Рей-Киррах - Песня зверя

Мы пошли молча. Я счел за лучшее подождать, когда он сам что-нибудь скажет. Наконец он остановился у фонтана-дракона. Сейчас он совершенно точно думал отнюдь не о наших детских забавах. Ввинтившиеся в меня глаза были как обсидиан.

— Ты только что из Эсконии. — Это было утверждение, а не вопрос.

— Да.

— И что ты там делал?

Самое время отшутиться. Все на свете знают, что я там делал. Но вопрос был задан тоном вовсе не легкомысленным, и я ответил вполне серьезно:

— Пел в пятнадцати городах, сколько было деревень — не помню. Играл на сотне свадеб и праздников совершеннолетия, похорон, кажется, было не меньше. Облазил разрушенные храмы в Хореме. Провел ночь в ледяной пещере на вершине горы Пелгры, хотя сам не понимаю, зачем я это сделал. Слышал, как воют денацийские волки, а еще слышал снежного жаворонка — первый раз в жизни. Не отказывался ни от приглашений, ни от просьб, ни от возможности поучиться. В общем, делал все, что должен, к чему привык… и что хотел.

Я подумал, что он сможет повторить все слово в слово — так внимательно он слушал, а слышал он куда больше, чем просто слова. А ведь у нас больше общего, чем я думал.

— Ты был в Кор-Мараге.

Я почувствовал легкий укол… нет, не вины — чего-то другого… гордости, стыда, протеста? В Кор-Мараге квартирует, прибывая в Эсконию, северный драконий легион. Они там как раз были.

— Знаешь, очень люблю на них смотреть. До сих пор. — Я улыбнулся, произнося эти слова, но они упали между нами, как свинец. Ложь тяжелее прочих слов. Вовсе я не любил смотреть на них и думать, что они творят. Вот слушать — это да, но не мог же я объяснить, зачем я это делаю. Лучше солгать и забыть.

— Вот и я об этом слышал. Ты все время следуешь за ними. Куда бы ты ни ехал, они там, и стоит им где-то объявиться — и ты туда же.

Я не ответил. Не мог же я это отрицать, но и обсуждать нечто столь личное и святое с человеком, которого я едва знаю… Я же никому не говорил, зачем я это делаю, никому — с той самой ночи, когда мне было одиннадцать и учителя заявили, что Роэлан хочет драконьим ревом усмирить мою гордыню. Это была тайна. Это было что-то между мной и Роэланом, чего я не мог объяснить словами. Но Девлину, кажется, нужны были именно слова.

— Эйдан, расскажи зачем. — Теперь со мной говорил мой кузен, а не король, и если бы я тогда это понял, то попробовал бы, наверное, как-то объясниться, и моя жизнь была бы совсем другой. Но я слишком привык жить в собственном мире, а в его мир я не пожелал заглянуть.

— Я иду туда, куда меня зовет мой бог. — Как выспренно и глупо, должно быть, это прозвучало!

Он нетерпеливо мотнул головой.

— Держись от них подальше.

— Но я же…

— Держись подальше, ладно? Пусть тебя больше возле них не видят. Нигде. Понимаешь? Я так хочу. Я не держу на тебя зла, но это… что бы ты ни делал… Имей в виду: тебе запрещается ближе чем на лигу подходить к драконьим легионам. Запрещается.

Услышав этот приказ, я остолбенел, и прошло какое-то время, прежде чем я смог выдавить: «Слушай, Девлин…» Но король уже ушел. У дверей залитого светом дворца его встретил могучий человек в форме Всадника. Внушительное сложение, лысина, горбатый нос и полные изогнутые губы — это был Гарн Мак-Ихерн, верховный командор Клана и глава Элирийских драконьих легионов. Они о чем-то посовещались, но пока я собрался с мыслями и взбежал по ступеням, уже скрылись внутри. Путь мне преградили два стражника. Камергер, который проводил меня в сад, неслышно возник у моего локтя и учтиво указал в сторону боковых ворот.

На следующий день Девлин покинул Валлиор и отправился во главе своих легионов покорять Китар — мятежную восточную страну. Добиться аудиенции мне не удалось.

Несколько недель спустя я поехал в Абертен — крошечное королевство в горах. Тамошний король был вассалом Девлина. У короля Джермонда были три дракона. В отличие от большинства правителей, он держал их поближе к дворцу, там же, где помещались знатные заложники, которых он захватил у врагов. Столица Абертена была достаточно уязвима, а близость драконов — символов могущества — придавала жителям мужества. Джермонд попросил меня спеть на пиру по случаю совершеннолетия его сына. Я не мог отказаться, хотя приказ Девлина еще звучал в моих ушах.

Я лежал в роскошной постели в королевском дворце, а драконы яростно рычали. Их рев не давал мне уснуть, и я отправился на пустошь, где их держали, и сел на скале, откуда их было хорошо видно. Не зная покоя, драконы летали над пустырем, изрыгая алое пламя, оно быстро гасло, потому что гореть было уже нечему. Их голоса гремели от гнева и печали. Той ночью я несколько раз принимался петь, и мне казалось, что все Семеро богов поют во мне. Сердце у меня едва не разрывалось от великолепия этой музыки.

Спустя три дня после возвращения в Валлиор, ночью, меня арестовали по обвинению в измене. Те два офицера сказали, что я помогал врагам Элирии, хотя в чем именно я виновен, мне так и не сообщили. По глупости и наивности я потребовал аудиенции у короля. Я настаивал, чтобы мне сообщили, в чем моя вина, и заявлял, что народ будет искать такую знаменитость, как я, и узнает, как несправедливо со мною обошлись. На все это я получил лишь один ответ — офицер, чье лицо я не смог разглядеть в тени, поднял руку, и крепкие солдаты с жесткими лицами уволокли меня прочь. На руке офицера я разглядел красный силуэт дракона — знак Всадника. Я сшиб светильник, он покатился к нему, масло разлилось и ослепительно вспыхнуло, и я увидел горбоносое лицо командора.

Словно в бесконечном страшном сне, полном ужаса и отчаяния, меня заставили смотреть, как убивают, тайно казнят без суда и следствия всех Эдеров, старого Гвайтира, моего слугу Лиама и всех, кого я знал. А потом безликий судья, укрытый капюшоном, зачитал приговор. Меня заключали в Мазадин. Моего голоса не должно быть слышно семь лет, и тогда я смогу идти на все четыре стороны… если там не будет драконов.

Глава 5

Нарим велел мне ждать за мусорной кучей возле мясной лавки. Жара довела аромат отбросов до такого «совершенства», что кучу обходили даже самые неразборчивые лепанские нищие. Скорчившись за ней тем долгим вечером, я всеми силами старался не кашлять и дышать, вовсе избегая вдохов, а это было потруднее всех дыхательных упражнений, которые я делал, когда пел. Если бы что-то имелось тогда у меня в желудке, оно бы там не задержалось. С каким невероятным сожалением я вспоминал достославную ванну! Сейчас казалось, что с тех пор прошло куда больше, чем полчаса.

«Сосчитаю до ста, — твердил я себе. — Если они не появятся, я пойду. Украду на реке какую-нибудь посудину или опять в телеге спрячусь — и на юг…» Но, глядя на крыс, гордо восседающих на драгоценной груде гниющих отбросов, я прекрасно понимал, что не смогу отдать Каллию и Нарима стражникам. Хватит, больше никто за меня не умрет. Сосчитав до ста, я снова взберусь на кровлю мясной лавки и оттуда по дюжине крыш поползу назад, на постоялый двор, где элим уговаривает Каллию бросить все, чтобы остаться в живых. Уже собравшись возвращаться, я услышал голоса на тропинке.

— Вельины свиньи! Гадость какая! Знаешь, Нарим, я ведь только ради тебя послала подальше хорошего клиента и потащилась сюда. Солдаты бы меня и пальцем не тронули, если бы увидели, кто там со мной! Помощник магистрата, не слабо, а?!

— Тише, девочка моя! Ты еще столько не понимаешь…

— Это я-то?! А, вот ты где! — Пышная Каллия, раскрасневшись, бежала за тоненьким, бледным как мел элимом, похожим на изможденного ребенка. Девушка провела ладонью по моей выбритой щеке и обстоятельно оглядела меня с головы до ног.

— Обалдеть, — подытожила она. — А в этой твоей ванне действительно есть прок. Что он такое несет — что нам всем из-за тебя крышка? Меня сто раз уже обыскивали, очень даже выгодно получается. У сыщиков всегда куча денег — взятки, то-се, — и они обожают их спускать на…

— Простите, — прохрипел я, беспомощно глядя на элима.

Он ехидно усмехнулся и скрестил руки на груди.

— А, так, значит, у тебя есть язык? Очень по-сенайски: едва рот раскрыл — сразу жизнь сломал бедной девушке! — Каллия наморщила лоб и уставилась на меня — руки в боки. — Никуда не пойду, пока ты мне не скажешь, что ты за важная птица!

— Если вы хотите, чтобы она вас слушалась, придется вам ее убедить, — заметил Нарим. — Она же здесь работает и так просто работу свою не бросит. Так что говорите, да побыстрее.

Видимо, он хотел, чтобы я просто подтвердил то, до чего он сам догадался, но к этому я не был готов и поэтому сказал Каллии только самое главное.

— В прошлый раз… — с трудом начал я. Слов было слишком много. — Когда меня… взяли, убили всех в доме… всех знакомых… слуг, друзей… всех…

— Но почему… — Крики, визг и вспышка оранжевого пламени у Каллии за спиной заставили ее умолкнуть. Каллия разинула рот: — «Гуртовщик» подожгли! Ради Тьяссы, скажи, ты кто?!

— Потом скажет, — оборвал ее элим.

Мы поспешили по кривым улочкам Лепана мимо пустующих лавчонок и тускло освещенных окон, мимо грязных свинарников и конюшен, мимо кузниц, отдающих пеплом и дымом, все время двигаясь вниз, к берегам медленной реки Лепандр. Настала ночь, и на улицах почти никого не было. В темных уголках в блаженном отупении валялись пьяные. Из темного провала двери на Нарима с рыком бросился нищий с лицом, покрытым сочащимися ожогами, и элиму едва удалось отбиться. Из таверны вывалилось несколько припозднившихся бражников, но больше в темных переулках никого не было — по крайней мере пока. Элим вел нас в доки, там у одного его друга была лодчонка. Если бы нам только удалось поскорее пройти через город…

Мне то и дело приходилось останавливаться, чтобы откашляться, переждать колотье в боку, найти еще хоть немного сил, чтобы заставить ноги ходить. В тюрьме я пытался что-то делать, чтобы мышцы окончательно не усохли, но скверная еда, теснота и неутихающая боль не способствовали успеху. «Простите», — хрипел я в сотый раз, сгибаясь пополам и хватаясь за пустой чан на задворках рыбного склада. Густой сырой воздух и крутые спуски подсказывали, что до реки уже недалеко, но я ухватился за ржавую железяку и не мог двинуться с места. По всему спящему городу мелькали огоньки факелов. Со всех сторон неслись крики, звук торопливых шагов, лязг доспехов верховых — все это отдавалось у меня в голове.

— Идите. Я не могу…

Каллия сорвала с веревки чей-то черный передник и набросила его на плечи, как платок. Она вцепилась мне в руку.

— Ну, давай… Не бросать же тебя после всего! Да я свихнусь от любопытства, если так ничего и не узнаю!

— Вот что, Каллия. Давай-ка беги за доки, — велел элим. — Там сверни на север — и вперед до старой таможни. Прямо за ней — пивная, между ними проулок. Проулок спускается к воде, там ступени. У ступеней увидишь лодку. Сиди и жди нас. Порознь проскочить легче.

Наверное, Каллия была напугана до смерти, потому что спорить не стала. Она лишь погладила меня по щеке и шепнула:

— Жизнь за жизнь. Жду, — и скрылась в темноте.

От нее сладко пахло — лишь чуть-чуть отдавало дешевым вином.

— Теперь вы, — продолжал элим. — У нас, конечно, так быстро не выйдет, хотя тут совсем недалеко. Но послушайте… если вы потеряетесь, если лодки нет или еще что-нибудь пойдет не так, идите в «Кость и Репей» на дороге в Валлиор. Спросите Давина, скажите, что от меня. Он вам поможет.

До места встречи действительно было рукой подать, но добирались мы туда долго, потому что в лабиринте прибрежных кварталов все время приходилось петлять. Несколько раз мы видели вооруженных стражников, настойчиво расспрашивавших сонных обывателей. Каждый имел свое мнение о происходящем.

— Беглый убийца, — говорили одни.

— Какой-то сенай свихнулся от драконьего огня.

— Нет, ну вот придурок! Поджег «Гуртовщик» — эль ему, видите ли, не по вкусу! Схватил шлюху и говорит — кишки ей, говорит, выпущу, если деньги не вернете!

Нарим, прижавшись спиной к стене конюшни, прошептал мне в ухо:

— Хорошо, что не говорят, будто ему женщина не понравилась. Каллии это было бы как нож острый.

Шутку я не оценил — слишком устал.

Шайки бандитов воспользовались случаем и принялись останавливать людей на улицах. В каком-то проулке мы споткнулись о труп элима с разбитым лицом и окровавленными лохмотьями на тощем теле. Нарим больше не улыбался, он стиснул мне локоть и ускорил шаг.

Держась поближе к домам, мы свернули в мощенный булыжником переулок, круто спускавшийся к берегу. Дальний его конец упирался в широкую набережную, заваленную водорослями и мусором, а дальше виднелась темная туманная лента Лепандра.

— Давайте туда, — прошептал элим сзади и подпихнул меня к ухабистой булыжной тропе, которая вела к реке. — Спускайтесь, Каллия ждет. Мне надо оставить другу знак, чтобы он знал, кто взял лодку.

Я кивнул, моля всех богов, чтобы ватные колени не подвели меня напоследок. Где-то вода с мягким журчанием стекала в запруду. Мне казалось, что спуск никогда не закончится, но тут нога вместо твердого камня ступила в грязь. Неподалеку виднелась лодчонка — темной тенью на фоне темной воды она тихонько покачивалась у деревянных сходней. И ни следа Каллии. И тут вокруг меня запылали факелы, и я увидел широкоплечего детину, который держал перепуганную девушку за горло, нацелив ей в глаз кинжал. Я и дернуться не успел, как могучая волосатая лапа обхватила мне шею, а правую руку заломили за спину.

— Ну и ну! Только глянь, с кем нынче водятся высокородные сенаи! Ты что, парень, не знаешь, что от таких сучонок можно и вшей набраться? — проревел тот, который держал Каллию. Мне не нужно было даже смотреть на алую метку у него на запястье, чтобы понять, что это был Всадник, причем Всадник очень злой или очень пьяный — он просто не мог сдержать кипевшую в нем ярость. Оранжевые искры шипели и гасли в воде, а он держал Каллию все крепче. Она тихо всхлипывала.

— Ничего, мы тебя, сенай, в обиду не дадим. Монарх отблагодарит нас, когда узнает, что семени его рода не дали пролиться в такой недостойный сосуд. — И Всадник полоснул Каллию поперек горла и швырнул ее наземь — преспокойно, словно курицу к ужину резал. Кровь забрызгала ей щеку, а в глазах, в которых некогда сверкало столько жизни, застыли ужас и изумление.

— Мерзавцы! — беспомощно просипел я каркающим шепотом, но чуда не случилось, гнев вовсе не придал мне сил, и я позорно рухнул лицом в грязь. И когда они скрутили мне цепью руки за спиной, черное отчаяние охватило мою душу. Если бы я только мог заставить сердце остановиться, я бы это сделал, особенно если бы можно было прихватить с собой всех негодяев-Всадников.

— Мы плохо объяснили? — поинтересовался убийца, отирая о мою щеку окровавленный клинок. — Мы скажем Гориксу, чтобы больше с тобой не церемонился.

И они принялись объяснять, что имели в виду, — в ход пошли тяжелые башмаки и драконьи хлысты, висевшие у них на поясе; но, едва начав, они почему-то резко остановились.

Крики и удары не прекратились, но теперь они не имели ко мне никакого отношения, за что я был искренне благодарен. Меня связали так, что шелохнуться я не мог, даже если бы у меня остались на это силы и достало стойкости не обращать внимания на свежие раны, нанесенные поверх еще не заживших старых. Я был почти без чувств и едва не захлебнулся в грязи. Между тем происходило что-то странное. Один элим не мог так драться. На грани обморока мне привиделось, что Каллия в ярости поднялась на ноги и кровь из перерезанного горла хлещет ей на зеленое платье, а она поднимает тяжелые тела и швыряет их в реку с гулким плеском. А может быть, это я сам, теряя сознание, уронил голову в лужу.

Открывать глаза мне не хотелось. Мысль о том, что я не увижу ничего, кроме тьмы, переполняла меня таким ужасом, что для других соображений места не оставалось. Двигаться я тоже не осмеливался, чтобы не ощутить под собой мокрую солому, оковы на руках и ногах и железные стены, такие тесные, что я мог разом коснуться всех четырех, а еще пола и потолка. И дышать я не смел, чтобы не вдохнуть запах собственного холодного пота и зловоние склепа, в котором я заживо погребен. В отчаянии я попытался остаться на той стороне границы между сном и явью. Лучше не просыпаться. Лучше ничего не знать.

— …не готов к посещениям. Но вам, мне кажется, стоит посмотреть… — Шепот доносился со стороны яви, но чтобы узнать, кто говорит, надо было открыть глаза.

— Семеро милосердных!.. — Странно, этот потрясенный, гневный голос я, кажется, знаю. — Я этого так не оставлю. Когда он сможет разговаривать, пошлите за мной.

Прошуршала одежда, шаги стихли вдали — тяжкие шаги по деревянному полу. Потом у самого уха зажурчала вода. Ощущение теплой влаги на голой спине… сначала щиплет… потом становится так хорошо… а теперь лицо, руки… Когда влага нежно коснулась пальцев, послышалось глухое проклятие. Во время умывания меня перевернули на спину, а после семнадцати лет постоянного бичевания на спине я лежать не мог. Послышался жалобный стон — должно быть, мой, — и невидимый дух ласково обратился ко мне. Этот дух, судя по производимым звукам, был воплощен в каком-то пожилом господине.

— Минуточку, мальчик мой, минуточку, сейчас перевернемся обратно. Больно, конечно, я понимаю. Давайте-ка помоемся хорошенько и заодно посмотрим, все ли мы заметили… А потом поспим как следует, сон — лучшее лекарство…

Веки у меня отяжелели и так и не открылись — и стали еще тяжелее, когда в горло скользнул глоток чего-то вязкого и сладкого. Так что я решил продолжать смотреть этот дивный сон, в котором вместо сырой соломы я лежал на прохладных льняных простынях, вместо каменного пола были подушки, мягкие и податливые, как невеста. Я спал и видел сон, что вместо Горикса ко мне пришел прислужник Тьяссы, богини любви, чтобы унять боль моего изувеченного тела.

В глаза мне падал лунный свет. Он проникал сквозь высокое окно у изголовья. Поза, в которой я лежал, и голодное урчание в животе подсказывали, что сейчас не та же самая ночь, когда я попал в это восхитительное место. На резной деревянной каминной доске в серебряном подсвечнике оплывала свечка. В ее свете можно было различить просторную спальню, изысканная обстановка которой вполне соответствовала дивной постели. Паркет сиял. В отдалении в мягком кресле дремал, слегка посапывая и опершись щекой на руку, давешний господин.

Осторожно пошевелившись, чтобы сесть, я с удовольствием отметил, что чувствую себя куда лучше. На мне была ночная рубашка тонкого льна с широким воротом — изодранные грязные отрепья исчезли, как не бывало.

Когда я спустил ноги с кровати, пожилой господин вздрогнул и проснулся, проворно нащупав упавшие к нему на колени очки.

— Мечется, — пробормотал он, протирая стекла зажатым в левой руке платком, — наверное, платок именно для этого там и находился. Он водрузил очки на нос, взглянул на подушку и поднял глаза, встретившись со мной взглядом. — О! Вот как… что ж, славно. Славно, славно, славно. Ну-с, как вы?

— Лучше, — ответил я, постаравшись произнести это слово без дурацкого заикания, хотя голос был по-прежнему хриплый и грубый и едва ли громче шепота. Услышав его, пожилой господин явно испугался. Он вскочил, схватил с подноса с медицинскими инструментами плоскую деревянную палочку и засунул ее мне в рот, чтобы осмотреть горло. Я закашлялся. Тогда он ощупал мне пальцами шею и уставился на меня.

— Вам не… не перере… не повредили горло? Для того же, для чего и все прочее… — Он скривился, произнося эти слова.

Вздрогнув, я помотал головой. Горикс постоянно грозил это сделать — и, честно говоря, не было проще способа заставить меня замолчать. Но мой мучитель повторял, что если бы он повредил мне горло, как бы я должным образом продемонстрировал свою покорность? Разумеется, в конечном счете это не имело никакого значения.

— Ага, красноватое… легкий отек… И кашель, конечно. Ничего, я вам что-нибудь от этого дам. Но голос… — Я хотел узнать побольше и поэтому не стал помогать ему. — Долго молчали, да? — спросил он, глядя поверх очков. — Вас заперли в камере и велели молчать. Да, он говорил…

Я мысленно похвалил его за прозорливость, хотя он, конечно, что-то действительно знал, а не просто догадался, как элим. Элим… Доктор, конечно, не принадлежал к этому странному бледнокожему народу, но я все-таки решил спросить:

— Нарим?..

— Что? — Доктор налил из хрустального графина бокал вина и протянул мне.

— Нарим здесь?

— Я не слышал такого имени… Это та девушка? Рядом с вами нашли мертвую девушку…

Я не ответил и уставился в бокал, вспоминая, какое у Каллии было лицо, когда она смаковала вино — как смаковала все, что бы ей ни преподносила ее незатейливая жизнь.

— Вы знали бедняжку?

— Она меня спасла. Как и вы. Спасибо. — Я поднял бокал за него — и за Каллию — и поклялся, что ее короткая жизнь не будет забыта.

— Совершенно не за что. Вам приготовили одежду, так что сможете встать, как только будете в настроении. Все для умывания на комоде. Я велю, чтобы вам принесли обед. Господин рвется поговорить с вами, но я считаю, что вы еще слишком слабы, так что пока отложим встречу.

Я сложил ладони у груди и склонил голову, благодаря доктора, и не мог не заметить, как он поджал губы, скользнув взглядом по моим пальцам.

— Спаси нас, добрый Роэлан, — пробормотал он, выходя. Он знал, кто я.

Мне очень хотелось пойти за ним и узнать, кто его добрый господин и мой благодетель. Но постель была такая мягкая… Я осушил бокал, поставил его на поднос и снова перевернулся на живот.

Ароматы… жареная дичь… горячий хлеб… Я заморгал и проснулся. Рядом с кроватью стоял прикрытый колпаком серебряный поднос, распространяя благоухание, от которого желудок у меня просто запрыгал. Свечка на каминной полке оплыла на треть, — значит, прошел час. Моего друга доктора не было, но я решил, что дожидаться его не обязательно. С восторгом чревоугодника я приступил к нежной жареной птице, печеным яблокам, мягкому сыру и булочкам.

Графин снова наполнили, и изрядная доля его содержимого потребовалась мне, когда я принялся неловко соскребать серебряной бритвой двухдневную щетину. Когда я последний раз смотрелся в зеркало, мне исполнился двадцать один, я был невероятно здоров и преисполнен невыразимой радости человека, который занят любимым делом. Боги благоволили мне, как никому другому, и все постоянно твердили, что по моему лицу это видно. Сейчас мне было примерно тридцать восемь, в волосах проглядывала седина, а на всем облике виднелась печать Мазадина. На меня смотрел мертвец.

Однако, в отличие от мертвеца, роскоши хранить неподвижность я себе позволить не мог. Я натянул простую темно-синюю рубашку, черные панталоны и чулки и надел изящные туфли — все это мне оставили на кресле. Все было мне точно впору, кроме панталон, которые не желали держаться без ремня — на моем скелете почти не осталось мяса. Должно быть, в тюрьме я похудел на треть.

Налив себе еще бокал и усевшись в кресло доктора, я похолодел: на круглом столике у двери лежала небольшая арфа — в точности такую я всегда брал с собой в дорогу. Полированный корпус розового дерева переливался в свете свечи. Поднявшись, я встал у окна в лунном свете, подальше от арфы, стараясь не обращать внимания на гулкую пустоту там, где у меня раньше было сердце. Так что мой кузен, король Элирии, вошел в комнату не вовремя.

Годы не пощадили Девлина. Лицо его загрубело от избытка солнца, ветра и вина. Когда-то мы были одного сложения, но теперь он раздобрел почти как его отец, а тот был с доброго быка. На загорелой щеке мерцал белый шрам, а по глазам было заметно, сколько смертей они видели.

Как, скажите на милость, приветствовать человека, который украл половину вашей жизни, отправил на тот свет всех дорогих вам людей и разбил вам сердце? Говорить я не мог — еще не хватало радовать его ослиным ревом, который по его милости заменил божественные песни! Вместо этого я вылил на его паркет остатки вина и уронил в лужицу бокал. По всей комнате разлетелись хрустальные осколки и алые капельки. Я молча стоял и ждал его объяснений. Зачем он подарил мне день блаженства после того, как на семнадцать лет заточил меня в преисподней?

Он безмолвно глядел на меня, не мигая, и я решил было, что он хочет удостовериться, не испугался ли я. Но мгновение спустя до меня дошло, что он просто не знает, как начать. А когда он заговорил, голос его был тих и напряжен:

— Я не знал. — Пальцы его стиснули портупею, но говорил он твердо и взгляда не опустил: — Пожалуйста, поверь мне, Эйдан. Понятия не имел. Только три недели назад услышал, что ты… там… и что с тобой делают…

«Он что, решил, что я совсем из ума выжил?! — промелькнуло у меня в голове. — Думает, поверю?» Я видел, как его прислужники убивают моих близких, и чувствовал, как они выкручивают мне руки и хватаются за хлысты.

— Да, я виноват. Не отрицаю. В моих делах не меньше божественного, чем в твоих, хоть ты и презираешь королевское ремесло. Я хотел, чтобы ты замолчал. Так было надо. А мои люди — они привыкли выполнять приказы. Вот они и поняли мой приказ по-своему и решили мне угодить. Но я… я же не хотел, чтобы они сделали это так… Надо было мне спросить… Все узнать точно. Я… нет, извиняться не буду. Это ничего не меняет. Я должен был узнать точно, а я не стал.

Он подошел к столу и плеснул себе вина.

— Три недели назад я велел слуге тебя разыскать. Представляешь… представляешь, я ведь хотел попросить тебя об услуге. — Он прикрыл глаза и мотнул головой. — Клянусь Семью…

Он снова обернулся ко мне. Щеки его побагровели, а глаза сверкнули.

— Слуга очень удивился, когда услышал мой приказ. «Ваше Величество, — говорит, — он исчез. Вы же знаете. Мы все думали, что вы… что он… вы велели, чтобы он молчал… мы все сделали, — говорит, — как вы велели». — Девлин выдавил усмешку — это было невыносимо. — «В общем, — говорит, — все эти годы о нем никто ничего не слышал, и мы думаем, что он умер или…» Я и представить себе не мог, что мне никто не сказал… и… и я стал задавать вопросы, которые должен был задать семнадцать… боги, боги мои, Эйдан, семнадцать лет назад!

Его темные глаза словно бы повернулись вовнутрь. Наверное, он увидел, что наделал, потому что опустил взгляд. Нет, он не сказал, что раскаивается, не сказал, что ему стоило выражать свои желания яснее. Все вышло именно так, как он хотел. Этого хватило, чтобы проклясть его.

— Я не стану оскорблять тебя, предлагая то, что ты по праву с презрением отвергнешь, и я не могу снять ограничения, которые ты счел возможным нарушить, но в отношении всего прочего… проси, я все сделаю.

Надо было мне смолчать, но ярость, которая закипала во мне с его словами, не нашла бы выхода, если бы я не узнал главного. Так что он услышал мой новый голос, и лицо его запылало, когда я прокаркал:

— За что? Мне ведь никто так и не позаботился объяснить, почему я должен молчать. Ты мне не сказал.

Девлин мне не поверил, совсем не поверил, это читалось в его глазах яснее ясного. Неверие быстро сменилось изумлением. Он отвернулся. Минутное замешательство — и он зашагал к двери. Клянусь глазами Келдара, он мне не скажет!

— Девлин! — Я был готов задушить его.

Наверно, он заметил арфу — вот почему он на миг остановился у столика и потом бросил через плечо таким голосом, словно и вправду сожалел о произошедшем:

— Понимаешь, Эйдан, для драконов это было вредно. Они из-за тебя начинали беспокоиться. Как бы я хотел, чтобы все было иначе…

Дверь за ним затворилась.

Глава 6

Той же ночью я покинул дом моего кузена. Он счел за лучшее мне не препятствовать. Когда я через анфилады темных, заставленных мебелью нежилых комнат выбрался к парадной двери, меня уже ждал очень расстроенный пожилой доктор. В руках у него были поместительный кожаный кошель и плащ. Несколько раз он открывал рот, но ему, должно быть, запретили со мной разговаривать, и он так ничего и не сказал.

Мне от Девлина ничего не было нужно. Будь у меня другая одежда, я бы снял то, что он мне дал, но необходимость восторжествовала. Кожаная сумка, полная монет, возмутила меня еще больше, но и тут восторжествовала необходимость. Я твердо решил, что никому больше не придется жертвовать из-за меня жизнью, так что пришлось взять кровавые деньги Девлина, чтобы продержаться до тех пор, пока сам не смогу себя прокормить. Нет, я не мог гордо сказать, что-де лучше умереть с голоду. Так говорят только те, кто не знает, что такое голод.

Путь до ближайшей деревни оказался долгим, но лекарства старого доктора и два дня отдыха сотворили чудеса. А может быть, гнев придавал мне сил, пока я не снял комнату на постоялом дворе, не съел миску овсянки на завтрак — ведь еще даже не рассвело — и не рухнул на продавленную кровать.

Но уснуть я не мог. Сознание того, что моя сломанная жизнь — глупая ошибка, что Гвайтир, Эдеры и Каллия погибли понапрасну, переполняло меня такой жгучей яростью, что я едва не сходил с ума. Драконы из-за меня «беспокоились», видите ли. Беспокоились! Семеро богов, что же это значит?!

Часы напролет я оживлял в памяти весь наш разговор и перебирал все обстоятельства последней встречи с Девлином перед моим арестом. Это решительно ни к чему не привело. Уже изрядно после полудня я решил оставить это занятие и снова проспал целые сутки. Мои сны переполняли вопросы без ответов и неутоленная ярость. Той ночью я убивал Девлина не раз и не два — жестоко, изощренно, немилосердно и так правдоподобно, что, проснувшись, готов был увидеть кровь на руках. Я думал в тот же день отправиться дальше и найти какой-нибудь захолустный городок, где можно было бы осесть и начать новую жизнь, стать новым человеком и все, все забыть. Но настойчивая кровавая реальность моих снов ясно показала, что к этому нечего и стремиться, пока я не достигну мира с самим собой и с теми богами, которые согласятся иметь со мной дело.

Так что, купив на золото кузена коня и бутылку вина, я спросил, где тут поблизости святилище Келдара. Все жаркое утро я провел в пути и наконец свернул на указанную крутую тропку, взбиравшуюся на круглую вершину поросшего травкой холма. Там, где вольно гулял ветер и ничто не заслоняло горизонт, стояла древняя стела с изображением закрытого глаза — символа слепого бога. У ее подножия лежали увядшие букетики дикого тимьяна и розмарина, любистока и мяты — трав, чье сладкое благоухание ветер возносит к богу вместе с молитвами.