Секс в кино и литературе

– Ты знал?! Но почему не сказал?

– Не было времени.

– Времени, чтобы сказать: «Запри дверь»?

– Да, не было времени. Я не сказал, потому что для таких слов не нашлось подходящего момента.

– Не нашлось момента, хоть я пробыл здесь целую вечность?

– А когда было? Когда ты вошёл? Тогда, что ли? Когда ты обнял меня, когда всколыхнул кровь? Это, что ли, под­ходящий момент для таких слов? Когда я лежал в твоих объятьях, а ты в моих, когда нас опаляла сигарета, когда мы пили из одного стакана? Когда ты улыбался? Мне надо было это прервать? Надо было сказать: «Капитан Марч, сэр, вы, кажется, забыли запереть за собой дверь». И когда мы говорили о том далёком корабле, о бедном милом Ма­лыше, которого я никогда не убивал и не думал убивать – о чём нам было говорить, как не о том, что давно минова­ло? Лайонел, нет, нет. Лев ночной, приди ко мне, раньше чем наши сердца остынут. Здесь нет никого, кроме нас, и только мы должны охранять друг друга. Заперта дверь, не заперта – какая разница. Мелочь.

– Это не было бы мелочью, если бы сюда заглянул стюард, – угрюмо проговорил Лайонел. – Для него это стало бы потрясением на всю оставшу­юся жизнь.

– Вовсе никаким не потрясением. Люди вроде него и не к такому привыкли. Просто он мог бы рассчитывать на более щедрые чаевые и поэтому был бы доволен. «Извините, господа…» Затем он удалился бы, а завтра мой секретарь наградил бы его чаевыми.

– Кокос, ради Бога! Ты порой такое несёшь! – цинизм отталкивал его. – Кажется, ты так и не понял, какому мы подвергаемся риску. Представь себе: за это меня могут уволить из армии.

– Представил, ну и что?

– Как это – ну и что? Чем я буду заниматься?

– Ты мог бы стать моим управляющим в Басре.

– Не слишком заманчивая перспектива. – Он и раньше не мог понять – когда над ним смеются, а когда гово­рят всерьёз, и это очень задевало его, а теперь случай с незапертой дверью приобрёл особую важность.

– Полагаю, ты не рассказывал про нас своему грязному пар­су?

– Нет. Нет, нет, нет, нет и нет! Удовлетворён?

– А стюарду?

– Не рассказывал. Только давал на чай. Подкупал всех. А иначе для чего нужны деньги?”

Вечер, так дивно начавшийся, завершился для Кокоса немыслимой катастрофой. Так вот отчего он испытывал страх: это было предчувствием беды!“Незапертая задвижка, маленькая змей­ка, которую не успели загнать в нору, – он предусмотрел всё, но забыл о враге, затаившемся у порога. Теперь запри хоть на три задвижки – им никогда не завершить движе­ние любви. Такое с ним иногда случалось, если он был чем-то сильно расстроен,– тогда он мог предсказывать ближайшее будущее. Вот и теперь он знал, что скажет Лай­онел, прежде чем тот заговорил.

– У меня разболелась голова от этого недоразумения, плюс ко всему я выпил лишнего. Хочу подышать свежим воздухом. Скоро вернусь.

– Когда вернёшься – это уже будешь не ты. И я, быть может, буду не я”.

Бродя по палубе, Лайонел решил впредь не рисковать своим будущим:“Какими порядочными и надёжными они казались – люди, к которым он принадлежал! Он был рождён одним из них, он с ними трудился, он намеревался взять себе в жёны одну из них. Если он утратит право общаться с ними, то он превратится в ничто и никто. <…> Он от случая к случаю на­вещал бордели, чтобы не выделяться из офицерской среды. Однако он не был так озабочен сексом, как иные его со­служивцы. У него не было на это времени: к воинскому долгу добавлялись обязанности старшего сына; доктор ска­зал, что периодические поллюции не должны его беспоко­ить. Впрочем, не спите на спине. Этой простой установке он следовал с начала полового созревания. А в течение последних месяцев он пошёл ещё дальше. Узнав о своем назначении в Индию, где его ждала встреча с Изабель, он стал относиться к себе с большей строгостью и соблюдал целомудрие даже в мыслях. <…> Ради Изабель, ради своей карьеры он должен немедленно прекратить опасные отношения. Он не стал задумы­ваться, как он до этого докатился и почему так сильно ув­лёкся. В Бомбее всё кончится, нет, всё кончится сейчас же, и пусть Кокос обревётся, если думает, что это поможет. Итак, всё прояснилось. Но за Изабель, за армией стояла другая сила, о которой он не мог рассуждать спокойно: его мать. <…> Он, её первенец, призван восстановить доброе имя семьи. Он сплюнул за борт. И обещал ей: «Больше никогда». Слова пали в ночь, как заклинание”.

Как и предсказал Кокос, Лайонел вернулся в каюту уже совсем другим человеком, правда, и не совсем таким, каким предпочёл бы видеть себя сам. Но и Кокос стал иным. Раньше он остерегался верхней койки, принадлежащей Лайонелу. Он приписывал этому месту опасную для себя мистическую силу. А сейчас вошедший в каюту Лайонел увидел своего любовника, лежащим, вопреки всем своим суеверным страхам, наверху.

“– Привет, Кокос. Решил для разнообразия поспать на моей койке? – спросил он отрывистым офицерским тоном, поскольку не хотелось поднимать шум.– Оставайся здесь, если хочешь. Как я уже сказал, всё случившееся было ошибкой. Лучше бы нам… – Он замолчал. Только бы не дать слабинки! <…> Он обязан держаться своего народа, иначе погибель. – Прости, что пришлось сказать всё это.

– Поцелуй меня.

После его бесцеремонности и вульгарности эти слова прозвучали удивительно спокойно, и он не смог сразу от­ветить. Лицо друга приблизилось к нему, тело соблазни­тельно изогнулось во тьме.

– Поцелуй меня.

– Нет.

– Не-а? Нет? Тогда я тебя поцелую.

И он припал губами к его мускулистой руке и укусил. Лайонел вскричал от боли.

– Поганая сука, погоди же… – Меж золотистыми во­лосками выступила кровь. – Погоди же…

И шрам в паху вновь открылся. Каюта исчезла. Он опять сражался с дикарями в пустыне. Один из них просил пощады, путаясь в словах, но ничего не добился.

Наступила сладостная минута мщения, сладостнее ко­торой не было для них обоих, и когда экстаз перешёл в агонию, руки его обхватили глотку. Никто из них не знал, когда наступит конец, и Лайонел, осознав, что он насту­пил, не испытал ни жалости, ни печали. То было частью кривой, уже долго клонившейся вниз, и не имело ничего общего со смертью. Он вновь согрел его своим теплом, по­целовал сомкнутые веки и накинул цветной платок. Потом опрометью выбежал из каюты на палубу и голый, с семена­ми любви на теле, прыгнул в воду.

Разразился крупный скандал. Большая Восьмёрка сде­лала всё, что могла, но скоро всему кораблю стало извест­но, что британский офицер покончил с собой после того, как убил мулата. Многие пассажиры содрогнулись от этой новости. Другие старались разнюхать побольше, <…> а доктор, исследовавший труп, заклю­чил, что странгуляция – лишь одно из повреждений, и что Марч – чудовище в человеческом обличии, от которого, слава Богу, избавилась земля. Каюту опечатали для дальнейшего расследования и место, где два мальчика лю­били друг друга, и подарки, которые они дарили друг другу в знак любви, поплыли до Бомбея без них. Ведь Лайонел тоже был ещё мальчик.

Тело его не нашли – кровь на руке быстро привлекла акул. Тело его жертвы поспешно отправили в пучину. На похоронах возникла лёгкая заварушка. Аборигены из числа матросов, непонятно почему, проявили к похоронам инте­рес, и когда труп опустили в море, начался спор. Матросы бились об заклад, в каком направлении он поплывёт. Он поплыл на север – против господствующего течения – и тогда раздались хлопки, и кто-то улыбнулся”.

Миссис Марч была извещена полковником Арбатнотом и леди Мэннинг о том, “что сын её умер в результате несчастногослучая – что бы ни утверждали зло­намеренные языки – Лайонел оступился и упал за борт, когда они стояли на палубе и вели дружескую беседу. Леди Марчпо­благодарила их за добрые слова, но больше ничего не ска­зала. <…>

И больше никогда не упоминала его имени” .

Итак, тело задушенного юноши поплыло против течения к месту гибели его убийцы. Эту выразительную метафору можно истолковать по-всякому: и как иллюстрацию к стихам Бодлера (“И памяти твоей он верен сердцем пленным” ), и как пример роковой силы любви-эроса.Кэросу древние греки относились с опаской, считая его явлением неуправляемым и грозным.Он представлялся им тёмным наваждением, насылаемым богами и часто обрекающим на гибель (такова история Медеи и Ясона). Эллины предпочитали ему менее сильные страсти – филию (любовь–дружбу, взаимную приязнь), сторге (семейную привязанность) и агапе(влечение, лишённое собственно эротического начала).

На самом же деле, метафора Форстера куда изощрённее, многограннее и сложнее.

Недаром Кокос сродни Кармен. Подобно тому, как Хосе, даже убивая цыганку, выполнял её волю, Лайонел в последний миг своей жизни вёл себя в полном соответствии с предвидением и желаниями своего любовника. Существенная разница между Кокосом и Кармен была, однако, в том, что даже своей смертью юноша стремился скрасить своему другу страшные минуты его неминуемой гибели. А в том, что гибель Лайонела наступит в ту же роковую ночь, он не сомневался.

Дело в том, что какими бы самоуговорами не успокаивал себя на палубе Марч, какие бы клятвы себе ни давал, всё было впустую. Молодой человек убеждал себя в ценности военной карьеры, в важности выполнения своего долга первенца перед матерью, уверял себя в том, что принадлежность к привилегированной британской административно-военной касте – единственный критерий успеха в жизни. Между тем, его подсознание отвергало все нравственные самоувещевания, карьеристские намерения и планы женитьбы. Эта раздвоенность повлекла за собой весьма странный поступок Лайонела. Только что он почтительно слушал отеческие советы Арбатнота, одного из “порядочных и надёжных людей”. “Затем что-то сорвалось, и он услышал собственный крик: – Дерьмо проклятое, отстань от человека!

– Х-р-р… Что? Я не расслышал, – сказал озадаченный полковник.

– Ничего сэр, простите, сэр”.

Вернувшись в каюту, Лайонел объявил любовнику об их разрыве. Но в глубине души он отвергал этот свой шаг. Марч уже не верил в нравственную безупречность британского военно-бюрократического клана, в разумность и святость его традиций. Посещение борделей отныне не казалось ему достойным и необходимым занятием офицера; усомнился он и в том, что обретёт счастье в престижном браке с Изабелью. По-иному он взглянул и на мать: “бельмо в центре сплетённой ею паутины – с цепки­ми нитями, раскинувшимися повсюду. Она не способна понять и простить <…> ощуще­ния, в которых сам он только начал открывать радость”. Глупость наседки сочеталась в ней с сословной спесью и с цепкостью хищницы; “она ничего не понимает, но держит под конт­ролем всё”. Недаром отец возненавидел её и ушёл к туземной женщине. А ведь, весьма вероятно, что и Изабель окажется столь же холодной, чопорной и чёрствой.

Словом, Лайонел предстал перед любовником в смятении и в душевной раздвоенности. Неожиданный укус Кокоса ошеломил его, поверг в мстительную ярость.

Ключом к пониманию программы поведения, запущенной этим неожиданным поступком, служит их давний диалог, который, как это нередко случалось в разговорах с Кокосом, приобрёл мистический оттенок. Друзья обсуждали ранение, полученное Лайонелом во время войны в пустыне. “ Дротик туземца едва не лишил его мужского признака. Едва, но всё же не лишил, и Кокос заявил, что это хорошая приме­та. Некий дервиш, святой человек, сказал ему однажды, будто то, что едва не уничтожило, впоследствии придаёт силу и может быть призвано в час мщения.

– Не вижу смысла в мщении, – промолвил Лайонел.

– О, Лайон, почему же нет, ведь мщение бывает столь сладостным!”

Ошеломляющая выходка любовника всколыхнула чувство яростной мести. Под этим знаком и началась последняя в их жизни половая близость. Разумеется, юный воин мстил не за укус, а за всё то, что ему предшествовало, что сделало Лайонела новым человеком, навсегда утратившим свою былую наивность и безмятежность. “Проклятый Кокос сыграл с ним злую шутку. Он разбудил столько всего, что могло бы спать” . Если бы не он, Марч остался бы в счастливом неведении относительно собственной гомосексуальности, не влюбился бы в парня, да ещё и в туземца. Он так бы и не узнал, что, подобно отцу, относится к числу нестандартных людей, “в ком искавшие покоя находили огонь, и огонь становился покоем”. Кокосу удалось то, чего так и не добились дикари, напавшие на него в пустыне, – он погубил его: ведь двери в наивную прежнюю жизнь наглухо захлопнулись перед ним. Но с каждым мигом яростной близости вектор мстительного потенциала менялся. Теперь Лайонел мстил саму себе и губил себя. Ведь любовник пробудил в нём лишь то, что было в нём всегда, хотя до поры дремало. Лайонел помнил, с каким нетерпением и любопытством ждал, когда же, наконец, Кокос совратит его. “И вот корабль вошёл в Средиземное море. Под благоуханным небом <…> лю­бопытство возросло. Выдался замечательный день – впер­вые после суровой непогоды. Кокос высунулся из иллюми­натора, чтобы полюбоваться залитой солнцем скалой Гибралтар. Лайонел, которому тоже хотелось посмотреть, прижался к нему и позволил лёгкую, совсем лёгкую фами­льярность по отношению к своей персоне. Корабль не по­шел ко дну, и небо не разверзлось. Прикосновение вызва­ло лёгкое кружение в голове и во всём теле, в тот вечер он не мог сосредоточиться на бридже, чувствовал смятение, был испуган и одновременно ощущал какую-то силу и всё время поглядывал на звёзды. Кокос, который порой изре­кал нечто мистическое, заявил, что звезды заняли благо­приятное положение и надолго останутся так.Той ночью в каюте появилось шампанское, и он под­дался искушению”.

Со временем выяснилось, что Лайонел пристрастился к однополому сексу не только ради удовольствия, и уж, по крайней мере, не из любопытства. Юноша полюбил своего партнёра, хотя и не понимал этого в полной мере. То, что он простодушно расценивал как заместительную гомосексуальную активность, на деле было “ядерной” девиацией, которая привела к настоящей любви.

Лайонел мстил себе за то, что оказался не так “жесток, безжалостен, эгоистичен и лжив” , а на самом деле не столь душевно независим, как его отец. Юноша всецело подчинялся холодной, расчётливой матери. Никогда не признался бы он в своей гомосексуальности кому бы то ни было и, прежде всего, ей. В отличие от отца, он не мог уйти с тем, кого полюбил. Сознавая, что ему не достаёт мужества начать новую жизнь, Лайонел вдруг понял, что и жить по-прежнему он уже тоже не хочет и не может. Мудрый азиат, включив программу “сладостного мщения”, вызвал феномен, близкий к тому, что в дзен-буддизме называют “сатори”. Правда, в случае Марча речь шла не столько о “просветлении”, сколько о внезапном прозрении. В последние минуты Кокоса, Лайонел не мстил ему; он любил его; они вдвоём уходили из жизни, где их чувству не нашлось места.

Кокос сравнивал себя с обезьянкой. “Обезьян­ка призвана делать лишь одно – напоминать Лайону, что он жив”, – любил повторять он. Но в пантеоне индийских богов обезьяна Хануман – мудрый наставник. Деловая активность Кокоса ничем не походила на асоциальный и преступный промысел Кармен. Бесправный в глазах чиновников, презираемый сагибами туземец, он давно стал представителем нарождающегося среднего класса. Если бы Лайонел поверил ему, то примкнул бы к индийской буржуазии, которая впоследствии изгнала из страны английскую администрацию, добилась власти и богатства. Разумеется, в мыслях молодого офицера царил отчаянный сумбур. В частности, он видел угрозу для себя, для чести древнего рода Корри-Марчей в возможном появлении в Бирме сводных братьев-полукровок. Словом, он был сыном своего клана и своей матери. Форстер с мягкой иронией говорит о нём, что “предубеждение против цветных имело у него кастовый, а не личный характер и проявлялось лишь в присутствии посторонних” . Хоть Лайонел чище и благороднее, чем большинство его знакомых, он всегда был конформистом и соглашателем. Правда, прежде ему и в голову не приходило осуждать хамство и чванство английских служак, их беспардонную наглость колонизаторов. Но порой, пишет Форстер, в мучительном стыде за них, он испытывал желание броситься в море.

Кокос пропускал расистские высказывания своего любимого мимо ушей; он знал, что Лайонел, как и его отец, рано или поздно порвёт с ложью и фарисейством правящей элиты, уходящей в бесславное прошлое. Но для его прозрения требовалось время. Ах, если бы не несчастная история с незапертой дверью! Роковая случайность опрокинула все планы Кокоса. А он так долго желал Лайонела, так чудесно разыскал его, следуя подсказке звёзд! Они вместе познали так много счастья, что с потерей любимого жизнь для юного азиата теряла всякий смысл. И тогда он решился на двойное самоубийство. Роли обоих были чётко определены им в соответствии с их характерами. “Я никогда не проливал чужой крови,– говорил он Лайонелу.– Других не обвиняю, но сам – никогда”. Марч же побывал в военном кровопролитии. Убить друга, а потом покончить с собой – этот жребий выпал на его долю.

Имел ли право Кокос решать судьбу Лайонела? Конечно же, есть все основания считать, что, подтолкнув друга к суициду, он избавил его от разлада с самим собой, от мучительных угрызений совести… Всё так, но, по правде, даже это не могло бы послужить достаточным оправданием для его действий, если бы не одно очень существенное обстоятельство. Кокос был честен с Марчем до конца, предусмотрев путь для отступления друга. В случае если бы он ошибся в любимом, всё обернулось бы иначе. Скажем, если бы на месте Лайонела был полковник Арбатнот, то, удушив любовника, он без помех выбросил бы труп за борт, объявив, что мулат “грязно приставал к нему” . Ни репутации, ни карьере убийцы такой инцидент не повредил бы. В отличие от него, как это и предвидел Кокос, Лайонел повёл себя как любящий и честный человек. Выполнив волю любовника, инспирировавшего собственное убийство, он сам не захотел жить без того, что их связывало.

Разумеется, было бы куда лучше, если бы юный капитан Марч поверил Кокосу, стал его компаньоном и не убивал бы ни его, ни себя. Если бы он сознательно и вовремя уподобился своему отцу, то сделал бы счастливыми всех, кроме, разумеется, миссис Марч. Всё вышло иначе. Сексуальное прозрение, как и отказ от ложных догм сословного и расового превосходства, пришли к Лайонелу внезапно, сопровождаясь неуправляемой аффективно-эротической бурей. Поступок, носящий, повторим, грамматически неверное, но по существу точное название “двойного самоубийства”, как правило, сочетается с половой близостью. В этом любовники поступили так, как традиционно вели себя японцы. Но у Марча секс стал чем-то вроде неконтролируемого эпилептического разряда, подобием урагана, цунами. Его поведение выходит за рамки психического контроля и общепринятой нормы. Врачи в подобных случаях говорят о “суженном сознании”. Уместен здесь и латинский термин raptus – “буйство”, “помешательство”. Такой исход предугадал Кокос; этого он и добивался.

Известно, что исключение лишь подтверждает общее правило. Ведь если речь идёт о двойном самоубийстве, то двое уходят из жизни с обоюдного согласия, так как не могут поступить иначе. Это не убийство, это внутреннее дело любовной пары, действительно неподсудное для сторонних наблюдателей. История, рассказанная Форстером, отнюдь не опровергает один из незыблемых постулатов сексологии: любовь и убийство несовместимы.

Глава IV 

Сексуальные фантазии Урсулы Ле Гуин

Сними ладонь с моей груди,

Мы провода под током.

Борис Пастернак

Другому как понять тебя?

Фёдор Тютчев

При всей кажущейся новизне и суперсовременности своих сюжетных находок и фантастических идей, писатели-фантасты наших дней нередко повторяют давно известные мифы и сказки. Потаённые желания и опасения человечества, оказывается, почти не изменились с древних времён. Талантливые писатели только приоткрывают над ними завесу.

В романе Урсулы Ле Гуин “Левая рука тьмы” события происходят на планете Гетен, прозванной землянами Зимой: очень уж суровым был её климат. Холод и стал причиной того, что у её аборигенов сформировался особый тип сексуальности. Компенсируя высокую смертность новорождённых, эволюция позаботилась о возникновении у гетенианцев таких мощных всплесков сексуальной активности и плодовитости, на которые уроженцы Земли не способны. Потому-то для обитателей планеты стали типичными сценки, подобные этой:

“Рядом с домом, среди размокших клумб, луж, покрытых ломкими ледяными корочками, и быстрых, нежноголосых весенних ручьёв, прямо на покрытой первой зеленью лужайке стояли и нежно беседовали двое юных влюблённых. Их правые руки были судорожно сцеплены – одна в другой. Первая фаза кеммера. Вокруг них плясали крупные снежинки, а они стояли себе босиком в ледяной грязи, держась за руки и ничего не замечая вокруг, кроме друг друга. Весна пришла на планету Зима”.

Главной особенностью половой системы жителей Гетена, впрочем, были не сами по себе циклические всплески сексуальности. Чудо заключалось в её полной смене: в периоде кеммера гетенианцы превращались то в мужчин, то в женщин. В промежутке между такими метаморфозами они, по словам Ле Гуин, оставались андрогинами. (Не путать с андрогенами – мужскими половыми гормонами! “Андрогины” – “мужеженщины”, от греческих слов “андрос” – мужчина и “гине” – женщина). На взгляд сексолога, эта авторская формулировка не совсем точна. Большую часть своего полового цикла гетенианцы были не андрогинами, а, скорее, мужчинами–гипогениталами с минимальным уровнем выработки гормонов.

“Из полевых записей исследователей межпланетной экспедиции, высадившейся на планету Гетен (Зима).

Сексуальный цикл гетенианцев колеблется от 26 до 28 дней. В течение первых 21-23 дней индивид входит в состояние кеммера –период наибольшей сексуальной активности. В первой его фазе он по-прежнему андрогинен. Половые признаки и потенция у него не появятся, если он окажется в изоляции. Таким образом, гетенианец в первой фазе кеммера к половому акту не способен. Однако сексуальная активность уже в этой фазе весьма сильна, она оказывает в этот момент решающее влияние не только на личность данного индивида, но и на его социальную и духовную жизнь и деятельность. Когда индивид обретает партнёра по кеммеру, его гормональный статус получает дополнительный стимул (по всей вероятности, за счёт прикосновения, при котором возникает не выясненная пока секреторная деятельность, а может быть, и появляется особый запах), и в итоге один из партнёров приобретает гормонально-половой статус, мужской или женский. Половые органы при этом претерпевают соответствующие внешние изменения, усиливаются эротические ласки, и второй партнёр, подстёгнутый переменой, происшедшей с первым, обретает все признаки противоположного пола. Исключений практически не бывает. Если же и возможно проявление у обоих партнёров одних и тех же половых признаков, то эти случаи настолько редки, что их можно и не учитывать. Если у первого из партнёров кеммер успел достигнуть своего полного развития, то второй проходит первую фазу значительно быстрее; если же оба вступают в состояние кеммера одновременно, то развитие фаз происходит медленнее. Нормальные индивиды не имеют предварительной предрасположенности к мужской или женской роли; то есть они даже не знают, кем будут в данном конкретном случае –женщиной или мужчиной, и не способны выбирать. Когда половая определённость достигнута, она не подлежит изменению до полного окончания кеммера. Кульминационная фаза продолжается от двух до пяти дней, во время которых половое влечение и потенция достигают своего максимума. Эта фаза завершается почти внезапно, и, если зачатия не произошло, индивиды в течение нескольких часов возвращаются в бесполое состояние.

Если же у индивида, выступившего в женской роли, наступает беременность гормональная активность организма, естественно, продолжается, и в течение 8,4 месяца беременности, а также всего периода кормления грудью (6-8 месяцев), молочные железы максимально развиты; бёдра становятся шире. С прекращением лактации индивид постепенно возвращается в бесполое состояние до следующего цикла. Не прослеживается никакого физиологического привыкания к роли, так что мать, родившая нескольких детей, может с тем же успехом стать отцом ещё нескольких”.

Первым контактёрам с цивилизацией Гетена подобные метаморфозы показались отталкивающими. “Что значит друг в этом мире, – размышляет землянин Дженли Ай, –где любой друг может стать твоей возлюбленной с новым приходом луны? Навсегда запертый в рамках своей мужественности, я не мог бы стать другом никого из этой расы, то ли мужчин, то ли женщин. Ни тех, ни других, но тех и других одновременно, подчинённых странным циклическим изменениям, зависящим от фаз луны, меняющих свой пол при прикосновении ладоней. Оборотни уже с колыбели. Не может быть между нами ни дружбы, ни любви”.

Гетенианцы, в свою очередь, не жалуют землянина. Король Арговен говорит: “Я не знаю, что за чертовщина сидит в вас, господин Ай: то ли вы сексуальный извращенец, то ли искусственно созданное чудовище, то ли действительно пришелец из великой пустоты космоса”. От этого безумного беременного короля и зависят судьбы героев романа – Дженли и его знакомого гетенианца, чьё полное имя звучит по-феодальному роскошно и романтично: Терем Харт рем ир Эстравен, лорд Эстре.

Эстравен с риском для жизни ценой нечеловеческих усилий и жертв спас Дженли, выкрав его из концентрационного лагеря. К землянину он относится с трогательной материнской нежностью. Верзила-негр, которому он едва достаёт по грудь, кажется гетенианцу “хрупким, незащищённым, открытым, уязвимым; даже половые органы его всегда находятся снаружи, он не может втянуть их в брюшную полость, спрятать. Его имя – крик боли”.

Так что размышления об оборотнях были со стороны спасённого землянина верхом неблагодарности. И, ночуя в одной палатке со своим спасителем, с которым они вместе бегут, пересекая вечный ледник, из тоталитарного государства Оргорейн, он, в конце концов, отказался от прежних предубеждений. Мало того, их взаимная приязнь переросла в любовь.

В Европе был когда-то обычай майората. Чтобы не дробить феодальное владение, оно целиком наследовалось старшим сыном властителя. Младшие братья получали дворянский титул, свидетельствующий об их аристократическом происхождении, но право на владение родовым гнездом переходило к ним только после смерти прямого наследника.

На планете Гетен система майората приобрела особую сложность. Ведь властелин феодального поместья (“очага”) мог быть не только отцом, но и матерью своего потомства. “Родными по крови” считались лишь те из его сыновей, которых он сам родил и выкормил грудью. Например, все дети князей Эстре носили родовое имя Эстравен (то есть “выходец из очага Эстре”), но прямым наследником мог быть лишь старший из “родных” сыновей.

Порой такая система майората давала сбои, что ставило властелина и его подданных в щекотливое, а иногда и в опасное положение. Ле Гуин создала подлинный шедевр, поведав историю соперничества за право наследовать очаг Эстре.

Всё это случилось с далёким предком героя “Левой руки тьмы” Терема Эстравена.

“Давным-давно между княжеством Сток и княжеством Эстре земли Керм шла тяжкая распря. Налёты и грабежи с обеих сторон продолжались в течение трёх поколений, и конца этому спору не предвиделось, ибо спор был связан с земельными владениями. Хорошей пахотной земли в Керме мало, и слава любого княжества – в протяжённости его границ, а правят там люди гордые, вспыльчивые, отбрасывающиечёрные тени.

Случилось так, что родной сын и наследник лорда Эстре во время охоты бежал на лыжах по Ледяному озеру в первый месяц весны, попал в трещину и провалился под лёд. Однако, положив поперек полыньи одну лыжу, он всё-таки выбрался из воды. И оказался в не менее ужасном положении: он промок насквозь, а было очень холодно, к тому же близилась ночь. Юноша не чувствовал в себе сил, чтобы добраться до дому, – до Очага было не менее десяти километров вверх по склону холма, – а потому направился к деревне Эбос на северном берегу озера. Когда наступила ночь, всё затянуло туманом, спустившимся с ледника, и над озером спустилась такая мгла, что он ничего не видел перед собой, не видел даже, куда ставит лыжи. Он шёл медленно, опасаясь снова провалиться, холод пробирал его до костей. Он понимал, что скоро не сможет двигаться. Наконец сквозь туман и ночь он разглядел впереди огонёк. Он снял лыжи, потому что берег озера здесь был неровным, каменистым и местами совсем лишённым снега. Едва держась на ногах, из последних сил устремился он к этому огоньку, находившемуся явно в стороне от Эбоса. Оказалось, что это светится окно одинокого домика, со всех сторон окружённого густыми деревьями тор, единственными, что могут расти на земле Керм. Деревья тесно обступили домик, и, хотя они были невысоки, он буквально тонул в их ветвях. Юноша застучал в дверь и громко позвал на помощь; кто-то впустил его в дом и подвёл к огню, пылающему в очаге.

В доме оказался только один человек. Он раздел Эстравена, одежда которого задубела на морозе, словно превратясь в железный панцирь; потом завернул его голого в меховые одеяла и, согревая собственным телом, изгнал ледяной холод из заледеневших членов. Потом напоил горячим пивом, и юноша в конце концов пришёл в себя и вгляделся в своего спасителя.