Модно любить можно - Самый скандальный развод

В конечном итоге малыш был пристроен во все спортивные секции, куда только смогла определить его заботливая мамаша, а также в художественную студию, что находится в подвале соседнего дома. Вдобавок ребенок занимается в ближайшей школе на фортепиано, от души долдоня по клавишам, и в кружке бальных танцев.

Теперь у моей подруги весь день был расписан по часам, и не было ни одной свободной минутки, чтобы спокойно посидеть и выпить... чайку.

– Ребенок – это не кукла, – говаривала она. – Ребенок просто так не дается – его развивать надо, таланты отыскивать! Даже собак дрессируют, в специальные школы водят.

Вообще, странно в данный момент жила семья Поликуткиных – Огурцовых. Анжелка со своим мужем, чернобровым детиной, и сыном-вундеркиндом обитала в малогабаритной однокомнатной квартире, которая досталась ей от покойной бабки. Ее свекровь Лидия Ивановна (тоже, кстати, адвентистка) забрала к себе Стеху и довольно часто прибегала к помощи Ивана Петровича, настолько часто, что Анжелкин отец практически прописался в квартире у сватьи. Но была и еще одна веская причина его проживания в чужой квартире.

Дело в том, что мать Огурцовой – Нина Геннадьевна – снова увлеклась. Да с такой горячностью и азартом своей пылкой натуры, что все ее прежние пристрастия к индийским фильмам, йоге, изготовлениям лекарств по рецептам народных целителей, всевозможным диетам, голоду, уринотерапии, религии, магии были детскими забавами по сравнению с этим ее последним – каким-то, я бы даже сказала, болезненным и опасным, влечением!

«Потомственная ясновидящая и целительница госпожа Нина» три недели назад (еще до нашей свадьбы) познакомилась с неким Куртей – белым колдуном-вудуистом, который мог запросто общаться с лоа, то бишь со светлыми духами, помогающими в житейских делах. Анжелка, беспокоясь за мать, разузнала, что на самом деле Куртю зовут Тимофеем Тимофеевичем Задрыжкиным и что он либо шарлатан, либо никакой не белый колдун, а черный. И вообще опасный человек. Однако госпожа Нина не вняла словам дочери и сказала, что отныне ее зовут никакой не Ниной, а Нитрой, и что она собирается в самом ближайшем времени вступить в некое тайное общество и стать мамбо – то есть белой колдуньей.

С тех пор с Нитрой начало твориться что-то странное. Первым делом она отправилась в парикмахерскую и потребовала, чтобы ей на голове заплели тысячу косичек, что было никак невозможно сделать по двум причинам – во-первых, у будущей мамбо были жидкие волосы, а во-вторых, короткие. Все же она настояла, и парикмахерша непостижимым образом сумела создать из более или менее приличной прически «каре» тринадцать тощих косичек, торчащих в разные стороны – так, что теперь голова Нитры была похожа на ежа-мутанта с длинными редкими иголками.

Вторым шагом, который, по мнению Анжелкиной матери, должен был приблизить ее к заветной цели, была одежда. Она отыскала на антресоли старую занавеску (годов 60-х) «с драконами и змеями» – неприлично яркую и аляповатую (видимо, были использованы качественные красители, что за столько лет тряпка не выцвела). Буквально за полчаса Нина Геннадьевна сотворила себе весьма странное облачение с одним швом сбоку. Она натягивала его на себя, как корсет, а оставшиеся два метра использовала в качестве зажигательного вида пончо (проделав дырку для головы, Нитра нахлобучивала его сверху).

Будущая белая колдунья расхаживала по улицам, словно привидение, пугая народ своей экзотической прической и нелепым нарядом. Но шаталась она не просто так. Нужно было немедленно подниматься на третью ступень той лестницы, которая привела бы ее к небесной цели – вступить в тайное общество, где самым главным человеком являлся Тимофей Тимофеевич Задрыжкин, который, без сомнения, обучил бы неофитку общению с лоа, ритуальным танцам, а главное, церемонии оживления мертвецов. И тогда бы Нина Геннадьевна Огурцова размахнулась! Она только и делала бы, что ходила на чужие похороны и оживляла всех подряд на радость родным и близким усопшего.

Итак, чтобы подняться на третью ступень, Анжелкиной матери нужен был фетиш, что-то вроде талисмана – чей-то коготь или клык, а лучше всего человеческий зуб. Вот и блуждала бывшая потомственная ясновидящая и целительница в поисках чего-нибудь эдакого.

«Пр...Пр...Прррр...» Ну до чего же противно у Власа звонит телефон!

– Манечка, здравствуй, детка. Мы с тобой еще сегодня не разговаривали? – упадническим голосом молвила бабушка.

– Нет, еще не успели.

– Я не вынесу этого! – вдруг закричала она властным голосом, который развился за сорок три года работы преподавателем в интернате для умственно отсталых детей. – Я умру от любви! Панкратка на свадьбу не явился! Его не пустили! – запричитала она. – Все наши письма перехватывают! Я погибаю!

– Да ничего страшного! Приедет на следующее лето твой Панкрат Захарыч, никуда не денется! Его дочь с мужем все равно уедут к нему в деревню отдыхать, а его сюда квартиру сторожить пригонят! – утешала я старушку, а сама думала: «Надо же было в восемьдесят восемь лет влюбиться в зоотехника – искусственного осеменителя коров, который приехал в Москву из деревни всего на месяц! Правду говорят: любви все возрасты покорны!»

– Машенька, – она снова заговорила тихо, смиренно, что бывает нечасто, – у меня к вам с мамой будет одна просьба.

– Какая?

– Купите мне гроб, – бухнула она и кротко продолжала: – Я поставлю его у себя в комнатке, пусть будет. Все равно я умру, а гробы-то с каждым днем дорожают!

– Ты что, с ума, что ли, сошла?! Ты никогда не умрешь, потому что уже пересекла точку возраст– ной бесконечности!

– Что значит, не умру?! – обиделась она.

– Тебе было восемьдесят восемь лет, и ты была у нас Мисс Двойная Бесконечность, – размышляла я. – А несколько дней назад тебе стукнуло восемьдесят девять. Так что ты у нас теперь Мисс Совершенная Бесконечность. Не умрешь ты! – непоколебимо сказала я.

– С придурью ты, Машка! Прямо такое впечатление, что ты мой интернат окончила! – разъярилась она и бросила трубку.

«Конечно, с придурью – променяла Венецию на Буреломы!» – подумала я и набрала номер следующего члена содружества:

– Икки! Меня отправляют в ссылку! – заголосила я и повторила все, что полчаса назад рассказывала Анжелке Огурцовой, после чего Икки, казалось, втянула весь воздух вокруг себя и на этом грандиозном вдохе, задыхаясь от негодования, протянула:

– А-А-А-А-А! – и затараторила: – Нет, они что, совсем рехнулись?! Тебя? Туда? Одну? К этим? К вдовице? Кошмар! А Влас-то? Он-то, совсем дурак, что ли? Как он мог? – Остановить ее можно было только одним способом – спросить, как обстоят дела в единственной в Москве проктологической аптеке «Эбатов и К*», которой Икки заведовала и в которой бабушкин ученик Иннокентий (клеильщик коробочек для суппозиториев) устроил пожар в день нашей двойной свадьбы. И я спросила!

– Вот, сижу, кукую тут! Все стены черные, нужен косметический ремонт, а наш Аркадий Серапионович и в ус не дует. Производство свечей приостановлено, мы несем колоссальные убытки – ему хоть бы хны! Ты бы, что ли, Пульке сказала – пусть на своего поклонника подействует! Как будто это моя аптека! А знаешь, что самое ужасное? Твой протеже сжег кассовую книгу, где были записаны все выручки со дня открытия «Эбатова и К*». Расчекрыжил книгу, рассыпал бумажки по углам и поджег! И зачем ты ему наврала, что наша аптека – сверхсекретное предприятие по изготовлению микроторпед для точного и мгновенного поражения целей противника?!

– Если б я этого не сказала, он не пошел бы твои дурацкие коробочки клеить!

– Он во всех теперь видит врагов, которые хотят украсть у нас ценную информацию. В следующий раз, наверное, потоп учинит! Ладно, буду дозваниваться до нашего проктолога – пусть решает, что с кассовой книгой делать!

– Приезжайте с Овечкиным ко мне в пять, соберутся все члены содружества, – грустно сказала я.

– Заметано.

Осталось позвонить только Пульхерии, Женьке мою печальную историю передаст Икки. И я в третий раз пересказала сегодняшний ночной кошмар Пульке – она жутко разозлилась на Власа, обозвала индюком и, сказав, что привезли женщину с внематочной беременностью, отправилась на операцию, пообещав быть у меня в пять часов.

Первыми приехали Икки с Женькой и тут же обрушились на мою маму и Власа:

– О чем они думают?

– Ты городской человек. Я вообще не понимаю, как можно жить в деревне: дров наколи, воды принеси!.. Ужас!

– Тебе нужно отказаться! – в один голос сказали они, глядя друг на друга влюбленными глазами.

– Вот я бы тебя, майн либе, никуда не отпустил! Никогда! – трогательно проговорил Овечкин, а Икки зарделась от удовольствия.

Вскоре приехала Пульхерия – она все рассказывала о женщине с внематочной беременностью, до сих пор находясь под впечатлением от проделанной ею операции, потом, будто опомнившись, выкрикнула:

– Да как они могли прийти к такому решению?! Отправить тебя в глушь, где ты, кроме пьяных рож, ничего и видеть-то не будешь! Хотя... Все наши родители, кажется, немного того, – и Пулька покрутила пальцем у своего виска. – Ты слышала про Анжелкину мать? Ее, по-моему, можно не глядя в психушку определять! А взять моих гоголеведов! Тоже не лучше. Они решили теперь распределить обязанности – отец едет искать ребро Гоголя в Кишковерстск – господин Протычкин снова запудрил им мозги, утверждает, что оно находится в тамошнем краеведческом музее.

– С какой стати? – удивился Овечкин.

– Местные жители воспринимают его не как ребро великого писателя, а как останки основателя города – какого-то польского пана. А мамаша решила во что бы то ни стало добиться эксгумации трупа Гоголя. Отца убеждает, что будет ходить по разным инстанциям, а мне сказала, что если ей не разрешат официально, она преступит закон и сделает это собственноручно. Так что не ровен час, как к нам опять пожалует таксидермист Микола Тарасович Яновский со своими чучелами делать анализ ДНК.

– Они правда думают, что он потомок Гоголя? – удивилась Икки.

– Еще бы!

В этот момент в дверь позвонили, и в квартиру, словно смерч, влетела Огурцова, волоча за собой горько плачущего Кузьму.

– Кузенька!

– Как ты вырос!

– А как на Михаила похож! Такой же темный, чернобровый!

– Да подождите вы, он в туалет хочет! – раздраженно гаркнула почтенная мать семейства и, бросив микроскопические фигурные коньки на галошницу, поволокла ребенка по коридору. Кузя истошно орал.

– Она тоже с ума сошла! Надо же такого карапуза истязать! – заметила Пулька.

– Маш! Налей ему сок! Он пить хочет!

– Пойдемте на кухню, – предложила я. – Она, наверное, с этими спортивными секциями совсем его голодом заморила!

– Кузенька, хочешь омлетик? – ласково спросила Икки.

– Хочет, хочет. И я хочу – с самого утра ничего не ели! – призналась Огурцова. – Сначала были на гимнастике, потом поехали на бега. Кузьке на таком малюсеньком пони дали покататься! – умилилась она. – Потом вернулись домой, но пообедать не успели (опаздывали в художественную студию), а после фигурного катания сразу сюда.

– Огурцова, с тобой что-то не то происходит! Это я тебе как врач говорю! Такому малышу нужен режим, а ты его целый день таскаешь по каким-то студиям и секциям! – возмущалась Пулька.

– Во-первых, ты не педиатр, а гинеколог, а во-вторых, роди своего и делай с ним, что хочешь! У меня сейчас одна цель – отыскать у Кузьмы какой-нибудь талант, чтобы он мать на старости лет обеспечивал! – выдала Огурцова, в то время как Икки изо всех сил дула на ложку с омлетом.

– Я сам! – крикнул будущий кормилец и выхватил у Икки ложку.

– Правильно, нечего его баловать, пусть сам ест!

– А мама – слюха, такую-то мать! – вдруг брякнул Кузьма с набитым ртом.

– Что? Что ты сказал? – навострила уши почтенная мать семейства, подумав, что ослышалась.

– Слюха и плопойца, едлен батон! – проглотив омлет, отчетливо проговорило будущее дарование и незамедлительно получило по губам.

– Ах ты дрянь! Ну-ка вылезай! – И Огурцова, подняв чадо за руку и продержав секунды три в воздухе, потянула за собой в гостиную. – Свинья неблагодарная! Мать с ним везде мотается, покоя не знает, а он ее шлюхой обзывает! – и хлоп его по мягкому месту. А рука у Анжелки тяжелая, что у хорошего мужика.

– Слюха! – ребенок упрямо настаивал на своем.

Пулька с Овечкиным хохотали от души, а мы с Икки побежали за Анжелкой.

– Анжел! Ну он ведь не понимает, что говорит! Видимо, кто-то научил, а он повторяет! Не трогай ты его, он же совсем маленький! – уговаривала подругу Икки.

Огурцова стояла перед нами: ее толстые упрямые ноги, будто вросли в пол, чадо барахталось в ее руке, как жучок, перевернувшийся на спину, однако смелый мальчик Кузя не сдавался и вдруг как выкрикнет:

– Бъядь!

Почтенная мать семейства, побелев от ярости, опустила его на пол и отвесила ему крепкий подзатыльник. Кузьма наконец не выдержал и заревел, но сквозь слезы все же умудрился сказать:

– Все лавно плахая!

– Маша, тащи горох. Он у меня сейчас на горохе стоять будет! – сквозь зубы проговорила она.

– Анжел, ну прекрати! Его действительно кто-то научил этим словам! Что ты его колотишь, как боксерскую грушу, пойдем лучше чайку попьем, – сказала я, а Икки поспешила увести ее подальше от ребенка. – Кузенька, посмотри, пока мама успокоится, вот на эти пальмы. У-у-у, какие деревья! Там живут настоящие драконы и маленькие розовые поросята. – Кузя мгновенно перестал реветь и, приоткрыв рот, кинулся к любимым хамеропсам Власа, отыскивать настоящих драконов и маленьких розовых поросят.

– Нет, так непозволительно вести себя с ребенком! – наперебой возмущались члены содружества. – Что это за рукоприкладство!

– Вот рожайте своих и делайте с ними, что хотите, – зациклилась Огурцова. – А то больно хорошо все умеют советы давать! – Она разошлась не на шутку, и в этот момент вдруг зазвонил телефон. Я полетела в коридор.

– Добрый вечер! – приветствовал меня из трубки незнакомый мужской голос. – Можно попросить Марию Алексеевну Корытникову?

– Я вас слушаю, – растерялась я.

– Еще раз добрый вечер!

– Здравствуйте.

– Вас беспокоят с телевидения, ток-шоу «От меня нигде не скроешься». Может, смотрели?

– Н-нет, я вообще редко смотрю телевизор.

– Конечно, вам некогда – вы ведь знаменитая писательница! Не так ли? – радушно спросил незнакомец.

– Пишу. – Я никак не могла понять, что от меня хотят, а человек на том конце провода, вероятно, никак не мог признаться, что ему надо, и все ходил вокруг да около. Я не выдержала и спросила: – А почему, собственно, вы ко мне обратились?

– Мария Алексеевна, не могли бы вы почтить нас своим вниманием и прийти на передачу? Тут, понимаете, такое дело... – снова замялся он. – Короче, вас разыскивает сестра. Она обратилась к нам на передачу, чтобы мы помогли ей вас найти.

Я молчала. С минуту я вообще ничего не могла понять. Какая сестра? Откуда она взялась? Может, у моей родительницы есть еще куча незаконнорожденных детей, которых она сдала в детский дом?

– Что? – просипела я.

– Ваша сестра вас разыскивает – Ада Корытникова. Она очень хочет с вами встретиться. Вы не могли бы послезавтра подъехать на телестудию к четырем вечера?

Я снова замолчала – теперь я вообще ничего не соображала.

– Ну, так как?

– Да, да, конечно, – рассеянно проговорила я, и он продиктовал мне телефон и адрес.

Это и было второе совершенно невероятное и неожиданное событие в моей жизни. Нет, я бы сказала, фантастическое.

Я стояла у телефона и не могла прийти в себя, пока Пулька с кухни не позвала меня.

– Что-то случилось? – спросила Икки.

– У меня появилась сестра, – ошалело заявила я.

– Как?

– У тебя что, мама родила? Почему же вы скрывали? Не могли ко мне обратиться?! – обиделась Пулька, и я слово в слово передала телефонный разговор с незнакомцем из ток-шоу «От меня нигде не скроешься».

– Ой! А у меня мама так любит эту передачу смотреть! – возбужденно воскликнула Икки. – Там люди находят друг друга, а встретившись, так ревут, и весь зал слезами захлебывается, и моя мамаша тоже.

Потом мы долго гадали, откуда могла взяться эта сестра и где она пропадала столько времени, потом Икки проговорила:

– Просто замечательно, что у тебя появилась сестра! Родственная душа все-таки.

На что Пулька ответила:

– Еще неизвестно, что из себя эта родственная душа представляет.

– Небось аферистка какая-нибудь! – вынесла свой вердикт Огурцова, а Женька, грустно вздохнув, только и сказал:

– А я вообще сирота.

– Слушай, Маш, позвони этому мужику и спроси, можно ли взять с собой подруг на передачу! – воскликнула Пуля.

– Да, да, мы тебя поддержим!

И я позвонила мужчине с радушным голосом.

– Естественно, чем больше народу, тем лучше! Приводите всех своих родственников и знакомых! – обрадовался он.

– Вот и хорошо, – успокоилась Пульхерия.

– Что это там ирод мой притих? – опомнилась Огурцова, и мы все кинулись в гостиную.

Кузя стоял у пальмы и обдирал последние листья с четвертого хамеропса (три остальных он уже успел разделать под орех).

– Ты что ж, гад, делаешь?! – заорала Анжелка.

– Там нет ни поласят ни длаконов, – повернувшись ко мне, недоумевал Кузьма.

– Ну, значит, переехали на новую квартиру, – утешила я будущее дарование.

– Говорила же, нужно было его на горох поставить! Ну-ка, иди сюда, буду по рукам бить!

– Анжелка, прекрати! – разозлилась я.

– Девочки! Что ж я сижу-то?! – спохватилась она. – Нам завтра вставать чуть свет и на музыку идти! Все, пока. На телевидение я приду. Пошли, изверг! – и она, схватив Кузю и коньки с галошницы, побежала домой. А с лестничной клетки раздавались Анжелкины возгласы: «Кто тебя таким словам научил? Говори! Кто научил мать родную обзывать?»

– Может, я неправа, но, мне кажется, Огурцовой нельзя доверять детей, – заметила Икки, а Пулька ее поддержала:

– Начнем с того, что ей рожать было противопоказано.

Все вдруг замолчали – каждый думал о своем, и вдруг Пульхерия как грохнет:

– Ой! Не могу! Представила Кузьму на лошади, в коньках, в хоккейном шлеме, с рапирой для фехтования в руке, в костюмчике для бальных танцев, играющим на флейте! Ой! Не могу! Ну и дура Огурцова! Уж лучше бы пить продолжала, чем так ребенка истязать!

Потом поговорили о моем отъезде в Буреломы. Члены содружества пожалели меня от всей души и, пообещав исправно навещать, уехали.

Влас не пришел в девять часов вечера, как обещал. Он не появился ни в десять, ни в двенадцать, ни в два... Ключ повернулся в замке лишь в шестом часу утра. Машину он так и не нашел, но зато напал на ее след, а когда вошел в гостиную и, увидев вместо широких, словно веера, сочных зеленых листьев торчащие в разные стороны неприглядные палки своих любимых хамеропсов, чуть было с ума не сошел.

– Ну, подумаешь, ребенок листочки оборвал! Что ж теперь, умереть, что ли?!

– Я смотрю, у тебя все легко и просто! Ребенок листочки ободрал – ничего страшного! А за ребенком смотреть надо было или вовсе не приглашать эту Анжелу! Прийти на свадьбу в медицинском халате вместо подвенечного платья, которое ты выбирала месяц, – это тоже в порядке вещей! Перепортить мне все книги в библиотеке, загибая страницы – какие мелочи! Стереть все мои документы в компьютере – сущие пустяки! – разошелся Влас.

Он еще что-то выкрикивал, а когда замолчал, я спросила:

– А зачем ты на мне женился, если я раздражаю тебя любым своим действием?

Я ушла в кабинет и снова вспомнила слова Лучшего человека нашего времени: «Он дурак – твой жених! Дубовый обыватель, которому не дано понять твоей тонкой натуры. Его всегда будет раздражать твоя несобранность и рассеянность. Наверняка он бесится, когда ты разбрасываешь вещи по квартире и понаклеила на всех стенах свои неповторимые плакатики-памятки...» (Плакатики-напоминания, правда, пришлось снять – они висят только у меня в квартире, которую Влас предлагает сдать, хотя теперь, когда мама отобрала у Николая Ивановича ключи от дома, отчим непременно потребует ключи от своей московской фатеры, и вполне возможно, родительница моя переедет туда, где я жила до свадьбы. Непонятно, почему он до сих пор этого не сделал. Наверное, растерялся.)

И мысли в голове побежали куда-то, наступая друг другу на пятки: я вспомнила свою прошлогоднюю безумную любовь. О том, как мы познакомились с великим писателем да еще и Лучшим человеком нашего времени – Алексеем Кронским. Потом я опять вспомнила его самого: высокий, статный, с зачесанными назад вьющимися светло-русыми волосами... Брови с изгибом, соболиные, почти черные; нос, чуть похожий на клюв хищной птицы, проницательные зеленоватые глаза, хрипловатый голос...

Даже почувствовала запах его любимой туалетной воды...

Что-то больно часто я его вспоминаю! Нет! Подобные мысли недопустимы! Он изменил мне. И вообще я замужем!

И все же никто не понимал меня лучше, чем он. А как он меня называл! Моя кукурузница, моя уходящая осень, мой недоступный абонент, Марья-Искусница...

– Вот ты Маша обижаешься! – мысли были грубо прерваны Власом, который уже успел не то поужинать, не то позавтракать. – А ведь я прав! Прав на сто процентов! Почему ты молчишь?

А что тут можно сказать? Я считаю, если человек полагает, что он прав на сто процентов, не стоит мешать так думать, делая его при этом несчастным.

– Нет, вот ты ответь! Почему ты молчишь? – привязался он.

– Конечно, прав. Особенно сегодня с утра, когда изъявил готовность отвезти меня в деревню неизвестно на сколько, – не сдержалась я.

– Но, согласись, твоей маме сейчас как никогда нужна помощь. Неужели ты была способна ей отказать? А в Венецию мы можем отправиться в любой момент! Ну, не дуйся, Машка! У нас ведь медовый месяц! А если честно, то я пошел на это только из-за того, что нам с тобой не помешает ни уважаемый мной Илья Андреевич, ни твоя мама, ни Овечкин! Никто!

Эгоист! «Хотя обижаться – глупо. Так не приобретешь никакого жизненного опыта. Нужно просто делать выводы из складывающихся ситуаций и поступков окружающих», – решила я и повалила Власа на кожаный диван, на котором он моментально заснул.

Шестой день медовой недели. Пятница.

На следующий день Влас снова отправился по следу исчезнувшей машины, оптимистично крикнув напоследок:

– Не переживай, Маш! В деревне мы наверстаем упущенное! Там-то ничто нам не сможет помешать! Дай только расквитаться с Ильей Андреевичем! Тогда держись – до смерти залюблю!

Я же решила поехать к себе домой, подсобрать вещи для поездки в Буреломы. Не успела я открыть дверь, как раздалось: «Д-зззззз-дз-дз!» Громко и ясно. Вот что значит мой телефон! Не то что там какое-то «пр-пр»!

– Машенька, здравствуйте. Это Иван Петрович, Анжелин папа, вас беспокоит.

– Доброе утро! – Я была удивлена – Анжелкин отец последний раз звонил мне, когда мы учились с ней в десятом классе, узнать, правда ли его дочь у меня и действительно ли готовится к экзаменам.

– Не знаю даже, как вам сказать... – замялся он. – Можно я зайду к вам через полчаса? Я отпрошусь ненадолго из церкви. Мне очень нужно с вами поговорить.

– Да, да, конечно.

Интересно, о чем это он собрался со мной говорить? Наверное, об Анжеле. Хотя с чего бы это? Пить она вроде прекратила...

«Д-зззззз-дз-дз!» Ну, началось! Не успела я появиться дома, как звонок за звонком:

– Здравствуй, моя уходящая осень, – печально проговорил Кронский. – Тебя можно поздравить? Теперь ты действительно ушла от меня навсегда?

– Леш, ты только не расстраивайся, но я правда вышла замуж.

– За этого надутого индюка?

– Никакой он не индюк!

– Ты сделала очень большую глупость! Наверное, самую большую в своей жизни!

– Перестань. Я бы сделала ошибку, если вышла за тебя!

– Дудки! – воскликнул он. – А я ведь что тебе звоню...

– Что?

– Попрощаться. Я уезжаю. Надолго.

– Куда? – поразилась я.

– Снова в Тибет. К монахам. Лечиться от импотенции и страсти к нездоровому сексу в общественных местах.

– Ты правда думаешь, что они тебе помогут? – удивилась я.

– Только они способны излечить меня, – уверенно сказал он и робко спросил: – Марусь, а можно я тебе позвоню, когда вернусь?

– Конечно, жалко, что ли!

– Спасибо, моя кукурузница, мой недоступный абонент! Знай! Ты самая лучшая в мире, и я всегда тебя буду любить!

Лучший человек нашего времени растрогал меня так, что я готова была расплакаться, но тут он обычным своим тоном весело сказал:

– Снегурочка моя, если этот дубовый обыватель, дурак твой, Отелло, будет тебя обижать, я приеду, ноги ему вырву! Ну, не скучай тут без меня! Пока!

И почему всегда одно и то же?! Стоит только Кронскому появиться в моей жизни, как в голове все переворачивается, и то, что для меня было нормальным прежде, кажется совершенно противоестественным.

В дверь позвонили. «Наверное, Иван Петрович», – подумала я.

Передо мной действительно стоял Анжелкин отец – он был с меня ростом, почти седой, в сером недорогом костюме и вишневом галстуке-селедке, модном годах в семидесятых, с вафельным тортом под мышкой.

– Проходите, пожалуйста. Сейчас будем чай пить.

– Машенька, я не займу у вас много времени, – проговорил он, протягивая мне торт.

Нечего сказать, Анжелкин отец сильно изменился (на свадьбе я как-то не обратила на это внимания): хоть он и был всю жизнь самым последним подкаблучником, но раньше глаза его горели, и он смешил при встрече все наше содружество. Теперь, кажется, ему было не до смеха – в глазах непроходимая печаль, даже уголки рта опустились, придавая лицу скорбное выражение.

– Да у меня вагон времени, так что можете не волноваться! У вас что-то случилось?

Иван Петрович робко присел на краешек дивана в кухне и сказал, пытаясь казаться веселым:

– Машенька, я к вам, собственно, пришел за советом, как к инженеру человеческих душ. Вы ведь писатель! Это может показаться странным. Я работаю в церкви и мог бы поговорить с батюшкой, но я тысячу раз уж говорил с ним.

– И что он вам советует? – спросила я, заваривая чай.

– Смирение и терпение. Но я, видимо, слишком слабый человек.

– А что случилось? С Анжелой сейчас, по-моему, все в порядке.

– Да что вы! Какой там в порядке! Кузю совсем измучила. Ничем хорошим это не кончится. Мальчик ругается матом, как сапожник!

– Его, наверное, кто-то научил. Не мог же он сам...

– Конечно! Анжела его и научила!

– Анжела?! – изумилась я.

– Ну, да. Придет, бывало, домой пьяная и давай браниться, и все это при ребенке, а дети в этом возрасте все впитывают в себя, как губки. Степаниду бросила! А ведь ей всего пять месяцев. Разве так можно? Михаил недоволен, как она с детьми себя ведет, да и с ним тоже. Знаете, он, кажется, вообще ее бросить решил и даже при мне пару раз ей этим угрожал – говорит, детей я себе заберу, потому что тебе доверить их нельзя, а сама, мол, колупайся тут, как хочешь.

– Но как же так, – растерялась я.

– А что! Его можно понять. Он работает с утра до ночи, приходит домой усталый, холодильник пуст, есть нечего. Анжела с Кузей по каким-то секциям мотаются, приходят позже него, ребенок плачет полночи, от перенапряжения заснуть не может. Степанида и вовсе у Лидии Ивановны живет. В общем, кошмар!

– Да-а, – протянула я.

– А Нина Геннадьевна наша... Та совсем помешалась, – шепотом сказал он, будто боялся, что жена может подслушать, но тут же глаза его загорелись, как прежде, и он неожиданно разразился диким хохотом. Сначала я подумала, что это у него нервный смех, но он никак не мог остановиться, хватаясь за бока. Я, глядя на него, не смогла удержаться и тоже залилась смехом. – Нет, вы не можете себе представить! – прыская, еле выговорил он. – Это ж настоящий крокодил! Ха! Ха! – Он буквально задыхался от смеха. – Ходит по улице, обмотавшись занавеской, на голове – макаронная фабрика! Ой! Хо! Хо! – У него, кажется, начались кишечные колики. – А веки! Веки! Зеленкой мажет! – Иван Петрович постепенно успокаивался, но с мелкими смешками продолжал: – На запястья какие-то браслеты понавешала из зубов – настоящих, человеческих. Я спрашиваю, откуда, а она... Знаете, что она мне ответила?

– Что? – давясь от смеха, спросила я.

– Из стоматологической поликлиники. Представляете, она несколько дней околачивалась около хирургического кабинета и выпрашивала у дантиста выдранные у пациентов зубы! Это еще что! На зубах она не остановилась – у нее теперь новая причуда. Ходит на рынок и скупает парных кур! Дорогу-ущих! Потом режет их так ожесточенно, будто на разделочной доске перед ней не птица, а лютый недобитый враг, и она его с наслаждением казнит. Все бы ничего – пусть как хочет, так и режет, мне все равно, но от этих кур никому ничего не достается.

– Как не достается? Она из них ничего не готовит?

– В том-то и дело, что нет! Перед тем как надругаться над птицей, она отплясывает у стола какой-то бесовской танец и орет при этом на весь дом что-то нечленораздельное, а после того как исполосует курицу, берет малярную кисть, всю ее в крови измажет, и пошла стены кровью малевать. Всю квартиру изуродовала! Стены испохабит, курицу швырк в окно и приговаривает: «Лети, лети жертва! Да не отвергни жертву, о великий Дамбалл!» Одним словом, чертовщина!

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.