Слабости сильной женщины - Гадание при свечах

– Знаете, а я уже совершенно хорошо себя чувствую, – сказала она с легким смущением. – Наверное, я напрасно вас от работы оторвала…

Женя засмеялся.

– Вы как будто извиняетесь, что не лежите без сознания! Очень хорошо, что вам лучше стало, мы теперь можем просто погулять. Ведь и правда день хороший.

– Я только водителю нашему скажу, что не поеду на пикник, – сказала Марина. – Чтобы меня не ждали.

Ей нравилось, что они говорят об этом как о чем-то самой собой разумеющемся – как будто давно ждали этого ясного августовского дня, как будто не увидели друг друга впервые всего час назад.

Они обошли дом и вошли в парк другой дорогой – не сговариваясь, чтобы не столкнуться с Марининой группой. И она снова поняла, что они с Женей думают об одном…

Они прошли через весь парк в полном молчании, но молчание не угнетало их. Когда обогнули пруд, Марине показалось, что они вышли на какую-то дорогу – только не современную, асфальтовую, а старинную, с высокими ракитами по краям.

Она спросила об этом у Жени, и он согласно кивнул.

– Здесь Екатерининский тракт начинался, – сказал он. – По нему Тургенева в три года увезли в Париж – в карете, с продуктовым обозом…

Марине показалось, что Женя вглядывается вдаль так, словно видит там удаляющийся обоз. Потом он повернулся к ней, прищурился.

– А знаете, – сказал он, – я ведь до сих пор лицо ваше не разглядел.

Тут только она поняла, отчего он прищуривается, вглядываясь в нее: просто плохо видит вблизи, дальнозоркий.

– Я отойду во-он к той раките, – засмеялась она. – И вы тогда лицо мое разглядите, как на портрете!

Время было совсем неощутимо в этот удивительный день, оно словно притаилось меж деревьев старинного парка. Марина и Женя бродили по дорожкам, то спускаясь к пруду, то выходя на поляну «лесного зала», окаймленную огромными елями. Чудесное, ничем и никем не нарушаемое одиночество охватило их; даже экскурсионные группы не попадались навстречу, словно исчезли, чтобы не мешать их самозабвенному кружению.

Марина не заметила, что они с Женей уже давно держатся за руки, как дети. Кажется, и он этого не замечал. Они то молчали, то разговаривали о чем-то – ни о чем особенном, и даже не о себе, но все равно о себе, об этом необыкновенном дне, который не мог кончиться никогда…

– Женя, вы ведь не ели сегодня! – спохватилась Марина. – Как же я об этом не подумала!

– А вы разве ели? – улыбнувшись, сказал Женя. – По-моему, мы весь день не расставались.

– Я? Да, и я… Но я не заметила.

– Я тоже…

– А вы что же, из Москвы сюда на работу приезжаете? – спросила Марина.

– Нет, – удивился он. – Не приезжаю. Почему вы решили?

– Просто… Не похоже, чтобы вы были, например, из Мценска.

– Конечно, я из Москвы вообще-то, – сказал он. – Но живу здесь, в Петровском. Это деревня такая рядом.

Марине показалось, что при этих словах по его лицу промелькнула какая-то тень. Но она не стала расспрашивать.

– А я вас даже не спросил ни о чем, – медленно произнес Женя, словно удивляясь самому себе. – Даже не спросил, кто вы. Это так странно, Марина! Я не понимаю, что со мной происходит. Мне кажется, вы были здесь всегда…

Она всматривалась в его светлые, не видящие ее вблизи глаза и думала о том же: что он был всегда и что невозможно представить, как же это – расстаться…

– Вы сказали, что в Орле работаете? – спросил он.

– Да, медсестрой в больнице, – кивнула Марина.

– Как же вы домой доберетесь сегодня? По-моему, в выходной нет вечернего автобуса, – сказал он задумчиво.

Марина почувствовала, что сердце у нее сжимается. Она вообще забыла о том, что придется куда-то добираться. Но она и не думала, что надо будет устраиваться на ночь. Ей просто казалось, что время остановилось и они с Женей всегда будут блуждать по старинному парку.

Конечно, этого быть не может, он правильно говорит. Марина почувствовала, как медленно, словно из сновидения, возвращается в привычный мир – и тут же ощутила странность происходящего: тургеневский парк, парень в клетчатой рубашке, которого она еще утром совсем не знала и которого теперь держит за руку… И одновременно – чувство легкой, необидной какой-то потери.

– Не волнуйтесь, Женя, я на попутке доеду до Мценска, а там уж как-нибудь, – сказала она.

Наверное, ее голос звучал как-то по-другому, чем пять минут назад. Женя тут же спросил:

– Вы обиделись на меня, Марина? Извините, мне действительно не надо было… Не надо было разрушать это хрупкое очарование! Моя проклятая рациональность всегда оказывается неуместной.

Ей тут же захотелось его успокоить: она сразу почувствовала, как искренне он расстроен.

– Нет, что вы! Вы же не сказали ничего обидного. Просто… Какой-то день сегодня… странный, правда? Все происходит так… мгновенно – то вспыхивает, то исчезает, ничего невозможно задержать. Вы сказали то, что есть.

Он посмотрел на нее чуть удивленно, словно не совсем понимая, о чем она говорит, но тут же согласно кивнул.

– Правда, необычный день. Знаете, Марина, я, наверное, совсем к необычному не готов и веду себя по-дурацки. Неблагодарно себя веду!

Теперь он смотрел на нее ожидающе: поймет ли она, о чем он говорит? Но Марина понимала его еще прежде, чем он умолкал. Она чувствовала гораздо больше, чем он мог сказать, больше, чем вообще можно было высказать.

Они снова стояли у самого дома, только сзади, не у парадного крыльца. Солнце уже налилось вечерним огнем, и весь парк полыхал закатным пожаром. Марина действительно не чувствовала ни голода, ни жажды, ни головной боли. Она смотрела на Женю, вглядывалась в его лицо и чувствовала, что ей почему-то хочется прикоснуться губами к выступам его ключиц, проглядывающим в расстегнутом вороте рубашки. Ей так хотелось этого, что губы у нее вздрагивали…

Она едва сдержала себя, но все-таки медленно подняла руку и прикоснулась пальцами к его губам. Они шевельнулись под ее прикосновением – нежно, едва ощутимо, – и Марина почувствовала, как Женя осторожно поцеловал ее пальцы.

Они медленно шли вдвоем по дороге от усадебного забора – туда, где утром шумели яблочные ряды. Солнце освещало их последними лучами, и Марина ясно чувствовала, как что-то кончается в жизни, какой-то перелом совершается в ней.

И вдруг она поняла, почему не покидает ее отчетливое ощущение потери! Ее спасительный круг, радужный контур – исчез, и ничто больше не отгораживало ее от мира! Это была не фантазия; Марина вздрогнула, поняв это. Но тут же она посмотрела на Женю – и ей стало все равно, есть ли круг, нет ли его. Да и был ли он вообще, не привиделся ли ей в одном из ее странных снов наяву?

Они дошли до шоссе, и Марина подняла руку, увидев вдалеке одинокий грузовик с брезентовым верхом. Другую руку она прижимала к Жениной ладони.

Грузовик остановился сразу, и Женя растерянно смотрел, как Марина открывает дверцу. Она не поняла, что даже не простилась с ним: совсем не чувствовала, что они расстаются, даже не заметила, как разнялись их руки, потому что по-прежнему ощущала тепло его ладони.

– Марина… Подождите же! – воскликнул Женя, когда она уже забралась в кабину. – Подождите, как же так! Мы… не увидимся больше?

Тут только она поняла, что это в чувстве ее, в самой глубине ее существа они не расстаются. Но наяву Женя оставался на пыльной обочине шоссе, а она захлопывала дверцу случайного грузовика.

– Женя, простите меня! – Марина мгновенно соскочила с подножки. – Я… Мы увидимся очень скоро, если только…

– Если – что?

– Если вы не передумаете меня увидеть.

Она смотрела на него своими длинными переливчатыми глазами, и взгляд ее завораживал, заставлял верить каждому движению ее губ. Женя кивнул и медленно, осторожно привлек ее к себе, коснулся губами ее виска, провел пальцами по щеке. Его рука лежала на ее плечах, обнимая их, и Марина приникла к нему, закрыв глаза.

– Правда? – прошептал он, и прядь волос шевельнулась у нее над ухом от его ожидающего шепота.

– Да!

Она прижалась к нему так крепко, что всем телом почувствовала его вздрагивающее тело, потом мгновенным движением поцеловала заветные выступы ключиц в расстегнутом вороте его рубашки – и отпрянула, быстро пошла к машине.

Невозмутимый водитель ждал, скучающе глядя на них: подумаешь, прощаются, чего тут такого?

Марина захлопнула дребезжащую дверцу, грузовик тронулся с места, и она долго смотрела на удаляющуюся Женину фигуру на обочине.

Глава 3

Домой она добралась только к ночи. Пришлось долго ждать автобуса на станции во Мценске, потом идти через весь город к себе, к своему дому у реки.

Марина сказала правду Саше Сташуку: за три года она так привыкла к своей комнатке, что та действительно не казалась ей чужим углом. Пришлось, правда, будить хозяйку, запиравшуюся на ночь на крючок и цепочку, но та была не ворчлива и любила свою спокойную жиличку.

Ночной воздух охладил пылающее Маринино лицо, вихрь мыслей стал спокойнее. Но то, что чувствовала она к Жене… Это не утихло, осталось таким же пронзительным и ясным, как утром, в блеске солнечных лучей. Это была любовь – та самая, от которой можно потерять сознание. Она и потеряла сознание; уже одно это было знамением.

Марина вдруг поняла, что сидит у стола в своей комнате, даже не включив свет. Впрочем, это было неважно: она и в темноте видела не хуже, чем при свете, ее даже дразнили из-за этого в детстве рыжей кошкой.

А сейчас она все равно видела только Женю – видела так ясно, словно все еще стояла рядом с ним, прижимая руку к его ладони и всматриваясь в его рассеянные дальнозоркие глаза. Она чувствовала его дыхание на своем виске, и все ее тело пронизывал такой неведомый ей прежде трепет, от которого в глазах у нее действительно темнело – все равно, при свете или в темноте.

Марина встала, неслышными шагами прошла через всю комнату и распахнула окно. Свежее дыхание реки ворвалось в дом, и Марина неожиданно засмеялась. Ни смятения, ни растерянности не чувствовала она сейчас, хотя любовь впервые налетела на нее, закрутила вихрем! Это было так хорошо, и не было в ее жизни чувства сильнее и прекраснее…

Свет она так и не зажгла. Постелила себе в темноте, легла, сразу сбросив одеяло с пылающего тела. Чувство ее было ясным и спокойным, а вот мысли кружились, тесня и сменяя друг друга. Она подумала об отце, потом о бабушке, потом почему-то о том, как золотились в корзинах яблоки сегодня утром, и о скрещении липовых аллей…

Потом она поняла, что снова думает о Жене – или чувствует его? Снова – но совершенно иначе, чем несколько минут назад. Теперь она не просто вспоминала их сегодняшний день таким, какой он был, с ясностью каждого мгновения, а видела Женю – сейчас, в эту самую минуту.

Марина не удивилась этому и не испугалась. Она просто смотрела, затаив дыхание. Вот он выходит на какую-то просторную веранду, садится на ступеньки, ведущие в сад. Достает сигарету, закуривает. Огонек зажигалки освещает его лицо, и видно, что Женя всматривается куда-то – хотя там, впереди, только темнеют кусты.

Марина улыбнулась ему и увидела, как он вздрогнул, обернулся. Потом затушил сигарету, быстро поднялся и ушел в дом. Она тихо засмеялась его испугу и тут же почувствовала, что засыпает.

Ей так понравилось это: всматриваться в то, как идет Женина жизнь, окликать его едва слышным шепотом. Она даже не замечала, как идет время – так радостно ей было…

А время шло обычно: рабочие дни, ночные дежурства, от которых она не слишком уставала, короткая дорога домой. Но не было больше никакой тоски, не чувствовалось никакого жизненного гнета. Любовь избавила ее от этого – наверное, навсегда.

Марина даже не знала, хочет ли увидеться с Женей, не понимала, почему на следующий же день не поехала к нему в Спасское-Лутовиново. Она видела его, чувствовала его – и была счастлива.

Ира Фролевич зашла к ней как раз в такую минуту – вечером, когда Марина сидела у распахнутого окна и смотрела, как подергивается вечерней дымкой река вдалеке.

Дверь была не заперта, и Ирка вошла без стука.

– Марусь! – воскликнула она с порога. – Ты только не сердись. Ну пообещай, что не будешь!

Марина повернулась к Ирке, встретила ее смущенный бесхитростный взгляд. Ириша Фролевич тоже была медсестрой, только в хирургии, и они с Мариной дружили – насколько вообще можно было дружить с Мариной, которая, при всем ее дружелюбии, вполне могла жить в одиночестве.

– А что случилось, Иришка? – спросила она.

– Нет, ты сначала пообещай, – настаивала Ирка. – А то не скажу!

– Ну, обещаю, – засмеялась Марина.

О чем, интересно, может просить Ирка? Скорее всего, снова дать ключ от комнаты на время Марининого дежурства. Иришка жила с родителями, а кавалеры у нее менялись гораздо быстрее, чем мама и папа успевали к ним привыкнуть, поэтому и приходилось использовать для встреч Маринину территорию.

Но оказалось, что Ирка смущается из-за другого.

– Понимаешь, Марусенька… Ты помнишь тетю Дашу – ну, мою тетю Дашу, у которой сын алкоголик?

Марина не могла помнить Иркину тетю Дашу – просто потому, что никогда ее не видела. Но зато слышала о ней много: Ирка обожала обсуждать бытовые проблемы и рассказывать истории «из жизни», поэтому о тете Даше Марина знала, кажется, все что возможно.

– Так ты представляешь, она все-таки разъехалась со своим Витькой! – продолжала Ирка, не дождавшись от Марины ответа. – Все меняться не хотела: пропадет он без меня, сопьется. А потом: все, сил моих больше нет ни на пьянку его, ни на девок. Вот и разменялась.

– Ну и что?

– Вот именно – что! – воскликнула Ирка. – Она месяц назад вселилась в свою однокомнатную, а жить там не может! – И, встретив Маринин вопросительный взгляд, Ирка продолжала: – Понимаешь, у нее там черт знает что происходит… Ну, шумит как будто кто-то, даже стонет, и падает все. Ваза с цветами упала со шкафа…

Марина нахмурилась. Наконец она поняла, чего хочет от нее Иришка, и рассердилась.

– Ира, – сказала она решительно, – я же тебя просила! Не ходи ты ко мне больше с этим, не хочу я этого и не могу, как ты не понимаешь!

– Марусенька, милая, – заныла Ирка, – ну последний раз, ну честное слово! Жалко же тетю Дашу, разве мало она намучилась, чтоб опять покоя не знать? А она же знаешь какая: плачет, говорит, это мне наказанье, что сыночка единственного на произвол судьбы бросила. А при чем тут сыночек, гад такой!

– И ты, конечно, ей сказала, что знаешь, кто может помочь?

– Ну, не совсем так… – снова смутилась Ирка.

– Но почти, – убежденно сказала Марина. – Ох, Ирина Анатольевна, что ты за человек!

Иркина просьба и вообще была некстати, а сейчас особенно. Думать о какой-то неведомой старушке, будоражить в себе то, что нельзя было тревожить просто так, походя, – и именно теперь, когда все мысли заняты Женей, когда ему принадлежат все чувства! Марина едва не расплакалась, представив себе все это.

– Ты пойми, Марусенька, – снова затараторила Ирка. – Там же ничего даже не надо делать, только сказать, в чем дело, и все! Даже проще, чем когда ты мне кольцо нашла, честное слово!

– Проще, труднее… Много ты в этом понимаешь! – расстроенно сказала Марина. – Лучше бы я тебе не искала кольцо это дурацкое!

История с кольцом была такая же нехитрая, как все Иркины истории, и Марина действительно жалела, что помогла ей тогда. Ирка надела на очередное свидание мамино золотое кольцо с бриллиантом. Очень уж парень был богатый и перспективный, хотелось пофорсить. И, по закону подлости, кольцо это, разумеется, потеряла.

– Что мне теперь делать, что? – рыдала она, упав на Маринину кровать. – У матери больше и нет ничего, она ж его и не носила поэтому, держала на самый черный день! И к тому же: а про Гришу что мне теперь думать? А вдруг это он?.. Я же под утро уснула…

– Дура ты, Ирка, – сказала тогда Марина вполне искренне. – Что же ты с ним спать ложишься, если сомневаешься, не снял ли он кольцо с пальца?

– Да-а, тебе хорошо говорить, – всхлипнула Иришка. – Ты вон вообще без никого обходишься и горя не знаешь! А как его удержать, если он хочет? Что же мне, девочку из себя было строить или кольцо в рот положить?

Ирка была, конечно, сама виновата, но Марине стало ее жаль. И еще больше было жаль ее маму, учительницу математики. Откуда у скромной и сдержанной Зои Лукьяновны могло взяться кольцо с бриллиантом, было совершенно непонятно, но Марина тут же представила себе какую-то необыкновенную семейную историю – и сердце у нее дрогнуло.

– Знаешь что… – медленно сказала она. – Давай попробуем найти…

И вот теперь Ирка снова явилась к ней, на этот раз просить за какую-то тетю Дашу. И Марина снова смотрит в ее круглые бесхитростные глаза, понимая, что не сможет отказать.

Тетя Даша жила на окраинной улице в блочной пятиэтажке; ее обмен никак нельзя было назвать удачным. Еще поднимаясь по заплеванной лестнице на третий этаж, Марина представила себе квартиру – тесную комнатушку с низким потолком – и, конечно, не ошиблась.

Правда, тетя Даша успела сделать ремонт, и комната была оклеена светлыми обоями в мелкий цветочек, но чувство бедной, безрадостной жизни уже не могло покинуть этот дом.

Наверное, Ирка предупредила тетю, для чего приведет к ней подругу, потому что та смотрела на Марину испуганно, как на пришелицу из космоса или из горсобеса.

– Вроде еще я в своем уме и капли в рот не беру, – торопливо рассказывала она. – Не должны бы мне черти мерещиться. Я бы вас, Мариночка, не стала тревожить, да Ирочка вот… Ты, мол, тетя, так с ума сойдешь. И ведь правда – жуть берет! Каждую ночь, только свет выключу, сначала вроде стонет кто-то, а потом плакать начинает – тихенько так, всхлипывает. Помолчит – потом опять. Как тут уснешь? Встану, свет зажгу – замолчит, и нету никого. А лягу – опять. Ваза потом еще упала… Я из сада цветов привезла, лето все-таки. А ночью – грохот, я вскочила, а ваза-то на полу…

– Может быть, вы просто на край ее поставили? – на всякий случай спросила Марина.

– Да нет, Мариночка, какое там! Я же аккуратная, не привыкла абы как делать. На стул встала, хорошо поставила, как следует. Не сама она упала, ваза эта!..

Сказав это, старушка вздрогнула и побледнела.

– Почему вы так уверены? – спросила Марина, вглядываясь в ее лицо.

– А цветы-то… Цветы-то как лежали – не приведи господь! – тетя Даша перекрестилась. – Поломанные все, вот как! Я батюшку позвала, водой святой побрызгал – не помогает. Той же ночью снова оно плачет, да так горько, как все равно я его обидела чем…

Старушка еще говорила что-то, объясняла, но Марина уже не слышала ее. Ей казалось, что она слышит внутри себя нарастающий гул – властный, заглушающий все внешние звуки. Она почувствовала, как немеют пальцы, руки, плечи, как страшное это онемение охватывает ее всю…

– Вы выйдите пока, на кухню пока… – прошептала она – уже почти не слыша своего голоса и торопясь сказать, пока не онемеют губы.

Она не видела, как торопливо выскользнули на кухню Ирка с тетей Дашей. Ей было так тяжело, словно земляная толща навалилась на нее – только не снаружи, а изнутри, из собственной ее глубины. И Марина чувствовала, что эта внутренняя тяжесть вот-вот разорвет ее…

И вдруг – это прекратилось! Распирающая тяжесть исчезла, словно лопнула мыльным пузырем, и наступила тишина – звенящая, осязаемая. И в ней, в этой лишенной внешних звуков тишине, Марина услышала совсем другие звуки: тайные шепоты и шорохи, похожие то на птичий щебет, то на чье-то дыхание. Сначала звуки были отрывистыми, но вскоре Марина почувствовала их ясный строй и тут же услышала:

– А мне – ни цветов, ни слова…

Это произнес женский голос – тихий, шелестящий и такой печальный, что сердце замирало от жалости. Глаза у Марины были закрыты, но она тут же открыла их, словно разбуженная этим печальным голосом.

И увидела говорившего. Прозрачный контур медленно, как облако в безветренную погоду, перемещался по комнате под низким потолком, и от этого контура исходило ощущение обиды, печали и горечи. Это очертание показалось Марине усталым, старческим и неприкаянным…

– Марусенька, что с тобой? – испуганная Ирка трясла ее за плечи. – Вот я дура, и правда дура! Тетя Даша, воды принесите скорее! Господи, если б я знала! Кольцо-то тогда так просто нашлось…

Маринины глаза снова были закрыты, на лбу выступила испарина, и лицо ее стало таким бледным, словно кровь не просто отхлынула от него, а ушла навсегда. Она сидела на полу, привалившись спиной к дивану, и со стороны казалась мертвой. Ничего удивительного, что Иришка перепугалась! Тетя Даша – та вовсе потеряла голову: металась из комнаты в кухню, готова была бежать на улицу за «Скорой», забыв, что дома есть телефон.

Наконец Маринины ресницы слегка вздрогнули, глаза открылись. Но ничуть не легче стало смотреть на ее белое лицо с огромными темными глазами. Глаза стали теперь совсем не такими, как обычно. Не всегдашнего Марининого цвета, а именно темными, как омуты, из-за расширенных зрачков.

Ирка испуганно ахнула, заглянув в них, и тут же замолчала. Марина оперлась рукой о край дивана, приподнялась с пола и села, закрыв лицо ладонями.

Когда она отняла руки от лица, глаза ее были прежними – узковатыми, переливчатыми – и лицо медленно начало розоветь.

– Ой, Марусенька, ну ты нас и напугала! – облегченно вздохнула Ирка. – Мы же и правда не знали, что так… Что это с тобой было?

– Да ничего, Ириш, – тихо ответила Марина. – Неважно, уже прошло. Душно здесь, а я сосредоточилась, вот и… Но вообще-то ничего здесь нет страшного. Тетя Даша, – обратилась она к насмерть перепуганной старушке, – в этой квартире кто жил до вас, вы знаете?

– Да бабуля одна жила, – ответила та. – Умерла, правда, но я ж спросила у родственников ее, когда менялась. Тихо умерла бабуля, среди своих, девяносто лет ей было. Плохо ли – такая смерть? Не то чтобы самоубийца какой или, например, человек одинокий, несчастный…

– Все равно, – покачала головой Марина. – Ей, кажется, родственники цветов не носят, да и вообще – забыли ее сразу, вот и все. Она, наверное, обидчивая была при жизни, вот после смерти и осталась ее обида, в комнате осталась – это бывает…

– Господи, что ж теперь делать? – всполошилась тетя Даша.

– Да ничего особенного, – пожала плечами Марина. – Сходите к ней на могилу, цветы отнесите – раз, другой. Она и успокоится, ей ведь немного надо.

Спускаясь на ватных, слабых ногах по лестнице, Марина уже не думала ни об Ирке, ни о тете Даше, ни о неведомой старушке. Она чувствовала только усталость, каменную усталость, и больше ничего.

Она не помнила, как добралась до дому, как открыла дверь дрожащими руками, не раздеваясь, упала на кровать и, не шелохнувшись, пролежала до самых сумерек.

«Зачем я согласилась? – думала Марина. – Ведь я знала, как это может быть, ведь я видела, как это бывает… Иркину тетку пожалела! Кто бы меня пожалел…»

Действительно, кольцо нашлось тогда легко: надо было только немного сосредоточиться, чтобы представить комнату их с Иркой общей приятельницы Надежды, свежую постель на широкой кровати и маленькую дырку в досках пола – след от выпавшего сучка у ножки кровати… Марине все это удалось почти в шутку, ей даже интересно было попробовать.

Но сегодня… Она чувствовала, что согласилась не из-за жалости к чужой тетке. Какое-то другое чувство – властное, не дающее покоя – владело ею, когда она заставила себя по-особому вглядеться в незнакомую комнату. Это чувство было сродни любопытству, но гораздо сильнее его. Марина понимала, что, повторись оно, она снова не смогла бы ему противиться…

– Я больше не буду этого делать! – в отчаянии произнесла она вслух, и в голосе ее прозвучали слезы. – Просто так, ни для чего… Как я могла?

И тут она поняла, что было самым ужасным в сегодняшнем дне: лежа на своей кровати в одиночестве, измотанная и опустошенная, она не могла думать о Жене! То есть она думала о нем, но это были просто мысли, так она могла бы думать о ком угодно, хоть о своем завотделением. Тех, особенных, мыслей, которые позволяли ей видеть Женю яснее, чем если бы она стояла рядом с ним, больше не было…

Марина вскрикнула и вскочила. Что же теперь делать, что?! Она металась по комнате, натыкаясь на какие-то углы и предметы – мешающие, ненужные! – она сжимала пальцами виски и замирала в бессильном недоумении. Она включила свет, словно надеясь увидеть что-то, что могло бы ей помочь…

Наконец, не в силах больше оставаться в пугающем, сковывающем пространстве комнаты, она выбежала на крыльцо.

Все переменилось на улице за то время, что Марина пролежала в странном забытьи. Последний августовский день был теплым и ясным – и тем необыкновеннее была ночь, в которую Марина нырнула, как в омут.

Сначала усталая, а потом занятая своими переживаниями, она не слышала дальнего грома и первого осторожного шума дождя. И только теперь, схватившись за балясину крыльца, Марина увидела, что на улице бушует гроза. И какая!

Небольшой хозяйский сад гудел, и его гул сливался с шумом ветра над рекой, с долгими громовыми раскатами. Сполохи молний разрывали небо так часто, что оно даже не казалось темным: светилось грозным красноватым заревом.

– Рябиновая ночь! – вдруг поняла Марина. – Рябиновая, воробьиная – ночь на сентябрь!

Ей стало так страшно, что она прижалась к двери, не решаясь даже подойти к краю крыльца. Она вспомнила, как бабушка говорила: в такую ночь небо накажет чаровника… И хотя она не считала, что сделала что-то плохое, страх не проходил. Она чувствовала, что не может стоять здесь, на крыльце, и не может вернуться в дом: всюду был ужас одиночества.

Ей нужно было увидеть Женю – сейчас, немедленно! Впервые после того, как они расстались неделю назад, Марина ощутила свою оторванность от него – и ей тут же захотелось снова соединиться с ним, чтобы не расставаться больше никогда. Это не было прихотью: она чувствовала, что вся ее жизнь зависит от этого…

Марина спрыгнула с крыльца и тут же ощутила, как туфли увязли в грязи; холодная, мокрая трава прикоснулась к ногам. Она уже не обращала внимания ни на гром, ни на молнии, ни на зловещее небесное зарево, но дождевой поток обрушился на нее, заставив снова отпрянуть под навес.

Она вернулась домой, достала из шкафа свернутый отцовский дождевик – тяжелый, брезентовый – и, надев его, рассовала по глубоким карманам деньги, какие-то мелочи, случайно попавшиеся ей под руку. Потом выскользнула в сени, где стояли резиновые сапоги, которые она всегда надевала, когда ездила за грибами.

Все это она делала, стараясь успокоиться, взять себя в руки. Надо было как-то добраться до автовокзала, взять билет до Мценска… Все это просто невозможно было сделать в том лихорадочном состоянии, в котором она находилась.

Марина набросила капюшон и, остановившись на пороге, обвела комнату прощальным взглядом – хотя ей не с кем было здесь прощаться…

Через пять минут она бежала по улице, освещаемая вспышками молний, придерживая рукой капюшон дождевика и задыхаясь от единственного желания: поскорее преодолеть и ночь, и дождь, и расстояние.

Глава 4

Женя Смоленцев не знал, случайно ли он оказался в Спасском-Лутовинове. С одной стороны, он писал диплом по Тургеневу, заканчивая филфак, и аспирантский реферат у него был по Тургеневу – так что его появление в Спасском было вполне закономерно.

Но с другой стороны, ни Жене, ни его родителям-филологам в голову не могло прийти, что из-за диссертации по Тургеневу ему придется уехать из родного дома, из Москвы, разорвать все связи с привычным своим миром.

И действительно, Тургенев был здесь ни при чем.

Все дело было в Алине. История Жениной любви была так банальна, что он сам стеснялся ее. Но это была история любви, и все в ней было всерьез, как бы ни выглядело со стороны.

Алина была самая необыкновенная девушка, какую Жене довелось встретить в жизни. Вообще-то он не сразу заметил ее: на картошку, где перезнакомились все первокурсники, он не ездил, потому что как раз вывихнул ногу, неудачно спрыгивая с подножки троллейбуса. А когда начались занятия, в большой аудитории-амфитеатре было так много красивых девушек, что мудрено было сразу выделить какую-то одну.

Женя разглядел Алину только на вечеринке, которую староста группы Лена Яшкевич устроила в первый же выходной. Лена жила недалеко от университета, на проспекте Вернадского, квартира у нее была большая, но уж тут-то Женя увидел наконец Алину.

Увидел и обмер – такая она была необыкновенная. То есть, может быть, она не всем казалась такой, хотя, без сомнения, была красива: высокая, русоволосая, с большими темными глазами и с фигурой старомодно пропорциональной, как у скульптурной Венеры. Но мало ли красивых девушек, которые совсем не кажутся необыкновенными?

У Алины был необыкновенный взгляд. Она смотрела задумчиво и немного печально, даже когда смеялась. Жене сразу показалось, что она всматривается не столько в окружающий мир, сколько в саму себя. Но это не было самолюбованием – это было что-то совсем другое. Наверное, это и называлось загадкой…

Женя не относил себя к робкому десятку, он был нормальный московский парень из интеллигентной семьи, не обремененный комплексом неполноценности. Да и с чего бы ему было страдать от комплексов – начитанному, симпатичному, занимавшемуся к тому же плаванием и, соответственно, имевшему отличную фигуру? Он не был ни ловеласом, ни нахалом, но девушки всегда были к нему благосклонны, и в свои восемнадцать лет он хорошо представлял, как себя с ними вести.

Он и с Алиной Ясеневой повел себя так, как повел бы с любой понравившейся девушкой: пригласил потанцевать, предложил выпить шампанского, присев на небольшой диванчик в углу комнаты.

Но при этом Женя не мог избавиться от чувства растерянности: этот ее взгляд… Алина улыбалась, разговаривала с ним о каком-то новом фильме, и вообще – ничего не говорило о том, чтобы ей неприятно было Женино общество. Но все время, пока они болтали и танцевали, его не покидало ощущение, что она в любую минуту встанет и уйдет.

Может, мне это просто из-за дальнозоркости кажется? – думал Женя. Очки он не носил: какая-то косточка на переносице располагалась у него так, что от очков болела голова.

Он проводил Алину до общежития и шел домой все в том же состоянии растерянности. Как только за Алиной закрылась дверь, Жене показалось, что ее и не было вовсе, этой удивительной девушки…

Но Алина все-таки была, и они с Женей стали встречаться не только на лекциях и семинарах. Хотя Женя по-прежнему терялся, пытаясь ее понять.