Плетеный ремень

В плане Суетина, на стрелке, показывающей направление, куда бежал хромой, появился еще один крестик: «Сапог убитого».

Но время! Суетин проклинал его в душе. А Золотов, не замечая скрытой досады следователя, рассказывал о находке спокойно и уверенно, как будто все произошло на днях.

Вернувшись в поселок и побеседовав с родителями школьников, видевших драку, Суетин решил обойти домохозяек Соколовки, надеясь в неказенной обстановке получше расспросить их о машинах, приезжавших с зерном. Зная по опыту, как трудно восстанавливать в памяти давнишние события, он не сетовал на свидетелей, тем более – случайных. В свое время каждый из них не придал особого значения ни ссоре торговцев зерном, ни драке, ни крови на железнодорожном полотне. И только встреча в клубе обострила их внимание к прошлому, помогла взглянуть на него иначе.

Три разных свидетельских показания, как счастливо найденные части мозаики, составляли цельную, почти законченную картину. Машины с зерном приходили в Соколовку поздним утром, пробыли почти до обеда. Ребятишки часом-двумя позднее видели драку на проселке, которая вполне могла оказаться исходом денежной ссоры, начавшейся ранее. Наконец, после всего этого путеобходчица обнаруживает кровь ва железнодорожном пути. Ее показание полностью подтверждает детали ребячьего рассказа.

Все эти сведения проверялись самым надежным образом. Ребята-школьники, приехав с Суетиным на пустырь, не знали, что до них на железной дороге уже побывал Моисеенко с Дмитриевой.

Но Золотов, показывая место, где поднял сапог, и не подозревал, в какое трудное положение ставит Суетина. Его дополнение к сложившейся схеме было самой важной чертой в трагическом колорите картины, а его утверждение о времени находки беспощадно разрушало все.

Да, все. Ибо в любом следствии вещественное доказательство весомее разговоров.

Но останавливаться было нельзя: все, что могло относиться к драке, требовало самой тщательной проверки.

И Суетин, просидев час в одном доме, шел в другой…

Он узнал постепенно, что торговать зерном в Соколовку приезжали почти каждую осень.

Видимо, это и лишало людей уверенности в их заявлениях, когда речь заходила о времени.

И все-таки одна из домохозяек призналась Суетину, что прошлой осенью тоже стала невольной свидетельницей ссоры из-за каких-то денег. И хоть ссора эта происходила также возле машины, она не решилась выступить с возражением женщине, рассказавшей в клубе о торговцах зерном.

– Которые ссорились, тех я никогда не видела, а шофера примечала и раньше, – объяснила она. – Не приезжий он, а местный. Только – не соколовский. И машина была вовсе без зерна, порожняя совсем…

– Вы могли бы узнать шофера?

– А как же! Я и нынешней весной видела его. Приезжал… Татарин, – добавила она.

И опять, как с самого начала во всем этом деле, Суетин занялся сопоставлением мелочей. Женщина в клубе утверждала, что ссорился не русский, а цыган. Может, она ошиблась?

Закончив обход, Дмитрий Николаевич заглянул к начальнику торфоучастка Румянцеву. Выслушав его, тот воодушевился:

– Дмитрий Николаевич, ты радуйся: шофера мы найдем! Здесь ездят только наши, ольховские, да из Красного. Не тысячи же их, Тем более – татар. Сейчас я тебе выложу на стол все гаражи. Понимаешь, приходится на заметке держать: нет-нет да и согрешат с торфом, утянут машину, другую… – Он рылся в своем столе и объяснял: – Я еще ни разу милицию не тревожил: собственным следствием обхожусь и… штрафую, конечно, по закону. Вот!..

В бумагах Румянцева разобраться мог только он сам, Рядом с номерами машин кое-где стояли фамилии, какие-то числа и пометки, выписанные кружевным бисером. Повсюду краснели, синели и чернели жирные вопросы, восклицательные знаки и простые галочки, нарисованные разноцветными карандашами. Через некоторое время хозяин все-таки извлек из своей памяти фамилии заведующих гаражами и многих шоферов.

Рассказав обо всем Моисеенко, Суетин предложил:

– Гаражей тут пять, – постучал он карандашом по листу. – Я беру три ближних, ты – два подальше. Всех, вплоть до механиков, проверим. Чтобы никакого сомнения. Понял?

Моисеенко согласно кивнул:

– Значит, прямо с утра.

Суетину повезло. К полудню в Красном он нашел шофера-татарина, после некоторого запирательства сознавшегося, что прошлой осенью тот вез из Ольховки трех пьяных пассажиров. В Соколовке они купили водки и, опорожнив две бутылки на поляне около старого торфяника, рассорились и подрались. Потом, по его словам, помирились и поехали в Красное. Одного из них, ольховского, шофер назвал по имени, добавив, что он тоже татарин.

Суетин, задержав шофера до уточнения обстоятельств, связался по телефону с Моисеенко. Но прежде чем успел сообщить ему новость, услышал от него, что тот выявил в Ольховке пять драк.

– И все прошлой осенью, – добавил Моисеенко.

– Чудеса!

– Никаких. Приезжай.

– Куда я дену шофера?

– Вызови дежурного, пусть заберет в горотдел до нашего возвращения, – посоветовал Моисеенко.

Вскоре они встретились в Ольховке.

Рассказ Моисеенко говорил о многом, но до конца ничего не прояснял.

Каждое лето на торфяники по направлению уполномоченных администрации наезжали временные рабочие. На участках появлялись новые бригады, в которых сходились случайные люди. Их кое-как устраивали с жильем и фамилию спрашивали только у ведомостей в дни получек. На этом все заботы о новых кончались.

Местные жители называли их вербованными и сторонились как могли. Только что освободившиеся из заключения и еще не определившие своего занятия, уволенные за пьянство и прогулы с городских предприятий, застрявшие без денег на вокзалах летуны по-приятельски сходились здесь на месяц-другой, чтобы как-то перемыкаться да сколотить немного деньжат.

После первого же аванса среди них начинались попойки, частенько кончавшиеся междоусобными потасовками. А после окончательного расчета в магазинах выпивалось все, вплоть до «Дара осени». Расставаясь, недавние кореши не забывали свести счет всем мелким обидам. Способные спустить последнюю рубаху, они с копеечной принципиальностью клеймили друг друга за каждые сто граммов, выпитых за чужой счет, Кулачные разговоры затягивались дня на два-три.

Как правило, временные рабочие не имели квалификации. Поэтому Суетин решил проверить сначала ту драку, свидетелем которой стал шофер с Красного. По имени в Ольховке без труда нашли его знакомого татарина. И тот, перепугавшись оперуполномоченного и следователя, не совсем вразумительно, но достаточно подробно повторил рассказ, уже слышанный Суетиным в Красном, назвав в свою очередь остальных попутчиков.

– Живут в Свердловске. Имя знаю, адрес – нет. Где живут – показать могу.

– Который из них хромал? – тут же насел Моисеенко.

– Хромого не было, – испуганно отмахнулся тот,

– Люди видели. Не ври.

– Не было, честное слово! – ударил себя в грудь татарин и напряженно задумался. Вспомнил, встрепенулся, как от толчка: – Саитка хромал, его Юсуп палкой по ноге хлестнул!..

– Саит на узкоколейку побежал?

– Побежал. А знаешь раз, чего спрашиваешь?..

– Отвечай! Догнал его Юсуп?

– Нет. Саит на железной дороге остановился сам, Там насыпь большая. Как Юсуп залез, Саит ему в морду сапогом пнул…

– Понятно… – Суетин прошелся по комнате. – Как, ты говорил, твоя фамилия? Записать надо…

– Гизаров.

– Поехали!

По пути в Верхнюю Пышму между Соколовкой и Красным остановились на пустоши. Гизаров показал, как произошла драка. На железнодорожном полотне Суетин спросил:

– А потом вместе уехали?

– Ага. Я их тут разнимал. Еще шофер помог, В Красном бутылку купили. В город на поезде проводили.

Моисеенко и Суетин переглянулись: рассказ Гизарова повторял их план.

…К вечеру из Свердловска доставили Саита с Юсупом. Шофер и трое его прошлогодних пассажиров в показаниях не разошлись.

Домохозяйка из Соколовки, опознав шофера, вспомнила и его попутчиков. Драчуны подавленно молчали.

Последней в кабинет Моисеенко зашла та маленькая женщина, повязанная платком, которая рассказывала в клубе о ссоре между торговцами зерном. Она внимательно вгляделась в четырех мужчин и повернулась к Моисеенко:

– Совсем не те. Один вроде цыган был, корявый… По-злому ругался. – И показала на шофера: – Этого-то я знаю, из Красного он. Да и с зерном он у нас никогда не бывал. Те издалека откуда-то.

Кабинет опустел. Обоим было ясно: пять других драк в самой Ольховке проверять не имело смысла.

– Что молчишь, Дмитрий Николаевич? – нарушил молчание Моисеенко. – Хоть бы сказал, о чем думаешь,

– Думаю вот… Все-таки сапог – это вещь! А?

Когда пошли домой, к удивлению, увидели в коридоре женщину, которая недавно ушла от них. Она стояла, прислонившись к стенке, и кого-то, видимо, ждала.

– Все еще не уехали? – дружелюбно спросил Суетин.

– Вас жду.

– Что же вы не зашли? Она пожала плечами.

– Слушаем вас, – обратился к ней Суетин, когда все вернулись в комнату.

– Я про зерно еще хочу сказать, не знаю, ладно ли… У того, который цыган-то, я покупала зерно вместе с ихними мешками. Один-то издержала на половую тряпку, а что подобрей, привезла вам.

И она достала из клеенчатой вещевой сумки грубый большой мешок.

Суетин взял его и улыбнулся.

– Спасибо вам большое. Очень хорошо, что привезли.

– Теперь уж до свидания совсем. – И он впервые увидел на ее лице улыбку не робкую, а светлую, открытую, какая бывает у человека, сделавшего все по большой и трудной просьбе.

– Вот и еще одно вещественное доказательство, – бросил на стол мешок Суетин. – На, положи,

– Вместе с сапогом?

– Можешь даже сапог положить в него, – невесело посоветовал Суетин. – Эх, если бы эти вещички да оказались ровесниками!..

Укладывая сапог в мешок, Моисеенко не стал шутить:

– А ведь в нашем деле, Дмитрий Николаевич, анекдотов сколько хошь.

7

Строгий на работе, простой в обращении и на редкость отзывчивый к любой человеческой нужде, начальник Соколовского торфоучастка Румянцев был по-своему близок всем жителям поселка: за двадцать лет он не только хорошо узнал их, но так или иначе соприкоснулся с жизнью каждой семьи. Такова уж судьба руководителя немноголюдного предприятия на отшибе. И производственные дела, и жилье, и заботы об учебе ребятишек без собственной школы, о больных, для которых нет своей больницы, – все здесь на его плечах. Он первый человек в Соколовке – привык отвечать за все сам.

С любой напастью в своем хозяйстве он управлялся тоже сам. Давно уже никто не помнил здесь случая безнаказанного посягательства на народное добро. Как из-под земли доставал Румянцев жуликов и наказывал их дозволенной ему законом властью.

Суетин и Моисеенко видели, как перевернула Румянцева страшная находка на заброшенном торфянике. В те дни, когда хотя бы один из них не приезжал в Соколовку, Румянцев непременно звонил по телефону и справлялся о ходе следствия. Однако после того как версия о драке с убийством на проселке не подтвердилась, Румянцев вдруг замолк.

Суетин и Моисеенко, привыкшие к беспокойному характеру своего знакомого, уже начали подумывать, что бы это значило, но однажды поздним вечером он сам позвонил Суетину на квартиру и без всяких объяснений справился, когда его ждать в Соколовку.

– Завтра, – машинально ответил Дмитрий Николаевич.

На следующий день он вместе с Моисеенко знакомился со следовательским методом Румянцева.

– Страшно подумать, что тут творилось, когда я приехал, – рассказывал он. – Торф во все стороны тащили. Бегать за каждой подводой да машиной, сами понимаете, толку нет: одного поймаешь, другого – поминай как звали. Стал я народ настраивать. Пошел от общего интереса: увезли тонну торфа, объясняю, – наши деньги украли, зарплату, значит, укоротили. И что, вы думаете? Помогло!.. А потом еще пионеров наставил. Ребятишки наши ходят в школу на Красное, каждый день на дороге толкутся часа по четыре: туда идут да обратно. Я их и научил чужие машины примечать. Так вот… Есть тут один паренек, Вася Самылкин. Обстоятельный мужик растет, доложу я вам. Завел он для этого дела тетрадку: редкая машина минует Соколовку без его «регистрации». Разве только тогда, когда он на уроках сидит, либо летом – за груздями… Сколько раз он меня выручал – сосчитать невозможно. Помню, на собственные деньги ему подарок покупал – футбольный мяч. К чему я говорю?.. – Румянцев посерьезнел. – Сдается мне, что здешние, хоть ольховские, хоть наши, к этому убийству не касательны. А вот разговор о приезжих зерноторговцах в клубе на встрече – не пустяшный. Народ зря не скажет. Что, если нам те машины поискать, хоть они и заезжие? Все равно дальше России не уедут…

– Если!.. Он еще спрашивает! – вскочил, не выдержав, Моисеенко.

– Тогда надо к Васе Самылкину, – поднялся Румянцев. – Наверняка они в его документации остались.

…Вася Самылкин встретил гостей без особого удивления. Его щупленькая фигурка, непослушные светлые волосенки и россыпь веснушек возле курносого носа никак не вязались с серьезным взглядом и какой-то недетской обстоятельностью.

– Проходите, – пригласил он пришельцев в комнату, словно давно ждал.

Суетин и Моисеенко, последовав Румянцеву, разделись и разместились в комнате вокруг обеденного стола, Маленький хозяин присел последним.

– К тебе по делу, Вася, – начал Румянцев. – Думаем, что поможешь. Надо бы заглянуть в твою автомобильную тетрадку…

Мальчик виновато вздохнул.

– Нету ее больше, дядя Румянцев.

– Как нету?!

– Любка наша изорвала, – невесело объяснил он. – Добралась как-то и давай, да еще жевала, а может, и ела…

Васиной сестренке едва миновало два года.

– И ты не отнял?!

– В школе я был. Когда домой пришел, мамка уж все в печь столкала.

Моисеенко от досады аж хлопнул ладонью по колену. А Суетин спросил:

– Ты записывал номера машин, на которых приезжали с зерном?

– Записывал. Для порядку. А вдруг они на обратной дороге наш торф накладут. Могло ведь быть?

– Могло, конечно, могло. Молодец ты, Василий, – невесело отозвался ему Румянцев. – И как это ты проморгал!..

– Так ведь без понятия она, наша Любка.

– Много приезжих с зерном было? – опять вступил Суетин.

– За две осени штук десять, не меньше.

– Жаль…

– Кабы не мамка, я бы сложил да переписал. А то нашел несколько кусочков, которые под кровать попали, что с них толку-то?

– А где они у тебя? Не выбросил?

– Где-то в коробке, – равнодушно махнул рукой Вася. Видно было, что потеря охладила его к прежнему занятию.

– Может, найдешь?

Васины поиски остатков тетради затянулись. Мужчины вышли из квартиры на улицу и закурили. Некурящий Румянцев сокрушался:

– Видели? Золото парень! И вот тебе на! Сам-то он такой ведь аккуратист!..

Наконец Вася появился с коробкой в руке. Побросав папиросы, Суетин и Моисеенко вернулись в комнату. Содержимое коробки из-под конфет выложили на стол. Вася деловито помогал раскладывать клочки бумаги на клеенке. На многих из них номера сохранились полностью, на других остались только серии или две-три цифры.

Сознавая, что пользы от полученных сведений немного, Дмитрий Николаевич все-таки бережно сложил бумажки в конверт и серьезно поблагодарил парня.

8

На поверку бумажки Васи Самылкина оказались не совсем безынтересными.

Большинство машин, которые с трудом удалось установить, принадлежали близлежащим предприятиям или колхозам и никакого отношения к зерну не имели.

Но две – кустанайская и шадринская, Курганской области, – следователей озадачили. У кустанайской сохранилась серия и три цифры, найти ее не представляло труда. Шадринскую же узнали только по серии. Ее отыскать было не просто.

Тем не менее, после короткого совета Суетин сел за обстоятельную телеграмму в Кустанайское областное управление, а Моисеенко срочно собрался в Шадринск.

Накануне отъезда Суетин посоветовал:

– Сапог-то с мешочком прихвати с собой.

– Уже – в чемодане, Дмитрий Николаевич.

9

В Шадринске Анатолий Моисеенко понял, что задержится в командировке надолго. На полях обширного хлебного района в полном разгаре шла страда. Все машины, без которых могли обойтись в городе хотя бы на короткое время, разъехались по колхозам и совхозам. Это прибавляло хлопот. Суетин и Моисеенко еще дома решили оставить в покое гаражи шадринских промышленных предприятий. Но обстановка изменила их план, эти машины тоже могли участвовать в махинациях с зерном.

Работники шадринской автоинспекции не отказывали Моисеенко в помощи. Но прошло две недели. Суетин сообщил в Шадринск Моисеенко, что уже получил ответ из Кустаная, где машину обнаружили. На ней действительно приезжали в Соколовку торговать зерном. Торговцев, живых и здоровых, задержали всех, даже начали следствие по хищению зерна. А в Шадринске дело не двигалось. И только к исходу третьей недели в одном из колхозов нашли машину, шофером которой оказался молдаванин. В памяти Анатолия Моисеенко тотчас встала маленькая робкая женщина из Соколовки, утверждавшая, что зерном торговал цыган, и он немедленно погнал в деревню.

Сельский участковый уполномоченный доставил его на полевой стан, где ночевал шофер Сырба, почти к полуночи. Сырба, черный и корявый, вышел к милиционерам в старой выгоревшей гимнастерке и штанах, заправленных в кирзовые сапоги. Моисеенко больше не сомневался, что имеет дело с тем, с кем нужно. Если этот человек не убийца, то он определенно зернокрад. И он не стал с ним разговаривать, а просто забрал его в Шадринск.

От Анатолия Моисеенко и его помощника не укрылось, как прятал от них Сырба сразу ставший пустым взгляд, как торопливо залезал в «газик», словно боялся плевка от своих односельчан, как хрипло попросил разрешения закурить и после этого отвернулся к окошку.

В отделении милиции он молча, не посмотрев на конвоира, зашел в камеру, а когда его спросили, хочет ли есть, бросил злобно:

– Не надо.

Утром он встретил их так же настороженно. На все вопросы отвечал коротко и отказывался от всего.

– Видели же тебя в Соколовке, – пробовал увещать его Моисеенко. – Ну, подумай сам, как бы мы нашли тебя без номера машины?

– Не знаю.

– Ты, когда торговал зерном, фамилию свою с домашним адресом покупателям не называл?

– Я не торговал.

– А это – твой?

И Моисеенко неожиданно бросил ему под ноги мешок. Сырба только скосил на него свои угольные глаза:

– Не мой.

– Эх, парень, парень, ничего-то ты не понимаешь! Тебя-то нашли по машине. От этого не уйдешь. Почему же о попутчиках молчишь? Кто эти двое?

– Не ездил. Не знаю.

– Чего боишься-то?

– Ничего не боюсь.

Через сутки перед Сырбой выложили еще два таких же мешка.

– Видишь, – говорил Моисеенко. – Из вашего колхоза. Заведующий зерноскладом сказал, что еще к позапрошлой уборочной запасали…

– Он знает, я – нет, – отрезал Сырба и отвернулся.

Последующие дни ничего не дали. Сырба молчал. Ни по путевым листам, ни из разговоров с деревенскими узнать о его дальних поездках ничего не удалось. Никто не мог припомнить среди его знакомых и хромого. Скорее всего такого и не было, потому что Сырба только два года назад демобилизовался из армии и жил на виду. Моисеенко мог лишь предполагать, что знакомый Сырбе хромой жил в одной из соседних деревень. Но в шадринских деревнях, как и в Верхнепышминском районе, пропавших без вести хромых не значилось.

– Зерно ты крал, – изводил разговорами Сырбу Моисеенко. – И все равно отвечать тебе придется. Но ты скрываешь сообщников, хочешь оставить их на свободе, чтобы они и дальше воровали. За это тебя накажут строже. Себе хуже делаешь.

– Наказывайте.

…Моисеенко не спрашивал Сырбу о его хромом спутнике из опасения, как бы парень не заперся окончательно. Не вынимал из чемодана и сапог.

Договорившись с шадринскими товарищами о продолжении розыска сообщников Сырбы по продаже краденого зерна и прихватив с собой колхозные мешки для доказательства, что они из той же партии, что и соколовский, Моисеенко выехал домой, в Верхнюю Пышму.

Разумеется, вместе с задержанным Сырбой.

Когда подъезжали к Пышме, Моисеенко не сдержался:

– Места знакомые?

Сырба только зыркнул на него, и Анатолий окончательно убедился в душе, что не ошибся вопросом.

10

Суетин и Моисеенко не хотели рисковать.

Сырба молчал. Молчал перед лицом неопровержимых улик. В чем же причина его упорства? Кто его сообщники, и все ли они живы?

Не узнав этого, следствие не могло идти к своей главной цели.

Суетин и Моисеенко почти ежедневно связывались с Шадринском по телефону, но там все еще ничего не нашли. Шадринский уголовный розыск безуспешно метался в поисках знакомых Сырбы. Оказалось, что после войны молдаван в район приехало множество. Может быть, кто-то из них, если и не был сообщником Сырбы, знал о его поездках с зерном. Но как их заставить говорить, если сам Сырба молчит?

Поиски продолжались.

Суетин, проработавший в следственных органах больше десяти лет, давно уже избавился от свойственной новичкам оперативной болезни, когда каждый пустяк и случайность преувеличиваются необузданным воображением, когда в каждом поступке подозреваемого в преступлении человека видится злой умысел. Он знал цену подозрения, не торопился с выводами и умел деликатно предостеречь от поспешности других.

– Не так уж много, Анатолий, у нас в запасе следственных мероприятий, чтобы проводить их тяп-ляп, – говорил он Моисеенко. – Надо сделать так, как гвоздь вбить.

В один из дней они снова вызвали женщину из Соколовки. Как бы советуясь, Суетин выспрашивал еще раз о торговцах зерном. Он просил ее вспомнить, кто вместе с ней покупал зерно, отдавал ли цыган свои мешки еще кому-нибудь. Потом перевел разговор на ссору, на хромого.

Женщина не могла ответить на все определенно. Но обостренное новой прицельностью внимание Суетина выхватило из ее рассказа те необходимые штришки, которые должны были помочь ему определить отношение к Сырбе. Дмитрий Николаевич уточнил для себя, что ссорились все, но Сырба ругался злее, поэтому и обратил на себя внимание. Покупали зерно многие женщины, но только те, которые занимаются домашним хозяйством и не работают. Видимо, торговцы торопились, потому что Сырба не хотел ждать. Когда какая-нибудь из хозяек собиралась бежать за мешком, он за рубль предлагал свой. Не исключалось, что мешки могли сохраниться еще у кого-то.

Встретился Суетин с Золотовым. Его уже не пугало утверждение, что сапог найден два года назад. Но весной ли? И снова Золотов своим ответом обескуражил его.

– Конечно, весной. Видно было, что зиму пролежал да только что вытаял из-под снега.

Это уж не вязалось ни с чем, и Дмитрий Николаевич впервые испытал недоверие к его показанию вообще. Целый день потратили Суетин с Моисеенко в Соколовке на поиски мешка, нужного им. Не нашли.

Другие женщины цыгана не помнили.

– Может, видели, может, нет, – одинаково отвечали те, которые покупали зерно.

Наконец наступил день, когда из Соколовки в Верхнюю Пышму вызвали сразу больше десятка домохозяек.

Ни одна из них ни разу в жизни не сталкивалась со следственной процедурой опознания. Зная, что своими наставлениями он может только сбить их с толку, Суетин при них в кабинете оформил протокол, зачитал его и объяснил коротко:

– Товарищи, сейчас вы увидите несколько мужчин. Посмотрите внимательно: не окажется ли среди них таких, которых бы вы раньше встречали. Прошу отнестись к делу очень внимательно… А вот эти товарищи, – он показал на мужчину и женщину, сидевших в стороне, – это понятые.

Едва маленькая женщина, повязанная платком, вошла в кабинет, где кроме Суетина и Моисеенко сидели еще четверо, стало ясно все.

– Тут он, – коротко сказала она. – Вот. И мешок его. Можно уходить?..

– Расскажите, при каких обстоятельствах вы встречались с этим человеком.

И женщина повторила то, что Суетин уже слышал от нее о торговцах зерном.

Еще четверо других домохозяек узнали Сырбу тоже.

На протяжении целого часа Сырба ни разу не изменил позы. Сидел спокойно, как будто его ничто не касалось. Враждебность, которая все эти дни тлела в угольях его глаз, казалось, потухла, уступив глубокому равнодушию.

А Шадринск молчал.

11

Суетин и Моисеенко понимали, что следствие вошло в критическую фазу.

Сырба оказался преступником. Он продавал краденое колхозное зерно. И теперь это подтверждалось уже показаниями свидетелей. Но он по-прежнему молчал, не назвал своих сообщников, и это больше всего волновало Суетина и Моисеенко.

А если один из сообщников все-таки убит?..

Для преступника всегда выгодно взять на себя более, легкое преступление, чтобы избежать наказания за тяжкое. Ведь было же в практике Дмитрия Николаевича и такое, когда убийца залезал в карман, намеренно попадался с поличным и, как говорят, скрывался в тюрьме! Если Сырба убил Мельника, то в своем положении он ведет себя вполне логично: пусть он усугубляет свое наказание, скрывая не известного следствию сообщника по краже зерна, но этим он делает невозможным раскрытие более тяжкого преступления.

– Рассуждать можно сколько угодно. Но мы же в дурацком положении! – начинал терять терпение вспыльчивый Моисеенко.

– А что делать? Шадринск молчит…

– Самим надо ехать туда!

– Поедем.

Ехать не пришлось.

Из Шадринска сообщили, что в деревне Кабанье после войны долгое время проживала семья Мельника, приехавшая из Молдавии сразу после войны. Получатель удостоверения ДОСААФ, вероятно, Мельник Петр Афанасьевич, в свое время поступавший на курсы трактористов в Батуринскую МТС. В числе непременных условий для поступления на курсы было вступление в общество ДОСААФ. Возраст Петра Мельника совпадает с годом рождения, указанным в удостоверении.

Но Петр Мельник не хромал.

Из бесед с жителями Кабаньего, однако, выяснилось, что отец Петра – Афанасий Макарович – страдал хромотой.

Других подробностей из жизни семьи Мельников установить не удалось, так как восемь лет назад, в 1955 году, они уехали из Кабаньего в Молдавию, и никаких изнестий о них никто не получал.

– Ну а теперь куда тебе хочется ехать? – посмотрел Суетин на Моисеенко.

– Пойду в больницу! – махнул тот рукой.

12

В тот день, уходя домой, Дмитрий Николаевич как-то по-новому ощутил время. Может быть, оттого, что при нем заговорили о ноябрьском празднике да еще спросили, как он собирается его проводить и поедет ли на зайцев. Все знали, что он большой любитель охоты, и только поэтому, вернувшись из армии после войны да скопив деньжишки, он купил «Москвич» самого первого выпуска, который сейчас у многих вызывал улыбку.

– Все равно – колеса, – говорил Дмитрий Николаевич.

До его дома от прокуратуры самая ленивая ходьба укладывалась в десяток минут. Дмитрий Николаевич как-то само собой выбрал другую дорогу, потом повернул от дома еще дальше. Хотелось побыть одному.

Он знал, что Анатолий Моисеенко, вспомнивший в сердцах про больницу, придет завтра в горотдел ровно к девяти, как и сам Дмитрий Николаевич в свою прокуратуру. Знал, что через полчаса они сойдутся и снова будут толковать о Сырбе и Мельниках. Куда деваться?

«Куда деваться?» – повторил он про себя. И тут же подумал: «А почему я так сказал?»

Почему он стал следователем? Ведь получилось же так у многих его приятелей после войны, что они к нынешним годам на персональных машинах ездят, оклады имеют такие, над которыми не подшутишь, как над его. И ведь орденов он на груди принес не меньше, а, может, побольше, и умом не последний вроде. Он и сейчас припоминал, как ему, деревенскому парню, предлагали место бригадира в колхозе, званием председателя манили года через два. Даже промкомбинат предлагали!

А он отказался. Почему?

И вспомнился фронтовой случай где-то в белорусских краях. Небольшой городишко, скорее – наша большая деревня. Так вот в том городке, только что вызволенном из-под немцев, на махонькой площади, в углу которой толкался голодный рынок, кто-то схватил оборванного мальчишку, утянувшего из корзины бурак. Со стиснутой душой смотрел тогда русский солдат Дмитрий Суетин, как тыкали и щипали со всех сторон мальца разозленные торговки, грозили ему чуть ли не каторгой. А он, бедный, торопливо жевал сырой бурак,

И вдруг понял Суетин, что парень боялся не закона и старушечьей кары, а как бы не отняли у него бурак, пока он не доел его.

Шагнул тогда солдат в лающий базарный круг, взял мальчишку за руку и сказал сердито:

– А ну, айда!..

И увел за собой.

Потом у походной кухни накормил его горячей кашей и спросил:

– Чего еще?

– Возьмите с собой! – вдруг уставились на него преданные мальчишеские глаза. – Я воевать научусь.

– Воров не берут, – строго объяснил Суетин.

– Не вор я, – признался мальчонка. – Я есть хотел. А дома у меня нет. И никого нет.

– Ладно, посмотрим…

Через пару дней Суетин уговорил на какой-то станции медсестер из санитарного поезда, чтобы увезли мальчишку в тыл.

Сам вернулся домой живой. Слышал много. Кто-то с голоду умер, кто-то в каракулях войну закончил. Кто-то ушел в тюрьму за колоски на сжатом поле, кто-то также посажен – за растрату. Думал об всем и подолгу. Знал, что сам рос при законе, воевал тоже за него.