Время героев - Путь воина

«Наконец-то», – облегченно вздохнул Хмельницкий. Но прежде чем ответить сделал еще несколько глотков. Теперь он мог позволить себе поиграть мурзе на нервах.

– Слышал, что собираетесь в поход, досточтимый мурза. «Когда солнце приходит с юга, крымские кони устремляются на север» – так у вас говорят? Снарядите десять тысяч воинов. Я снаряжу сто тысяч. И мы вместе пойдем на Ляхистан.

Мурза насмешливо взглянул на полковника и недобро ухмыльнулся.

– Ты заманишь мои войска в степи и перебьешь их там во время первого же ночлега. А потом приведешь своих неверных под стены Перекопа и возьмешь его голыми руками.

– Если бы мне нужен был Перекоп, досточтимый мурза, я сидел бы сейчас за столом в королевском дворце Варшавы и ждал, пока Владислав IV снарядит против Крыма свое двухсоттысячное войско. А он только и ждет, когда я приду к нему с просьбой послать войска, поскольку считает позорным для себя платить дань крымскому хану. Не зря же договор, согласно которому Польша платила ее, король объявил несправедливым.

– Ни один правитель не считает дань справедливой. Но от дани освобождает не гонор, а сабля.

– К этому я и веду. Ваши войска, мурза, будут лишь свидетельством того, что Крым – с нами. А платой вашим воинам станет огромная добыча, которая ждет нас в богатых польских обозах и поместьях.

– Когда ляхи собираются на войну, они снаряжают такие обозы, словно отправляются на свадьбу, – вновь презрительно оскалился мурза. – Очень богатые обозы, ты прав, полковник, – и, мечтательно помолчав, добавил: – Десять тысяч воинов не дам. К тебе на Сечь придут всего четыре тысячи.

– Но этого слишком мало.

– Если мы будем тратить время на торги, мне придется согласиться только на две тысячи. И тогда тебе покажется это достаточным.

– Но этого мало, – почти простонал Хмельницкий, в отчаянии повертев головой. – С таким войском даже стыдно возвращаться на Сечь.

– Я воспринимаю твои слова, полковник, как молитву благодарности Аллаху, – продолжал добивать его мурза, воспользовавшись тем, что Хмельницкий возмущался на своем украинском. – Благодарности за то, что Аллах говорит мне: «Этот полковник, этот неправоверный гяур очень близок тебе по духу. Помоги ему, и, когда настанет время, он поможет тебе». А еще Аллах говорит мне: «У хана Крыма были все основания и возможности помочь этому воину, однако он не помог. У тебя же были все основания отказать ему в помощи, поскольку он обратился прямо к хану, а не к тебе, однако ты простишь ему это высокомерие. Если ты не поможешь ему, а он не станет помогать тебе, то кто же способен помочь вам обоим?»

«Вот так и заключаются тайные союзы, – подумал Хмельницкий, – о которых знают только двое. – Эти союзы прочны, поскольку не осквернены никакими официальными договорами и клятвами. К тому же им не страшен суд истории, для которой они недоступны, как недоступны тайные помыслы Аллаха».

– К слову, помогать вы станете мусульманину, поскольку, находясь в Турции, я принял ислам.

Полковник замер, ожидая, какой будет реакция мурзы, и был поражен, когда тот безразличным тоном ответил:

– Меня больше интересует то, что ты принял командование армией, состоящей из запорожских казаков, которые куда чаще были моими врагами, нежели союзниками, а также из украинских крестьян, которые куда чаще становились моими жертвами, нежели врагами, и у которых есть все основания не только ненавидеть меня, но и бояться.

– Аллах, как всегда, непостижимо мудр, – вежливо склонил голову Хмельницкий, отдавая дань уважения не только мудрости Аллаха, но и житейскому прагматизму Тугай-бея.

Полковник всегда презирал тех восточных правителей, что загоняли свои ум и волю в религиозные догматы; свои действия стреноживали путами суеверий, а дипломатический талант слишком уж расцвечивали восточной хитростью. До сегодняшнего дня Тугай-бей в его представлении оставался именно таким «восточным коконом» словоблудия. Но теперь отношение к нему изменилось, и полковник даже пожалел, что не решился встретиться с ним еще до поездки в Бахчисарай.

Он понимал, что мурза конечно же будет преследовать свои, и только свои интересы. Но уже сейчас ясно, что у них появятся общие тропы. И какое-то время они могут идти сообща, хотя и каждый к своей цели.

– То, что я встретился с ханом и получил его напутствие, облегчает нашу встречу и освящает наши решения. Поэтому я не стану оправдываться. Но признаюсь, что был неправ в другом. Я знал вас, мурза Тугай-бей, как великого воина. Однако слишком недооценивал как политика. Теперь у меня есть все основания раскаиваться по поводу своей недальновидности.

Тугай-бей подергал кончик уса – Хмельницкий уже заметил, что мурза делает это всякий раз, когда ему не терпится высказать какую-то важную мысль. Словно бы здесь, в правой части уса, скрывалась некая внутренняя, понуждающая к раздумьям и глубокомыслию сила.

– Мы, восточные правители, привыкли к лести. Она давно стала неотъемлемой частью не только придворного этикета и дипломатического церемониала, но и смыслом самой нашей жизни. Однако вы – европейский политик, и, как видите, я стараюсь вести себя с вами так, как принято вести себя европейцу с европейцем.

– Тем более что Крым трудно признать азиатским захолустьем.

– Перебивать восточных правителей во время беседы – тоже отличительная черта исключительно европейских послов и политиков, – невозмутимо заметил мурза. – Но сегодня мы отойдем от обид и церемониалов. Вынужден признать, что до нашей встречи в Диком поле я не только недооценивал вас, но и мало что слышал о таком полковнике. Правда, мне стало известно, что некий сотник, вернувшийся из Турции и принявший там ислам, возведен польским королем в генеральные писари реестрового казачества с дарованием ему чина полковника. Этого вполне достаточно для того, чтобы подослать наемных убийц и лишить казаков их нового полководца. Но совершенно недостаточно, чтобы зауважать этого самого полководца.

Появились две служанки с фигурами и движениями танцовщиц. На подносах, которые они опустили перед мурзой и его гостем, стояли кувшины с фруктовым напитком. Оба мужчины не удержались, чтобы не провести руками по бедрам девушек. Та, что прислуживала полковнику, задержала свой стан в почтительном изгибе и взглянула на своего повелителя. Уловив едва заметный кивок мурзы, она сразу же повернула свое полнолунное смуглое личико к Хмельницкому и плотоядно улыбнулась, давая понять, что нынешний вечер ему посчастливится провести не в занудных разговорах с заметно постаревшим и сдавшим мурзой, а в ее объятиях.

– И когда следует ждать десять тысяч воинов, которые прибудут на помощь моей армии? – вернулся полковник к тому, ради чего проделал долгий и трудный путь из Сечи до Перекопа.

– Мы формируем свои тумены значительно быстрее, чем вы – свои полки. К тому же мы не признаем обозов. У каждого воина есть лук, стрелы и несколько боевых коней.

– То есть я могу рассчитывать, что в марте, когда в южных степях Украины сходит снег, а ночи становятся достаточно теплыми, чтобы не разводить костров, ваш отряд присоединится к нам?

– Но придет не десять тысяч, а четыре, – резко молвил Тугай-бей, подчеркивая, что решение это окончательное и нет смысла его оспаривать. – Четырех тысяч воинов-татар вполне достаточно, чтобы своим свирепым видом, криками «алла-алла!» и изнуряющими обстрелами из луков привести поляков в ужас. Ведь мои воины нужны тебе в основном для этого, разве не так?

– Еще две тысячи казаков мы переоденем в вывернутые овчинные тулупы и посадим на татарских коней. Чтобы ужас охватил как можно больше польских глаз и умов.

– Воинов-татар это не обидит, – в сугубо восточной манере выразил свое согласие с таким перевоплощением Тугай-бей. Из этого же согласия следовало, что казакам будет выделено для их целей две тысячи запасных татарских коней. – Но мои воины составят резервный корпус и по-настоящему вступят в бой лишь тогда, когда вы начнете крупное сражение и когда всем станет ясно, что войну начали именно вы, а не татары.

И в этот раз Хмельницкий вынужден был признать, что Тугай-бей не зря претендует не только на роль полноправного правителя Перекопа, но и на титул хана.

– Можете быть уверены, правитель, что они вступят в бой как наши союзники, которые прибыли не погибать в боях, а делить славу победителей.

Тугай-бей лукаво ухмыльнулся. Цена подобных заверений ему была известна.

– Пригласить татарских воинов, чтобы они разделили воинскую славу казаков? Вы меня расстроили, полковник.

– Быстрые татарские кони, – не обратил внимания на его иронию Хмельницкий, – оказываются очень кстати в тех случаях, когда нужно преследовать врага, чтобы, добивая его, захватывать обозы.

– Мы уже несколько столетий живем в Европе, это так, – признал Тугай-бей, – но этого оказалось слишком мало, чтобы мы успели оставить свои азиатские кочевья и окончательно осесть на вашем материке.

«Извинение, достойное великого правителя Востока», – признал, в свою очередь, Хмельницкий.

11

Это был их последний привал. До заката солнца кавалькаду сопровождали проводники, посланные Тугай-беем, а только что где-то там, впереди, на холмах, прогарцевал небольшой разъезд, который, очевидно, был казачьим.

Повозки, карета и четыре шатра поставлены в небольшой квадрат, образовавший лагерь на плато между небольшим терновником, степной кручей и берегом какой-то речушки.

Окинув привычным офицерским взглядом эту местность, Хмельницкий пожалел, что он здесь без войска. Почти идеальное место для лагеря. Полковник решил запомнить его, чтобы во время похода на Крым разбить здесь свой тыловой лагерь, к которому, в случае неудачи, можно было бы с боем отойти.

– Знаете, полковник, мне иногда хочется предложить вам: оставьте свои казачьи войска и отправляйтесь со мной. В моем кортеже никто не распознает в вас бывшего опального атамана. К тому же вы всего лишь замышляете восстание, а я посему уверена, что король сумеет простить вас. Уж об этом я позабочусь.

– Предлагаете возглавить вашу охрану до прибытия в Чехию?

– Точнее сказать, иногда мне хочется предложить вам это.

– Что же мешает?

Мерно озаряют темноту три костра. В котлах варится нехитрая походная еда. Небольшой табун коней гарцует на заливных лугах по обоим берегам речушки.

– Тогда вы стали бы всего лишь беглецом, изгнанником. И я бы никогда не простила себе этого. Вам суждена совершенно иная судьба.

– Вы знаете, что мне суждено?

– Предчувствую.

Они медленно уходили по склону возвышенности, все отдаляясь и отдаляясь от лагеря. И ночь принимала их как беглецов, укрывая их и ограждая от мира величественным спокойствием бесконечной степи.

– Я не так уж много могу предвидеть в этой жизни. Но всегда безошибочно определяю людей отверженных, все стремления которых будут развеяны прахом бытия.

– Причем все эти люди тянутся почему-то именно к вам, – едва заметно улыбнулся Хмельницкий невидимой в ночи доброй улыбкой.

– Не пытайтесь быть пророком. Вам ведь уже известно, что меня называют Королевой отверженных, – шутливо разоблачила его Стефания. – Но вы-то к таким людям не принадлежите.

– Хотелось бы надеяться.

– Не скромничайте. Надеяться должна я. Вы же – идти к своему божественному факелу на вершине Олимпа.

– «Идти к божественному факелу на вершине Олимпа», – улыбнулся Хмельницкий. – Я запомню это.

– Мне будут доставлять огромную радость известия о том, что армия Хмельницкого разгромила поляков на Днепре, взяла штурмом Каменец, подступила к Львову… Имение моей тетушки под Краковом вы, надеюсь, пощадите? – хитровато прищурилась Стефания.

– Мои воины будут охранять его как святыню. Тем более что я не стремлюсь быть завоевателем Польши. Лавры могильщика Речи Посполитой меня не прельщают. Мой «факел на вершине Олимпа» – свобода Украины.

Отсюда, с холмистого плато, их небольшой лагерь казался Стефании стоянкой какого-то степного племени – маленького, беззащитного, спасающегося от могучих врагов в этом степном пристанище. Настанет рассвет, степь по ту сторону речушки огласит боевой клич врагов, и последние воины племени, уведя своих коней за ограду из повозок, примут последний бой.

Погибнут воины. Перебьют младенцев. Уведут в рабство молодых женщин, и никто больше не вспомнит о том, что когда-то здесь, на берегу этой речушки, погибло целое кочевое племя.

* * *

Предавшись своим фантазиям, Стефания восприняла как совершенно естественный порыв то, что полковник приблизился к ней сзади и, обхватив за плечи, привлек к себе. Он был сильным и мужественным. Тем последним варваром-кочевником, который спасет ее и благодаря этому продолжит род. Спасет, защитит и возьмет в жены…

Все еще пребывая в вымышленном мире своего кочевого бытия, княгиня инстинктивно прижалась к полковнику плечами и восприняла его ласки с такой неброской женской радостью, с какой женщина ее возраста может воспринимать только ласку своего последнего защитника, своей надежды.

– Я буду гордиться тобой, – прошептала она, – узнавая, что из безвестного полковника ты становишься генералом, командующим, знаменитым полководцем степной армии повстанцев. Я буду молиться, – шептала она, принимая его несмелые поцелуи, – чтобы удача не предала тебя, а воинская слава достигла самых отдаленных столиц Европы. Чтобы, установив на своей священной земле мир и спокойствие, ты рано или поздно все же подступил к стенам моего скромного замка и с непокрытой головой ждал, пока я покажусь на надвратной башне. Наверное, это мои слишком уж немыслимые фантазии?

– Если я появлюсь у ворот вашего замка, Королева отверженных, то вряд ли стану дожидаться, пока мне откроют. По привычке возьму их штурмом, – шутливо пригрозил Хмельницкий.

– Бог-дан, – нежно произнесла Стефания, обхватив ладонями его лицо. Это «Бог-дан» она произнесла с сильным ударением на первом слоге и с таким романтическим акцентом, что полковнику, как мальчишке, захотелось, чтобы она вновь повторила его имя. И чтобы отныне он слышал его как можно чаще, и всегда – из уст этой женщины.

– Сте-фа-ния… – В его произношении имя княгини получилось слишком грубым и невнятным, однако чешка не заметила этого. Она видела своего полковника таким, каким желала видеть. Каким нафантазировала себе, сотворила в своем воображении, а посему многое не замечала и прощала. Она умела делать то и другое.

– Бог-дан…

– Сте-фа-ни-я…

Они оба понимали, сколь запоздалой оказалась эта их встреча и эта любовь. Но, чем отчетливее они это осознавали, тем яростнее тянулись друг к другу, маня и лаская… Оплакивая то, чего недополучили в молодости, и страстно любя то, что беззастенчиво оплакивали в молодые годы.

– Бог-дан…

– Сте-фа-ни-я…

– Теперь у тебя получается нежнее, – прошептала княгиня, уткнувшись лицом в полу его шерстяного дорожного плаща.

– Все равно не смогу произнести так, как чувствую.

– Да это и невозможно. По себе знаю, – улыбается Стефания.

Пылают костры. Басуют почувствовавшие свободу кони. Потрескивают под порывами ветра кроны чахлых степных деревьев. И луна, неспешно выплывающая из-за черно-синего перевала туч, освещает две затерянные посреди степи фигуры, так и оставшиеся где-то между прошлыми и будущими веками, между поколениями и цивилизациями.

– Бог-дан…

– Сте-фа-ни-я…

– Я поманила бы тебя в свою Чехию, за мощные стены замка, у которого наконец-то появился бы настоящий хозяин и настоящий защитник. Но в таком случае уже никогда не смогла бы возгордиться тем, чего ты достиг, и тем, чего еще достигнешь в этом мире.

– Перед каждым сражением я буду возрождать в памяти твой образ и молиться на него, как на икону святой заступницы.

– «Святая Стефания Моравская» – так будет называться твоя икона?

– Лучшие знатоки всех религий и вер станут ломать головы, пытаясь постичь, к какой из них принадлежит и кем канонизирована эта святая Стефания Моравская…

– Но так и не смогут добраться до грешной истины, – с улыбкой поддержала его мечтания княгиня.

Она умела улавливать и продолжать мысль. Умела подхватывать и обожествлять улыбку, умела создавать из мужчины кумира – да так, что он становился кумиром не только в ее, но и в собственных глазах. Такая женщина достойна любого монарха Европы. Владея такой женщиной, невозможно не стать королем. А став им, невозможно не посвятить остаток жизни тому, чтобы овладеть такой женщиной.

Он придет к своему трону. Он добудет корону собственным мечом и только потом предстанет пред вратами того единственного замка, который готов штурмовать всю свою жизнь. Штурмовать, не сжигая и не разрушая, а любя…

– Сте-фа-ни-я…

– Помнишь ту ночь, когда я ворвалась в твою опочивальню?

– Будь я проклят, что согласился привести к себе наложницу-грузинку…

– Напрасно. Наложница была ослепительно красивой и молодой. В этот раз Карадаг-бей по-настоящему расщедрился, – успокоила его Стефания. – Только я пришла не для того, чтобы самой увлечь тебя. И не для того, чтобы своим появлением упрекнуть тебя в неверности.

– Это была последняя моя «неверность», – покаянно поклялся Хмельницкий и, что самое странное, поверил своей клятве. И это он, которого знали не только в графских салонах Потоцких, но и во многих других аристократических кругах…

– Я вообще появилась там не в связи с наложницей, – пропустила мимо ушей его мужские, монашеские клятвы Стефания. – Просто мне вдруг стало страшно. Когда я узнала, что твоего сына пытаются оставить заложником, я испугалась. Мне показалось, что что-то там, при ханском дворе, изменилось. Вмешались какие-то третьи силы. Возможно, что-то насплетничал князь Тибор. Нет-нет, он-то как раз способен на такое. Не оправдывайте его, полковник… И они решатся отравить вас. Сейчас. Чтобы не взрастить у себя под боком полководца, перед чьим именем со временем будет трепетать весь таврический Татарстан. Меня пригнал к вам страх – вот в чем дело.

– Такая опасность, конечно, была. Но я не думал о ней.

– Еще бы! Растаяв под ласками юной наложницы, – не удивилась Стефания. – А я вот испугалась. Мной овладел страх потерять вас. Навсегда. Вернуться в свою Моравию в еще большем одиночестве, чем покидала ее, для меня это было бы невыносимо. А так я возвращаюсь, унося в душе вас, мой степной рыцарь.

– Сте-фа-ни-я…

– Бог-дан… Я возвращаюсь туда, за холодные стены своего гордого одиночества, святой Стефанией Моравской. О чем еще никто не догадывается и вряд ли когда-нибудь догадается.

– Мы сохраним это втайне не только от папы римского, но и от Господа Бога.

– Кажется, я уже сотворила себе своего Бога, да простят меня все прочие боги, на земле и небесах сущие – от Иисуса до Магомета. Теперь мне есть, кому молиться.

– Поэтому и считаю тебя своей святой.

Их губы искали друг друга. Их глаза пытались пробить взорами едва освещенный луной мрак, чтобы слиться со взглядом другого. Их руки то сплетались, то блуждали под одеяниями, терзаясь вечной тоской влюбленного тела и растерзанного любовью духа.

– Бог-дан…

– Сте-фа-ни-я…

– Появившись тогда в опочивальне, я спасла тебя от того, что могло случиться в ту ночь.

– Только так отныне я и буду воспринимать твое появление в замке Карадаг-бея.

– Когда-нибудь я точно также появлюсь в твоем замке.

– Из трех степных шатров?

– …Между двумя рядами повозок и оцеплением из костров, на которых будет готовиться в котлах нечто такое, что не имеет никакого названия… – поддержала его Стефания.

И Хмельницкий вновь, уже в который раз, задался совершенно немыслимым вопросом: как случилось, что до сих пор он жил, не зная этой женщины? Как случилось, что большую и лучшую часть своей жизни он прожил, даже не догадываясь, что где-то томится в своем величественном одиночестве его святая Стефания Моравская?

В том, что жизнь так жестоко распорядилась их бытием, было что-то слишком несправедливое по отношению к ним обоим.

12

Это странствие не могло быть вечным. Их путь обрывался посреди степи, у заброшенного казачьего хуторка-зимника, который находился уже верст за двадцать севернее Бучского острова, приютившего повстанческий отряд Хмельницкого, – дальше продвигаться было опасно. Им и так дважды встречались разъезды реестровых казаков, состоявших на службе у поляков. Если полковнику удавалось избежать стычки с ними, то лишь потому, что княгиня Бартлинская выдавала его за чешского дворянина, командира своей охраны. А никто из казаков, имевших приказ арестовать Хмельницкого, где бы он им ни попался, не знал его в лицо.

– Я все поняла, – положила свою руку на ладонь полковника княгиня Стефания, когда, после придирчивых расспросов, им с большим трудом удалось развеять подозрения второй заставы. – Вам следует возвращаться, полковник. У нас, конечно, достаточно людей, чтобы справиться с подобным разъездом, но мне не хотелось бы начинать свое путешествие по польскому королевству, устилая украинскую степь трупами его воинов.

– Благоразумное решение, – согласился Хмельницкий. – Советую навестить крепость Кодак и потребовать несколько реестровых казаков для сопровождения. Хотя бы до Чигирина. Как видите, здесь небезопасно. Рекомендательного письма Потоцкого, которое имеется у вас, будет вполне достаточно, поскольку граф Николай Потоцкий является сейчас коронным гетманом.

– Но у меня есть и грамота полковника Хмельницкого, – с легкой грустинкой напомнила Стефания.

– На тот крайний случай, когда подвергнетесь нападению отряда повстанцев, идущего на Сечь. Эти отряды пробираются ко мне, поэтому моего письма будет вполне достаточно, чтобы остепенить их. Если только среди этих сорвиголов обнаружится хотя бы один человек, владеющий грамотой и знающий, кто такой Хмельницкий.

– Решено, остановлюсь в Кодаке. – Несколько минут они ехали молча, оставив обоз и охранение у зимника. Они удалялись в степь, в сторону польской крепости и, казалось, нет силы, способной разлучить их, пусть даже перед лицом самой страшной опасности. – Насколько я поняла, вам вскоре придется штурмовать эту крепость.

– Сразу же после того, как удастся выбить польский полк с Хортицы. Впрочем, извините… Вы не должны быть посвящены во все эти дела.

– Должна, полковник, должна. Я постараюсь остановиться в Кодаке и все внимательно осмотреть и узнать. Если бы нам суждено было увидеться вновь, я смогла бы сообщить, какой там гарнизон и сколько орудий. Ведь это важно для вас?

Хмельницкий взглянул на Стефанию с явным испугом. Не хватало только, чтобы, ради их дружбы, она превращалась в шпионку.

– Не смейте рисковать собой. Если понадобится, мои казаки добудут десятки пленников и узнают все, что только нужно знать. К тому же надо учесть, что я уже бывал в этой крепости и отлично знаю ее план и мощь.

– Ну что вы так встревожились?

– Слышите, княгиня, я запрещаю вам предпринимать что-либо такое, что может поставить вас под подозрение. Мы уже, по существу, в состоянии войны с польской армией, а значит, времена наступили суровые.

Спустившись в небольшую долину, Хмельницкий первым сошел с коня и помог сойти Стефании.

Они ничего не говорили друг другу. Все, что можно было сказать, уже сказано. Все, о чем можно было помолчать, – утоплено в молчании.

На глазах ее он видел слезы, однако не смел утешать, поскольку, к стыду своему, не знал, что поделать с собственными слезами. И это он, «полковник-иезуит», как называли его поляки, разжалобить которого было не легче, чем камень.

– Сте-фа-ни-я…

– Бог-дан…

Эти два слова заменяли им целые исповеди, поскольку ими они могли выразить все то, что не способны были выразить всеми остальными словами.

– Сте-фа-ни-я… – произносил он словно заклинание.

– Бог-дан… – вторила она. – В Кодаке я постараюсь не задерживаться. Основательно отдохну уже в Черкассах, где надеюсь найти приют в одном из имений Потоцких.

– Моего, как оказалось, лютого врага. А ведь именно с его благословения в 1638 году, сразу же после разгрома повстанцев гетмана Гуни [8], я был избран сотником реестрового казачества. Да и потом судьба сводила. С татарами да турками воевать все же легче, нежели со своими братьями-славянами. Что же касаемся Польши, то трудно сказать, какой крови больше пролито нами в схватках друг с другом: той, что закипает в нас во вражде, или той, что роднит сотни тысяч наших родов?

– Бог-дан…

– Сте-фа-ни-я…

– Я понимаю, как тебе нелегко сейчас. Даже думаю о том, что, может быть, еще не поздно отступиться от своих замыслов.

– И это говорите вы, княгиня!

Стефания грустно улыбнулась.

– Да, это говорю я, мой старый степной воин. Оказывается, я способна изрекать и такое.

– А как же быть со священным факелом на вершине Олимпа, огонь которого должен освящать все мои помыслы и деяния?

– Бог-дан…

– Сте-фа-ни-я…

– Буду утешать себя тем, что войну вы начинаете не из вражды к родственным мне князьям Потоцким, а из любви к страждущему народу своему.

– Что очень важно осознавать. Прощайте, святая Стефания Моравская.

– Прощайте, мой степной рыцарь.

Пока обоз уходил в сторону Кодака, Хмельницкий с грустью смотрел ему вслед. Вместе с уходом Стефании отходила в воспоминания вся прожитая им в течение этих трех недель странствия жизнь. Да, целая жизнь.

Он стоял на возвышенности и смотрел вслед обозу княгини до тех пор, пока степное марево не слилось с его слезой прощания.

– Господин полковник, – взволнованно доложил Савур, успевший за это время провести разведку окрестностей. – Впереди, у речки, польская застава!

– Сколько их там?

– Шестеро.

– Гусары?

– Нет, похоже, что реестровые казаки. Они пока не заметили нас, но лучше обойти их вон по той долине, а лучше – вообще уйти на несколько верст в степь. Тут, неподалеку от Днепра, у них сейчас застава на заставе, перехватывают мелкие группы повстанцев, идущих на Сечь.

– Так мы тоже идем на Сечь.

– Но…

– Скажи им, что ты из отряда Хмельницкого и предложи перейти к нам. Польша платит жалование деньгами, Украина – надеждой и слезами. Пусть выбирают.

– Так и передам.

– Пока мы преодолеем вон те холмы, переговоры должны быть завершены!

Однако отведенного времени Савуру и двум его казакам хватило лишь на то, чтобы понять: застава реестровиков переходить на сторону повстанцев не собирается. Жалованье и армейский харч их вполне устраивали. Мало того, поняв, что имеют дело с эмиссарами Хмельницкого, казаки ринулись было за ними в погоню, не сообразив, что за холмами их ждет засада.

Спешившись, Хмельницкий и его спутники укрылись за повозками и крупами коней и встретили реестровиков залпом из пистолей и луков. Один польский служака сразу же был убит, двое остались без коней, остальные, отстреливаясь, начали уходить в степь.

– Что делать с этими? – незло спросил Савур, указывая кончиком сабли на двух реестровиков. Один из них попытался спастись на раненом коне, другой, сам легко раненный, убегал вместе с ним, держась за стремя.

– Изрубить! – жестко приказал Хмельницкий.

Савур удивленно взглянул на него, как бы вопрошая: «Может, все-таки пощадить? Это же украинские казаки!».

– Что смотришь, сотник? Я сказал: изрубить! И можете считать, что двумя врагами на этой земле стало меньше. Не сомневайтесь, нас реестровики щадить не станут.

– Как скажешь, полковник…

«Савур и другие повстанцы видели меня с женщиной, да к тому же – с иностранкой, – поиграл желваками Хмельницкий. – А значит, видели слабым. Им не верится, что после всех тех прощальных ночных костров и расставаний я сумею остаться воином, командующим повстанческой армии. А мне такая слава не нужна».

– Тех, что все еще в седлах, тоже снять! – прокричал он, выхватывая саблю и увлекая казаков в погоню за заставой.

13

Виконт де Жермен провел папского нунция и вернулся в кабинет. Кардинал вновь стоял у залитого дождем окна, словно, собравшись в дальнюю дорогу, мучительно ждал соответствующей погоды.

– Вы не правы, виконт, – молвил он, не оглядываясь на секретаря, а попросту уловив его присутствие, – далеко не всякое посещение нашего с вами обиталища папским нунцием заканчивается обоюдной анафемой. Иногда мы с нунцием даже умудряемся благословлять друг друга.

– Вы имеете в виду согласие, которого достигли по поводу папского послания?

– Не возражайте, виконт, это действительно неплохой ход. Нам во что бы то ни стало нужно заполучить это послание. И, уже прикрываясь им, как фиговым листком…

– Весьма дальновидно, – кротко согласился де Жермен.

– И пусть только нунций посмеет явиться ко мне в следующий раз, не имея такого послания, – воинственно молвил Мазарини, возвращаясь к столу и решительно усаживаясь за него с видом человека, только что обстряпавшего важное государственное дельце.

– Можете не сомневаться, он обязательно появится с неким секретным посланием, как шулер – с тузом в рукаве. Причем я совершенно не удивлюсь, если это произойдет поразительно скоро.

– А почему это вы не удивитесь, виконт? Что это вы загадочно так пророчествуете здесь, не боясь прогневить ни меня, ни хотя бы Всевышнего – что, конечно, менее опасно для вас?

– Да потому, что это же послание уже лежало в папке нунция. В той самой, которую он так демонстративно выставил на столе перед вами.

Наступило тягостное молчание, которое кардинал и его секретарь долго не решались нарушить.

Прежде чем подняться, Мазарини неожиданно брезгливо провел рукой по столу, будто хотел смести все имеющиеся там бумаги, освобождая место под ту единственную, которую желал видеть там и не увидел.

– То есть вы уверены… что послание папы римского уже существует и что оно находилось в папочке нунция? – глухим сдавленным голосом спросил он секретаря. – Или это всего лишь ваше предположение?

– Абсолютно. Когда я приглашал его, нунций доверительно сообщил мне об этом, спросив, не лучше ли будет, если я сам передам вам это послание. То есть на словах волю папы передаст он, а, следовательно, формальности будут выполнены… Но помня, что вы – кардинал, и зная ваше отношение к подобным посланиям… В то же время, боясь оскорбления, которое может быть невольно нанесено не только ему, как папскому послу, но и самому Непогрешимому!..