Приключения Джо Фаррелла - Соната Единорога

Абуэлита обняла Джой за плечи.

– Ничего не выйдет, Фина. Я уже слишком старая и упрямая, чтобы жить в одном доме с кем бы то ни было, – наверное, я даже с твоим дедом не ужилась бы, даже если бы он мог вернуться. Но и жить одна я тоже не могу – из-за артрита и еще потому, что иногда я падаю в обморок. А этот пансион не хуже и не лучше любого другого. Ну а теперь пойдем гулять.

«Серебряные сосны» располагались на невысоком холме. С двух сторон от холма проходили автострады, а с третьей находилось кладбище. Абуэлита находила это весьма забавным. Впрочем, чувство юмора Абуэлиты всегда казалось странным ее родственникам – всем, кроме Джой. Весело болтая по-испански, они с Джой обошли бассейн и направились в сторону поля для гольфа, служившего в пансионе центром общественной жизни. Сразу за этим полем лежал небольшой, тщательно ухоженный парк – сюда обитателям пансиона полагалось ходить на прогулки. Кроме того, здесь же каждую неделю проходили выступления местных талантов, а иногда – занятия кружка тай-цзи-цюань. Абуэлита и Джой могли, неспешно прогуливаясь, обойти весь парк за одиннадцать минут. Обычно они делали три круга.

Лишь когда они вышли на второй круг, Джой набралась смелости и нерешительно спросила:

– Абуэлита, а ты веришь в другие миры? Нет, не другие планеты. А просто… просто другие места, которые рядом, но которые так просто не увидишь.

Почтенная пожилая дама взглянула на внучку с легким удивлением.

– Само собой разумеется, Фина. Конечно, я верю в то место, где сейчас находится Рикардо, твой дед, и откуда он за всеми нами наблюдает. Как я могу в это не верить?

– Да нет, я думала не о небесах или чем-то таком, – поправилась Джой. – Не совсем об этом.

Абуэлита рассмеялась, мягко и печально.

– Да и я не о них. Я слишком хорошо знаю твоего дедушку, – она взглянула в лицо Джой. – Фина, в моем возрасте я могу позволить себе верить во что угодно до тех пор, пока мне угодно. Так что, может, и да, может, я могу поверить в какой-то другой мир. Может быть, их и вправду много – кто знает? А почему ты меня об этом спрашиваешь?

Джой набрала побольше воздуха и шумно засопела.

– Потому что я… потому что… да нет, просто так. Пустяки, в общем.

Абуэлита остановилась.

– В чем дело, Фина?

Она схватила внучку за запястье. Короткие толстенькие пальцы бабушки оказались на удивление сильными.

– Gatita, pajarita [6], что такое? Рассказывай!

– Ну, потому… – Джой еще раз набрала побольше воздуха и разразилась сумбурной тирадой по-английски. – Потому что вправду существует другой мир, другое место, и я там была! Там есть сатиры, и фениксы, и двухголовые змеи, и еще там есть единороги, Абуэлита, только они называют себя Старейшими, и они создают музыку, она исходит от них, и это ни на что не похоже, так что я даже не знаю, как тебе это объяснить! И там есть люди, которые живут в воде, и можно пробыть в том мире долго, как я, а здесь никто даже не заметит, что ты уходил. Мне это не приснилось, Абуэлита, и я ничего не выдумываю – честное слово! Это место называется Шей-рах, и я была там!

Абуэлита насмешливо вскинула руки, показывая, что она сдается.

– Socorro, despacio [7], помедленнее, помедленнее, Фина! Я – старая женщина и не поспеваю за тобой, когда ты так тарахтишь, – Абуэлита рассмеялась, но глаза ее остались совершенно серьезны. – Расскажи мне об этом, Фина. Только медленно. И по-испански.

В тот день они обошли маленький парк не три раза, а куда больше, но даже не заметили этого. Последний круг они проделали в молчании. Внезапно тишину нарушил чей-то вопль:

– Миссис Ривера! Миссис Ривера!

Джой подняла голову и увидела, что со стороны площадки для гольфа к ним спешит одна из служащих «Серебряных сосен».

– Mierda [8]! – выругалась Абуэлита. – Совсем забыла про эту дурацкую проверку! Вечно им надо знать, когда мне будет угодно подняться с постели!

Она помахала рьяной служащей, потом повернулась « нежно приложила ладони к щекам Джой.

– Слушай меня, Фина. Мне надо подумать над твоим рассказом. Мне просто нужно немного подумать. Понимаешь?

Джой кивнула. Абуэлита продолжила:

– Это место, этот Шей-рах, – ты там случайно не видела где-нибудь твоего Abuelo [9]Рикардо? Нет? Ну ладно, неважно. Абуэлита еще раз помахала рукой и крикнула:

– Мы уже идем, seсorita Эшли! Не бегите так! А то доведете себя до сердечного приступа и вас положат в одну палату со мной!

Шли дни. Джой исправно посещала школу, довольно прилично ладила с родителями, когда те бывали дома, периодически ссорилась со Скоттом, иногда уходила ночевать к Би-Би Хуанг, несколько раз в неделю работала в магазинчике Папаса и завела привычку внимательно смотреть в глаза уличным музыкантам, бездомным мужчинам и женщинам и полубезумным, нетвердо держащимся на ногах нищим – которых, если верить постановлениям муниципалитета, в Вудмонте не было. Никого из Старейших она больше не встретила, но и отделаться от этой привычки тоже не могла.

Индиго не возвращался. Джон Папас сновал по магазину. Он сделался непривычно раздражителен, вел с кем-то длинные телефонные разговоры по-гречески и часто исчезал после этих звонков. Еще он часто отрывал Джой от хозяйственных работ, чтобы устроить ей импровизированный урок музыки, и постоянно повторял:

– Пиши, пиши, тебе надо записать все эти штуки, которые ты слышала там, в том месте. Что толку слышать, если не можешь это записать?

Джой старалась, как могла, запоминая трезвучия, септаккорды, переходные тона и диатоническую шкалу, но ей казалось, что все эти слова, числа и даже клавиши пианино имеют так мало отношения к той музыке, которой она дышала в Шей-рахе, что девочка часто роняла руки и пулей вылетала из магазина, так хлопнув дверью, что старые оконные стекла принимались дребезжать. Но на следующий день она неизменно возвращалась. Кроме этого магазинчика, существовало лишь одно место, куда Джой хотелось бы пойти.

Но она боялась попытаться попасть туда еще раз. По мере того как дни шли, а Индиго все не показывался, Джон Папас все чаще спрашивал у Джой:

– Тебе не приходило в голову посмотреть – может, ты сможешь снова найти это место, эту Границу? Ну, понимаешь – просто посмотреть.

Джой кивнула, оторвавшись от нотной тетради.

– Приходило. Я постоянно об этом думаю.

Джон Папас, поправлявший анкерный стержень в грифе гитары, отвел глаза и пробормотал:

– Ну, может, тогда тебе стоило бы попытаться… Хуже от этого никому не станет.

– Мне, – сказала Джой. – От этого может стать хуже мне. Я прохожу мимо того угла каждый божий день – дважды в день, – и каждый раз я думаю: «Ну ладно, вот сегодня, на этот раз я сверну, пройду квартал или полквартала и окажусь в Шей-рахе. Вот сейчас, сейчас вокруг появится Шей-рах, и музыка, и Старейшие, и все остальное». Но я так и не сворачиваю туда. А вдруг я пройду по этой улице, но так ничего и не случится? Не появится ни Границы, ни Шей-раха – просто ничего? Я этого не выдержу, мистер Папас. Я предпочитаю не знать – понимаете?

Джой не плакала, но ей казалось, что в глазницах у нее сейчас не глаза, а холодные тяжелые камни.

– Да, – отозвался Джон Папас. Голос его звучал глухо и невыразительно, но он положил руку на плечо Джой. – Да, я понимаю, Джозефина Анджелина Ривера. Но жизнь для того и дана человеку, чтобы узнавать. Так лучше, поверь мне. Я-то знаю.

Мгновение спустя старый грек нерешительно добавил:

– Этот парнишка, Индиго, – может, ты там его встретишь…

Джой взглянула на него. Папас продолжал:

– Можешь сказать ему: Папас собирает деньги. Немного времени – вот все, что мне нужно. Запомнишь?

– Запомню, – ответила Джой и стряхнула с плеча руку Папаса. – Я помню, что вы хотите его рог и ничего больше вас не интересует. Ни он, ни музыка. И я тоже вас не интересую. Да, мистер Папас, вам должно быть стыдно!

В этот день Джой закончила работу, не разговаривая с хозяином магазинчика, а Джон Папас не высовывал носа из мастерской, пока девочка не ушла.

Но на следующую же ночь, когда в небе снова повисла половинка луны, Джой испугалась, что Граница передвинется слишком далеко и она никогда больше ее не найдет. Но бледно-серебристая рябь висела точнехонько на том месте, где Джой когда-то вышла из Шей-раха, – прямо за почтовым ящиком на углу улиц Аломар и Валенсии. Девочка долго стояла на углу. Мимо проезжали машины и автобусы. Пронеслась компания подростков – ровесников Джой – на ярких роликовых досках. Подростки взглянули на Джой с легким презрением. Потом Джой сделала два шага вперед и упала, смеясь и плача, в объятия Ко. Над ними сияло солнце Шей-раха, желтое, как горчица.

– Но откуда ты узнал?! – воскликнула Джой, когда к ней снова вернулся дар речи. – Как ты мог знать, что я пересеку Границу именно здесь и именно в эту минуту? Ай, Турик, щекотно!

По щеке девочки мягко скользнул рог, а теплое дыхание взъерошило ей волосы на затылке. Сатир просиял и разгладил бороду грязными руками.

– Я просто почувствовал, дочка, – горделиво объяснил он. – Мы, тируджайи, чувствуем такие вещи бородой. Если нас вдруг начинают мучить сомнения, то кто-нибудь непременно в такой момент скажет: «Да ладно, слушайся своей бороды». Мы так и делаем, и она всегда ведет нас нужным путем.

Ко еще раз обнял Джой и отступил в сторону, чтобы девочка могла взобраться на спину нетерпеливо пританцовывавшего жеребенка. Турик испустил трубный вопль, подражая боевому кличу принцессы Лайшэ, и взвился на дыбы с такой неистовой радостью, что Джой едва не грохнулась на землю. Ко подхватил ее и напустился на Турика:

– Поосторожнее с моей дочкой, Старейший! Так-то ты приветствуешь гостью самого лорда Синти и чужеземную сестру ручейной джаллы? Да я лучше сам ее отнесу, если ты будешь так с ней обращаться!

Турик покорно склонил голову, подождал, пока Джой усядется поудобнее, и двинулся вперед с такой нарочитой изящной осторожностью, что Ко – сатир бежал рядом с ними, временами подпрыгивая и щелкая раздвоенными копытами, – разразился хохотом. Вот так Джой вернулась в Шей-рах. Она прижималась щекой к гордо изогнутой шее гарцующего единорога, а уши ее заполнял низкий, грубоватый и сердечный хохот мчащегося рядом получеловека-полукозла, то и дело восклицавшего:

– Добро пожаловать домой, дочка! Добро пожаловать домой!

И музыка Шей-раха скакала и ликовала вместе с ним.

Джой так и не узнала, сколько же дней, месяцев или даже лет прошло в Шей-рахе за время ее отсутствия – ни в этот раз, ни в другие. Самое большее, что сказал ей лорд Синти, было:

– Хотя Шей-рах соприкасается с вашим миром, из этого еще не следует, что они движутся через вселенную с одинаковой скоростью. Представь себе, что ты едешь верхом на твоем друге, Турике, и что я – не Старейший, а кадруш (так назывались огромные четвероногие слизни, живущие в холмах Шей-раха). Ты можешь тридцать раз объехать весь мир, пока я проползу расстояние, которое разделяет нас сейчас. А если ты потом перепрыгнешь со спины Турика ко мне на спину, как ты почувствуешь, преодолела ли ты вообще какое-то расстояние? Точно так же обстоят дела с Шей-рахом и твоим Вудмонтом.

Пришлось Джой удовлетвориться этим туманным объяснением.

Когда Джой во второй раз попала в Шей-рах, синие листья опали – красная листва Закатного леса не опадала никогда, – а по ночам бывало довольно холодно, так что Джой, подражая тируджайи, обычно устраивала себе на ночь гнездышко из мха. Получалось, что в Шей-рахе тоже существует смена времен года. На взгляд Джой, Турик и его друзья не изменились – ну разве что сделались чуть-чуть выше, а их мягкие гривы стали гуще. А вот шенди, миниатюрные дракончики, как-то странно съежились. Джой не сразу сообразила, что это был новый выводок, примерно с месяц как вылупившийся. Зато перитоны зловеще прибавили в размерах. Это было заметно даже с безопасного расстояния. А все дело было в том, что перитоны, как и прочие олени, имели привычку обрастать зимними шубками. Кошмарные двухголовые джакхао исчезли. Ко объяснил, что на время похолодания они уползают в те древние пещеры, где когда-то появились на свет, и впадают в спячку. Джой заметила, что среди сальных завитков шерсти на груди у Ко появилось седое пятно – она могла бы поспорить, что раньше ничего подобного там не было. Но сатир стоял на своем: это добрая шей-рахская грязь и ничего больше! В конечном итоге они предпочли замять эту тему.

Что же касалось ручейной джаллы, она оставалась столь же неизменной, как и воды ее ручья. Точнее говоря, она была даже более неизменна, потому что воды ручья сделались еще холоднее, чем помнилось Джой, а джалла оставалась теплой, как ребенок, только-только выбравшийся из кроватки. Когда стало ясно, что на этот раз Джой не намерена лезть в воду, ее шей-рахская сестра выбралась на берег и бросилась ей в объятия. Они шлепнулись на землю, и мокрая смеющаяся джалла осыпала Джой поцелуями.

– Как долго тебя не, было! Я уж думала, что ты за это время сделалась старухой!

Джой, такая мокрая, будто она и вправду искупалась, принялась объяснять подруге про разницу во времени, но ручейной джалле это быстро наскучило, и она потребовала еще раз рассказать ей об автострадах и рыбных палочках. Насчет палочек она успела выработать собственную, совершенно оригинальную концепцию.

Второй визит пролетел ужасно быстро. А ведь Джой даже не знала, сумеет ли она снова найти дорогу сюда. Девочка, как могла, делила свое время между друзьями. Она участвовала в прогулках и неистовых скачках Турика и других молодых единорогов, слушала истории и древние-древние тайны тируджайи, училась у них целительству и терпела обжигающий холод вод горного ручья ради неистового смеха и такой же неистовой нежности ручейной джаллы. Джалла всегда предлагала Джой помочь постирать одежду. Завладев футболкой и джинсами Джой, джалла принималась носиться с этой одеждой вверх-вниз по течению, размахивать ею, как трофейными знаменами, и в высшей степени художественно колотить ею о камни. Джалла до тех пор не подозревала о существовании грязи и одежды, а потому и то и другое одинаково ее зачаровывало.

Великих Старейших Джой вообще не видала. Турик – жеребенок впервые зимовал самостоятельно, без матери, и чрезвычайно тем гордился – объяснил, что в это время года самые старшие единороги во главе с лордом Синти удаляются в какую-то часть Закатного леса, которой не знают даже тируджайи. Джой тут же загорелась страстным желанием отыскать это место и часами напролет бродила в одиночестве по Закатному лесу, слушая негромкий шепот красных листьев и ворчание каких-то странных существ, ворочающихся в своих зимних логовах. Именно в такие моменты она отчетливее всего слышала музыку Шей-раха, то близкую, то бесконечно далекую.

Однажды в сумерках Джой обогнула куст и столкнулась нос к носу с парой птиц, расцветкой напоминавших соек, только эти были покрупнее. У птиц были длинные ноги болотных жителей и изящные хохолки, как у калифорнийских перепелов. Казалось, что их оперение светится само по себе – от него исходило звездно-синее сияние. Птицы важно и неспешно прошествовали мимо Джой. Ко позже объяснил девочке, что эти птицы называются эркинесы и что если она когда-нибудь заблудится, то, следуя по их светящемуся следу, всегда сможет добраться до безопасного места. Но Джой никогда не боялась заблудиться – в Закатном лесу это было просто невозможно.

В это время года шенди показывались редко, а крийякви не показывались вообще. А перитоны, кажется, охотились где-то в других местах. Но как-то Джой полдня играла в гляделки со странным существом: морда у него напоминала кошачью, а ноги казались лишенными костей и гибкими, как садовый шланг, но при этом умудрялись носить грузное чешуйчатое тело. Общение между ними свелось к минимуму, поскольку животное находилось на земле, а движимая благоразумием Джой взобралась на дерево и там и сидела, невзирая на явные и настойчивые предложения спуститься и познакомиться поближе. Джой упорно отклоняла все предложения, и к вечеру животное удалилось. Но Джой на всякий случай осталась на дереве до утра.

– Это существо было не из Шей-раха, – сказал Ко, когда Джой описала ему зверюгу. – Старейшие говорят, дочка, что помимо моего и твоего существует еще множество миров. А если это так, почему бы не быть и другим Границам?

– Ох, что-то это мне не нравится, – отозвалась Джой. Эта мысль вызвала у нее скорее негодование, чем испуг. – Совершенно не нравится! Слишком уж это жутко, да и вообще – слишком!

Ко пожал плечами, вздохнул, поскреб не знающую расчески голову и улыбнулся своей обычной лукавой улыбкой.

– Ну, мы, тируджайи, о таких вещах много не думаем. От них у нас голова болит.

Джой долго смотрела на сатира, не произнося ни слова, а потом, поддавшись внезапному порыву, спросила:

– Ко, а для вашего народа сто восемьдесят семь лет – это много? Я имею в виду – на самом деле.

Сатир занервничал, заерзал и отвел глаза. Джой повторила вопрос. Когда Ко все-таки ответил, голос его звучал еле-еле слышно:

– Для тируджайи я примерно твой ровесник. Ну почти.

– Ах ты мошенник! – возмутилась Джой. – Ты все это время звал меня дочкой, а сам – всего лишь чокнутый мальчишка вроде меня или Турика. Трепло ты, Ко!

– Я старше Турика… – пробормотал Ко. Он выглядел таким несчастным, что Джой обняла сатира и принялась уверять, что он выглядит намного старше своих лет, – и утешала его, пока Ко не успокоился.

Лишь раз Джой удалось увидеть старших Старейших – точнее, заметить на миг две тени. Возможно, это были принцесса Лайшэ и ее возлюбленный, каркаданн Тамирао, неспешно гулявшие в сумерках. Но однажды во время своих поисков Джой сделала открытие, к которому не стремилась и которого предпочла бы не совершать. Она наткнулась на скелет единорога.

Это произошло в высокогорной пустынной части Шей-раха – в совершенно необитаемой местности, где постоянно дули ветра. Джой редко забиралась сюда – из-за джакхао и еще из-за того, что здесь она принималась слишком сильно беспокоиться об Абуэлите и чувствовать себя виноватой из-за того, что почти не скучает по остальным родственникам. Но в это время года огромные змеи попрятались под землю, и Джой начала серьезно подумывать: может, ей удастся нарисовать карту Шей-раха? Вот Би-Би Хуанг первым делом за это бы и взялась… Джой сидела на окаменевшем стволе дерева и задумчиво ковырялась палочкой в песке. Потом палочка наткнулась на что-то твердое, и девочка принялась разгребать песок руками. Джой потребовалось куда больше времени, чем можно было бы предположить, чтобы осознать наконец, что именно она нашла.

Определить, кто из Старейших упокоился здесь, под песками, было совершенно невозможно. Некоторое время Джой сидела, держа в руках череп и длинные, все еще изящные кости; потом девочка осторожно уложила их на место, прочитала коротенькую молитву, которой ее научила бабушка, и ушла.

Она ничего не сказала ни Ко, ни Турику. Она даже себе не позволяла задумываться о том, что стоит за этой ее находкой. На этот раз она проводила большую часть времени в обществе ручейной джаллы или тируджайи и не имела ни малейшего намерения лезть в тайны Старейших. И с джаллой, и с сатирами было уютно, и никто из них не задавал лишних вопросов. И Джой с головой ушла в их жизнь, хотя не раз рисковала подхватить простуду от слишком длительного пребывания в ручье – она теперь училась плавать, извиваясь всем телом. Джой все еще чувствовала себя неважно, когда однажды утром в сознании у нее прозвучал голос лорда Синти: «Пора» – и Турик проводил ее к Границе.

Джой очень надеялась встретиться по пути с самим лордом Синти. Ей хотелось задать ему несколько вопросов. Девочке казалось, будто черный единорог находится где-то поблизости. Но он так и не появился. Они уже почти добрались до Границы, когда Джой обернулась, чтобы что-то сказать Турику, почувствовала запах пены для ванн и обнаружила, что рядом с ней идет Индиго.

– Твой приятель умчался по каким-то своим дурацким делам. Он скоро вернется, – сказал Индиго.

Несмотря на слова, в годосе Индиго неслышно было его обычной дерзости.

Джой остановилась и сказала:

– Вы можете умереть.

– Мы не бессмертны, – отозвался Индиго. – Мы только очень-очень долго живем. И не все мы уходим вместе с лордом Синти, чтобы провести зимние месяцы в глубокой медитации. Только старшие. А когда придет весна, вполне может случиться так, что кто-то из нее не выйдет. Тогда Старейшие говорят, что он просто покинул нас, удалился в Великое Одиночество, куда раньше или позже уйдет каждый из нас. Это – первая ложь. Остальные тебе известны.

– Но почему? – прошептала Джой. – Почему они просто не скажут об этом младшим? Ведь все умирают…

– Если ложь проживет достаточно долго, она становится правдой. А это – очень старая ложь, старше самого лорда Синти. Когда кто-то становится достаточно взрослым, он присоединяется ко лжи. Разве по вашу сторону Границы дела обстоят не так?

Джой не ответила. Тогда Индиго продолжил:

– Я не знаю, как все это началось. Но знаю, что я не хочу участвовать в этом.

Джой хмыкнула.

– Ага. И потому ты стремишься на нашу сторону Границы, чтобы жить честно. Чушь какая.

– Ты встречала другую Старейшую, которая думает так же, как я, – сказал Индиго. Он говорил так, будто оправдывался. – На самом деле их намного больше.

– Ну, если все они живут так же, как та женщина, то я бы сказала, что ты меняешь шило на мыло.

Собственный голос показался Джой таким же презрительным, каким когда-то был голос Индиго, и девочка попыталась смягчить его, но безуспешно.

– Я просто думаю, что это ужасно глупо, и мне не хочется, чтобы ты сделал глупость, вот и все.

– Это глупо, – тихо откликнулся Индиго. – Конечно, это глупо, и тех, кто делает этот выбор, всегда будет мало. Но это наш выбор – первый выбор, который доводилось делать любому из нас. И не пытайся представить, что этот глупый выбор значит для единорога. Ты просто не поймешь этого, чужачка.

Повинуясь какому-то неясному побуждению, Джой взяла лицо Индиго в ладони, как когда-то Абуэлита брала ее лицо, и произнесла:

– Индиго, та женщина, под эстакадой, – она до сих пор держит свой рог при себе. Могу поспорить, что и остальные делают точно так же. Могу поспорить, что никто из Старейших никогда не продавал свой рог!

Индиго резко отступил назад и вскинул голову. Джой добавила:

– Ты хочешь продать свой рог, чтобы получить деньги, чтобы жить лучше, чем они. Но они будут жить, а ты умрешь. Тут лорд Синти говорит чистую правду. Ты умрешь, Индиго!

Джой едва расслышала ответ белого единорога:

– Но я хочу жить! Я буду жить!

И с этими словами он исчез, а мгновение спустя вернулся Турик. Он тащил в зубах гроздь каких-то водянистых луковиц.

– Вот, это тебе! Мы их называем мормареки. Они уже малость переспевшие, но когда ты их будешь есть, они напомнят тебе обо мне, и о моей маме, и о Ко, и о всем Шей-рахе.

Когда Джой, прощаясь, обняла Турика за шею, жеребенок прошептал:

– Возвращайся скорее. Я по тебе скучаю…

Никто и никогда, кроме Абуэлиты, не говорил Джой таких слов, и потому девочка пересекла Границу в слезах. Не может быть, чтобы она была здесь в последний раз!

Глава 8

Учебный год закончился. Скотт, брат Джой, уехал в спортивный лагерь, а ее родители – в район бухты Сан-Франциско, с ежегодным двухнедельным визитом к родственникам миссис Риверы. Джой же после долгих просьб и уговоров позволили остаться у Би-Би Хуанг. Но девочка проводила каждую свободную минуту в магазинчике Папаса, пытаясь научиться перекладывать музыку Шей-раха для пианино. Страстное нетерпение Джой лишь затрудняло дело: девочка довольно быстро усваивала нотную грамоту, но превращение синих деревьев и крохотных дракончиков Шей-раха в черные закорючки, расползшиеся по грязному листу нотной бумаги, то повергало Джой в уныние, то вызывало приступы неистовства.

– Но почему бы это не сделать вам? – канючила она. – Я сыграю, а вы просто запишете музыку на магнитофон, а потом, когда выдастся свободное время, перенесете на бумагу. Почему именно я должна возиться с этим записыванием?

– Потому, что именно ты слышишь эту музыку, – неумолимо и спокойно отвечал старый грек. Когда дело доходило до музыки, Папас делался неколебим. – Потому, что это твое. Я эту музыку не слышу, как ты, – может, когда-то я ее и слышал, но теперь больше не слышу. Потому я и не могу ее играть. Потому, что это сущий грех – чтобы ты позволяла кому-то другому записывать то, что ты чувствуешь, что ты слышишь. Это грешно. Ты можешь утратить свою особость и закончишь тем, что будешь торговать подержанными банджо, как я. Ладно, не отвлекайся. Это ты называешь нотным станом? Что же он у тебя шатается, как я, когда выхожу от Провотакиса? И сколько раз тебе повторять: эти маленькие флажки всегда смотрят вправо – половина, четверть, одна шестнадцатая – без разницы. Давай дальше.

Так Папас уговаривал Джой, дразнил ее, льстил ей и в конце концов добился-таки своего: Джой начала видеть Фириз, глядящую на нее из-за грязной тюремной решетки нотного стана, а записывая россыпь фиоритур, чувствовать под пальцами смех ручейной джаллы. «Получается! Слышишь, Шей-рах? Абуэлита, наверно, я и вправду смогу передать это точно!»

Когда Джой отважилась сказать об этом Джону Папасу, старый грек долго смотрел на нее. А когда он все-таки заговорил, голос его звучал на удивление мягко:

– Нет, точно – никогда, Джозефина Анджелина Ривера. Этот мир, тот мир – неважно. Ты никогда не добьешься, чтобы люди видели то, что ты видишь, слышали, чувствовали то, что ты чувствуешь. Ноты не могут этого сделать, слова не могут. Краски, бронза, мрамор – ничего не может. Все, что ты можешь сделать, – может быть, передать это чуть-чуть поточнее, чуть-чуть. Но чтобы точно? Нет, никогда.

Джой ходила в Шей-рах, когда ей заблагорассудится, и три-четыре дня подряд пересекала Границу чуть ли не ежедневно. А потом, осознав, что все сильнее привязывается к миру Старейших, и испугавшись этого, она могла заставить себя целую неделю просидеть дома. Граница явно прочно поселилась на углу Аломар и Валенсии, мрачной узкой улочки – или даже, скорее, переулка. Но каждый раз, перешагнув Границу и попав в Шей-рах, Джой оказывалась в новом месте – в лесу или на лугу, на берегу реки или на каменистом горном пастбище, где она никогда прежде не бывала. Но Ко всегда встречал ее – а зачастую к нему присоединялся и Турик – и всегда повторял:

– Моя борода все чувствует, дочка. А я только слушаюсь своей бороды.

Присутствие сатира было единственным, на что Джой твердо могла рассчитывать, пересекая Границу: Вудмонт по мере течения дней неуклонно двигался через лето к осени, но Джой с равной легкостью могла шагнуть с теплого калифорнийского побережья под пронзительно холодный дождь, а из-под жарких ветров, дующих с юга, – в безмятежную синюю тишину весенней ночи Шей-раха. В этом не было ни логики, ни схемы. И Джой радостно принимала таинственную непредсказуемость Границы.

Теперь Джой каждый раз, пересекая Границу, прихватывала с собой карандаши и блокнот для рисования. Ей хотелось составить как можно более подробную карту Шей-раха. Ко и Турик провожали Джой повсюду, куда ей хотелось. Странное занятие Джой их несколько удивляло, но они неизменно были терпеливы и доброжелательны. А еще оказалось, что ручейная джалла, никогда не покидавшая своего ручья, знает каждую водную артерию этой земли от истока до устья, и с такими подробностями, словно каждая река, каждый ручей были ей родным домом.

– Мы просто знаем, – отозвалась джалла, когда Джой выразила свое удивление. – Ваш народ знает все эти штуки, про которые ты рассказываешь, – как бишь их там? – выборы, ролики? А мы, джаллы, знаем воду. Все очень просто.

Но Шей-рах сопротивлялся изучению, сопротивлялся с почти сознательным упрямством. Холмы, казалось, изменяли свои очертания, не успевала Джой нанести их на карту. Долины и ущелья, промытые реками, не только извивались, как червяки, пытаясь увернуться от ее карандаша, но еще и становились совершенно неузнаваемыми, когда Джой пыталась снова отыскать их. Девочка так и не узнала пределов этой земли: здесь не было границ – лишь Граница. Постепенно Джой начала осознавать, что лишь изменчивая музыка здешних властителей, единорогов, создает истинный облик Шей-раха. «А я – единственный человек, который может придать облик этой музыке, так чтобы она стала реальной в нашем мире. Так, чтобы люди узнали о ней» . Уразумев это, Джой поспешила домой, как только встала луна. Когда Папас заявил, что Джой полностью запорола этюд, который он поручил ей переложить для голоса и фортепьяно, Джой не возразила ни слова. Она просто села за стол и переделала упражнение, быстро и безукоризненно. Джон Папас потрогал лоб Джой – лишь наполовину в шутку.

– Ну вот, это уже на что-то похоже, – сказал однажды Папас, наигрывая на старом кларнете то, что Джой успела записать. – Не могу сказать, на что именно, но на что-то наверняка похоже. Может, назовем это «Сонатой единорога» – как думаешь?

Джой сказала, что ее это устраивает.

Постепенно в магазинчике начали появляться друзья Джона Папаса – тихие мужчины и женщины. Они говорили мало, но слушали игру Джой с таким вниманием, что девочка начинала чувствовать себя неуютно и сама становилась неразговорчивой, невзирая на расширенные глаза и восхищенные лица гостей. Джон Папас позже говорил Джой, что никто из них никогда прежде не слышал подобной музыки и они просто не могли найти слов, чтобы выразить свои чувства.

– Они робеют перед тобой – понимаешь ты это? Слушай, эти люди играют на своих Страдивари, «Стейнвеях» и «Безендорферах» по всему миру, играют для королей, королев, кинозвезд, и они боятся – боятся! – заговорить с Джозефиной Анджелиной Риверой, ученицей средней школы «Риджкрест». Как тебе это, а, девочка? Все кверху ногами! Может, теперь ты начнешь чуть усерднее работать ради этого?

Усы старого грека были взъерошены, а волосы растрепаны, так что казалось, будто Папас буквально распушился от гордости.