Змеиное яйцо

Мануэла. Господи, целое состояние! (Она быстро умывается и одевается, натягивает на каштановые волосы шляпку, набрасывает на плечи пальто, проверяет содержимое кошелька, затягивает ремешки на туфлях, удостоверяется, что швы на чулках сидят ровно, красит губы – все молниеносно.) Слышишь? Это мой трамвай. Если бегом, то успею. Мы выкрутимся, выкрутимся, вот увидишь.

И она исчезает. Абель стоит с пачкой ассигнаций в руке, затем принимается расхаживать по комнате. Останавливается у большого стола перед окном.

Медленно и методично исследует он один ящик за другим. Искать долго не приходится. В металлической коробке, заваленной тысячью разных мелочей, он обнаруживает небольшую пачку долларовых бумажек.

Абель поспешно одевается, накидывает все то же старое летнее пальто, от которого оторвалась еще одна пуговица. Крадучись идет по длинному коридору; мимоходом замечает большую кухню, где завтракают две девушки; оказывается перед входной дверью и собирается как можно беззвучнее открыть ее, кто-то слабым голосом окликает его.

Голос. Герр Розенберг!

Абель. Да?

Голос. Будьте добры, зайдите ко мне на минутку. Одна из дверей в прихожую полуоткрыта; солнечный луч скользит по ковру и стертому паркету. Абель осторожно открывает дверь и входит в большую комнату с окном-фонарем и сводчатым потолком, украшенным гипсовым лепным орнаментом. У стены – застеленная дорогим покрывалом двуспальная кровать. Эта комната тоже до отказа набита старомодной мебелью, картинами и прочими атрибутами комфортабельного быта. Несмотря на солнечный день, в ней царит полумрак: тяжелые занавеси на окнах лишь слегка раздвинуты.

Хозяйку дома – маленькую старушку – почти не видно за высокой спинкой кресла. Ее сгорбленная фигура медленно выступает из тени. На ней длинный халат старомодного покроя. Серебристые волосы туго собраны в пучок на затылке; лицо округлое, гладкое, почти румяное; серые глаза за толстыми стеклами очков кажутся еще больше; сутулая спина и горб с правой стороны уродуют ее худое тело.

Фрау Холле. Меня зовут фрау Холле. Я квартирная хозяйка Мануэлы. (Она протягивает ему тонкую, изящно вылепленную руку, сухую, но холодную. Абель кланяется.) Перед уходом Мануэла забежала и сказала мне о вас. Вы можете ненадолго остановиться у меня: ее соседка по комнате на пару недель уехала в Италию. Извините, я прилягу. От этих внезапных перемен погоды у меня так спина болит. И все же приятно, что в ноябре проглядывает солнышко, не правда ли, герр Розенберг? (Подложив под ноющую спину гору подушек, фрау Холле располагается на огромной кровати и набрасывает на ноги плед.) Не желаете ли рюмочку хереса? Возьмите сами в буфете. Нет, не в этом, в другом. Да, здесь. Видите справа хрустальный графинчик? Да, этот. Достаньте два бокала. Пожалуй, я тоже выпью капельку. Благодарю вас, герр Розенберг. Ваше здоровье!

Они пьют. Фрау Холле разглядывает на свет грани красивого хрустального бокала.

Я очень привязалась к Мануэле. Разумеется, коль скоро вы ее деверь, вы знаете ее лучше меня. Но, должна сказать, ваша невестка – весьма незаурядная молодая особа. С вашего позволения, замечу, что я люблю ее как родную дочь.

Серые глаза за стеклами очков вперяются в Абеля, и он замечает оттенок страха на бледном лице фрау Холле! Она так добра и наивна. Все ужасы, что творятся кругом, для нее словно не существуют. (Пауза.) Как бы с вашей невесткой беды не случилось, герр Розенберг.

Абель. Я не заметил ничего такого…

Фрау Холле. Ведь она – и это самое поразительное в Мануэле – совершенно не способна защитить себя. Вы понимаете, что я имею в виду? (Пауза.) Нельзя допустить, чтобы с ней приключилось что-нибудь дурное.

Абель. Я буду по мере сил приглядывать за ней.

Фрау Холле. Взять хотя бы ее новую работу. Что-то меня сомнение берет. «Общество церковной демократии» – что это такое, герр Розенберг? Ведь оно даже в телефонном справочнике не значится. (Пауза.) Для меня не секрет, что прежде у нее и ее подруги то и дело появлялись новые знакомые. Я почти примирилась с этим. А теперь я и понятия не имею, во что она впуталась. И меня это тревожит. Абель. Мне пора идти, фрау Холле. Кстати, сколько я должен за квартиру? Может быть, вы предпочитаете получить вперед?

Фрау Холле. Это не имеет значения, но если вы при деньгах, я не возражаю. Я бедная вдова. Пенсия за моего мужа невелика. У вас доллары, не так ли? Скажем, десять долларов в месяц? Или это слишком много?

Абель. Я положу деньги сюда, на поднос, хорошо? Вынимает десятидолларовую кредитку, кладет ее под пустой бокал и поднимается. Но пожилая дама жестом останавливает его.

Фрау Холле. Вы недавно плакали?

Абель. Нет. А что?

Фрау Холле. Просто мне показалось, что вы плакали. Извините меня.

Абель. До свиданья, фрау Холле.

Фрау Холле. Заглядывайте как-нибудь поболтать. Из-за этих болей мне трудно двигаться. Я даже не хожу на концерты в старый Оперный театр, хотя это совсем недалеко. До свиданья, герр Розенберг, присматривайте за вашей невесткой.

Абель еще раз кланяется и уходит. Выйдя на улицу, он догоняет переполненный трамвай и прыгает, пристраиваясь на задней площадке.

10

За маленькой конторкой в привратницкой фрау Хемзе углубилась в счета. Завидев в дверях Абеля, она тут же устремляется ему навстречу.

Фрау Хемзе. В вашей с братом комнате – полиция. Нам даже прибрать не позволили после этого жуткого…

Абель бормочет донельзя возбужденной фрау Хемзе что-то успокоительное и взбегает наверх. Дверь его комнаты открыта. Посредине с потухшей сигарой во рту стоит инспектор Бауэр. На подоконник присел полицейский в штатском.

Бауэр. Доброе утро, герр Розенберг. Мы ожидали вас. Могу я поинтересоваться, где вы были всю ночь?

Абель. Я не мог спать в этой комнате.

Бауэр. Понимаю. Но вы могли бы сообщить фрау Хемзе, куда направляетесь. Где вы были?

Абель. У моей невестки.

Бауэр. Она проживает на Гёльдерлинштрассе, тридцать пять, не так ли?

Абель. Да, думаю, что так.

Бауэр. Думаете?

Абель (нервно). Я думаю, это номер тридцать пять. Бауэр. Ну, теперь вы знаете.

Абель. Я могу собрать вещи?

Бауэр. Весьма сожалею. Пока нет.

Абель. М-да. (Садится.)

Бауэр. Я должен просить вас отправиться с нами в морг. Нужно опознать труп девушки.

Абель (испуганно). Это необходимо?

Бауэр (официальным тоном). Боюсь, что я вынужден настаивать.

Абель. Ну что ж, пойдемте.

В морге их сопровождают два молодых человека в перепачканных белых халатах. Они спускаются на несколько этажей в просторном лифте с дверьми по обе стороны кабины. Бауэр подносит спичку к своей потухшей сигаре. Не проронивший ни слова коллега следует его примеру. Инспектор предлагает сигарету Абелю. Тот отказывается.

Бауэр. В мертвецкой рекомендую курить. Это помогает.

Наконец лифт достигает подвального этажа. Они выходят из кабины и бредут по длинному коридору, выкрашенному в зеленое и освещенному лампами резко-желтого цвета. Все ощутимее запах формалина и разлагающихся трупов. Мужчина в белом отпирает широкую железную дверь, помеченную буквой и цифрой. Вошедшие оказываются в очень большой, выложенной кафелем комнате, к потолку которой подвешено несколько сильных ламп. В центре ее – ряд длинных деревянных столов с желобами по краям. Вдоль стен – больничные тележки на колесах. На каждой лежит тело, накрытое грязной простыней. Двое в белом развертывают и молча изучают лист бумаги с машинописным текстом. Затем один подходит к тележке, сверяет цифру на бирке, привязанной к лодыжке трупа, выкатывает тележку на середину комнаты и открывает обнаженное женское тело.

Бауэр. Вы узнаете эту девушку?

Абель. Да.

Бауэр. Кто она?

Абель. Грете Хофер.

Бауэр. Вы были с ней знакомы?

Абель. Она была обручена с моим братом.

Бауэр. Когда вы видели ее в последний раз?

Абель. Неделю назад.

Бауэр. Ваш брат был в хороших отношениях с…

Абель. Да, думаю, что да.

Бауэр. Над фройляйн Хофер было совершено насилие. Кроме того, каким-то острым предметом – возможно, разбитой бутылкой – ей нанесли тяжелые повреждения в области половых органов. Затем ее утопили.

Бауэр делает знак людям в белом накрыть тело. Проделав это, они откатывают тележку обратно к стене, но тотчас же выдвигают на середину комнаты другую. Простыню снимают; под ней – труп мужчины, уже обнаруживающий первые признаки разложения.

Вы узнаете этого человека?

Абель (с усилием). Нет, не узнаю.

Бауэр. Вы совершенно в этом уверены?

Абель. Нет.

Бауэр. Подумайте как следует, герр Розенберг. Это важно.

Абель. Он мне кого-то напоминает.

Бауэр. Кого же?

Абель (беспомощно). Моего отца.

Бауэр. Подумайте еще раз.

Абель. Это все, что мне приходит в голову. Он похож на моего отца, умершего пять лет назад.

Бауэр. Этот человек был умерщвлен посредством введения в сердце очень тонкой иглы. В левое предсердие была впрыснута некая жидкость – яд, который, должно быть, вызвал у жертвы жуткие конвульсии до наступления смерти, последовавшей, видимо, лишь несколько часов спустя. Итак, вы никогда не видели этого человека?

Абель качает головой.

Бауэр (людям в белом). Уберите его, пожалуйста.

Двое мужчин накрывают труп и отодвигают тележку, но вслед за этим немедленно выкатывают еще одну. Простыню снимают. Перед Абелем – женщина средних лет с печальным лицом и крайне истощенным телом.

Вы видели эту женщину раньше?

Абель. Да.

Бауэр. Кто она?

Абель. Не знаю. Но я ее видел.

Бауэр. Где вы ее видели?

Абель (с мукой в голосе). Мне кажется, она разносила газеты. Я не раз сталкивался с ней у фрау Хемзе. Однажды, когда я был слишком пьян, чтобы добраться к себе без посторонней помощи, она довела меня до моей комнаты.

Бауэр. Ее звали Мария Штерн.

Абель. Этого я не знал.

Бауэр. Она повесилась в подвале, где проживала с мужем и двумя детьми. При этом она оставила очень странное письмо, неразборчивое и крайне невразумительное. Из письма следовало, что она чем-то до смерти напугана и что боль стала невыносимой. Абель поднимает глаза на Бауэра, который отвечает ему невозмутимым взглядом, попыхивая сигарой.

Абель. Боюсь, больше я не вынесу.

Бауэр. С вашего позволения, еще минуту.

Тем временем труп Марии Штерн уже откатили в сторону и на середину выдвинули другое тело. Это тело мальчика лет шестнадцати. Его грудная клетка вдавлена внутрь, а горло рассечено до самого позвоночника. Темные глаза раскрыты, курчавые черные волосы слиплись от крови, лоб разбит вдребезги.

Вы когда-нибудь видели этого юношу?

Абель. Нет.

Бауэр. Он был осветителем в кабаре «У голубого осла». Вы никогда не встречали его там?

Абель. Нет.

Бауэр. Странно.

Абель. Я очень редко бывал в этом заведении.

Бауэр. Обычно он стоял у самого входа, возле софита, который направлял на исполнителей. Вы должны были видеть его.

Абель. Да. (Шепотом.) Возможно.

Бауэр. Его звали Йозеф Бирнбаум.

Абель не отвечает.

Мы не можем сказать с уверенностью, как его убили. Похоже, его переехал тяжелый грузовик, но есть основания подозревать, что перед этим он подвергся насилию или пыткам.

Абель. Зачем вы мне все это показываете?

Бауэр. За последний месяц произошло семь необъяснимых смертей. В вашем непосредственном окружении, герр Розенберг.

Абель. Но не подозреваете же вы меня?

Бауэр. Зайдемте ко мне в кабинет, я дам вам чего-нибудь подкрепиться.

11

Бауэр отпирает дверь в свой кабинет – тесную, видавшую виды, скудно обставленную комнатушку с пропыленными занавесками. Окно ее выходит во внутренний двор, на противоположной стене которого виден ряд зарешеченных окон. Сняв пальто, инспектор набрасывает рабочий альпаковый пиджак с заплатами на локтях. Молчаливый полицейский в штатском устроился на стуле у двери.

Бауэр. Садитесь, Розенберг. Хотите кофе? Правда, его вряд ли можно назвать кофе, но все же это лучше, чем ничего.

Через дверь он приказывает кому-то принести три чашки кофе с сухариками, если найдутся. Затем садится за стол, вновь поднимается и присаживается на стул против Абеля, чуть ли не вплотную к нему. В комнату входит фройляйн Дорстс небольшим подносом в руках, на котором три чашки с мутной черной жидкостью и желтая металлическая корзиночка с сухарями. Она негромко осведомляется, остаться ли ей в кабинете или подождать в приемной. Бауэр просит ее посидеть в приемной; в случае надобности он ее позовет. Уже вдогонку он спрашивает ее, нет ли известий от инспектора Ломана. Ответ отрицательный.

Пейте ваш кофе, Розенберг.

Абель молча повинуется.

Черт, и жарища же здесь! То подыхаешь от холода, то впору прямо на стене яичницу поджаривать.

Абель не откликается.

Не очень-то мы разговорчивы, правда, Розенберг?

Абель пожимает плечами.

Вы можете описать, где были и что делали вечером в воскресенье, двадцать восьмого октября?

Абель отрицательно качает головой.

Стало быть, не можете.

Абель. Я пил. Спросите меня, к примеру, что я делал в пятницу, девятнадцатого октября, и я вам отвечу то же: пил. С тех пор как мы ушли из цирка, я напивался каждый вечер. Случалось, я набирался с самого утра, случалось, с обеда, но по вечерам – всегда. Не помню, что со мной творилось в эти вечера. Они все слились в один – знаете, как на недопроявленной пленке.

Бауэр. И все-таки что же на пленке?

Абель. Чаще всего – шлюхи. Голые и занятые своим делом. Вы хотите знать, как я мог позволить себе и то и другое – шлюх и выпивку? Ну, у меня ведь кое-что припасено на черный день. Наша труппа пользовалась известностью, и мы хорошо зарабатывали.

Бауэр. Все это как-то не вяжется.

Абель не отвечает.

Коль скоро вы были широко известным трио с неплохим заработком и хорошей репутацией, с чего бы это вы вдруг начали пить, уйдя из цирка?

Абель не отвечает.

Я буду признателен, если вы ответите на мой вопрос.

Абель. Я – алкоголик. (Он принужденно улыбается.)

Бауэр. Знаменитый гимнаст на трапеции – алкоголик? Полно, не разыгрывайте меня.

Абель. Может быть, мне было не по себе в вашем прекрасном городе?

Бауэр садится за стол, что-то ищет среди бумаг и папок с делами, находит то, что искал, и принимается строчить скрипучим пером. Долгое молчание. Абеля охватывает страх, и он начинает расхаживать взад и вперед по комнате.

Бауэр. Сядьте, Розенберг.

Абель (садясь). Почему вы держите меня здесь?

Бауэр. Я думал, вы сможете помочь мне отыскать ключ к загадке семи неясных смертей.

Абель. Я? Но каким образом?

Бауэр. О, кто знает?…

Абель. И какой в этом смысл?…

Бауэр. Что вы хотите сказать, Розенберг?

Абель. Не сегодня-завтра разверзнется пропасть и вообще всему наступит конец. Зачем же так суетиться по поводу нескольких случайных, ничего не значащих смертей?

Бауэр. Я отвечу вам, Розенберг. Я делаю это ради самого себя. Мне не хуже вашего известно, что через каких-то несколько часов всем нам может прийти конец. Люди голодают. Обменный курс доллара, говорят, достиг пяти миллиардов марок. Французы оккупировали Рур. Мы только что выплатили победителям миллиард золотом. На каждой проклятой фабрике засели большевистские агитаторы. В Мюнхене некий герр Гитлер, с тысячами оголодавших ветеранов и психов в военной форме, готовит путч. Наше правительство топчется на месте, не зная, что предпринять, в какую сторону повернуться. Завтра или, может быть, послезавтра разразится катастрофа, и мы захлебнемся в крови, если только не сгорим до того в пламени. Всех трясет в лихорадке. Меня тоже – по ночам я не могу заснуть от страха. Единственное, что сейчас точно и безошибочно, – это страх. В пятницу я собрался было в Штеттин – хотел навестить мою престарелую матушку, которой в этом году будет восемьдесят, – но оказалось, что расписания поездов больше нет. На путях стоял поезд, который, возможно, в конце концов пошел бы, но отнюдь не по расписанию. Вообразите Германию без расписания поездов, Розенберг! Так что же, спрашивается, делать в этом хаосе страхов, своих и чужих? Что делать в атмосфере кошмара, который оказывается реальностью? Инспектор Бауэр неукоснительно исполняет свои обязанности. Он пытается создать маленький островок логики и порядка в океане всеобщего распада. И он не одинок, Розенберг. Миллионы и миллионы мелких чиновников по всей Германии, столь же напуганных и столь же незначительных, рассуждают в точности так же. Час за часом мы притворяемся, что мир нормален. Каждое утро в четверть восьмого мы садимся диктовать ничего не значащее письмо какой-нибудь фройляйн Дорст, а та знает, что письмо ничего не значит, и что никто не станет его читать, и что, вполне возможно, и она сама и это письмо сгорят в пламени еще до того, как, согласно правилам, оно будет отпечатано в пяти экземплярах.

Вы вот, Розенберг, вы каждый день напиваетесь. Это тоже выход из положения, хотя лично я предпочел бы, чтобы вы раскачивались на трапеции вместе с вашими собратьями по ремеслу – это куда более эффективный способ побеждать ваши страхи. Итак, теперь вам ясно, почему я сижу здесь, расследуя нечто, что представляется мне крайне странным, чтобы не сказать страшным. А сейчас прошу вас пару минут посидеть тихо: мне надо черкнуть несколько строк инспектору Ломану, который распутывает другое дело – на первый взгляд тоже невероятное. Чуть попозже мы вернемся к нашему разговору, Розенберг. Я скоро кончу.

Абель. В чем вы меня подозреваете?

Бауэр, не отвечая, скрипит пером по бумаге.

Разве я не имею права на адвоката?

Бауэр (не отрываясь). Это беседа, а не допрос.

Абель. Вы издеваетесь надо мной.

Бауэр пишет.

Вы стараетесь запугать меня.

Бауэр пишет.

Скажите же что-нибудь, черт побери!

Бауэр. Пейте ваш кофе и помолчите.

Тревога Абеля растет. Он машинально берется за кофейную чашку, но тут же со стуком ставит ее обратно. Тянется за сигаретой в карман пальто, но не находит ее.

Абель. Я хочу сигарету.

Бауэр пишет.

Я знаю, почему вы стремитесь запугать меня. Вы травите меня потому, что я еврей.

Бауэр бросает на него мимолетный взгляд, улыбается, продолжает скрипеть пером.

И вдруг Абель начинает кричать. Это происходит совершенно неожиданно. Он кричит, изо всех сил напрягая голосовые связки, потом столь же внезапно на несколько секунд умолкает и сидит неподвижно, закрыв лицо руками. Затем с новым криком, разрывающим его стиснутые губы, кидается к двери. Полицейский в штатском, преградив Абелю дорогу, отбрасывает его к стене. Поднявшийся из-за стола Бауэр подходит к нему, но немедленно получает удар в лицо и падает на стул. Демонстрируя незаурядную ловкость, Абель делает еще один бросок к двери, сбивая с ног полицейского; ему удается распахнуть дверь. В приемной творится нечто неописуемое: фройляйн Дорст пронзительно визжит, трое полицейских выскакивают из-за столов. Абель перемахивает через барьер и бежит по коридору – всего лишь для того, чтобы наткнуться на запертую решетчатую дверь. Тут преследователи настигают его, и один из них бьет его дубинкой по голове. Абель дерется как одержимый. Оглушенный вторым ударом, он оседает на пол, продолжая издавать отчаянные нечленораздельные крики; после третьего, отяжелев и обессилев, смолкает. Его переворачивают лицом вниз и связывают по рукам и ногам.

Он приходит в себя, лежа на деревянных нарах в камере, одна сторона которой сплошь зарешечена. Садится; его тут же сотрясает сильнейший приступ рвоты. У него раскалывается голова; пытаясь дотащиться до раковины, он теряет равновесие. Наконец ему удается открыть кран.

Из трубы исходят хрип и урчание, но не проливается ни капли воды.

По другую сторону решетки, невозмутимо взирая на Абеля, стоит полицейский. Абель пытается сказать ему, что его мучит жажда. Полицейский отвечает что-то по-немецки и качает головой. Абель делает еще одну попытку, но тщетно: его горло распухло от недавних воплей; слышен лишь шепот. Полицейский еще раз качает головой и отходит.

12

Ближе к вечеру дверь камеры отворяется, и полицейский по-немецки уведомляет Абеля, что к нему пришла посетительница. Абель не понимает, чего от него хотят, и полицейский жестом приказывает ему следовать за ним. Они входят в квадратную комнату с зарешеченным окном под самым потолком. В центре ее – деревянный стол; по сторонам два стула.

Здесь Мануэла. Увидев Абеля, она вскакивает и устремляется к нему, но полицейский указывает ей на стул. Справа за дверью сидит женщина в полицейской форме.

Женщина в форме. Я нахожусь здесь, поскольку я говорю по-английски. Если вы скажете или сделаете что-либо идущее вразрез с правилами, я уполномочена немедленно прекратить свидание, и герра Розенберга отведут обратно в камеру. Вам разрешается курить. В вашем распоряжении десять минут. Мануэла. Ты весь в синяках.

Абель. Неважно.

Мануэла. Я разговаривала с инспектором Бауэром. Он проявил доброту и понимание.

Абель. М-да.

Мануэла. Он сказал, что хочет помочь тебе.

Абель смотрит на нее.

Он сказал, что ты вдруг принялся вопить и драться.

По его словам, ты словно взбесился.

Абель. Что случилось, Мануэла?

Мануэла. Со мной?

Абель. Ты странно выглядишь.

Мануэла. Да? Что ты имеешь в виду?

Абель. Ты выглядишь, как будто у тебя жар.

Мануэла. В самом деле? (Она достает маленькое зеркальце и внимательно оглядывает себя. Затем смеется и приглаживает челку.)

Абель. У тебя странный взгляд.

Мануэла. Просто я обеспокоена.

Абель. Чем?

Мануэла. У меня украли мои сбережения.

Абель. Да ну?

Мануэла. Ты, разумеется, не знаешь, куда они делись?

Абель. Я не знал, что у тебя были сбережения.

Мануэла. Как бы то ни было, их уже нет.

Абель. Хорошо еще, что деньги Макса у меня.

Мануэла. Вот в том-то и дело.

Абель. В чем?

Мануэла. Инспектор Бауэр сказал, что, когда тебя обыскивали, нашли деньги Макса. Держать доллары запрещено законом, ты не знал этого?

Абель. Нет.

Мануэла. Бауэр спросил меня, не знаю ли я, откуда у Макса появились эти деньги.

Абель. Ну и?…

Мануэла. Я сказала, что это наши общие сбережения. Вместе с цирком мы были в Швейцарии, и там многие перевели свой заработок в доллары, готовясь к турне по Германии. Никто же не знал, что здесь такие порядки.

Абель. Как ты думаешь, кто украл твои деньги?

Мануэла. Что ты сказал?

Абель. Мануэла!

Мануэла. Да?

Абель. Ты меня не слушаешь.

Мануэла. Одну минутку… (Она сидит с закрытыми глазами. Лоб и щеки Мануэлы пылают как в лихорадке; над верхней губой выступили капельки пота.)

Абель. Да тебе плохо! (Обращаясь к женщине в полицейской форме.) Ей плохо.

Женщина поднимается и подходит к Мануэле. Она отряжает полицейского за стаканом воды и настойчиво осведомляется, как себя чувствует фрау Розенберг, не желает ли фрау Розенберг прилечь.

Мануэла, с закрытыми глазами, качает головой.

Полицейский возвращается с жестяной кружкой в руке. Мануэла пьет Миленькими, осторожными глотками. Тошнота медленно отступает, и она открывает глаза. Какое-то время она не вполне понимает, где находится. Но сознание тут же возвращается к ней, и на ее лице появляется виноватая улыбка.

Мануэла. Спасибо, все в порядке. Мне гораздо лучше. Просто я целый день не ела и переволновалась… (Она кладет руки ладонями на стол и долго, сосредоточенно разглядывает их.)

Женщина в форме. Напоминаю, что у вас осталось только две минуты.

Абель. Мануэла?

Мануэла. Да, герр Розенберг?

Абель. Что ты сегодня делала?

Мануэла. Была в своей конторе, затем вернулась домой, чтобы вместе с тобой пообедать. Достала кусок мяса у знакомого мясника. Пока дожидалась тебя, появился Бауэр и просидел у меня по крайней мере полчаса. Потом мне пришлось зайти в кабаре – вернуть платье, которое я одалживала у Эльзы. Затем села на трамвай и приехала сюда.

Абель. Эта твоя контора…

Мануэла. Да, так что насчет конторы?

Абель. Она занимается экспортом и импортом или чем-то связанным с церковью? Или ни тем, ни другим? Мануэла. По утрам я работаю в публичном доме. Насколько мне известно, это не запрещено. И позволь тебе заметить, это очень респектабельный публичный дом. Туда ходят только дипломаты, директора компаний и знаменитые актеры, так что это заведение высшего класса, если хочешь знать. (С жалким выражением.) Болван.

Дверь открывается, и в комнату входит инспектор Бауэр. Он вежливо приветствует Мануэлу, кивает Абелю, присаживается и, сцепив руки вместе, секунду молчит.

Бауэр. Я намерен отпустить вас, герр Розенберг, несмотря на грубую выходку, которую вы себе позволили по отношению ко мне и моим коллегам. Черт побери, какую ловкость вы нам продемонстрировали! Но в конце концов на то вы и акробат. (Пауза.) Какя уже сказал, я намерен отпустить вас. По части неприятных последствий можете не волноваться. Мы обговорили это между собой и пришли к мнению, что всему виной ваши нервы. Будем считать инцидент исчерпанным. (Бауэр прочищает горло, глядя в окно, за которым уже стемнело. Затем в упор смотрит на Абеля, буквально сверля его взглядом.)

Абель. Что вы на меня так смотрите?

Бауэр. Не смотрю. Думаю.

Абель. Хм.

Бауэр. Думаю, стоит ли говорить вам, о чем я думаю. Нет, пожалуй, не стоит.

Абель. Как угодно.

Бауэр. Так что пока давайте попрощаемся.

Абель. До свидания.

Бауэр. Наша сотрудница проводит вас в камеру хранения, где вы сможете забрать свои вещи. Что касается долларов, принадлежавших вашему брату, то они пока останутся у нас. Разумеется, мы выдадим вам расписку. Всего доброго, герр Розенберг. Всего доброго, уважаемая фрау.

13

Пять часов тридцать минут того же дня.

Ржавый, лязгающий по рельсам трамвай битком набит сидящими, стоящими, вцепившимися в стропы ремней людьми, которые разъезжаются по домам после рабочего дня. В тусклом, мерцающем свете качающиеся в такт движению тела с безразличными, стертыми лицами походят на марионеток. В перегретом вагоне не продохнуть от сырой одежды и грязи.

Абель и Мануэла сидят, зажатые в угол за передней площадкой. Оба усталые и молчаливые. Абель держит Мануэлу за руку. Они только что заплатили за проезд; подтверждением тому – маленький обрывок бумажной ленты с перфорацией.

Внезапно в дальнем конце вагона возникает суматоха.

Какой-то человек вскарабкался на сиденье. Он очень тучен, и его лицо побагровело. Кто-то из пассажиров пытается стянуть его вниз; остальные не дают ему это сделать.

Человек на сиденье (выкрикивает). Вот здесь, в этой газете, написано, что сказал Адольф Гитлер своему народу: «Наконец наступил день, в предвосхищении которого создавалось наше движение. Наступил час, в ожидании которого мы боролись долгие годы. Наступил момент, когда национал-социализм начнет свой триумфальный марш во спасение Германии. Наше движение было создано, чтобы в годину острейшей смуты оказать ей величайшую помощь. Ныне, когда нация с ужасом взирает на надвигающееся красное чудовище – зловонную еврейскую гидру, – наше движение принесет ей избавление».

Чей-то голос предлагает ему заткнуться. Внезапно трамвай резко тормозит, и потерявший равновесие толстяк падает и исчезает в толпе. Слышатся смех, шиканье, громкие протестующие голоса. Кто-то вопит.

Абель. Что он говорил?

Мануэла. Он читал речь, которую только что произнес некто по имени Гитлер. Этот Гитлер сказал, что час пробил, что ко всем запуганным снизойдет спасение, что их спасет он – он и его движение.

14

В изразцовой печи весело поблескивает огонь; в комнате тепло. Мануэла и Абель зажгли даже пару свечей. Покончив с едой и питьем, они сидят за столом. Из трубы граммофона льются звуки модного танго. За чашкой кофе – крепкого и натурального – оба попыхивают маленькими сигарками.

Мануэла. А помнишь, как мы застряли в Дамаске

и как мы оба – Макс и я – заболели желтухой?

Абель. Ну и что?…

Мануэла. Нам тогда чертовски не везло.

Абель. Да, помню.

Мануэла. А помнишь, что в тот раз сделал Макс?

Абель. Нет. А что он, собственно, сделал?

Мануэла. Сейчас я попробую сделать то же самое. Берем лист бумаги и делим на две колонки. Вверху одной пишем: «Хорошо», вверху другой: «Плохо». Начнем со всего, что плохо. Потом подумаем о том, что хорошо. Улавливаешь? Нечего тебе усмехаться. Ну давай, Абель. Что плохо? Много чего. Мы ушли из цирка. Макса больше нет. Нас обокрали. На душе у тебя кошки скребут, хотя ты и сам не понимаешь почему. На дворе ноябрь. Если мы заплатим за квартиру, нам не хватит на еду. Если оставим деньги на еду, нечем будет платить за квартиру. Что еще плохо? Люди вокруг потеряли надежду. Это заразительно. Каждый сегодня боится, что его убьют, что убьют его детей, женщины боятся, что их будут пытать, насиловать… Все это в колонку «плохо». А теперь хорошее. Хорошо, что мы вместе и что мы заплатили за квартиру вперед – за весь ноябрь. Это очень хорошо. Я добуду у знакомого поставщика еще дров, так что мы не умрем от холода, – это тоже хорошо.