Бельэтаж

Когда я на мгновение замер в двух футах от эскалатора в конце обеденного перерыва в день лопнувшего шнурка, с «пингвиновским» изданием «Размышлений» Аврелия и пакетом из «Си-ви-эс», я уже два года шел к великой цели, хотя покамест не сознавал этого отчетливо; другими словами, 2/17 и приблизительно 12% мыслей, которыми я располагал в тот момент, были взрослыми мыслями, а остальные – детскими, и с ними приходилось мириться.

По стечению обстоятельств как раз в это время эскалаторы были абсолютно пусты, никто не спускался и не поднимался, хотя обычно под конец обеденного перерыва здесь возникала толчея. Отсутствие пассажиров в сочетании с негромким гудением эскалаторов пробудили во мне признательность к этому металлическому подъемному механизму. Ребристые плоскости выезжали из-под вестибюльного пола и почти с ботанической методичностью распадались на отдельные ступеньки. В начале пути каждая ступенька становилась индивидуальностью, легко отличимой от остальных, но поднявшись на несколько футов, терялась среди других, поскольку взгляд перемещался короткими прыжками, следуя за медленным движением объекта, и иногда при прыжке падал на ступеньку выше той, за которой наблюдал; после этого невольно переводишь глаза на еще не сформировавшуюся часть подъема, где различить ступеньки легче. Это все равно что провожать глазами изогнутый выступ медленно вращающегося наконечника сверла или, визуально увеличив желобки на виниловом диске, пытаться войти в первый, пронестись по спирали, пока пластинка вертится, и почти сразу заплутать в серых витках.

Поскольку на эскалаторе не было других пассажиров, можно было сыграть в суеверную игру, которой я часто развлекался во время поездок; целью игры было добраться до самого верха раньше, чем кто-либо еще ступит на эскалатор впереди или позади меня. Старательно сохраняя скучающее выражение лица и размеренно скользя вверх по длинной гипотенузе, внутренне я изнывал от полуистерического возбуждения, подобное которому ощущаешь, когда за тобой одним гонятся при игре в пятнашки, но предварительно убедив себя и к концу поездки окончательно уверовав в то, что, если мой попутчик встанет на эскалатор раньше, чем я с него сойду, он или она замкнет цепь и поразит меня током.

В этой игре я часто проигрывал, но с тех пор, как увлекся ею, она стала для меня чем-то вроде возможности пощекотать себе нервы, и я поначалу вздохнул с облегчением, заметив голову некоего Боба Лири на верху эскалатора, ведущего вниз, – ведь с ним играть было бы невозможно. Мы с Бобом никогда не перебрасывались даже парой фраз, что вполне достаточно для знакомства в крупных компаниях, однако знали друг друга потому, что видели фамилии в списке полученных сообщений и на дверях кабинетов; ощущение дискомфорта, почти что вины, было связано с тем, что мы так и не удосужились взять на себя элементарную задачу представиться, и этот дискомфорт от встречи к встрече только усиливался. В офисе всегда присутствует остаточная группа людей, с которыми ты еще не знаком и не шутишь о погоде; этот остаток постепенно уменьшается, и Боб – один из последних его представителей. Его лицо мне настолько примелькалось, что нынешний статус незнакомца приводил в замешательство, и уверенность, что мы с Бобом следуем встречными курсами, он – вниз, а я – наверх, и обречены разминуться на середине, в двадцати футах над полом гигантского, похожего на склеп вестибюля из красного мрамора, где нам придется скрестить взгляды, кивнуть и что-то пробормотать, или упорно смотреть в пустоту, или сделать вид, будто мы пристально осматриваем свое имущество, остро нуждающееся в осмотре именно на эскалаторе, резко отвернуться в момент вынужденной близости, словно рядом никого нет, и таким образом перенести простой факт, что мы ни разу не обменялись любезностями, в высшую плоскость неловкости, – эта уверенность переполнила меня отчаянием и отвращением. Я решил проблему; застыл на полушаге в ту же секунду, как заметил Боба (еще до того, как он ступил на эскалатор), вскинул вверх указательный палец, будто вспомнил нечто позабытое, и торопливо направился в другую сторону[24].

Я быстро прошагал мимо лифтов, поднимающихся на этажи с четвертого по двадцать четвертый, пересек вестибюль, миновал длинный низкий список арендаторов, на черном фоне которого отсвечивали белые фамилии и номера этажей (хотя кое-где на черной пленке виднелись неряшливые надрезы, сделанные неопытной рукой, обновлявшей список), потом группировку растений, которую прежде никогда не замечал, и женщину в синем деловом костюме – она листала бумаги в жесткой новой папке из манильской бумаги, вынутой из такого же новенького портфеля[25]. Описав по вестибюлю круг, я прошел мимо парней в темных очках, работников почтового отделения, которые расположились на декоративных диванах (вообще-то диваны предназначены для претенденток на работу, а не для обеденных перерывов обслуживающего персонала, неодобрительно подумал я). Этих ребят я помнил с тех времен, когда был вынужден в последнюю минуту отправлять «Ди-эйч-эл»-ом в Падую посылки для какого-то благотворительного проекта, в котором участвовала компания, поэтому помахал им рукой. Из почтового отделения слышался грохот аппарата компании «Питни Боуэс», которая смачивала и запечатывала конверты, и вдобавок оттискивала на них красноватую почтовую эмблему, состоящую из времени обработки, орлиных крыльев и призыва поддержать «Юнайтед Уэй», – грохот был гулким и ритмичным, и даже с берушами я ни за что не смог бы весь день торчать в почтовом отделении, подобно этим ребятам. Один помахал мне в ответ, но я все-таки увидел, как другой (заметная фигура – потому что в жаркие дни он носил галстук, прицепленный V-образным зажимом ко второй пуговице рубашки с расстегнутым воротом, так что серые пластмассовые лапки зажима оставались на виду) подался к остальным, одновременно поглядывая на меня так, словно собирался сказать обо мне гадость, что-нибудь вроде: «Недели две назад проходил я мимо кабинета этого типа, ну и заглянул, а он как раз выдирал волоски из носа. Дерг! Рожу скорчит, заноет, на глазах слезы, и аж передернется. Верно, ошибся и вытащил сразу три». Я понял, что так все и было, потому что услышал возгласы: «Да ты что-о!» и гогот, а еще потому, что если бы сам посиживал на том диване, меня тоже подмывало бы наболтать гадостей о таких, как я.

Наконец я снова двинулся к эскалаторам, на этот раз глядя на них в профиль. Боб Лири давно ушел, наверх поднималась стайка секретарш. А у подножия механизма разыгралась любопытная сценка. Работник из обслуживающего персонала, имени которого я не знал, за время моего отсутствия подкатил тележку с бутылками чистящих средств, рулонами туалетной бумаги, метлами, валиками для мытья окон и уймой других вещей; пока я подходил поближе, он распылил какую-то бледно-зеленую жидкость над белой свернутой тряпкой и приложил ее к резиновому поручню эскалатора. Никаких попыток протереть его работник не делал: он просто придерживал тряпку обеими руками, поглядывая на одну из секретарш, а из-под его рук выходил черно-глянцевый поручень. Только представьте себе офис, где в стандартный набор еженедельных обязанностей обслуги входит полировка поручней эскалатора! Глубокий смысл этого всеобъемлющего определения чистоты офиса потрясал! Я не сомневался, что именно эта обязанность уборщику нравится больше остальных, и не просто потому, что можно всласть поглазеть на секретарш, но и по той причине, что таким делом обслуживающий персонал занимается не на протяжении веков; да, он подметает полы, выполняет мелкий ремонт, моет, полирует, находит в связке нужный ключ, но лишь с недавних пор на долю уборщиков выпало наводить глянец на поручни эскалатора, прижимать к ним белую хлопчатобумажную тряпку, пользоваться достижениями техники, но так небрежно, словно прислонившись к своему «камаро» на пляже. Вероятно, этот человек знал на поручне каждую отметину – в том числе и выбоину, будто кто-то ковырнул поручень ножом, и то место, где поручень искривлен наружу, и небольшой дефект плавки, где два конца резинового ремня сращены, чтобы получилась петля. Примечательно было и то, что уборщик явно знал, сколько времени надо прижимать тряпку к поручню, чтобы отполировать его целиком.

– Как дела? – спросил я, и, вспомнив кое-что при виде мешков с мусором на нижнем ярусе тележки, добавил: – Говорят, Рэй болен.

– Заходил на прошлой неделе, – отозвался полировщик эскалатора, – я ему сразу сказал: «Ты что, сдурел? Сидел бы себе дома, тебе же тут столько нагибаться!» Вы бы видели, в каком он состоянии! По стеночке ползает, руками держится.

– Жуть.

Неожиданно мой собеседник пожал плечами:

– Ничего, оклемается. С ним однажды уже такое было. Пустяки, поболит – перестанет.

– А Тину вы знаете? Секретаршу Тину? – спросил я, указывая в сторону бельэтажа.

– Тину знаю.

– Она нарисовала для Рэя плакат с пожеланиями – пошленький такой, с цветочками, но симпатичный, большой. Если хотите, можете на нем расписаться.

– Заскочу днем. – Он отнял от поручня тряпку и внимательно осмотрел ее. Беспорядочные складки уже потемнели от соприкосновения с резиной. Уборщик свернул тряпку по-новому, еще раз сбрызнул полиролью, и опять приложил к резине. – Подпишу обязательно. Рэй нужен нам здоровым – иначе вся эта возня достанется мне.

– Рэй все успевал, – подтвердил я.

– Да, успевал. Такой скорости позавидуешь. На время вместо Рэя наняли мальчишку, но толку от него – ноль.

Мы пожелали друг другу не перенапрягаться. Потом я взялся за поручень, который уборщик еще не успел отполировать (было бы неловко хвататься за уже отполированный поручень – все равно что пройтись по свежевымытому полу: это подчеркнуло бы стойкое ощущение тщетности действий обслуги – лучше дождаться, когда весь поручень будет отполирован, а потом внести свой вклад в неизбежный процесс загрязнения, вынуждающий уборщика через неделю полировать поручень заново) и ступил на эскалатор. Даже не глядя вниз, я сумел своевременно сделать шаг точно на движущуюся ребристую поверхность, так что моя нога опустилась не на щель между ступеньками, а ровно в середину одной из них; несмотря на то, что этим навыком в совершенстве владеют все мои ровесники, я все еще гордился собой, как гордился умением завязывать шнурки вслепую. Кроме того, я уже знал конечную высоту еще формирующейся, растущей ступеньки, на которую поставил другую ногу, определив скорость эскалатора по поручню под моей ладонью. Когда я был совсем маленьким, мама приучила меня (из соображений безопасности, поскольку эскалаторы и лифты без лифтеров были в то время еще в новинку и потому считались источником всевозможных бед, наряду с электронно-лучевыми трубками и микроволновыми печами) завязывать шнурки теннисных туфель заново каждый раз, прежде чем воспользоваться вертикальным средством передвижения. Мне объяснили, что развязавшийся шнурок может попасть в щель между двумя ступеньками, а итог я представил себе сам: ступеньки начинают плющиться, готовясь к трофониеву восхождению, затягивают растрепу, крушат его металлическими зубцами – ступню, ногу, торс и наконец голову, уносят все дальше, в невообразимые плоские внутренности под лестницей. (Только спустя долгое время я увидел разобранный для ремонта эскалатор, каких много в подземке – там они ломаются чаще, чем в корпоративной среде – от жары, халатности обслуживающего персонала, обилия воды, грязи, жвачки? – и наконец понял, как ступеньки приобретают форму призм, а до тех пор представить себе превращение двухмерного прямоугольника, складывающегося, как дорожные часы, было практически невозможно.) В старших классах школы я часто катался на эскалаторах, умышленно оставляя шнурки незавязанными, чтобы доказать самому себе: эскалаторы безопасны, с ними можно не осторожничать[26] – в тот период я позволял шнуркам развязываться и не удосуживался снова завязать их, или даже по утрам совал ноги в зашнурованные ботинки, как в мокасины. Несколько лет многие выпускники школы расхаживали с развязанными шнурками – кажется, в 1977 году, во времена сандалий «Доктор Шолл». И я было перенял эту привычку, считая ее клевой, но мама, которая как раз в то время училась на курсах при университете Рочестера, нашла ее странной и раздражающей и потребовала, чтобы я от нее избавился; теперь-то я прекрасно понимаю, почему вид девятнадцатилеток, шастающих из класса в класс, шаркающих подошвами, щелкающих пластмассовыми наконечниками развязанных шнурков рабочих ботинок «Уоллаби» и «Сиэрз» и демонстрирующих поверх края обуви торчащие пятки носков, заставлял ее на секунду прикрывать глаза и поражаться стадному инстинкту молодежи. Еще одна моя взрослая привычка – заново завязывать шнурки на эскалаторе – всякий раз заставляла задуматься: в какой момент следует приступить к завязыванию шнурков, чтобы успешно справиться с ними к тому времени, как с эскалатора понадобится сойти?

Зная о прочной, сохранившейся еще с моей прошлой жизни связи между эскалаторами и шнурками, можно было ожидать, что в тот день, шагнув на эскалатор, я неизбежно вспомню о проблеме изношенных шнурков, с которой столкнулся часом раньше. Но детерминизм напоминаний зачастую оказывается туманным, и в данном случае о шнурках я уже вспомнил и забыл за несколько минут, проведенных в мужском туалете перед обедом; с тех пор этот вопрос не напоминал о себе – вплоть до недавнего времени, когда я начал восстанавливать события минувшего дня для этого опуса. Даже после обеда, уже в кабинете, когда я вскрыл запечатанный пакетик из «Си-ви-эс», вытащил оттуда сплющенную упаковку новых шнурков и вдел их в ботинки, зигзагообразно опутывая каждое второе отверстие одним концом шнурка, как посоветовал продавец в обувном, в тот момент, когда я обязательно должен был вспомнить все о том же, я напряженно думал, стоит ли перечислить 400 долларов на счет «Чейз Виза», или это слишком крупная сумма, и две недели до следующей зарплаты я не протяну – следовательно, перечислить надо только 200. Почему-то сразу после обеда обычно думается о практических делах, вроде оплаты счетов, – не могу не упомянуть здесь же об утонченном удовольствии, которое доставляла мне в то время возможность распоряжаться своими финансами, особенно разбираться с пухлыми конвертами, набитыми выписками из банка и сведениями о поступлениях – задокументированной историей месяца, ужинов в ресторанах и случайных покупок, о которых бы напрочь забыл, если бы не эти квиточки, исправно воскрешающие момент оплаты: ты в переполненном ресторане, у тебя в желудке – целый бифштекс, рядом обожаемая подружка, улыбающаяся и счастливая, задница уже раскалилась от жаркого винилового сиденья, ты прикидываешь, стоит ли попросить подружку помочь с подсчетом чаевых – иногда удобнее повести себя, как подобает настоящему мужчине, и небрежно метнуть щедро округленную сумму; в других случаях лучше посоветоваться со спутницей насчет тонких нюансов между 15 и 22%, заслуженными сегодня вечером официантом или официанткой, и ты с удовольствием проставляешь сумму чаевых сразу на нескольких листочках, переложенных копиркой, с силой давишь на черный подносик, который ресторан предоставил, чтобы уберечь скатерть, и наконец, закончив и дважды проверив все подсчеты, расписываешься – размашистее, чем в деловом письме, потому что неважно, какие черты характера усмотрят в твоей росписи, да и вино прибавило твоему почерку плавности: почти вся фамилия змеится, как шнур пылесоса, витками втягивающейся туда, где ему положено храниться[27]. Этот завершающий момент вечера возвращается к тебе целиком, пропорционально уменьшенный до размеров копии счета, с нечетко пропечатавшейся через копирку подписью и порой почти неразличимым названием ресторана, похожим на потускневшее воспоминание о нем.

Нет, именно до обеда, через несколько минут после расставания с Тиной, я снова задумался о теории шнурков.

Глава девятая

Один небольшой и, пожалуй, не столь интересный вопрос порой тревожит меня: с чего начинается обеденный перерыв – с захода в туалет перед тем, как покинуть офис, или с выхода из туалета? В конце одной из предыдущих глав я инстинктивно написал о минутах, проведенных в мужском туалете перед обедом – именно так я и воспринимал переходный период, не зная, прав я или нет: остановка в мужском туалете относилась к утренней работе, ко всем прочим служебным обязанностям, за которые я нес ответственность; следовательно, несмотря на то, что этот поход ни в коей мере не помогал компании зарабатывать деньги, он был неотъемлемой частью моего рабочего дня – точно так же, как целый час солнечного света, тротуаров и свободы этой частью не являлся. А это значило, что компания оплачивает мне шесть ежедневных[28] визитов в туалет – три утром и три после обеда; моя работа чередуется с этими визитами и разбита на этапы краткими пребываниями в облицованной плиткой декомпрессионной камере, где я поправляю галстук, аккуратно заправляю рубашку в брюки, откашливаюсь, смываю газетную типографскую краску с рук и мочусь на таблетку земляничного дезодоранта в одной из четырех настенных фарфоровых горгулий.

Найдется ли в современном офисе другое место, где изобретательность механиков так же сконцентрирована и выставлена напоказ? Офисные мини-АТС, пишущие машинки и компьютеры в целом малоинтересны – из-за электронной начинки. Штемпель «Питни Боуэс» и устройство автоматической подачи бумаги в скоростном копировальном аппарате – уже кое-что, поскольку представляют собой сочетание электроники и механических изобретений, но если не считать штемпелей с датой, шариков в ручках и роликов на ящиках стола, существующих в изоляции, где, кроме как в туалете, можно увидеть достижения механики в чистом виде? Клапаны выпускают в унитазы точно отмеренные порции воды, форма фарфоровых раковин такова, что водовороты в них образуют почти постоянные и декоративные (и в то же время в высшей степени функциональные) буруны и изгибы, которые понравились бы Хопкинсу[29]; приборчик на стене выплевывает розовое жидкое мыло со специальными добавками, придающими ему серебристый блеск (я заметил, что их же стали добавлять в шампуни) в сложенные ковшиком ладони; индикатор уровня мыла, пластмассовый рыбий глаз, встроенный в резервуар, показывает обслуживающему персоналу (либо Рэю, либо парню, занятому полировкой поручней эскалатора), в какой день следует отпереть блестящую металлическую панель и пополнить запасы; красивые хромированные трубы писсуаров – ряд из четырех совершенно одинаковых искривленно-узловатых конструкций, создающих впечатление нефтеперерабатывающего завода, с кличками вроде «Клапан Слоуна» или «Смыв Дилэни», примелькавшимися за время работы, но неизвестно откуда взявшимися. Здесь же, в непосредственной близости от офисных документов, сухих, застеленных коврами кабинетов, обрамленных плакатов и каталожных шкафов, сталкиваешься с водостоком промышленного вида, вделанным прямо в пол. А этот архитектурный мини-лабиринт, по которому надо пройти, чтобы попасть в кабинку – явное усовершенствование по сравнению с устаревшей системой двойных дверей, призванное оберегать находящихся внутри от глаз случайных прохожих. Система действует, даже если идешь по коридору вплотную к стене: я точно знаю, потому что пытался мимоходом заглянуть в женский туалет, если в этот момент оттуда кто-нибудь выходил. Даже в двадцать пять лет мне хотелось мельком увидеть хотя бы ряд раковин и женщин, прильнувших к зеркалам, поправляющих подплечники и подкрашивающих губы, узреть, как кто-нибудь из них обтягивает нижние зубы нижней губой на манер Уильяма Ф. Бакли-младшего, а потом, держа неподвижно тюбик с блеском, двигает по нему губой из стороны в сторону, сжимает губы, выпячивает их вперед, потому что в офисной среде подобные зрелища экзотическим образом смешиваются с воспоминаниями о сборах моей подружки на вечеринку: возбуждающий аромат кожи, разгоряченной после душа, сознание, что она красится для привлечения к себе внимания, выражение святости, с каким женщины смотрят только на собственное отражение в зеркале – приподнятые брови, приоткрытый рот, чуть подрагивающие ноздри.

Если вдуматься, такой намек на домашность придает характерный оттенок изобретениям, нашедшим применение в корпоративном туалете: это более величественные, героические разновидности механизмов, занимающих центральное место в нашей личной жизни, – раковины, мыльницы, зеркала, унитазы. У домашних унитазов сиденья овальные, у офисных – в форме подковы; полагаю, разрыв в подкове решает проблему с каплями мочи, вяло шлепающимися на сиденье, когда какой-нибудь отщепенец бездумно справляет свои надобности, не подняв предварительно сиденье. Объяснить подковообразную форму можно и еще несколькими причинами, очевидно имеющими отношение к общедоступности. Но мне приятно сознавать, что кто-то подумал и об этом, адаптировал продукцию своей компании к особенностям поведения в реальных условиях. (Пока я не научился поднимать сиденье ногой, я сам иногда забрызгивал его мочой, а поскольку я высок ростом, так неаккуратно я вел себя почти всегда.) В отличие от домашних рулонов, туалетная бумага здесь была заключена в футляр, создающий сопротивление, поэтому вытягивать из него бумагу следовало медленно и осторожно, чтобы она не разорвалась по линии перфорации[30], изобретения тех, кто не приветствовал напрасные расходы, а когда заканчивался один рулон, его место занимал следующий. Я с готовностью позволял в некоторой степени ограничивать мои напрасные расходы – пока не появилось это изобретение, меня грызла совесть, когда неосторожным движением я приводил рулон во вращение вокруг оси, так что уже ненужная бумага разматывалась и повисала драпировкой; с другой стороны, когда ты простужен и тебе требуется побольше бумаги, чтобы хорошенько высморкаться, необходимость еле-еле вытягивать ее по листочку страшно раздражает.

В нашем бельэтаже дверь мужского туалета выходила в короткий отросток коридора, который вмещал уходящий в перспективу ряд торговых автоматов и доску внутренних объявлений с извещениями о конторских назначениях, аккуратно заправленными под стекло. В этом же коридоре была слышна призрачная деятельность недосягаемых кабин лифта, которые проносились мимо нашего этажа, двигаясь вверх или вниз – недосягаемых потому, что подняться в бельэтаж можно было только на эскалаторе, грузовом лифте или по пожарной лестнице. (Кроме трех отделов нашей компании, в бельэтаже хватало места ресторану и офису небольшого, некогда знаменитого открытого инвестиционного фонда.) Стонали вертикальные пассаты в шахте лифта, лязгали казавшиеся неподъемными цепи, то ли якорные, то ли цепи безопасности, грудами обрушивающиеся на бетонный пол подвала, когда кабины останавливались, послушные нажатию кнопки вызова. Было приятно думать о том, что эти коробки с живым грузом терпят воздействие значительного ускорения где-то совсем рядом, подвешенные на тросах из скрученной стальной проволоки за одной из стен коридора, а я даже не подозреваю, возле какого архитектурного элемента здания они сейчас находятся. Одни кабины были переполнены, в других, как мне представлялось, стоял один пассажир, переживая момент редкостного уединения – в сущности, большего, нежели уединение в кабинке офисного туалета, поскольку в лифте можно говорить во весь голос, петь и не бояться, что тебя услышат. Л. рассказывала мне, что изредка, оставаясь одна в лифте, она задирает юбку на голову. Я поверил, потому что во время одиноких поездок в лифте притворялся, будто натыкаюсь на стены, как заводная игрушка, сдирал с лица маску из латекса, изображал вопли агонии, указывал на воображаемого собеседника и цедил: «Слышь, приятель, сейчас вобью тебе кадык в глотку, поал? Ну, смотри!» Светящиеся цифры в окошке и торможение вовремя предупреждали об остановке, чтобы хватило времени поправить очки и напустить загадочное выражение, прежде чем в кабину войдут новые пассажиры. На эскалаторах подобное уединение было немыслимым, но, несмотря на это, я предпочитал добираться до офиса эскалатором – вместо того чтобы день за днем участвовать в мелочных церемониях, принятых в лифте: вместе со всеми пристально следить за тем, как в окошке меняются порядковые номера этажей; брать на себя обязанность с притворным старанием придерживать кнопку двери или дверной сенсор, пока в кабину входят люди; ловить обрывки разговоров – внезапно заговорщицких и уклончивых, поскольку не подслушать их в тесноте невозможно, хотя в шумном вестибюле на них никто не обратил бы внимания; проводить ладонью между открытыми створками двери на этаже, где никто не выходит, имитируя таким образом выход пассажира и укорачивая время ожидания; звенеть в карманах мелочью; приветствовать незнакомцев беззвучным шевелением губ, приоткрывая и снова закрывая рот. Мне нравилось ощупывать выпуклые брайлевские цифры рядом с кнопками, читать многократно переснятую копию акта о состоянии лифта, нравилось, когда двери начинали открываться еще до полной остановки лифта, позволяя насладиться точностью торможения на выбранном этаже; и наконец, я любил представлять себе, как массивные, но шустрые противовесы по-тараканьи шныряют на трехдюймовых колесах вверх-вниз по дальней стене шахты, всегда в направлении, противоположном движению лифта.

Так или иначе, в коридоре бельэтажа впечатляющая шеренга торговых автоматов занимала место дверей лифтов. Проходя мимо, я не обращал на автоматы никакого внимания, а они его заслуживали, и действительно, в конце почти каждого дня, когда я заворачивал сюда (обычно на обратном пути после пятого из оплачиваемых компанией визитов в туалет) купить что-нибудь перекусить, у меня часто мелькали неубедительные, повторяющиеся, мимолетные мысли о том или ином из этих автоматов. Они сами выглядели зданиями офисов в миниатюре, разве что спускающийся товар, в отличие от пассажиров настоящих лифтов, никогда не останавливался на промежуточных этажах, а падал прямо вниз, в вестибюли и фойе, оформленные каждый по-своему. Больше всех на лифт походил автомат, которым я пользовался чаще, чем остальными: на панели у него размещалось три дверцы. Когда выбор был сделан, покрытая инеем металлическая лесенка за одной из дверец поднималась на ступеньку вверх (кажется, все-таки поднималась, а не опускалась) и останавливалась, показывая торец бруска мороженого, аккуратно завернутого в бумагу. На соседнем автомате, продающем пепси, частенько появлялись каракули вроде «Эта жестянка сожрала у меня три четвертака! С. Холлистер, 7892». А рядом с пепси-машиной стоял коротышка сигаретный продавец – пережиток первой великой эпохи торговых автоматов, не электрифицированный, не дающий сдачи, функционирующий исключительно благодаря гравитации и пружинам[31], сработанный компанией «Нэшнл Вендорз» в Сент-Луисе. Достаточно было нажать одну из расположенных в два ряда одиннадцати гладких пластмассовых кнопок (почему одиннадцати?), прилагая усилие – большее, чем при игре, к примеру, в пинбол или настольный футбол, и в широкой металлической пасти появлялась выбранная пачка сигарет. Справа от сигаретной машины можно было увидеть образчик дизайна в классическом стиле вытянутых и угловатых бензоколонок или автоматов 50-х годов, продающих фаст-фуд, вероятно, его выпустили году в 1970-м (дизайнерские новшества доходили до торговых автоматов не сразу, как и до степлеров): этот источник горячего кофе, чая и куриного бульона украшала подсвеченная сзади белая пластмассовая панель с надписью «Горячие напитки» – бойким, наклоненным влево, рассчитанным на детей почерком, а также рисунком, где кофейные зерна сыпались в мельничку, а над явным анахронизмом – фарфоровой чашкой с блюдцем (каких в офисе и не увидишь – разве что на самом высшем уровне, в конторе юриста или шикарном торговом доме) вился курчавый дымок[32].

Последний автомат у двери туалета был самым новым. Дерзкое изобретение – его создали в эпоху центра Помпиду, всевозможных атриумов и торговых центров, где несомненно прекрасные трубы систем отопления, вентиляции и кондиционирования, гигантские рифленые версии штенгелей пылесоса или сушилки для одежды, выполняли роль архитектурного элемента – этот автомат-закусочная щеголял своими механизмами, за стеклом выставляя напоказ внутренности на металлических спиралях, которые поворачивались, стоило ввести на миниатюрной клавиатуре выбранную двухсимвольную комбинацию цифр и букв. Если старые автоматы с леденцами (похожие на сигаретные – с рукоятками) предлагали восемь товаров на выбор, а заодно и ассортимент жевательных резинок, эта новая машина похвалялась аж тридцатью пятью, в том числе плохо продающимися пакетами чипсов и соленых крендельков. Покупка, спирально ввинтившись в пространство, падала с довольно большой высоты в неглубокую черную лощину – поэтому похожие на подушки пакеты с чипсами помещали на самую высокую спираль: при падении с верхотуры они страдали в меньшей степени, чем, скажем, пакеты «Лорны Дун» – песочного печенья с мармеладной начинкой, или крекеров с сыром и арахисовым маслом; но как ни странно, мне случалось видеть (и покупать) батончики из гранолы, падающие с самого верхнего этажа левой спирали! На мой взгляд, у этого автомата два недостатка. (1) Черный треугольный щиток, который приходится отодвигать, чтобы забрать покупку из лощины, чересчур тяжелый, неудобный и снабженный тугой пружиной – вероятно, во избежание краж с помощью гнутых проволочных вешалок; с этим щитком можно справиться лишь двумя руками – одной придерживать, другой хватать «Лорну Дун», а между тем в распоряжении покупателя зачастую имеется только одна рука, особенно если сначала он заказал себе в соседнем автомате «Горячие напитки» 35-центовый стаканчик кофе, а потом, к кофе, выбрал пакет «Лорны Дун»; в итоге, с трудом удерживая полный до краев и раскаленный стаканчик с кофе за самый ободок – а поставить его поблизости некуда, кроме как на пол, – толкаешь черный щиток ничем не защищенными костями и сухожилиями тыльной стороны руки, хватаешь «Лорну Дун» и, несмотря на серьезный дискомфорт, удивляешься, что вены, наискосок пересекающие эти кости и сухожилия, не сдираются, а адвентициальные оболочки не лопаются от удара массивного закругленного пластмассового края щитка.