Конец закона

      Однако даже заядлый урбанист не устоял бы в своем скептицизме, мчась погожим утром по синим холмам и безмятежным перелескам. Машина шла сама по себе, в окна, сменяя друг друга, врывались запахи земли, с коротким посвистом мелькали перила мостиков, проблескивали ручейки, и вчерашний разговор с его томительными недомолвками казался на свежем ветре вдвойне нелепым и глупым. Но не выходил из памяти.
      И причиной тому были не столько личные переживания, сколько привычка исследователя докапываться до сути.
      Хмурясь, Полынов разглядывал мелькающий пейзаж! Тогда, ночью, он все-таки дозвонился до Лесса. И умолчал о событиях вечера. Не потому, что разговор мог прослушиваться, а потому, что вся эта нелепая история взволновала бы Лесса. Чего доброго, он разъярился бы и полез в драку. А что бы это дало? Ну, извинятся перед ним в департаменте (хотя вряд ли, скорей всего, отопрутся). А смысл? Никакого. Только испортит себе настроение.
      А ведь Бизи и это учел...
      Впереди возник поворот с указателем. "Урания", - прочел Полынов. Машина замедлила ход и свернула с магистрали. Дорога запетляла среди соснового леса. Вскоре с холма открылся весь научный городок. Разбросанные в зелени коттеджики издали смотрелись как пряничные игрушки - такие они все были нарядные, пестрые, заманчивые. Меж ними были раскиданы башни и кубики лабораторий. Вдали синело море.
      Когда-то своим умением хорошо устроиться славились монастыри. В этом научные городки им не уступали.
      Очередной поворот открыл взгляду первое лабораторное здание. Полынов невольно притормозил. Розовая, без окон, плоскость стены была испещрена звездчатыми кляксами, словно тут кто-то бил бутылки с чернилами. У дороги стоял полицейский.
      - Эй! - окликнул его Полынов. - Славные тут развлекались детишки, а?
      Кивком он показал на испачканную стену.
      Полицейский повернул голову с таким выражением лица, словно это движение стоило ему невесть каких усилий. Секунду он изучал стену. Затем - с тем же выражением - перевел взгляд на Полынова.
      - Пресса?
      - Нет, я...
      - Шкуры, значит, везете?
      - Какие шкуры?!
      - "Какие, какие"... Сами небось знаете.
      - Я ничего не знаю! Что вы имеете в виду?
      - А, иностранец... Не из этих, стало быть. Ну проезжайте.
      - А если бы я был из "этих", тогда что?
      - Ничего. Ребята как ребята... Кто, что - едете, а не знаете. Вот помню...
      Что полицейский помнил, узнать не удалось. Внезапно он уставился в небо. Полынов тоже посмотрел вверх.
      Над гребнями сосен летели точь-в-точь ведьмы на помехах. "Ведьмы" были как на подбор: молоденькие, рыжие, в длинных развевающихся рубахах. На шалых лицах прозрачно стекленели глаза.
      Оседланные "ведьмами" продолговатые летательные аппараты тонко звенели в воздухе. Оказавшись над головой полицейского, одна из них хихикнула и задрала рубашку. В просвете мелькнуло смуглое бедро. Полицейский осклабился. "Ведьма" показала ему язык. Эскадрон скрылся за ближайшей купой деревьев.
      Полынов читал о "ведьмах", но видел их впервые. Газетные представления оказались правильными.
      - На шабаш полетели, - со вкусом произнес полицейский. - Местные. Утром, а? И ведь не пьяные - озорные. Это, я понимаю, жизнь, не тощища...
      Полынов хотел было задать несколько вопросов, но полицейский уже повернулся спиной и занялся лицезрением шоссе, где показался какой-то виляющий автомобильчик. Полынов тронул машину.
      Тенистые улочки встретили его тишиной и безлюдьем, точно было воскресное утро где-нибудь в доброй старой Англии. Два-три человека с собаками на поводке - вот и все прохожие. Шум мотора, казалось, заставлял морщиться чинные коттеджи.
      Не слышно было ребячьего крика. Полынов взял управление на себя, отсчитал третий поворот и свернул налево.
      Издали домик Лесса ничем не выделялся среди других, но Полынов сразу заприметил его по обилию редкостных растений в саду и небрежно распахнутым воротам. С крыльца, светясь улыбкой, уже сбегал, вернее, скатывался сам хозяин. Полынов утонул в его пухлых объятиях.
      Наконец объятия разомкнулись, и они, еще горячие от смеха и беспорядочных возгласов, взглянули друг на друга.
      Когда человека не видишь много лет, а потом жадно в него вглядываешься, то в глаза прежде всего бросается то новое, что в нем появилось. Нельзя было сказать, что Лесс разительно изменился, постарел, обрюзг. Вовсе нет. Правда, он выглядел утомленным, даже очень утомленным, но дело было не в этом. Каким бы усталым или измученным ни оказывался Лесс, что при его трудолюбии случалось нередко, от него всегда исходил ток жизнерадостности, крепкого душевного здоровья, теплого спокойствия. Обаяние детской чистоты и непосредственности было так же свойственно Лессу, так же неотделимо от его личности, как пухлые ямочки на щеках, порывистость и одновременно округлая плавность жестов, как задумчивая манера подпирать кулаком подбородок или живой, отзывчивый блеск маленьких, глубоко посаженных глаз.
      Все это было и теперь. Было, но не осталось прежним, как не остается прежним фарфор, едва глухой и тусклый звук от удара палочки выдает скрытую в нем трещину. То же самое открылось Полынову в поспешной, как бы прячущейся улыбке Лесса, в торопливой суете жестов и поразило его так, что он не пожелал довериться первому впечатлению. Лесс уже вел его в дом и говорил не переставая:
      - Тут, понимаешь, у меня разор, разорение, пожалуйста, не обращай внимания, такие, знаешь ли, пустяки... Марта с детьми в горах, куда и мы тотчас двинемся, я теперь холостяк, сам себе голова, так что...
      Никакого особого разорения в комнатах не замечалось, хотя все имело слегка нежилой вид. По дороге в кабинет Полынов успел спросить о здоровье семьи, а Лесс успел ответить, потом уже Лесс задал вопрос о дороге, и Полынов ответил, но когда они вошли в кабинет и уселись, то сразу замолчали. Сложив руки на округлом, достойном Пикквика, животике, Лесс, тепло улыбаясь, глядел на Полынова, а Полынов, тоже улыбаясь, смотрел на Лесса. На стене в футляре красного дерева солидно тикали старинные маятниковые часы, и только этот звук был в комнате. Их взгляды встретились, и обоим вдруг стало хорошо, очень хорошо, совсем как прежде, лучше, чем в ту первую секунду, когда они кинулись друг другу в объятия, и в Полынове смолкла тревожная мысль о том, что сразу после объятий все было не совсем так, как должно, и еще неизвестно, будет ли впредь, как должно, и что причиной тому не долгая разлука, не естественная неловкость первых мгновений встречи, а нечто совсем иное, пока непонятное. Лесс встрепенулся.
      - Ты здесь! - Словно не веря, он восторженным взглядом окинул рослую фигуру Полынова. - Да еще на день раньше, чем обещал. А я, грешным делом, уже верить перестал, что ты выберешься. Целых семь лет я тебя не видел - это надо же! - Он покачал головой. - Ну рассказывай. Нет, погоди! Побудь минуточку, я мигом.
      - К чему беспокойство, я не голоден.
      - Кто говорит о еде? - грозно прорычал Лесс. - Ты все забыл!
      - Верно, верно, - покаянно улыбнулся Полынов. - Каюсь, забыл. Тащи свой эликсир.
      Знаменитый "эликсир Лесса" давно уже стал легендой и потому, что Лесс рассказывал о нем доверительно, и потому что его мало кто пробовал, а кто пробовал, тот многозначительно крутил головой. Подобно тому как Менделеев гордился своим умением делать чемоданы едва ли не больше, чем составлением Периодической системы, Лесс считал, что истинных успехов он добился в "гастрономической", по его выражению, фармакологии. И все сокрушался, что проклятый космос мешает ему заниматься любимым делом, мало того - губит те настойки, которые он украдкой провозил на орбитальные станции. Ибо травы, как он пояснял, на редкость капризны в своих целебных и вкусовых свойствах. Брать их надо далеко не во всяком месте, в строго урочные часы, при особом состоянии погоды и даже активности солнца, а иначе получится обычная микстура, которую любой понимающий человек выльет в раковину. И потреблять настойку тоже следует в определенные часы, для каждого человека индивидуальные, согласованные с его биоритмами. Увлечение Лесса выглядело чудачеством, но Бергера от лучевой болезни вылечил именно он, и как раз травами. Поэтому, хотя над "зельями Лесса" добродушно посмеивались, говорили о них с уважением, как, впрочем, и обо всем, что делал Лесс, ибо сделанное им всегда оказывалось солидным, достоверным и значительным.
      Лесс исчез из кабинета, а Полынов поудобней устроился в продавленном кресле и огляделся. Кабинет напоминал прежнего Лесса больше, чем сам Лесс. Заваленный стол, какие-то погребенные под бумагами и лентами приборы, изогнувшиеся винтом стопки книг - все было точно таким, как прежде. Разве что помещение тут было побольше, чем в космосе, и в нем находилось больше самых неожиданных вещей. Явно не к месту тут был стереовизор - такому суперу полагалось находиться в гостиной, но там, насколько успел заметить Полынов, его как раз и не было. Непонятно почему на столе расположилась и желтая пластмассовая утка. Уму непостижимо, как дотошная аккуратность в работе и скрупулезная педантичность в выводах сочетались у Лесса с умением создавать хаос всюду, где он обосновывался. На корабле ни стерео, ни утки, конечно, не было. Но там, к примеру, всегда был чайник для гостей, которые у Лесса никогда не переводились. Интересно, есть ли здесь чайник?
      Чайник был. Он стоял бок о бок с диспенсором, и оба предмета - прибор и чайник - были задвинуты под кресло, на сиденье которого лежала груда каких-то стереокатушек. На подоконнике сушились непонятные корешки. Полынов взял один, понюхал и сморщился: запах был едкий.
      Он еще раз окинул взглядом кабинет, смутно удивился, но не успел разобраться, что именно его удивило, потому что на пороге появился Лесс с бутылкой и стаканчиками в руках. Жидкость в бутылке была коричневой, на дне ее колыхались какие-то водоросли.
      - Приступим, - торжественно сказал Лесс. - Я кладу жизнь на то, чтобы обычай пить при встрече заменить обычаем лечить. Надеюсь, твой главный биоритм остался прежним?
      - Так точно, господин лекарь. - Полынов шутливо поклонился. - Это от генов, господин профессор. Ритм не меняется, ты же знаешь, - добавил он уже другим тоном.
      - "Я знаю только то, что ничего не знаю". Поверь мне, это мудрость всех мудростей. Ладно, в какой ты сейчас фазе?
      - Неужели и это важно?
      - Важно ли? - Лесс всплеснул руками. - И это спрашивает психолог! Когда, когда мы, наконец, станем относиться к человеку хотя бы так, как мы относимся к машинам? - проговорил он с внезапной яростью. - Да, да, к машинам, и нечего удивляться! Никто не включает мотор в сеть не с тем напряжением, никто не заливает в него бензин с помоями, а с человеком мы поступаем так сплошь и рядом!
      - Ну-у... - протянул Полынов. - Потребуем равенства с машинами, да?
      - Ты все смеешься! Равенство, хотя бы и так... Попробуй кто-нибудь поцарапать зеркало телескопа, пережечь компьютер, бросить сор в ракетное топливо - что будет? А оскорбить человека - это можно, измотать его пожалуйста, оглупить - тем более! Не только разрешается, но и поощряется, не на словах, так на деле. Это вам не машина! Разве я не прав? Вот так-то...
      Вспышка разрядилась неловким молчанием. Лесс захлопотал вокруг стола, смахнул с него бумаги, отодвинул утку, которая тут же заклевала носом, пошевелил губами, видимо рассчитывая в уме дозу, и, держа стаканчики на уровне глаз, отмерил жидкость.
      Сделав глоток, Полынов сначала спросил себя, есть ли в этой жидкости алкоголь. Затем он спросил себя, а какой, собственно, у напитка вкус? И уж совсем он не смог бы ответить, нравится ли ему то, что он пьет.
      А по глазам Лесса было видно, что такой вопрос не замедлит последовать. Отвратить его можно было только одним способом, и Полынов наконец решился высказать то, что с первой минуты не давало ему покоя.
      - Прекрасно, - сказал он. И словно невзначай добавил: - А у тебя утомленный вид. Много работы? Или какие-нибудь неприятности?
      - Что? - Взгляд Лесса метнулся. - Ах да, да, конечно, надо было бы сразу сказать, да вот не решился сразу, такие, понимаешь, дурацкие обстоятельства, просто невезение какое-то... Устал я, это верно, перенервничал, работы было много, теперь все не так, как прежде: ночь напролет - и свеж. Пустяки, конечно, но очень уж неловко, что я не в форме, и вообще...
      Слова катились, как некстати рассыпанный бисер. Полынов торопливо закивал в ответ, ибо нет ничего более неловкого, чем попытка искреннего человека обойти правду.
      - Что я, однако? - спохватился Лесс. Он озадаченно тер лоб. - Не то я говорю, Андрюша... Тут вот какая история: не ждал я тебя сегодня с утра. И осталось одно срочное дело, из-за которого мне придется тебя покинуть. До самого вечера. Только до вечера! А уж завтра... Не сердишься?
      Он смущенно взглянул на Полынова.
      - Интересно, как это я могу сердиться? - в сердцах сказал Полынов. - Я же сам виноват. Побуду один, что за церемонии!
      Не рассчитав, он со стуком опустил стакан. Лесс удивленно моргнул. И тотчас же все стерла широкая улыбка.
      - Ты прав. - Он вскочил. - Все это пустяки, суета сует, и для начала мы славно искупаемся. Пошли!
      - Но ты спешишь...
      - Время есть, успеется. Забыл: тебе понравилась настойка?
      Рощу испещряли тропинки, но людей видно не было. Неподалеку гулко стучал дятел, в затененной траве матово поблескивали росинки, однако поляны уже дышали сухим зноем, и там, распуская алые плащики-подкрылки, из-под ног с треском выпархивали кузнечики.
      - Тихо живете, - проследив их полет, заметил Полынов. - Пустынно.
      - Так все же разъехались - лето.
      - Я бы отсюда вовсе не уезжал. Лес, тишина, море - что может быть лучше?
      - М-да, - неопределенно согласился Лесс. - Тишины хватает... Успел посмотреть столицу?
      - Немного.
      - И какое впечатление?
      - Разное.
      - Применимо к любой столице. Дипломатом ты стал. - Лесс коротко вздохнул.
      - Боюсь ненароком задеть твой патриотизм.
      - Зря. Любопытно, как тут у нас - на свежий-то взгляд?
      - Непонятно.
      - Непонятно?
      - Видел я тут одну надпись: "Разум..."
      - А-а! Догадываюсь о содержании. Просто ты не привык к нашей повседневности. Она, знаешь ли, пестрая. Порой я думаю...
      - Да?
      - Мы слепые.
      - В каком смысле?
      - В историческом. Вот этот дуб, - Лесс махнул рукой в сторону могучего красавца, - не знает, что ему предстоит цвести, а потом дать желуди. Ему это и не нужно, не в его власти что-либо изменить. А мы? Что больше всего удручает, так это невежество, которое под видом образования передается детям. Математике не жалея времени учат. А тому, например, что все свойства психики, поведения дают разброс, который может быть выражен гауссианой? О великом эволюционном значении этой кривой им говорили? Кому известно, что без ее учета все рассуждения об этике, морали ничего не стоят? В каких школьных учебниках написано о законах поведения сложных систем, которым подчиняется и наше развитие? О тупиках и ловушках прогресса? Добро бы, все эти необходимейшие знания были новостью. Так нет же! Но об ультразвуковой соковыжималке, о речах политических однодневок, спортивных играх кричат на всех перекрестках, а об этом - нет.
      - Ищи, кому это выгодно, - пробормотал Полынов.
      - Да, конечно, - понурился Лесс. Его лицо то вспыхивало в солнечных бликах, то погружалось в густую тень, отчего попеременно казалось оживленным и хмурым. - Хозяин и слуга, богатый и бедный, класс и классовая борьба - читал. Но узко все сводить к эгоизму правителей, их слепоте и алчности. Сознание человека отстает от им же вызванных изменений, иначе не объяснишь, почему научно-техническая революция, экологический кризис и многие другие застали нас врасплох. К чему такое запаздывание может привести в дальнейшем, ты, конечно, понимаешь.
      - А чем оно вызвано? - прищурясь, спросил Полынов. - Не только тем, что добытые знания, как это вытекает из правила гауссианы, не могут сразу стать всеобщим достоянием и тем более служить руководством к действию. Не кажется ли тебе, что для кое-кого "человек технический" предпочтительней "человека разумного"? "Человек технический" - он же "потребляющий", "зрелищный", "одномерный", "узкопрофессиональный" - какой угодно, лишь бы не думающий, не понимающий, не действующий. Сам он становится таким или ему в этом очень и очень помогают?
      - Опять ты видишь за всем классовый эгоизм! По-твоему, наши дорогие, в гробу я их видел, монополисты-капиталисты, креслозадые чиновники, сладкогласые политики враги себе? Не жажда всеобщего блага, но чистый инстинкт самосохранения должен им подсказать, что дальше так нельзя, что слепота массового сознания рано или поздно погубит всех - в том числе их самих.
      Не удержавшись, Полынов фыркнул:
      - Милый, дорогой Лесс! Разве французскую или русскую аристократию инстинкт самосохранения научил, что землю надо отдать крестьянам и установить хоть какую-то свободу? Где и когда в истории правящий класс добровольно, без боя умерял свой эгоизм? Вот уж чего не было, того не было. Так что не жди и не надейся.
      - Тогда, видать, безнадежно, - сказал Лесс.
      - Что?
      - Все. Или быстрые, но контролируемые изменения, или кровавая операция. А кровь... - Лесс содрогнулся. - Может быть, уж лучше "бабуины".
      - Это еще что за звери? Лесс вздохнул.
      - Надпись, о которой ты упоминал, - их рук дело. Позавчера - "ангелы", вчера - "пипизане", сегодня - "бабуины". Это как гной, как высокая температура, как лихорадка. Хватит об этой мерзости! Что-то мы не о том говорим...
      Лесс умолк. В перелесках уже чувствовалось свежее дыхание моря.
      Это верно, подумал Полынов. Очень даже верно. Я не говорю о том, что произошло вчера. Лесс не говорит... Поди догадайся, о чем! Я молчу, ты молчишь, он, они молчат - такое вот упражнение в дипломатической грамматике. Гостю неловко вмешиваться, хозяину неловко впутывать гостя, да и пакостно, я бы вел себя точно так же. И все-таки мы говорим о том, что нас волнует. Да, да! Мы не вспоминаем прошлое, сенсации последних конгрессов нас не занимают, старых друзей будто нет вовсе, судьбы человечества нас, видите ли, интересуют больше, чем предстоящая рыбалка в горах Хлори. От кого и зачем мы таимся? Какого черта! Многолетняя дружба - или этого мало для полной откровенности?
      - Между прочим, - заговорил он, - вчера мне довелось познакомиться с одним твоим соотечественником. Знакомство состоялось, надо сказать, при довольно странных обстоятельствах. Некий человек по имени Би...
      Тропинка была узкая, Лесс шел впереди и вдруг застыл, как при звуке выстрела.
      - Что? - Полынов быстро огляделся.
      - Жук.
      - Жук? Какой жук?
      - Да вот же. Ты когда-нибудь видел такого? Полюбуйся:
      эндемик, местная фауна.
      В воздухе, описывая спиральные круги, басовито гудел изумительный, отливающий перламутром жук. Он кружил настойчиво, упорно, как заведенный.
      - Прелестный экземпляр, ты не находишь?
      - Прелестный, - недоумевая, согласился Полынов. Жук сделал еще один оборот и стал медленно, с достоинством удаляться. Лесс коротко и сухо рассмеялся.
      - Ты чего? - с недоумением спросил Полынов.
      - Так, ничего, вспомнился один анекдот. Мальчик ловит сачком жука, хочет наколоть его на булавку, а жук ему говорит....
      - Жук?
      - Он самый. "Разве папа не запретил тебе баловаться с электричеством?"
      - Веселый анекдот, - сказал Полынов. - Очень веселый.
      - Уж какой есть.
      Вот даже как, сказал себе Полынов. Все будет хорошо. Значит, таким вот образом... Нюхай цветочки, стало быть, и вообще... Ну ладно. Лессу, в конце концов, видней. Да, ему видней.
      - Не обессудь, - внезапно сказал Лесс. - День сегодня нескладный. Но ты не беспокойся, отдохнем на славу.
      - Я не беспокоюсь, - ответил Полынов. - Нисколько.
      - Вот и прекрасно.
      ...Край обрыва порос соснами. Стволы некоторых накренились, а корни повисли над пустотой, словно деревья спрашивали: "Шагнуть или не стоит?" Людей на пляже было немного, вдали ослепительно белели треугольные паруса яхт. Море с шумным вздохом накатывало на песок, оставляя неровные строчки пены.
      Лесс и Полынов сбежали, на ходу стаскивая одежду. Море - ласковое, теплое, колышущееся - приняло их, смыло заботы, убаюкало на волне. Они резали его гладь, ныряли, так что зыбкое пятно золотистого света вверху туманилось синевой, отдыхали на спине и снова ввинчивались в податливо-упругую воду. А когда они наплавались и вышли, их мокрые тела охватило приятное тепло. Они повалились на песок, раскинулись в блаженстве, как когда-то, как в детстве, до всяких полетов в космос, до проблем науки, которые пришлось решать, до степеней и званий, которых они достигли.
      - Осторожней, тут мазут, - предупредил Лесс, когда Полынов захотел сдвинуться.
      - Ничего, - пробормотал Полынов. - Я вижу. Они помолчали, следя за полетом чаек.
      - Дураки были эти кроманьонцы, - после недолгого молчания проговорил Лесс.
      - Угу, - согласился Полынов. - А почему, собственно?
      - Чего им не сиделось? Саблезубых тигров и всяких там пещерных медведей они уже победили, в их власти оказалась вся планета - и какая! Без промышленных комплексов, ядерных бомб, грязи, неврозов, проблем и наркотиков. Зачем их потянуло к цивилизации? Ловили бы себе мамонтов, ели, спали, нежились, как мы, на бережку, жили бы, не считая веков, - просто, спокойно, долго.
      - Считаешь, могли бы? - Полынов лениво пересыпал меж пальцами песок.
      - А разве нет?
      - Конечно, нет.
      - Так уж и нет? Неисчерпаемые ресурсы, никаких серьезных соперников, никаких, стало быть, стимулов прогрессировать.
      - Сладкий сон о несбывшемся. - Полынов прикрыл глаза. Солнце светило в лицо и пронизывало тьму сомкнутых век всплесками багровых протуберанцев. Прикончить бы того пещерного гения, которому не жилось спокойно, а.? И не надо было бы старине Лессу спешить по своим высоконаучным делам, соорудили бы мы вместо этого шашлычок из мамонта... Чем плохо? Вот только прежде огонь следовало изобрести.
      - Как знать, может, и стоило гения-то... - пробормотал Лесс.
      - Идеалист несчастный! - Полынов перевернулся набок. - Кто только что говорил о ловушках эволюции? Никаких конкурентов, планета неисчерпаема, плодись, значит, кроманьонец, и процветай? Славно! Кроманьонец радостно последовал рецепту и размножился, как треска. А дальше? Дальше повальный голод. Много ли возьмешь с земли без скотоводства, посевов - прогресса то есть? Помирай или прогрессируй! Кроманьонец не дурак, знал, что выбрать.
      - И ни от чего не спасся. - Кулак Лесса рубанул воздух. - Ни от голода, ни от смерти. В направленности эволюции я не хуже тебя разбираюсь. А что получается? Не вольны люди выбирать себе путь, вот что выходит! Мы создаем обстоятельства, они диктуют нам, как поступить, и мы поступаем - о, по доброй воле, конечно! - с учетом обстоятельств. Смысл, смысл? Других планет достигли, а счастья? Грызем друг другу глотку, кто кого сильней, тот того и съел. И все, все говорят о благе. Как это у Платона в его законах устройства счастливого общества? Все должны не только повиноваться Закону, но и славословить его. Что мы публично и делаем.
      Внезапная и яростная горечь Лесса, столь неуместная здесь, в солнечной неге, горечь без видимого повода, столь противоречащая характеру друга, так ошеломила Полынова, что он не сразу нашелся с ответом. А когда нашелся, то было уже поздно. Лицо друга обмякло, сконфузилось, взгляд, как бы ища отступления метнулся к часам.
      - Боже мой - полдень!
      Лесс вскочил, торопливо натягивая одежду.
      - Ты извини, - бормотал он. - Веду я себя нескладно, говорю нескладно, но это в последний раз. Понимаешь?..
      - Нет.
      - Разумеется, разумеется, - Лесс, пыхтя, заправлял рубашку. (Полынов напрасно ловил его взгляд.) - Я тут нафилософствовал... Пустое, не обращай внимания. Все нервы, жара и спешка.
      Полынов тихонечко присвистнул.
      - Что?
      - Так, ничего. Жара, нервы.
      - Сердишься?
      - Просто не понимаю.
      - Порой я сам себя не понимаю. С тобой так не бывает?
      - Бывает.
      - Вот.
      - А может быть, все-таки...
      - Нет. Надо бежать. Не умею опаздывать.
      - Ладно. До вечера.
      - Да, да. Успеем, все успеем. Ты останешься или пойдешь куда?
      Полынов заколебался. Ему показалось, что вопрос был задан не просто так. "Черт знает что, я становлюсь подозрительным..."
      - Я еще часик-другой поваляюсь на песке.
      - Правильно, - Лесс кивнул. - Отдыхай. Когда проголодаешься, в трехстах метрах отсюда - вон там - чудесный ресторанчик. Кстати, я достал настоящую красную икру.
      - Икру? Зачем?
      - Темный ты, оказывается, человек, - Лесс с улыбкой покачал головой. - Не рыбак. Это лучшая наживка для форели, которую мы завтра будем ловить.
      - А-а!
      - И только настоящая, заметь. От синтетической форель нос воротит. Чуешь, какие у нас перспективы?
      - Чуять-то я чую...
      - Значит, до вечера. Успеем, все успеем!
      Серенькая с крохотным хоботком букашка карабкалась по откосу песчаной ямки. Съезжала вместе с песком, увязала всеми лапками и снова карабкалась. Иногда обвал даже переворачивал ее на спину, она беспомощно трепыхалась, чудом вставала на ноги и как ни в чем не бывало продолжала свой путь. Полынов, наблюдая за букашкой из недоступной ей дали, попытался взглянуть на мир ее глазами, и ему открылась огромная, безжалостно залитая солнцем пустыня с исполинскими барханами, которым не было ни конца, ни края. Вот так же примерно они с Лессом карабкались когда-то по черным увалам Меркурия, так же оседал под ногами песок, только на них были скафандры, и жара их не мучила, а неподалеку находился готовый принять их вездеход. Ничего этого у букашки не было: она ползла себе и ползла, неизвестно куда и неведомо зачем.
      Полынов осторожно смахнул песчаный гребень, чтобы облегчить ей путь, но букашка испугалась, суетливо забегала и повернула в сторону. "Я бы тоже испугался, если бы передо мной ни с того ни с сего исчез целый хребет", лениво подумал Полынов. Он сел и огляделся.
      Море вдали было ярким, как синий расплавленный металл. Людей на пляже прибавилось, но оживления не чувствовалось. Двое парней тащили девушку в платье с явным намерением ее окунуть. Девица притворно упиралась и повизгивала. Никого это не касалось. Кто не купался, тот шел на солнце. Ближе всего к Полынову был мужчина в клетчатых плавках. Он угрюмо заправлялся пивом.
      - Хотите? - он перехватил взгляд Полынова. - Нет? Вы правы: истина в вине, отнюдь не в пиве. В прогрес-с-сирующей наркотизации человечества! Ваше здоровье.
      Он опустошил банку.
      Полынов встал и пошел к морю. Строй медноствольных сосен скрывал близость поселка. Лишь неподалеку, у причала, возвышалась круглая зеленовато-фарфоровая с белой винтовой опояской башня, должно быть какая-нибудь лаборатория. Впрочем, вида она не портила.
      Взрезая волны, промчались влекомые дельфинами водные сани.
      Полынов искупался в четвертый раз и слегка заскучал. Все бы, казалось, вот так нежиться на песочке, а что-то мешает. И непонятно что. Отсутствие привычки? Или нервная взволнованность Лесса, которая не идет из памяти?
      Счастье пещерных жителей, хм... Сорок лет - уже дряхлость, а до этого переломы, болезни, включая кариес, - и никто тебе не поставит пломбу. Завидная, что и говорить, участь.
      Мужчина в клетчатых плавках осушил пятую банку пива и теперь закусывал какой-то рыбешкой. У Полынова засосало под ложечкой. Видно, пора было отдать должное изумительному ресторанчику, о котором говорил Лесс.
      Не торопясь, Полынов стал одеваться. Сосед принялся за шестую банку пива.
      - Вредно столько на солнце, - сказал Полынов.
      - А, - ответил тот. - Все едино.
      Ему было далеко за пятьдесят. Почти недостижимый в пещерную эпоху возраст. Да и в более позднюю тоже.
      Издали донеслись какие-то смутные крики. Все повернули головы в сторону башни. Там, похоже, сгущалась толпа. Вопили что-то, размахивая руками. Кусты за чертой прибоя мешали толком разглядеть, что происходит.
      Мимо Полынова стрелой пронеслась молодая девица. Лязгая зубами, она поспешно натягивала джинсы. Точно холодный ветер подул над пляжем. Те, кто был ближе к пристани, выскакивали из моря и, хватая одежду, бежали к лесу.
      Донесся явно усиленный динамиком вопль:
      - Вбить им в глотку!..
      С пологой косы взлетели чайки.
      Любитель пива торопливо обувался.
      - Что происходит? - в недоумении спросил Полынов.
      - Бабуины! - Тот с треском затягивал ремешок сандалий.
      - Ну и что?
      - А вот увидите что! Средь бела дня, надо же!.. Он наконец справился с ремешками и, подхватив сумку, затрусил к обрыву.
      Так, так... Кляксы на стене, полицейский, тишина на улицах, бабуины. А ведь похоже, не в отпуск тут поразъехались! И Марта с детьми отправилась в горы не просто так. Но если бы сегодня назревала опасность, то Лесс предупредил бы. Остался бы с ним. Тут и думать нечего - остался бы. Правда, он мог не предусмотреть, всего не предусмотришь. Тогда... Однако полиция, похоже, начеку. Чего же все перетрусили?
      Полынов прибавил шаг. Ноги увязали в песке. Не все покинули пляж. Лица тех, кто остался, были растерянно-злорадные. Никто, однако, не двигался. Крики смолкли, потом возобновились - неразборчивые и похожие на рычание. Полынов влез на обрыв и выглянул из-за кустов.
      Ну и ну!
      На площади перед башней неистовствовала толпа человек в пятьдесят. Все были в шкурах, с палками в руках, мокрые от пота, все тряслись и орали. Кое у кого с синеватых губ слетала пена.
      Наркотический транс? Чтобы лучше видеть, Полынов подался вперед, благо ни на что вокруг бабуины не обращали внимания. Их прыжки, конвульсии, приплясы напоминали и радения хлыстов, и камлание, и экстаз самобичевателей-ши-итов. Но сходство было внешним и далеко не полным. Громче всех орал хвостатый предводитель (хвост был тигриным). Он стоял на возвышении более чем странном: то была груда самых разных предметов - помятых стиральных машин, книг, разбитых компьютеров, стереовизоров, автомобильных колес и тому подобного. Правую ногу хвостатый оратор установил на грудную клетку робота, левой он попирал школьный глобус. С его губ слетал неистовый вопль: