Телеграмма из Москвы

      -- Вот, Иван, как раз на тебя сшито! -- стали они вовсю расхваливать.
      Иван только-только сбросил николаевскую одежду и как раз примерял демократическую. Самый момент подсунуть заваль, лишь бы не стесняться в восхвалениях.
      -- Эх, друг Ваня! Что за вещь мы тебе даем! -- изголодавшимися соловьями заливались подмастерья. -- Здесь -- земля крестьянам; здесь -заводы рабочим; штаны на фасон "братство и свобода"; карманы огромные, чтобы класть в них сколько хочешь, по потребности; работать будешь мало, по способности. Кроме того, кто был ничем, тот станет всем!..
      -- Как это так? -- не понял, но обрадовался Иван и от восторга раскрыл рот.
      -- Очень просто. Сегодня ты -- ничто, а завтра -- все. Хи-хи, интересно?.. Бери скорее, а то тебя буржуазия обманет. Этот костюм предназначен тебе исторически, понимаешь, и-сто-ри-чески!!! -- восклицали подмастерья, не моргнув натренированным глазом.
      В общем, таких заманчивых предложений Иван ни от кого никогда не слыхал и -- пока он предавался восторгам: "Эх, и жизнь будет!" -- подмастерья ловко напялили на него костюм.
      Настала "эх, жизнь!" Ивану не вздохнуть, не повернуться, там жмет. там коротка. Костюм оказался куда хуже николаевского. Стал Иван выражать недовольство:
      -- Не подходит мне эта хламида!
      -- Ничего, -- суетятся вокруг него подмастерья, -- костюм правильный, да сам ты неправильный! Надо тебе подогнать себя под костюм, тогда все пойдет, как по маслу... Втяни здесь частнособственнический инстинкт, -- это пережиток проклятого прошлого... Поясок затяни потуже. Туже!.. Еще туже!.. Ты теперь сам хозяин и должен кушать поменьше. А здесь у тебя не хватает классовой сознательности. Видишь, как мешок висит? Выпяти! Ну, вот, теперь все отлично. Скажи спасибо!
      -- Спасибо!
      Стоит Иван в неестественной позе. Что надо, втягивает; где надо, выпячивает. Но все равно не подходит ему одежонка. Рукава такие, что можно только от себя рукой двигать, а не к себе. Штаны "братство и свобода" узкие, ноги скованы словно кандалами. Огромные карманы "по потребности" пустые, как турецкий барабан, потому как -- социализм, все принадлежит народу. Отдельный человек -- не народ: ему ничего не положено. Заскучал Иван.
      -- Ничего, -- говорят подмастерья, -- потерпи год, все станет на свои места, и тогда -- молочные реки и кисельные берега...
      Прошел год, второй, третий идет, а что ни день, то все хуже и хуже. Стал Иван по-серьезному вырываться из проклятой одежды, вот-вот освободится.
      -- Подожди, Ваня!.. Что ты делаешь, самый передовой и умный?! -заплели языком кружева подмастерья. -- Тебе принадлежит будущее. Жизнь забьет ключем: солнце второе соорудим, реки повернем вспять, горы с севера переставим на юг и наоборот. А пока -- маленькая заминка, потому как капиталисты мешают. Получи четверть фунта хлеба в день, а через год...
      -- Пошли к чорту!!! -- взревел Иван, и подмастерья сразу же стушевались.
      -- Что же, сделаем шаг назад. Сними-ка, Ваня, на время пиджачек.
      Легче Ивану без пиджака стало. Хоть штаны и давят, но все же показалось Ивану, что свобода полная. И за пару лет, работая по старинке, Иван восстановил здоровье.
      Тем временем подмастерья, вкусив сладкой жизни за счет Ивана, решили, что с бородатым не стоит особенно считаться. Мало ли какая блажь старику в голову приходила, так из-за него теплых мест лишаться? Стали они костюм перекраивать, и у каждого свой вкус. Пошли споры.
      -- Ты что это рукав к воротнику шьешь?
      -- То есть развитие науки!
      -- Ах, ты ж, правый уклонист! Рукава к спине шить надо!
      -- От левого уклониста слышу!
      -- Дурак!
      -- Сам дурак!
      -- У-У-у!!!
      Пока еще жил старший подмастерье споры не перерастали в драку, а как он помер, так и пошло...
      -- Бей!.. Режь!.. Коли!.. Утюгом его, утюгом!!
      Левые и правые дерутся, крушат друг другу головы, выпускают кишки. И нашелся среди них не левый, не правый, а просто хитрый, который понял, что дело не в том, как какой рукав пришить, а дело в том, чтобы пиджак был покрепче, тогда и положение подмастерьев станет крепким.
      -- Ну, что ты с этими дураками сдэлаешь?! -- проговорил он, глядя на перекройщиков, помог им взаимно друг друга уничтожить, стал главным хозяином, набрал себе подчиненных и суровыми нитками прошил весь костюм.
      -- Надэвай, Ваня!.. Теперь все правильно, все вражеские искажения переделаны! -- и напялил на раздевшегося Ивана жесткую робу.
      -- Нэ крычи, -- предупреждает он, -- за границей еще хуже живут. Они тэбя раздэть хотят -- защищаться надо. Надуй индустриализацию, выпяти коллектывызацию, нэ ешь, нэ пей, все на оборону! Отстаивай великие завоевания, иначе пропадэш...
      Новый хозяин рассчитал правильно.
      Первая мудрость -- когда костюм жмет все время, его сбрасывают.
      Вывод -- расстегни пару пуговиц на время, станет свободней -- не сбросят; потом снова, застегни, тоже не сбросят, будут ожидать, что костюм опять станет просторнее; потом снова расстегни, застегни. довольны не будут, но терпеть будут.
      Вторая мудрость -- человек ест горький хрен и терпит, пока не попробует сладкого яблока.
      Вывод -- не показывай, что где-то есть лучшее, утверждай, что яблоко горше хрена, что счастлив тот, кто хрен ест, -- а поэтому каждый защищай хрен, ибо нас, мол, хотят обмануть и подсунуть яблоко.
      Третья мудрость -- первые две мудрости хороши на время и не могут быть постоянной гарантией.
      Вывод -- первая мудрость позволяет выиграть время, вторая мудрость дает возможность заставить человека отдавать все для защиты. Первое, умноженное на второе, должно дать силу, которая одним ударом уничтожит неравенство в мире. Все будут есть хрен и ходить в тесных костюмах, не будет сравнения и все будут счастливыми. Конец.
      Вопрос: зачем все это?
      Ответ: у подмастерьев нет другой специальности и не лишаться же им с трудом добытых теплых мест, памятников при жизни, неограниченной власти, надежды влезть в исторические личности -- только потому, что люди хотят жить по-своему?..
      На этом месте Мостовой вынужден был прервать свою сказку: Мирон Сечкин подсел рядом с ним на траву и тронул его за рукав:
      -- А если мы хотим жить по-своему? -- спросил он.
      -- Живите, -- пожал плечами Мостовой
      -- Не дают жить...
      Мостовой посмотрел в упор на Сечкина, плотно сжал губы и, неожиданно схватив его за ворот рубахи, стал душить. Лицо Сечкина посинело и он освободился, сильно рванувшись.
      -- Сам дай себе жить, -- спокойно проговорил Мостовой, поднялся и не простившись ушел.
      Вечерело. Солнце почти уже скрылось за линией горизонта. Небо на западе покрылось ярко багровой краской, словно там, далеко от Орешников, за краем земли бушевало пламя огромного пожара.
      -- Войны не миновать, -- задумчиво протянул дед Евсигней, глядя вслед Мостовому. -- Жаль, не дали человеку досказать сказки..
      -- А чего досказывать? -- пожал плечами Сечкин. -- Все и так ясно. Только круглый идиот не поймет, чем все это кончится. Другое интересно узнать: как от такой напасти избавиться?
      Маленький рыжий колхозник Смирнов, который до сих пор не принимал участия в спорах и разговорах и только все время утвердительно кивал головой, вздохнул, почесал затылок и заговорил:
      -- Интересно и правильно рассказывал товарищ Мостовой про костюм. Ну а мы то при чем?.. Зачем мне костюм или, например, в газетах пишут: капиталисты, или Черчиль с сигарой?.. Все это дело темное, а мне детей кормить надо. Вот дадут в этом году на трудодень по двести грамм, что делать, как жить?.. -- Смирнов обиженно замигал глазами и почти плача выкрикнул: -- Аденауэр костлявый!!! -- потом он оглянулся вокруг и, увидев улыбающиеся лица, извиняющимся тоном произнес: -- Детей жалко, до того жалко, что взял бы и пошел убивать...
      -- Кого? -- поинтересовался Сечкин.
      -- А мне все равно кого, лишь бы детям жилось лучше...
      Стемнело. На западе догорал пожар заката. В редких домах в Орешниках засветились окна. То счастливчики, добывшие после многих мытарств в областном городе керосин, зажгли допотопные лампы. И опять над Орешниками с ревом и свистом пронеслись реактивные самолеты.
      -- Хоть бы война скорее... Может, кто один победит, легче жилось бы, -с грустью проговорил Смирнов.
      -------
      ГЛАВА XIX. ШТУРМ
      В райкоме тишина, нарушаемая только однообразным назойливым жужжанием мух, бьющихся в закрытые окна. Столбышев привычным росчерком пера подписал сводку в обком об успешном ходе уборочной и, позевывая, бегло просмотрел донос Тришкина на все семейство Утюговых.
      -- Сапоги бы поскорее кончал, а то, того этого, пишет, пишет... -- он отложил творение Тришкина в сторону и, поудобнее умостившись в кресле, закрыл глаза. Но в кабинет постучали. Вошел зоотехник Ковтунов. В правой, вытянутой вперед руке, подобно тому как жених держит букет, Ковтунов держал большой, из газеты сделанный кулек.
      -- Это чего? -- недовольно буркнул Столбышев
      -- Дохлые воробьи! -- Ковтунов просиял самодовольной улыбкой и добавил: -- Научные испытания окончены.
      Он вынул из бокового кармана объемистую общую тетрадь и с достоинством прочел написанное на обложке заглавие: -- "Правильный режим ухода за воробьем"...
      -- Интересно! -- заметил Столбышев -- Это очень своевременный труд, а то, так сказать, естественный падеж поголовья большой. А дохлые, того этого, воробьи зачем?
      -- Для отчетности. Все десять штук налицо.
      -- Мда... Отчетность -- большое дело. Ну, а какой же режим для воробья?
      Ковтунов откашлялся и тоном большого научного исследователя начал:
      -- Итак, для разрешения проблемы вначале я подверг воробьев голодовке и установил, что в первый день голодовки воробьи проявляли следующие симптомы: чирикание стало замедленным и достигало в среднем двенадцати подач голосом в час, по сравнению с двадцатью и шестью десятыми при нормальном питании. Движение головой из стороны в сторону участилось.
      -- Гм!.. Того этого, а когда же дохнуть начали9
      -- Обождите, -- заспешил Ковтунов, -- тут еще очень много важных научных наблюдений. Все -- на тридцати семи страницах...
      Как ни лень было Столбышеву слушать, но, видимо, опасаясь, что его могут обвинить в зажиме научной мысли, он изобразил на своем лице полное внимание и качнул головой:
      -- Продолжай.
      На протяжении часа Ковтунов описывал подробную картину медленной гибели голодных птиц, а потом сделал глубокомысленное заключение:
      -- Учитывая тот неоспоримый факт, что первая птица погибла точно по истечении 57 часов 43 минут после последнего приема пищи и воды, а десятая -- по истечении 106 часов 36 минут, при уходе за воробьями следует избегать задержки в кормлении и поении на срок, продолжительнее среднего времени. То-есть, кормить и поить надо не позже, чем через 81 час после последнего приема пищи и воды.
      -- Правильно, -- одобрил Столбышев -- При таком режиме падеж сократится на 50 процентов. Молодец, Ковтунов!..
      Польщенный Ковтунов зарделся, как красная девица и, голосом срывающимся от волнения, спросил:
      -- А не нужно ли сделать к научному труду предисловие, что в СССР впервые применен научный подход к режиму содержания воробья в то время, как реакционная буржуазная наука не дооценивает этого вопроса.
      -- А то как же!.. Обязательно надо! Иначе, того этого, это будет не научный труд, а чорт знает что..
      После того, как Ковтунов ушел, бережно прижимая к груди тетрадь, и унес с собой завернутые жертвы передовой советской науки, Столбышев, оставшись один, написал во втором томе книги "Учет поголовья воробья" минус десять и изрек:
      -- Они погибли ради счастья других воробьев!
      Сделал это он, наверное, по привычке говорить надгробные речи над могилами безвременно умерших от всех прелестей советской власти. Затем он достал из ящика письменного стола потрепанную книгу "Дети капитана Гранта" Жюль Верна (дореволюционное издание, с картинками), аккуратно вложил ее в раскрытый 12-й том собрания сочинений Ленина и стал с наслаждением читать. Он усиленно шевелил бровями, охал, эхал и так увлекся чтением, что не заметил, как в кабинет вошел Матюков. Матюков кашлянул, и Столбышев, быстро захлопнув книгу, показал ему обложку.
      -- Изучаю, так сказать, гениальное наследие великого Ленина.
      Столбышев спрятал гениальное наследие в ящик стола и встревоженно посмотрел на Матюкова, но потом успокоился.
      -- Что нового?
      -- Из области прислали глухонемого для избрания его вторым секретарем...
      -- Как глухонемого?! -- чуть не подпрыгнул от удивления Столбышев.
      Матюков беспомощно развел руками. Рекомендованный, а если отбросить в сторону игру в партийную демократию, то просто назначенный обкомом второй секретарь и действительно не говорил ни слова и молча показывал, сгрудившимся вокруг него райкомовцам, сопроводительные бумаги. Одет он был в длинный разноцветный восточный халат. На голове у него была бухарская тюбетейка. Да и сам он выглядел не то узбеком, не то казахом.
      Столбышев обошел вокруг него, как вокруг чучела в музее, осмотрел его со всех сторон и, коверкая для лучшего понимания русский язык, спросил.
      -- Твоя, моя, того этого, понимай?
      Второй секретарь выпучил черные, как уголь, глаза с желтыми белками и молча сунул в руки Столбышева бумаги. Столбышев почесал затылок, силясь что-то вспомнить, и потом выложил все известные ему восточные слова:
      -- Кишлак, ишак, арык, якши, декханин, Аллах, понимай?
      Второй секретарь закивал головой и заговорил быстро гортанным голосом что-то длинное и непонятное.
      -- Мда!.. Хорошего ишака прислали, -- вздохнул Столбышев и стал просматривать бумаги.
      Из бумаг явствовало, что рекомендованный товарищ прозывается Юсупом Ибрагимовичем Баямбаевым и был до этого парторгом в одном из колхозов Узбекской СССР.
      -- Почему Орешники? Почему не Узбекистан? -- спросил Столбышев Баямбаева.
      Тот подумал, переспросил:
      -- Узбекистан? -- и опять заговорил быстро, длинно и непонятно.
      -- Подождите, -- вмешалась Раиса. -- А как фамилия нового заведующего сельскохозяйственным отделом обкома?
      -- Баямбаев, -- неожиданно вспомнил Столбышев и сразу же обратился к приезжему: -- Обком, Баямбаев, знаешь? Арык, кишлак, того этого?
      Тот закивал утвердительно головой и стал показывать на пальцах:
      -- Марьям, -- показал он на мизинец, -- Фатима, -- показал он на следующий палец, -- Ибрагим, -- показал на средний, Юсуп, -- он поднял указательный палец, а потом ткнул себя им в грудь и, наконец, показав на большой палец, произнес: -- Абдул Баямбаев, -- и уже всей пятерней показал куда-то вдаль.
      -- Значит, брат заведующего сельхозотделом, -- догадался Столбышев. -Младший братец приехали-с... Очень приятно, так сказать, -- Столбышев шаркнул ножкой и произнес в сторону: -- Что, того этого, поделаешь? Пусть числится вторым секретарем.
      Через час Баямбаев расположился на месте Маланина. Он просто на полу постелил небольшой коврик, уселся на него, поджав под себя ноги, и, напевая тягучую восточную песню, стал вышивать разноцветными шелковыми нитками тюбетейку.
      -- Здорово получается, -- говорили столпившиеся вокруг него райкомовцы.
      -- Якши? -- вертел тюбетейку в руках второй секретарь.
      -- Якши, якши, -- отвечали все.
      День клонился к вечеру. Назойливо жужжали мухи, стучась в закрытые окна. Райкомовцы, утеряв интерес к вышиванию шелком, наговорившись вдоволь, сидели на своих местах и, позевывая, томились. Даже бухгалтер и тот перестал отсчитывать на счетах народные деньги, истраченные на содержание штата райкома. Но вдруг сонную тишину расколол резкий телефонный звонок. Раиса бросилась к аппарату и перепуганно зашептала:
      -- Сейчас... позову... сию минуточку...
      -- В чем дело? -- выбежал из кабинета всполошившийся Столбышев.
      -- Обком! -- простонала Раиса.
      -- Слушаю! Столбышев.
      -- Ты что? Под суд хочешь? Трам, тарам, там, там!!! -- запрыгала, изрыгая ругательства, телефонная трубка. -- Очковтирательство?! Трам, там, там!!! С живого не слезу! Чтобы через два дня уборочная была кончена! Работайте днем и ночью! Не давай никому жить! Трам, тарарам, там, там!!
      Полчаса трубка прыгала в дрожащей руке секретаря райкома и, казалось, что она вот-вот, не выдержав крика и забористой ругани, взорвется и разнесет в щепки и голову Столбышева и все вокруг.
      -- Ну, начался штурм! -- решили райкомовцы и забегали, как угорелые, по зданию.
      -- Где инструкция номер 26439?
      -- Переворачивай этот шкаф!
      -- Да не тут! Куда на пол бумаги швыряешь?
      -- Беги скорее в "Изобилие"!
      -- Стой! Не в "Изобилие", а в "Знамя победы"!
      -- Не загораживай дорогу!
      -- Ох! Куда на ноги прешь?!
      -- Кишлак якши?
      -- Иди ты со своим кишлаком, идиот несчастный!!!
      -- Свистеть всех на палубу! -- закричал Столбышев, неизвестно почему пользуясь морскими терминами. -- Аврал!!!
      И все потонуло в хаосе.
      Не имея времени даже созвать руководящих работников на совещание в райком, Столбышев, побегав час без толка, охрипнув от крика и команд, бросился к телефону и, уцепившись за него, как за якорь спасения, захрипел:
      -- Центральная! Центральная! Подключить к моему телефону все телефоны района! Срочно! Да, одновременно! Альо! Всем! Всем! Начинается всерайонное совещание по телефону!
      Три часа Столбышев кричал, давал приказы и распоряжения, слушал одновременно отчеты нескольких лиц. Все совершенно перепуталось.
      -- Конь сивый ногу сломал! -- кричали из колхоза "Рассвет", и одновременно из другого колхоза докладывали, что уполномоченный райкома запил и не работает.
      -- Тащи в райком! -- орал Столбышев.
      -- Кого? Коня?
      -- Нет уполномоченного!
      -- Сейчас еду!
      -- Да не тебя! Другого!
      -- Какого другого?
      -- Альо! Альо! Матюкина в райком тащи!
      -- Нет у нас Матюкина!
      -- А кто сломал ногу?
      -- Сивый.
      -- Тащи сивого!
      -- Так это же конь!
      -- А почему ты говоришь, что он запил?
      -- Это я говорю.
      -- Кто -- я? Почему сивый пьянствует?
      -- Нет у нас сивого. У нас -- Матюкин.
      -- А кто ногу сломал?
      -- Сивый!
      -- А у нас из строя транспорт выбыл!
      -- Кто говорит?
      -- Утюгов.
      -- Который Утюгов?
      -- Нет у нас Утюгова. У нас -- Матюкин!
      -- Стой, не с тобой говорю! Стойте все! Молчать! -- заорал выведеннный из себя Столбышев. -- Всем мобилизовать старых и малых, школьников и все, что движется. Нажимайте! Не давайте никому дышать! Через полтора дня уборочная и воробьепоставки должны быть кончены! Трам, тарам, там, там!!! Под суд отдам! Шкуру спущу!..
      Ночью полил дождь. Спотыкаясь в кромешней темноте о кочки, промокшие до последней нитки колхозники на ощупь косили пшеницу и рожь. Кто-то кого-то впотьмах задел по ноге косой и раскроил ее до кости. Кто-то сам себя резанул серпом. Где-то свалилась груженая снопами телега с лошадьми в обрыв. Беременная колхозница, выгнанная в поле, тут же и рожала. Над районом стояли стон, ругательства, окрики уполномоченных, особоуполномоченных. Казалось, что или весь мир сошел с ума, или наступает страшный суд.
      Под утро дождь перестал лить, и чуть только забрезжил мокрый рассвет, половину колхозников сняли с уборочной и бросили на ловлю воробья. Изнеможенные ночной работой люди двигались, как сонные мухи.
      -- Хватай! -- толкал под руку колхозника уполномоченный, и воробей порхал в сторону. Если уполномоченный не толкал под руку, то измученный колхозник и не думал хватать.
      -- Ты что стоишь? Лови!
      -- Иди ты! -- мрачно отвечал колхозник уполномоченному, а тот уже маячил около другого:
      -- Лови, тебе говорю!
      Днем все районное начальство было потрясено неожиданным событием: Мирон Сечкин поймал и доставил в целости на приемный пункт сорок шесть воробьев. Рекорд "знатного воробьелова" Сучкиной был перебит. Столбышев вначале даже растерялся и, вызвав к себе Сечкина, стал его упрекать:
      -- Нехорошо, того этого, товарищ Сечкин, подрывать авторитет партийных органов!
      -- Почему? -- удивился Сечкин. -- Ведь вы же сами все время призывали всех перекрыть рекорд Сучкиной!
      -- Так то так, -- согласился Столбышев, -- но вы же не маленький и понимаете, что рекорд, так сказать, должен быть организованным, в нем должна быть вдохновляющая роль партии...
      -- А вы возьмите и напишите, что целый день меня вдохновляли...
      -- Мда... Правильный оргвывод и честное отношение к делу, -- успокоился Столбышев.
      Сечкин вышел из кабинета секретаря райкома и, не в силах от радости удержать себя, бросился бегом к воробьехранилищу.
      -- Ну, вот и подложили свинью Соньке-рябой, -- еще с хода кричал он деду Евсигнею, который со старой берданкой в руках охранял воробьехранилище.
      -- Ну, и слава Богу, -- обрадовался дед. -- Не видать теперь паразитке ордена, как ушей своих!..
      Все же, Столбышеву, наверное, тяжело было переживать поражение выпестованной им "героини воробьеловства", потому что он пошел к Соньке-рябой, разбудил ее и, глядя на опухшее от сна лицо ее, пробурчал:
      -- Почиваешь, так сказать, на лаврах, на данном этапе?
      -- А чаво? -- огрызнулась Сонька. -- Я поработала, тяперича пусть другие работают!
      -- Поработала, говоришь? -- возвысил голос Столбышев. -- По какому ты, того этого, участку показатели дала?! Я ставлю вопрос конкретно, на сегодняшний день, где твой рекорд?!
      Сонька-рябая, не понимая причины раздражения секретаря райкома, замигала белыми ресницами и неуверенным тоном спросила: -
      -- Разоблачили кого-нибудь из вождей?..
      -- Я тебе покажу "разоблачили"!!! -- грозно, но с отеческими нотками в голосе прокричал Столбышев. -- Иди, лови, а не то, так сказать, я за успехи не ручаюсь!!!
      Но без специальных тепличных условий, без многочисленных помощников, "знатный воробьелов" выполнила не рекордную, а простую норму улова точно на ноль процентов и столько же десятых. Звезда Соньки Сучкиной закатилась, -конечно, "не насовсем", но на поприще воробьеловства она не могла уже пожать почести, ордена и прочее, что ранее сыпалось на нее из рога партийного изобилия.
      Тем временем Мирон Сечкин с помощью Евсигнея готовил еще больший рекорд на следующий день.
      Дед Евсигней держал отогнутую от задней стены воробьехранилища доску, а Сечкин, подставив к образовавшейся дыре сетку, длинной палкой шарил внутри помещения.
      -- Давай, давай! Ловись и большие, и маленькие!..
      -- Смотри, Мирон, еще орден получишь!
      -- На кой он мне? Да и не дадут. Если бы рекорд готовился райкомом, тогда -- другое дело. Ну, хватит. Отпущай доску. Они нас обманывают, а мы -их!..
      На следующий день, как то и бывает при всех штурмах, Орешники украсились плакатами, лозунгами, диаграммами. Десятки людей, спасаясь от работы в поле, писали, рисовали, придумывали тексты.
      -- Кто, того этого, скажет, что мы не мобилизовали все силы на выполнение плана? -- спрашивал Столбышев сам себя, разглядывая украшенные стены и заборы. -- Надо, так сказать, в отчете упомянуть о высоком уровне организационных мероприятий. "Поднять воробья на недосягаемую высоту", -прочел он один из лозунгов и прищелкнул языком: -- Правильно!
      Мимо него по улице два комсомольца прогнали табун школьников младших классов.
      -- Грузить снопы будем, -- на ходу рапортовал один из погонщиков.
      -- Правильно! Того этого, нажимай на них! Пусть привыкают к труду.
      Столбышев круто повернулся и, заложив руки за спину, пошел к райкому.
      У райкома стоял грузовик, полный людей в городской одежде.
      -- Вот, из области прислали на подмогу, -- доложил Матюков.
      -- Опять, того этого, акушерские курсы?
      -- Нет, музыканты. Эй, скрипка! Пойди сюда...
      С грузовика спрыгнул худой, как щепка, человек лет двадцати и, поправляя на ходу очки, подошел к Столбышеву.
      -- Мы -- студенты областной консерватории имени Чайковского, --! начал он робко. -- Мобилизовали нас на уборочную. Только, пожалуйста, нам полегче работу. Мы все скрипачи. Знаете, пальцы надо беречь...
      -- Матюков! Ты, того этого, косить их пошли!
      -- Пальцы, понимаете?..
      -- Что мне -- пальцы? -- перебил Столбышев. -- Мне уборочную проводить надо. Разгружайтесь и айда!.. Тоже мне помощники... -- Столбышев с головы до ног окинул студента презрительным взглядом..
      В это время со стороны грузовика донеслась тихая скрипичная игра. Матюков разозлился и со словами: "это тебе не опера!" подошел и дернул играющего за скрипку.
      -- Осторожней! Это копия Страдивариуса! -- завизжал тот.
      -- А по мне пусть она хоть копия самого контрабаса! Слезай и -- косить!
      Студенты, бережно держа в руках скрипичные футляры, по одному стали слезать с машины, И, наконец, на ней остался один человек, явно не похожий по внешнему виду на питомцев консерватории имени Чайковского. Он сидел на борту кузова, засунув руки в рукава замасленного пиджака. Под одним глазом у него красовался синяк. Левая щека, заросшая седой щетиной, распухла от флюса. А сизый нос его был величиной с хороший огурец.
      -- А вы кто? -- спросил его Матюков.
      -- С производства, -- прохрипел тот, приоткрывая лишь правую половину рта, -- с завода "Красный пролетарий". Направили на уборочную. Член партии Ленинского призыва с 24-го года.
      -- Ценный работник, -- проговорил Столбышев, подходя к машине.
      Ценный работник посмотрел на него без улыбки и прохрипел:
      -- Хотели послать к вам другого, да запил я, и вот, в наказание, на уборочную...
      -- Назначаю вас старшим над скрипачами. Вот, того этого, Матюков с вами утрясет все вопросы...
      Неожиданно из-за угла показались мчащиеся на полном ходу подводы и бочки орешниковской пожарной команды. На передней бочке, рядом с брандмайором в медной блестящей каске, стоял растрепанный Семчук и, дико вращая глазами, кричал:
      -- Гони скорее! Гони, что есть духу, вывозить зерно из "Изобилия"!
      Пожарный трубач заиграл в горн.
      -- Организация сдачи зерна государству -- главная обязанность партийных и советских органов! -- под звуки пожарной трубы процитировал Столбышев выдержку из циркуляра обкома.
      -------
      ГЛАВА XX. "ЖИЛ БЫЛ У БАБУШКИ СЕРЕНЬКИЙ КОЗЛИК..."
      Отшумела паника уборочной, Мрачные предположения, что колхозникам достанется по 200 граммов зерна на трудодень, оказались оптимистическими. В некоторых колхозах дали по 150 граммов, а в некоторых колхозникам ничего не припало и они еще остались должны государству. Правда, им все же выдали по два пуда пшеницы на человека в счет наделов на трудодни следующего года. Не смущаясь этим обстоятельством, Столбышев организовал "праздник урожая". И ограбленные должны были веселиться.
      В самый разгар праздника в Доме культуры "С бубенцами", когда орешниковский любительский хор пел песню "Живем мы весело сегодня, а завтра будет веселей!", к Столбышеву, сидевшему в первом ряду, подошел Семчук и подал телеграмму. Столбышев прочел ее, сильно потряс Семчуку руку, выбежал на сцену и, став перед неловко прервавшим песню хором, возвестил залу:
      -- Товарищи! Приемочная комиссия, того этого, на данном этапе, из Москвы, конечно... -- он судорожно глотнул воздух и, не в силах удержать радость, хрипло прокричал: -- Ура!!!
      Несколько нестройных голосов из зала поддержали его. А Сонька-рябая, видимо, пытаясь возместить неудачи на поприще ловли воробья безграничным подхалимством, подбежала к секретарю райкома, обняла его, заплакала и громко выкрикнула:
      -- Спасибо дорогой и любимой партии за заботу!..
      После окончания торжеств, вылившихся из "праздника урожая" в "праздник победного воробьеловства", как его на ходу окрестил Столбышев, к нему в кабинет в числе других поздравлявших "с большими успехами" пришел Мостовой. Поздравив Столбышева, он, как бы между прочим, спросил:
      -- Телеграмма была от Кедрова?
      -- Нет, -- беспечно отозвался Столбышев, -- подписана товарищем Воробьевым.
      Ничего удивительного в том нет, что Столбышев не придал значения этой перемене: в Советском Союзе даже министров назначают и смещают как угодно, что же касается заместителей министров, то иногда они входят в свой кабинет и вылетают из него значительно быстрее, чем ошибившиеся дверью посетители.
      В общем, Столбышев, не омраченный никакими предчувствиями, ликовал. По несколько раз в день он подходил к прошлогоднему календарю (в этом году календарей не прислали в район) и занимался подсчетами дней и часов, отделявших его от встречи с "дорогими товарищами из Москвы", как говорил он, избегая называть определенную фамилию, полагая, что к тому времени Воробьева могут снять с поста заместителя министра.
      И, наконец, долгожданный день настал...
      Когда-то редактор Мостовой сказал поэту Ландышеву: "Столбышев, это -Аполлон коммунистический. Классический тип провинциального партийного работника."
      Заместитель министра Воробьев, приехавший во главе приемочной комиссии из Москвы, был тоже классическим коммунистическим типом, но из породы второразрядных божков коммунистического Олимпа. Большого роста, тучный, он ходил неторопливо и держался просто. Однако, в каждом его движении, в каждом слове чувствовались властность и строгий расчет.
      У Столбышева мотор в голове работал с перебоями, треском, вибрацией, с выхлопами, вырывающимися через рот, в виде ненужных и ничего не обозначающих слов "так сказать", "того этого". Все это малосильное пыхтение под черепной коробкой обязательно отражалось на лице. Даже когда он хитрил и пытался скрыть свои настоящие мысли и чувства, по лицу его, по желтым и шкодливым, как у нагадившего кота, глазам можно было точно установить, в какую сторону вращаются винтики у него в голове.
      У Воробьева мотор в голове работал ровно, тем бесшумным, не отражающимся на поверхности, движением, которое всегда указывает на силу мотора, на слаженность и подогнанность его агрегатов. С таким мотором без труда можно было брать самый крутой подъем, обгонять другие машины, легко делать крутые повороты, преодолевать тяжелые препятствия и, при надобности, душить на пути мешающих. Казалось, что ничто -- никакие трудности, никакие ухабы и неожиданные зигзаги "генеральной линии партии" не могут смутить и лишить Воробьева способности держать в колонне место, указанное ему хозяевами.