Путешествие королевны

Богданова Людмила
Путешествие королевны

      Людмила Богданова
      Путешествие королевны
      Просто Северный ветер
      стучался в дом.
      Просто мы открыли ему.
      Я подарю тебе терновый венец...
      Оконная наледь стала оранжевой от восходящего солнца. Скоро затопят печи, и она подернется дымкой и станет сползать в пространство между рамами. Тогда сделаются видны заснеженные крыши Хатана, закопченные трубы, украшенные жестяными арабесками, и тянущиеся из труб розовые дымы. Хель решительно отбросила укрывавшие ее одеяла и шкуры и начала одеваться. Тихо взвизгнула, ступив на каменный пол; поверх плотной верхней рубахи застегнула расшитую цветами и подбитую мехом локайской лисы длинную душегрею. Хель была такой же худой, как в юности, и алая с голубым ткань плотно и красиво облегла стан и высокую грудь. Крючки сошлись без усилия. Хель радостно оглядела себя и, взяв со столика у кровати гребень, стала расчесывать волосы. Потом, задумчиво сжимая гребень в руке, подошла к окну. Глядела сквозь граненое стекло на заиндевелые деревья и оранжевое небо за ними, на границе которого, где пламень переходил в лимонную зелень, сияла большая зеленая же звезда. Башня подымала женщину к этой звезде, а внизу у костра на площади топтались стражники, и нерожденное солнце обливало розовым острия их копий.
      Безо всякой причины Хель охватило вдруг ощущение огромного счастья, настолько всеобъемлющего и полного, как сомкнувшаяся над головой летняя вода. Даже дыхание перехватило и ноги подогнулись так, что женщине пришлось ухватиться за полированный подоконник. Улыбаясь неизвестно чему, простояла она у окна, пока из-за крыш и веток не выкатилось, занимая треть неба, огромное румяное яблоко солнца.
      Желание дороги вспыхнуло в Хели, как спущенная тетива, вместе с осознанием этого желания. Она подумала только, что трудно будет ускользнуть из Хатана незамеченной, а руки уже перебирали и отбрасывали одежду и искали оружие. Оружие она выбирала особенно тщательно, зная, что в пути сможет полагаться только на себя и на него; взяла в меру длинный прямой меч, острый и привычный руке, широкий длинный кинжал с тщательно обмотанной кожей рукоятью - чтобы не скользила рука, способный налету разрубить кусок скользкого сунского шёлка; подтянув пряжку на сапоге, вложила в петли тяжелый засапожный нож. Поверх легкой орихальковой кольчуги надела еще сагум на волчьем меху и грубый, но теплый плащ. Забросив на плечо пустую пока кожаную сумку, дописала последние распоряжения.
      "Я еду в Ландейл..."
      Конечно, это было сумасшедшим предприятием, но решение принято и груз ответственности сброшен, и подходя к двери покоя, она приближается к губам и рукам, в которых утонет, как в теплой волне и всё прочее - неважное, важное, останется за их границей. Улыбаясь, вышла Хель из покоя, из мира, из раз и навек заведенной судьбы.
      Мэй... Это имя пело в ней, как кораблик на легкой волне, в пушистой пене.
      - Свободны, - сказала она стражникам, и ее глаза не видели их, а сердце пело от счастья, когда Хозяйка, стараясь казаться серьезной, шла по коридору и спускалась до середины лестницы, где, прильнув к стене, натянула капюшон, скрыв под ним праздничное сияние глаз. Скользящим шагом проникла она в поварню, где заспанные повара едва начинали утреннее действо.
      В кладовой ее обдали запахи корицы и имбиря, а из-за мешков, загромоздивших середину, порскнули два поваренка, ворующие вчерашние булочки. Хель едва не бросилась от них в другую сторону.
      Усмехаясь собственному испугу, она сняла с шеста окорок и дюжину элемирских колбасок с чесноком и перцем, достала с полки сухари, пирог с вепрятиной, мешочек сладкого карианского изюма и вино. Застегнув потяжелевшую сумку, выскользнула она, незамеченная никем, и по тесным неосвещенным коридорам спустилась в хозяйственный двор, по ходу дела набивая рот лакомствами, загостившимися в карманах. Из груди Хели так и рвался тихий смех.
      Когда-то точно так же пробиралась она переходами Торкилсена, чтобы отправиться за грибами в осенний лес, и оделяла сладостями мальчишек-подвладных, своих неизменных спутников, а щекочущее чувство риска и приключения билось и пело внутри. Благословенное время возвращалось, но теперь она была совсем одна.
      Мимо заболтавшихся конюхов нырнула Хель в парное тепло конюшни. Запах шерсти, навоза, конского пота и кожаной упряжи знакомо ударил в ноздри, тепло приятно обняло члены и кони тихо заржали, приветствуя хозяйку.
      Угостив мягким ломтем хлеба, она вывела из стойла Гнедого, привычно стала седлать в полутьме, прорезаемой лишь узкими лучами из щелей и высоких окошек; приторочила к седлу сумку, торбы с овсом и маленький арбалет; ведя коня под уздцы, вышла через заднюю калитку и оказалась в тесном переулке, засыпанном снегом и мусором, огороженном высокими слепыми стенами. С тихим смехом взлетела в седло. Гнедой летящим прыжком миновал загородивший переулок заборчик, и копыта загремели по скользкой булыжной мостовой.
      Проверяли только тех, кто въезжал в город, на тех, кто выезжал из Хатана, не обращали внимания. Очутившись за городскими стенами, Хель пустила Гнедого в галоп.
      Приняв решение, Хозяйка уже могла не торопиться, но этот заснеженный простор, залитый ослепительным солнцем, пьянил так, что она, задыхаясь ветром, гнала коня, и конь сам отзывался на жажду полета. Плащ хлопал за спиной, капюшон слетел с головы, в лицо летели снежные искры, и Хель смеялась, проносясь под еловыми ветками и ловя снежинки губами.
      Лес наступил неожиданно, стискивая дорогу, когда путница миновала Хатанку по прочному прозрачному льду (где под серым дремали желтые льдины прежнего ледостава), на поникших густозеленых лапах лежал снег. Хель помнила эти ели. Они ничуть не изменились за те шестнадцать лет, которые прошли со времени, когда белоголовые брат и сестра - бродячие музыканты - шли по этой дороге, правда из Ландейла в Хатан, изредка останавливаясь в придорожных селениях, глядя на звёзды сквозь ветки или щели соломенных крыш и порой забывая, что по краю бродят Стрелки. И еще Хозяйка помнила эту дорогу, облетевшие осины на перекрестках, в их медленном шествии в столицу через Ландейл из Эрнара через два месяца после восстания. Колёса кареты, тяжело загребающие дорожную грязь, всадников в тусклых кольчугах и неистовую улыбку Мэя на посеревшем лице... Воспоминания отступили, Хель встряхнула ветку и с визгом выскользнула из-под снежного водопада. Солнце светило, ждала дорога, и она сама была такой же молодой, как и десять лет назад.
      Нестройный гул и пахучее тепло господы заставили Хель остро почувствовать усталость. Было не поздно, но солнце уже закатилось и клонило в сон. Бросив хозяину пару серебряных, могла рассчитывать Хель на ужин и приличную комнату. Хозяин привел ее наверх, в беленое помещение со стройной мебелью и крепкими засовами на окне и двери, которые Хель проверила прежде всего. За окном была скользкая крыша пристройки, но в окно мужчина чуть больше, чем сама Хель, уже не протиснулся бы. Ужин оказался в меру пристойным и горячим, хозяин не пожалел даже пары свечей, одну из которых Хель тут же благоразумно задула, и пожелал ей спокойной ночи.
      Хель заперла за ним двери, сняла плащ, отстегнула меч и села ужинать. Половинка луны освещала слюдяные разводы окна, из щелей которого тянуло холодом, но в углу у дымохода, где была постель, казалось даже жарко. Стащив сапоги, Хель свернулась под одеялом. Первый ломкий сон уже подходил к ней, когда кусачая живность, гнездящаяся в тюфяке, решила приступить к ночному пиру. Побуждаемая яростью и брезгливостью, Хозяйка вскочила, одарила парой теплых и ласковых слов хозяина и, свернув постель, радостно вытолкала ее через окошко на мороз. Потом со свечой тщательно проверила, не остались ли кроме нее в комнате еще постояльцы, и легла на голые доски, завернувшись в собственный плащ. Некоторое время ничто ее больше не беспокоило.
      Проснулась Хель около полуночи и некоторое время лежала не шевелясь, выходя из кошмара и еще не полностью сознавая, где она и что с ней. Луна ушла, и комната казалась бесконечной в темноте, что-то шуршало и потрескивала рассыхающаяся мебель и доски пола, точно кто-то невидимый ходил по ним; назойливо выло в щелях и от твердых досок болело тело, но едва ли именно это могло вызвать неосознанный ужас. Пальцы Хозяйки медленно сжались на рукояти меча. В это же мгновение она пришла в себя и прижавшись спиной к дымоходу, готовая отразить нападение, вслушалась в темноту. В комнате никого не было, двери и окно были заперты всё также надежно - Хель могла присягнуть в этом, и только собственное дыхание громко кипело в груди.
      Хель попыталась сосредоточиться и определить, откуда исходит страх. И сразу же - вспышкой - осознала, какой это страх. Такой, как при появлении Стрелков.1 И этого не могло быть.
      Хель сцепила зубы.
      Теперь кроме шороха в комнате и скулежа ветра сделались слышны другие звуки господы. Внизу развлекалась припоздавшая компания, повизгивала и хихикала девица и мужской голос громко требовал от хозяина браги. Чувство опасности исходило именно снизу и меч стал мелко подрагивать в руке. Хель заставила себя отложить его, взяла в руку нож и медленно отодвинула засов на двери. Сквозняк бил по ногам стылым холодом, когда она бесшумно пробиралась коридором к внутренней галерее над залом, почти наощупь.
      Все огни в зале были потушены, кроме огромного очага с разжаренным пламенем, и от каждой балясины, от каждого столба, подпирающего потолок, ложились густые черные тени. Приникнув к промежутку между балясинами, глянула Хель вниз. Большой зал был перед ней, как на ладони, пустые столы блестели мокрым деревом, среди них ползал сонный, как муха, трактирщик, поднося кувшины и тарелки к столу, придвинутому к очагу. Некогда так же, ночью, здесь пировала компания Эверса, второго брата барона Эрнарского, но теперешнее сборище не сильно напоминало пир. Их было шестеро, двое в хабитах служителей Предка, один в купеческом строе и трое одетые, как наемники, без гербов. Купец держал на коленях девицу и изредка щекотал. Девица повизгивала. У нее была обнажена грудь и задраны ноги в полосатых чулках. Было непонятно, привезли ли ее с собой или сыскали на месте. Наемники, даже не сняв плащей, глотали пиво лучшее в здешних краях, и вели себя при этом слишком молчаливо и сдержанно, чтобы не вызывать подозрения. Но глаза Хели, скользнув по ним, перешли к служителям Предка. В свое время их не изгнали из страны, но после Сирхонского мятежа смотрели косо, так что увидеть их ночью в господе, вдалеке от какого-нибудь ухрона... тем более, что по одежде они были не пилигримы Щита, а принадлежали Хатанскому братству... значит, не одна она покинула Хатан, и всё это было по меньшей мере странно. По меньшей мере. Они насыщались, как хорошо проголодавшиеся, но довольно чужие друг другу люди. В то же время Хель готова была поклясться, что не ночь собрала их вместе, что они союзники изначально.
      - Ступай, хозяин, - сказал один из монахов. - Мы сами о себе позаботимся.
      И несколько монет в качестве подтверждения перекочевали в широкий рукав корчмаря. Мелко кланяясь, тот повернулся к лестнице, и Хель скорчилась в ожидании неминуемого разоблачения, но он двинулся в другую сторону и, зевнув, скрылся за звучно хлопнувшей дверью.
      Компания продолжала есть, разбудив в Хели зверский аппетит (тут она придерживалась мнения Саента: "Если не спать, то есть!"), а сама словно не чувствуя вкуса еды.
      Любопытство почти подавило в Хозяйке страх, незаметно для себя она прижалась лбом к прохладному дереву, пытаясь разглядеть и запомнить, а также оценить, насколько можно, каждого из незнакомцев. Купец напоминал Базена (сердце тускло сжалось от запоздалой вины) и судя по шитью на одежде, принадлежал Цеху ювелиров, с плоским лицом и длинными усами жителя Среднего Закенья, и на этом лице выделялись, узкие, злые, как у ястреба, глаза. Хель никогда не видела его раньше. Особа, оседлавшая купца, была пышной девицей весьма определенных занятий, в меру глупой по виду, чтобы не сказать больше, и ни к каким выводам относительно нее Хель не пришла. Наемники, как заметила Хель сразу же, были без гербов, но выглядели достаточно состоятельно, чтобы новой службы не искать, о чём говорила и лежащая на столе между ними кучка серебра. А впрочем, они могли быть и на службе у купца, и тогда гербов им не полагалось. А шрамы на лицах и тяжелые мечи указывали на их профессию вполне ясно. Монахи сидели спиной к свету, в надвинутых капюшонах, так что Хозяйке видны были только хищные бритые подбородки и очень белые руки, берущие еду. От них исходила наибольшая угроза. В какой-то момент Хозяйке почудилось даже, что они догадываются о ее присутствии, но хватило ума не шевельнуться. Время точно застыло, точась по капле, и ничего могло не произойти до утра. Но тут один из монахов сдернул капюшон, открыв узкое мальчишечье лицо в обрамлении темных волос. Хель впилась в него взглядом: припухлые щёки, раскосые глаза, полный и капризный слегка искривленный рот... память не помнила его и в то же время подсказывала, что знает и предостерегала... Холодная волна пронизала тело Хели. Щенку было лет восемнадцать, она никак не могла встречать его. Золотисто-красный отблеск тронул его щёку, когда он потянулся с грациозным изяществом выходящего из ножен клинка:
      - Отправь свою б..., Шедд. Я хочу спросить кое-что.
      Купец одарил юношу снисходительным взглядом и стряхнул девицу с колена:
      - Поди спать, милая. Я после приду.
      Лицо девицы сморщилось, но она, наученная горьким опытом, промолчала. И ушла, зевая, едва не наступив на Хель и вовсе ее не заметив.
      - Может, отложим любопытство на другое время? - спросил один из монахов.
      - Мы достаточно откладывали. Мне надоело ходить с завязанными глазами.
      - Сражения выигрывает осторожность.
      Юноша вспыхнул.
      - Десять лет вы твердите мне об осторожности. И не делаете ничего, чтобы приблизиться к цели!
      В этот миг он сделался глубоко приятен Хели, какова бы ни была эта цель. Он рвался в бой и требовал прямого ответа вопреки малодушной трусости, как она сама когда-то. Терпение, лицемерие и расчет -непременные спутники власти и взрослости, и иногда она ненавидела себя за них. Сочувствие и понимание явились непрошеными, но Хозяйка не винила себя за них, а с глубоким вниманием продолжала следить за разыгрывающейся перед ней сценой - перед единственным непрошеным зрителем. Она бы не ушла теперь, чем бы это ни грозило.
      - Ты зря обвиняешь нас в бездействии. Всё это время мы собираем силы и ищем пути.
      - Мы перепробовали все обычные средства, - вмешался другой монах. У него был особенный, сипящий голос - точно под капюшоном скрывалась змея.
      - Но всё нужно делать в свое время и в своем месте. Ее не взяли стрела и яд, не помогло предательство...
      - Так может, она неуязвима?!
      Сиплый рассмеялся:
      - Юноша, ты непоправимо горяч.
      - Это пройдет с годами... Если уцелеешь.
      В словах служителя Предка прозвучала столь откровенная насмешка, что юноша схватился за клинок.
      - Вспомни, чье имя ты носишь, и успокойся! - повелел монах.
      Юноша неохотно отпустил рукоять.
      - Я помню, чье имя я ношу, но и вы вспомните имя Имрира, сына...
      - Тише, - сказал ювелир. - Я не хочу неприятностей. Что ты хочешь знать?
      - Почему мы свернули к Ландейлу?
      - У мастера Шедда там дела, - объяснил сиплый. - Большая цель - большие деньги. Ведь господин не хочет ходить пешком и есть гнилую брюкву?
      - Не хочу.
      Служители Предка коротко посмеялись. Всё это время Хель пыталась узнать их по жестам и голосам. Даже если не видно лиц, сущность человека настолько впечатана в жесты и голос, что ее невозможно подделать, особенно теперь, когда они не опасались, что их кто-либо видит. Но узнавание не приходило.
      - А потом мы отправимся за Кену. Думаю, настало время призвать тех, что служили вашему отцу. И тогда даже силы Тьмы не спасут ее от возмездия.
      Мастер Шедд нахмурился:
      - Я не хотел бы навлечь на землю древнее проклятие.
      - Предок защищал нас до сих пор и охранит впредь. Надеюсь, вы не сомневаетесь? - сказал серв опасным голосом.
      "Сомнение равно ереси, а ересь должна быть уничтожена," - вспомнила Хель древнюю храмовую формулу, и ледяная веревка скользнула вдоль спины и по рукам и ногам. Только теперь Хозяйка осознала, что уже долгое время стоит на коленях на холодном полу, стынью тянет из коридора, тело закоченело и не в состоянии разогнуться. Благо, отодвинулся панический страх. Но грозил вернуться.
      - Не сомневаюсь, - Шедд отвел глаза. - Да и решать не мне.
      Под всеми взглядами юноша выпрямился, румянец медленно сполз с припухшего лица, глаза сделались огромными и задумчивыми.
      - Ты торопился, - подкусил сиплый, и весь гнев, смешанный со страхом, обрушился на него.
      - Да! А вы твердили мне о терпении, заклиная именем Предка и именем отца. И я хорошо помню, чьи имена я ношу. Я, Имрир, барон Тинтажельский, двадцать девятый Консул Двуречья по праву рода и крови. И придет время, когда я произнесу эти имена не перед горсткой заговорщиков, а перед всем Двуречьем, отбив его у захватчиков собственным мечом!
      Музыкант играет вальс, и он не видит ничего.
      Он стоит, к стволу березовому прислонясь плечами
      И березовые ветки вместо пальцев у него,
      А глаза его березовые строги и печальны.
      Солнце догорело, и в потемневших стеклах отразилось мое лицо и вишневая капля на деке скрипки. Я ушел в музыку с головой. Я перестал слышать завывание ветра в трубе и перестал чувствовать отвыкшим подбородком лакированное дерево инструмента. Волна музыки уносила меня в неведомые земли: дальше Кены, дальше Лучесветных гор, дальше Западного и Южного моря.
      Кшиш выструился из угла и с тихим мявом налег на дверь. Боевой охотничий кот был подарен мне послами из далекого северного города Туле. Он еще плохо обучен, но слышит куда лучше меня и никогда не задумывается.
      Я со вздохом убрал скрипку в тусклый бархат. Идут гости. В дверь поскреблись. Кшиш отошел и гордо сел, свеся язык на рыжий подбородок. Появился мальчик-паж, из того же Туле, Халка, и не дав ему и слова сказать, верховник ратушной стражи Каен. Был он лицом красен и ворот сагума распустил: не иначе, как только что прикладывался к хмельному ландейлскому пиву.
      - Господин наместник! - выдохнул он, распространяя густой ячменный дух. Кшиш брезгливо фыркнул и отполз к моим ногам. - От ворот вестник. Какая-то бродяжка вас добивается. Твердит, что с важным посланием. По одежде вроде из бла-ародных, но пообтрепалась и пешая. Что делать, господин наместник?
      У Халки язык от любопытства свесился не хуже чем у кшиша. Надо ему объяснить, как себя ведут. Мысли в голову лезут ну совсем глупые. Не ждал я посланника, тем более женщину. Или у кого-то в столице ум за разум заходит? Но Хель... Всё же они разбудили мое любопытство. Да и спать еще не хотелось.
      - Ведите!
      Стражник с сопением исчез за дверью. Халка остался, уже привычно дожидаясь приказов. Я положил ладонь на его пушистый затылок:
      - Иди спать.
      Всё равно ведь не пойдет, идолище любопытное. Ну так и есть.
      - А можно, я тут посижу?
      Мальчишка забрался с ногами в кресло, свернулся в клубок, стараясь занимать как можно меньше места, чтобы, отвлекаясь от мыслей, я не заметил его и таки не прогнал. Когда-нибудь на его месте будет мой собственный сын, свернётся в кресле калачиком и будет дожидаться одобрительного или строгого взгляда. А еще я буду учить его всему, что умею сам, и мы никогда-никогда не будем расставаться.
      Отчего-то, должно быть, сквозняка, меня начало трясти. Я бесцельно мерил покой от стола с зажженной свечкой до окна, от окна до походной кровати, от нее к креслу, от кресла к очагу, а от него снова к столу, где от свечки уже рябило в глазах. И снова по этому безумному треугольнику, отчаянно прислушиваясь, не раздадутся ли шаги в коридоре. В который раз оказавшись у окна, я сковырнул и стал грызть горьковатую наледь, стоя спиной, чтобы глупый мальчишка, сохрани Милосердная, не последовал моему примеру.
      Кшиш с мявом кинулся к двери.
      Через минуту в нее деликатно постучали, насколько могут быть деликатны стражники, и сразу вломились Каен и еще двое с гербом Ландейла, внося запахи кожи и мороза, между ними шла женщина. Дыхание комом сбилось у меня в горле, а потом прянуло к животу.
      - Метель подходит, господин наместник, - сказал Каен. - Подложить дровишек?
      Я жестом отправил их. Если бы они задержались на мгновение, я бы заорал и топнул ногой. У двери Каен поклонился:
      - Спокойной ночи, господин наместник.
      Стражники осклабились. Дверь мягко стукнула.
      - Хель! - сказал я.
      Я смотрел в ее родное усталое лицо и держал в руках ее застывшие руки. Долго. Ее кровящие с мороза губы улыбались. Тихое сопение из кресла заставило меня очнутся. Я совсем забыл про Халку! Хорошо, хоть не бросился Хель целовать. Жена поймала мое смущение и рассмеялась. А, чего мне терять!
      ... дорога оставила следы на ее лице и одежде. Я с удивлением разглядывал грубо оборванное зарукавье с дырой от запоны. Жена проследила за моим взглядом, потом посмотрела на голубой камешек, скрепляющий второй рукав:
      - А! Заплатила стражникам. Денег не хватило.
      Тут я наконец опомнился, снял с нее плащ, усадил у очага и подбросил дров. Руки у Хели замерзли, кожа потрескалась, с ногами было не лучше. Пока я возился с ней, отправив Халку за гусиным жиром, она устало жмурилась на огонь.
      Уже почти засыпая, пробормотала она:
      - Пошли в квартал ювелиров, к тану Шедду, закажи консульскую звезду. И отряд в Замок-за-Рекой. Хотя бы с пятью-шестью, умеющими зажигать молнии. И пусть никто не знает, что я здесь.
      Хель спокойно заснула, а я натянул меховую безрукавку и вышел из покоя. Наместнику Ландейла в эту ночь спать не придется.
      Я не знал, к чему отдаются такие приказы, но видимо, случилось нечто серьезное, если Хель появилась здесь одна среди ночи, и надо высылать в Замок-за-Рекой вооруженный отряд. Готовится к войне Леммирен? Но память о Стрелках, даже потускневшая, хранила и продолжает хранить нас все эти годы от нападений с востока и с севера, и послы и соглядатаи в Леммирене не сообщали ни о каких приготовлениях. Мятеж в Хатане? Хель не разговаривала бы так спокойно и не умолчала бы, да и еще были бы вести. Я терялся в бесплодных догадках. И зачем ей Консульская звезда? Само поминание Консула доводило ее до судорог, память стерлась, а тело помнило, я знаю, я был с ней слишком близко. Хватит мучать себя, повинуйся. Не будить же и не расспрашивать теперь. Я доверял Хели, как самому себе, и если она о чём-то просит, сделаю так без лишних раздумий. Перед уходом я еще раз взглянул в ее расслабленное блестящее от жира лицо. Целовать не стал, чтобы не разбудить. Осторожно прикрыл дверь. Растолкал спящего у печки Халку.
      - Вызови стражу! И Каена. Хоть из постели вытряхни.
      Чтобы доводы пажа были весомее, я двух стражников послал с ним. И еще одного к воротам - привести в Ратушу встречавших Хель. Их уже должны были сменить.
      Если они одиноки, слухи не разойдутся, но если имеют жен... Хорошо, что Хель пришла к ночи, и почти никто ее не видел. А даже если что просочится: гонец из Хатана, женщина, никто не видел ее лица, кроме Халки, а паж болтать не станет. Ну, приговорят мне очередную любовницу. Я на это обычно смеюсь и пожимаю плечами. И сплетни без поддержки затухают.
      Каена в прямом смысле вытащили из постели. Он был одет кое-как, замерз и разозлился. Но при мне держался почтительно. Поклялся, что запрет жену в доме. Я безнадежно покачал головой.
      Шедд смотрел на мурлыкающий водомет. У водомета по сунскому обычаю лежали ковры и стояли горшки с лимонными деревьями. Было душно - молчаливые слуги беспрестанно подкидывали в печи дрова. На улице разгулялась метель, но топлива и еды было вдоволь. Слуги Предка уехали еще вечером и едва ли вернутся сквозь снежные замети, а их сумасшедший подопечный спит на чердаке - недаром Шедд велел глухой старой няньке намешать зелья в его вино. Но на душе всё равно тревожно. Этот странный заказ наместника. Еще никогда Мэй Синнальский не вмешивался в дела Цеха ювелиров; даже когда требовались деньги. Вот и сейчас сидит напротив, цедит ноланское и смотрит просто в душу пронзительными синими глазами, и поди догадайся, что в душе его самого: полукровка, скрипач... Шедду он даже нравится. Простодушен, прост; почти ровня. Впрочем, многие цеховые мастера покупались на этой воображаемой простоте. Шедд не должен совершить ошибки, ошибки ему не простят. Ни те, ни другие. Интересно, сколько известно наместнику? Кто донес? Или впрямь вздумал сделаться Консулом? В тихом омуте... А этот омут слишком уж тихий. Мэй улыбнулся, надкусывая лимон:
      - Рад, что узнал вас, мастер.
      - Мастерство Ландейла не скудеет; о нём слышат в разных землях...
      Улыбка Мэя сделалась еще шире:
      - Боюсь, в вашем деле вас не превзойти. Движется ли работа?
      - Я подобрал яхонты. Задача кропотливая...
      - И срок не так уж мал. До ночи Щита.
      Шедд загнул пальцы на левой руке:
      - Я постараюсь к сроку.
      Мэй вежливо улыбнулся:
      - Награда будет равна работе. И еще раз: тайна.
      Шедд понимающе кивнул.
      - Я ожидаю вас на большом приеме.
      Шедд еще раз кивнул. Он чувствовал шкурой какой-то подвох, но придраться было не к чему, и от этого делалось только хуже. Он велел принести себе вина и после отбытия наместника погрузился в его мрачные дебри.
      Кони, тяжело переставляя ноги, то и дело проваливаясь в сугробы, брели по заснеженному лесу. Здесь не было протоптанных тропинок, деревья тяжело нависали над всадниками. Хорошо уже, что остановили ветер, швырявший поземку в открытом поле.
      - Будь оно проклято! - высоким голосом выкрикнул передний из всадников и стал грызть наледь, образовавшуюся на ветке после вчерашней оттепели. Остатками снега он растер лоб и затылок, холодные ручейки протекли за шиворот. Второй всадник едва успел удержать коня, чтобы тот не ткнулся мордой первому в спину.
      - К лешему! Возвращаемся! - первый дернул поводья, раня удилами нежное нёбо вороной. - В Хатан!
      - А как же Хозяева?
      - К лешему Хозяев! Они помогут не больше, чем вы! Я хочу отомстить!
      - Но храмовники...
      - Что-о? - прошипел Имрир, поворачиваясь. - Хватит кормить меня посулами. Я здесь хозяин, и других не будет.
      Шедд поднял глаза к запорошенным снегом вершинам:
      - О боги!
      Имрир бы пустил вороную в галоп, но измученный зверь едва способен был идти даже шагом. Да и снег был слишком глубок. Шедд трясся в седле, выжидая удобного случая заговорить.
      - Послушайте, Консул, - наконец начал он.
      - Я не Консул! Меня не посвящали в храме Предка.
      Шедд пожал плечами:
      - Наши лошади устали. Им не хватает еды.
      - Купим в любой господе.
      - Вас узнают.
      - Кто? Кто меня узнает? - крикнул парень с отчаяньем. - Кому я нужен, кроме горстки спятивших храмовников, желающих возвыситься?
      Для мороза язык у него чересчур ловко работает, сплюнул Шедд.
      - Заедем домой, обогреемся... И узнаем, на кой этому ублюдку консульская звезда.
      Шедд явно предпочитал опасности Большого приема в храмовый праздник блужданиям в лесу у Дубового Двора. Но ему так и не удалось бы уговорить упрямого Имрира, если бы не заартачилась вороная. Нежная кобылка и так брела, едва переставляя израненные ноги и усыпая снежный путь капельками крови, а тут и вовсе остановилась, понурив голову, не обращая внимания на понукания и удары плетью. Остервенясь, молодой хозяин мог бы забить её насмерть, но Шедд вступился за свое имущество. Среди деревьев на краю дороги проглядывала какая-то постройка, хлев то ли одрина среди других - заснеженных, заброшенных, обветшалых строений; но у этого хотя бы была крыша. Полуволоком они завели кобылку внутрь, коня Шедда тоже, хозяин привесил им торбы с остатками овса, его замерзшие губы ухмылялись, но глаза горели гневом.
      Люди развели костер в уцелевшем очаге, расчистили место перед ним от мусора, который всегда остается в жилище после того, как его покидают хозяева, кое-как соорудили ложе для сна; лошади успокоенно фыркали, отблески пламени ложились на их шкуры. Шедд задремывал, а Имрир сидел, положа голову на локоть, уставясь на огонь. Ему виделось далекое лето, запахи травы, сполохи над зубчатым ельником, тропинка, убегающая в рыжее поле, и паренек с девушкой в легких доспехах, едущие на одном коне. Голова Имрира свесилась на грудь, веки почти смежились, когда отчетливо хлопнула дверь, внося не холод со струйками снега, но теплый дух медовой травы, цветущего позднего шиповника; потом солнечный проём заслонили двое.
      - Осторожно, Хель, тут темно.
      Имрир вскинулся, глядя на темные силуэты в солнечном ореоле, такие похожие, в золотом облаке просвеченных солнцем волос. Во все щели строения били лучи, освещая пляску радужных пылинок, девушка шагнула, подставляя лучу лицо, парень склонился к очагу.
      Имрир глядел на нее. Так, словно собирался выпить её душу. Запомнить и никогда не забывать. Словно знал всю жизнь.
      - Садись. Отдохнем и скоро поедем, Гэльд беспокоится.
      Имрир вскочил, вырывая меч, сонная одурь слетела - и тут же понял, что ничего не может сделать им, что они приехали и уехали отсюда много лет назад, и уже были Стрелки, и Восстание, и Последний бой на Пустоши, и смерть отца, и вот так было в призрачных селениях, и видевшие их вот так же не могли ни во что вмешаться... двое целовались у очага и пахло мятой и крапивой, а после дверь хлопнула, и крошево снега просыпалось за порог.
      Имрир разжал кулаки, с удивлением разглядывая раны от ногтей на ладонях.
      - Ты видел?! - закричал он Шедду.
      Тот мелодично захрапел в ответ.
      Пахло туей и лимонником. Как в Кариане. Словно летом. Жар от печек тугими волнами растекался по залам; ныли, согреваясь, руки и ноги.
      Утомительное шествие завершилось; управитель последним придирчивым взглядом озирал стол. В соседнем покое развешивали гобелены и натирали полы для плясов. Гонец вернулся от мастера Шедда, доложив, что к концу ужина он с подмастерьем привезут работу.
      Мэй сидел на помосте, где некогда, в давние времена, когда его принимали в подмастерья, сидела Хель. Он вспомнил, сравнил и улыбнулся.