Рей-Киррах - Песня зверя

— По моему сигналу ныряй за стену…

Я глянула через плечо. Все, как я думала, и даже хуже: узенькая полоска дерна и камня, а дальше — обрыв в никуда.

Терраса стремительно пустела. Нельзя задерживаться — подозрительно. Всадники кинутся проверять. Вон граф снова ругается со стражником. Второй из одиночек окликнул приятеля и поспешил во дворец. Женщина тоже направилась к воротам.

Эйдан притворился, будто надевает мне несуществующую туфельку. Я нагнулась и, сняв с ноги жемчуга, сунула ему в ладонь. Он посмотрел на них с недоумением, а потом опустил в карман. Последний одиночка смотрел на ворота, где Дарен Дрисколл, отчаянно размахивая руками, спорил с графом де Журней.

— Пора.

Я рухнула за стену, Эйдан нырнул вслед за мной, и мы покатились по травянистому склону — слишком быстро, на мой вкус. Я пыталась уцепиться за землю — почти не помогло. Очень скоро, свесив голову за край утеса, я глядела на темный лагерь, в котором то и дело полыхали зарницы.

Из-за стены послышались фанфары и зычный голос, провозгласивший: «Слава великому Абертену!» Лязгнули, закрываясь, ворота. Мы с Мак-Аллистером лежали в оцепенении и ждали, что вот-вот поднимется тревога, но слышали только ровный мирный гул бала, приглушенный дворцовыми стенами. Никто не нагнулся через парапет поглядеть на нас, никто не отсек нам головы мечом. Несколько страшных мгновений мы медлили, а потом поползли по сужающейся полоске дерна между обрывом слева и стеной справа. Но едва мы добрались до ступеней, сбегавших с террасы в лагерь, железные ворота лязгнули снова. Мы затаились в ложбинке под каменными ступенями.

— …Эти недоумки даже в список гостей не поглядели. Он посмел открыто вписать туда отцовский титул! — Голос раздался прямо над нашими головами.

— Ну кто же мог подумать, что он им прикроется?

— Конечно, не те кретины, которых я поставил на страже. Вы двое — осмотрите стену. Остальные — в лагерь. На сей раз этот гад от нас не уйдет.

— Скорее, — шепнула я Мак-Аллистеру, вытаскивая кинжал из-за пояса юбки и еще один — из-под подвязки. — Давай вниз. Я разберусь с этими подонками и догоню тебя.

— Нет. — Он схватил меня за запястье. — Никто сегодня не умрет.

— Кроме тебя? Ты это хочешь сказать?

— Если это будет неизбежно… нет, я вовсе не хочу делать для себя исключения. Подожди, пусть они пройдут.

Прямо у нас над головой прогрохотали шаги трех Всадников. Выждав время, мы взобрались на лестницу и молнией кинулись вниз. У меня даже спина съежилась — настолько я была уверена в том, что Дрисколл заметит нас с парапета террасы, но мы беспрепятственно добежали до последнего поворота. Свет факелов внизу подсказал мне, что на нижней площадке скорее всего стоит стража. Лестница одной стороной примыкала к утесу, а другая обрывалась в пустоту.

Я остановила Мак-Аллистера, ухватив за камзол, и показала в обрыв. Он кивнул и полез вниз первым; спустив длинные ноги в кромешную тьму, он изогнул шею, высматривая, далеко ли падать. Нога у него сорвалась, и я услышала приглушенный стон, когда Эйдан повис на руках, напрягая искалеченную спину. Я упала на колени и схватила его за руки, чтобы поддержать, пока он снова нащупает опору, а потом легла на площадку, чтобы помочь ему спуститься пониже; он легонько постучал пальцами мне по запястью, и я его отпустила. Послышались легкий удар и тихий свист. Я свесилась за край и приготовилась отпустить теплый камень и рухнуть в темноту, и тут у меня закружилась голова и от ужаса едва не остановилось сердце. Я впервые со всей отчетливостью поняла, куда и зачем мы идем.

Эйдан не дал мне упасть на камни. Не то чтобы он меня поймал, а просто я свалилась на него. Мы рухнули наземь нелепой кучей шелка, атласа, грязи и щебня. Эйдан, обхватив меня, уткнулся мне лицом в голую спину. Пытаясь перевести дух, он пробормотал:

— Надо тебя поскорее переодеть в доспехи, а то я нипочем не смогу думать о деле.

Я стряхнула его руки и вскочила, от души врезав ему локтем под ребра так, что он ахнул. Нашел время пороть чушь.

Тарвил говорил, что кухня находится в пятидесяти шагах левее лестницы, и я, решив не проверять, идет ли Мак-Аллистер за мной, начала красться вдоль утеса. Мимо пронеслись три воина с факелами, мы в панике вжались в камень, но они глядели прямо перед собой и не заметили нас.

Мы бегом бросились к тайнику Тарвила. Это была щель глубиной по пояс между задней стеной ветхого сарайчика и пологим каменным склоном. В углу, заваленном костями и падалью — следами хищников, которые забредали в лагерь в поисках отбившихся от стада овец, — пряталась моя сумка. Я не отважилась даже переодеться — нельзя было оставаться здесь, потому что элимов могли заставить выдать наш план. Я схватила сумку, и мы кинулись прочь от загонов и сараев к середине лагеря.

Он был не похож ни на Фандин, ни на Кор-Неуилл. Загоны, бараки, дом для служанок и кузница были построены на широком уступе у подножия утесов. Край уступа обрывался к середине долины крутым каменистым склоном. Хижины Всадников теснились у склона далеко внизу.

Чем дольше мы шли, тем сильнее мне хотелось поскорее надеть сапоги. После полудня прошел дождь, пепел, покрывавший скалы, превратился в густую черную мерзость, и при каждом шаге у меня замирало сердце — еще, чего доброго, порежу ногу о драконью чешуйку! Отовсюду слышались крики, дважды мы кидались в сторону, пропуская патрули. Похоже, трех абертенских драконов охраняет не меньше пяти сотен Всадников.

В третий раз едва не наткнувшись на солдат и переждав, когда Мак-Аллистер придет в себя после очередного драконьего вопля, мы бросились через пустырь к каменистому обрыву и съехали по нему в среднюю часть лагеря. Поглядев из укромной ниши в скалах в разверзшуюся под ногами пропасть внизу, в каких-то пятистах шагах, мы увидели кая, которого искали.

Зверь был неимоверно стар; брови у него были толстые и узловатые, как старые дубы, на шее зияла впадина, в которую вошел бы добрый полк, чешую в несколько слоев покрывали паразиты-джибари. А правое плечо, вместо того чтобы длинной плавной линией уходить в бугристые мышцы, было искривлено и торчало, словно кай сломал его и оно неправильно срослось. Правое крыло оказалось выше левого, но увечье было старое: на месте перелома так и кишели джибари, и оба крыла с равной яростью ударяли в землю, стремясь освободиться от сковывающих их цепей.

— Гляди, гляди, птицы! — Мак-Аллистер в волнении схватил меня за плечо.

И правда: вокруг дракона вилось тысяч пять маленьких темных пятнышек — они подбирали объедки с оплавленной земли, теснились, чирикая и щебеча, на спине и плечах зверюги, умудряясь не попадать в струйки пламени, вырывавшиеся из пасти. Однако общество такой твари вовсе не сахар: то ковыляя, то взлетая, дракон подобрался к загону, в котором жалось друг к другу с полсотни блеющих овец. Из разинутой пасти взвилась дуга оранжевого пламени. Раздался злобный рев, такой громкий, что у меня едва не лопнул череп. Глаза зверя казались провалами в никуда, а могучий хвост яростно хлестал съежившуюся землю. Легчайшим движением когтистой лапы тварь превратила ближайшую овцу в кровавую корчащуюся груду. Дракон снова зарычал, челюсти сомкнулись, из пасти вместе с пламенем выплеснулась кровь.

Эйдан отшатнулся и сполз на землю, прислонясь к скале, которая пряталась в такой густой тени, что ни лунный свет, ни драконье пламя не могли нас выдать. Я чувствовала на себе взгляд его темных глаз, взгляд человека, кровавыми слезами оплакивающего своего потерянного бога.

— Как же мне все это сделать, Лара? — В голосе его звучали отчаяние и мука.

Никогда не была я ближе к позорной, непростительной, невообразимой слабости, чем в тот миг. Но ответить я не успела: снова раздался звериный крик. Словно труба герольда, зовущая в битву, он напомнил мне, где я, кто я и что я такое.

Я вывалила на землю содержимое сумки — то, что было смыслом моей жизни.

— Молчи, — приказала я Эйдану, когда затих пронзительный драконий скрип — как тупым ножом по кости. Не думая ни о чьей стыдливости, я сорвала с себя фальшивую шкуру из грязного драного шелка и надела собственную — полотно, грубую шерсть, кожу, вонючие доспехи моего клана. Скрутив волосы так, что стало больно, я напялила войлочный шлем, а потом свернула хлыст и тщательно уложила острые стальные наконечники, не обращая внимания на то, что могу этим кого-то смутить.

Луна пролезла-таки в наше убежище, загнав Мак-Аллистера поглубже в тень и блеснув на крышке жестяного сундучка, лежавшего у моих ног. Пора. Этот певец собирается погибать, и он заслуживает того, чтобы узнать правду, пока разум не покинет его, охваченного пламенем, вместе с последним криком. Конечно, лучше бы ненависть и месть столкнули его с этого пути, но, боюсь, этому уже не бывать, а поэтому лучше, не теряя времени, дать ему прочесть те страницы из книги Нарима…

— Дальше будет вот что, — отрывисто сказала я. — Я скажу все так, как говорят в Клане во время ритуала связывания. Произнесу все семь заклинаний. За это мне вековечное проклятие. Когда кай будет готов, в тот миг, когда по ходу ритуала Всадник с камнем кая выходит ему навстречу, я подниму левую руку. У тебя будет примерно полминуты на все, что ты придумаешь, чтобы спасти себе жизнь.

Он хотел что-то сказать, но я ему не позволила. Еще слово — и я упаду в обморок.

— Надо бы тебе кое-что вспомнить, прежде чем обращаться к зверю, — сказала я и, вытащив из сундучка книгу Нарима, открыла ее на странице, которую писали восемнадцать лет назад. Я сунула книгу в руки, обтянутые грязными белыми перчатками, надела на шею кровавик и оставила Эйдана в расщелине читать о том, как я похитила его жизнь.

Глава 27

Двадцать шестой день месяца Вельи Год позора нашего четыреста девяносто седьмой Четвертый год царствования короля Девлина, человека.

О, как ликует сегодня сердце мое! Несомненно, Эйдан Мак-Аллистер — тот, кого мы ждали, Говорящий с драконами, — именно о нем говорил мне Джодар пятьсот лет назад. Этот мальчик поет о видениях драконов и повсюду следует за ними, не понимая, почему он так делает, и представления не имея о том, какие разрушения он сеет. В жизни не слышал подобной красоты, чистоты и правды. Да и сам он… Ничего лучше и желать нельзя.

Однако есть в этом великом открытии и горечь — хотя в сравнении с ним это сущие пустяки. Как мне рассказать певцу, что он несовершенен, — ему, этому мальчику, который не знает, кто он и на что способен? Как мне убедить его, что он должен оставить прежнюю жизнь на семь лет? В древние времена Джодар говорил нам, что Говорящему с драконами нужно время молчания, и хотя мы не понимаем, зачем это нужно, его словами пренебречь нельзя. А что если Мак-Аллистеру не хватит сил на то, чего мы хотим? Он же человек. Он совсем молод. Людей так легко отвлечь — обычный недостаток тех, чей век столь короток. Людям нужны разгадки всех тайн.

Даже если я смогу его уговорить, где мне спрятать его, где укрывать семь долгих лет, чтобы Всадники, зная о том, что он существует, не нашли его? Если он им попадется, всему конец.

Лара говорит, что четыре года прятала кровавик и что Двенадцать так и не поняли, что он у них прямо под носом. Дитя полно горечи, но чутье у нее очень острое. Если бы только я мог доверять ей…

Но она права, в этом что-то есть, надо все обдумать. Прямо у них под носом…

Клянусь Единым, мысль, посетившая меня, чудовищна. Однако чем тщательнее я ее обдумываю, тем более разумной она мне кажется. Клан не уймется, пока не найдет того, кто сеет смуту среди их драконов, и если он будет делать это и дальше, они его просто убьют. Но что если я разгадаю для них эту загадку? Чтобы отточить свой дар, Мак-Аллистер должен семь лет прожить в молчании. Не сомневаюсь, что по доброй воле он этого не сделает. Клан располагает множеством способов принуждения, жестоких и смертоносных, но серьезно навредить Эйдану Мак-Аллистеру они не посмеют, потому что он в родстве с королем и слава его гремит по всему миру. Итак, я могу рассказать Двенадцати о том, кто он такой. Лара назовет брату имя того, кто мучает драконов, и расскажет, что в книге Нарима написано, будто излечить его от этого можно лишь одним способом — заставить молчать семь лет. Мак-Аллистер сделает, что ему велят, — ведь он человек, он слаб, его легко напугать. Стоит ему понять, что Клан не шутит — для этого достаточно пары ударов, — и выбора у него не останется. Он покорится, он будет молчать, и вот пройдет всего семь кратких лет — и мы будем свободны.

Глава 28

Я села шагах в пятидесяти слева от Мак-Аллистера, на полпути вниз по склону, спрятавшись между двумя самыми большими валунами. На какое-то время они меня прикроют, но так близко к каю надежного убежища найти нельзя. Неважно, что я не пересекла Всаднический Круг: ведь цель обряда в том, чтобы взбесить зверя, чтобы от ярости он полыхал белым пламенем, жарче которого нет. Взглянув вниз с плоского камня, я поняла, что нам опять не повезло. Внизу виднелась каменная хижина — жилище Всадника. Что если там живет тот самый Всадник, который связан с этим драконом? В поединке с волей, приковывающей хозяина к зверю, мне не победить. Но выбора не оставалось. Надо было начинать.

Я заставила себя не думать об Эйдане — о любви и о вине, о сомнениях и страхе. Во мне не должно остаться ничего, кроме воли. Ноздри кая уже начали раздуваться, алые глаза засверкали ярче, раздался низкий рокот, от которого у меня заныли зубы. Я развернула хлыст, вытащила кинжал и закричала:

— Тенг жа нав вивир!

И тут началась самая тяжкая битва в моей жизни. Она была даже тяжелее, чем разрушительное детское безрассудство. Той ночью я должна была не просто подчинить себе кая, но и преднамеренно взбесить его. Много времени для этого не понадобилось. Когда я закончила первое из семи заклинаний, тварь кричала так, что я потеряла равновесие и рухнула на камень. Не отпуская дракона, я поднялась и уперлась ногами в трещину в скале, а спиной — в валун. И тогда я произнесла второе заклинание.

Я вспомнила все, что Нарим написал в своей книге о Ритуале Третьего Крыла — о том дне, когда элимы поработили драконов, спев им те самые песни, которыми звери успокаивали детенышей, о том дне, когда драконы увидели своих детенышей мертвыми и изрыгали на элимов белое пламя, непонятным образом привязав элимов и драконов к проклятым кровавикам. Я переворошила все детские воспоминания, чтобы вспомнить тон, позу, все мельчайшие изменения, которые могли повлиять на исход ритуала. Но во время всех ритуалов, которые мне приходилось видеть, у Всадника были доспехи и кровавик, чтобы защититься от драконьего гнева. И у всех элимов, которым удалось выжить после страшной беды, случившейся у Кир-Накай давным-давно, были при себе кровавики. А Эйдан — Эйдан решил предстать перед драконом без защиты, решив… что решив? Что он сам — этакий живой кровавик? Что дар… сердце… преданность помогут ему достучаться до крупицы разума, скрытой в этом чудовище, и покорить его?

Спокойно, не отвлекайся, а то этому дурню не жить!

Я произнесла третье заклинание — стихи о воссоединении братьев и сестер в царстве ветра. Кай хлестнул хвостом и расправил крылья — целый океан зелени и меди залил чуть ли не полдолины. Всадник, связанный с драконом, запретил ему взлетать, и тварь заревела так, что я испугалась — не оглохнуть бы снова. Тварь поползла, покачиваясь, к нам и в мгновение ока преодолела половину расстояния. Я вжалась спиной в камень, горько жалея о том, что эта тварь не слепа, как Келдар, и не ранена, как тот фандинский дракон.

Внизу, подо мной, блеснул алый огонь, и едва я прокричала четвертое заклинание, как из хижины вышел Всадник. Власть Всадника преумножила и направила ненависть кая. Зверь снова рванулся вперед, голова раскачивалась, выискивая, вслушиваясь, все ближе, ближе… Глаза у меня защипало от едкого дыма. Ох, как близко… Я отшатнулась и побежала вдоль обрыва, пытаясь найти укрытие, упала на землю, когда прямо над головой просвистело крыло. Зловонный ветер не дал мне подняться, я кашляла и задыхалась. Неистовая злоба полыхнула в алых глазах, когда я с трудом выдавила пятое заклинание. Я лежала навзничь, и меня прижимала к земле тяжесть ненависти чудовищного зверя.

— Лара! Что происходит? Ты сошла с ума?! — раздался надо мной знакомый голос. Голос моего брата.

— Уберите ее отсюда!

— Мы же тут все из-за нее изжаримся!

— О Джодар! Измена! У нее кровавик!

— Убейте ее поскорее, и дело с концом! Груэсин, давай сюда!

— Отпусти его, Лара! — закричал Седрик. — Груэсин справится с каем, только отпусти его!

Слева ко мне бежали четверо во всаднических доспехах. Пятый, Всадник из хижины внизу, взбирался по откосу справа.

Я взмахнула хлыстом — направо, налево, — и чтобы отогнать Седрика и его присных, и чтобы отпугнуть нависшую надо мной тварь. Я выкрикнула шестое заклинание, и дракон отшатнулся, выпустив в небо струю пламени — белого пламени, едва тронутого оранжевым. Падая, я потеряла шлем, и лицо мне опалило жаром.

В мои доспехи вцепилось множество рук, и я принялась отбиваться кинжалом, пытаясь договорить последние строчки. Никогда не доводилось мне слышать этих слов.

— Бери этого детеныша, это дитя ветра и огня. Подними ему крылья дыханием своим и мощью. Будь ему третьим крылом, покуда не покорит он горних просторов. Этот птенец — он твой и не твой. Он живет по твоей милости и умрет по твоему приказу. Его служение всегда будет тебе в радость. При свете солнца будете вы парить, став единым целым; в холодных лучах луны вместе вкусите ночь. Неделимо. Неизменно. Навеки.

Всадники потащили меня по камням вверх по склону — прочь от беснующегося кая. Кинжал выпал у меня из рук. Хлыст застрял в трещине. Вокруг мелькали пять хлыстов и сверкали не меньше двух кровавиков, стремясь усмирить обезумевшего зверя. Но когда ярящийся кай вытянул шею, подняв голову высоко над нами, и испустил струю слепящего белого пламени, мне удалось высвободить левую ногу, и едва я приготовилась кого-нибудь пнуть, как меня уронили на горячую твердую землю. Всадники в смятении показывали на темную фигурку, сползающую по скалам справа от нас. Я принялась брыкаться и кричать, дотянулась до второго ножа за левым голенищем и воткнула его по крайней мере в одну прикрытую доспехами ногу, так что в погоню они не бросились, пока не стало слишком поздно. Дракон тоже его заметил.

Эйдан остановился шагах в двадцати от взбесившейся твари и поднял руки, словно моля ее о чем-то. Крошечное, хрупкое создание рядом с чудовищным зверем. Я так и не услышала, успел ли он хоть что-то сказать, а потом он закричал, рухнув на колени, потому что дракон испустил невыносимый вопль и облил Эйдана Мак-Аллистера потоком слепящего белого пламени.

— Эйдан, любимый! — задохнулась я.

Успев еще увидеть, как загорелись на нем волосы и одежда, я зажмурилась, закрыла лицо руками и упала на горячие камни. Нет, я не плакала. Пламя выжгло слезы из моего сердца.

Глава 29

Я вижу клочья рваных облаков -

Там, высоко, туда мне не взлететь

С тех пор, как стройный мой распался мир,

Утратил всю гармонию, и хаос

Его порвал своей когтистой лапой

На клочья… Даже мысли неподвластны

Дракону пленному, и неподвластно небо -

Мне не подняться до подзвездных высей:

К земле привязан, как презренный пес

На цепь посажен… О позор и боль!

Я, властелин небес, ветров владыка,

И что же… Не пускает алый коготь -

Язвит, терзает, мучит гнусный страж,

Смердящий смертью. Грезить о полете

Бессмысленно. О, мой народ летает

По-прежнему, но лишь у стражей-хларов

Язык их, будь он проклят, повернется

Назвать полетом это. Еле-еле,

Медлительней улитки по листу

И ниже червяка, что роет землю

Летит дракон плененный — под седлом,

Во имя жалких войн двуногих этих.

О горе, горе племени крылатых!

Мы все познали униженье плена,

Мы все во сне бываем лишь свободны.

Немало лет прошло, а избавленья

Все нет.

А Всадник смеет говорить

На языке драконов. Горе, горе!

Пусть даже искаженные, слова

Напоминают мне о прошлом живо, -

И вот уже, как наяву, я вижу

Все, что утратил, чарами окован -

Простор, и солнце, и небес бездонность;

Прохладная услада облаков

Ласкает крылья, и трепещут ноздри

От ледяных ветров тех горних высей…

О небо, сколь мучительно и больно

Мне вспомнить, как, еще себя робея,

Парили в вышине, расправив крылья,

Ловили ветер отпрыски мои.

Но нет — к земле навеки я придавлен,

И эти злые чары… Темный ужас

Связал меня, подобно крепким путам.

Драконы все испробовали кровь

Уже давно. С тех пор постылый, липкий

И душный вкус нам голову кружит.

Уста мои, что пламя изрыгают,

Осквернены, а древнее наречье

Драконье Всадник запятнал навек.

О горе, горе племени драконов!

И все ж, чем больше я вкушаю крови,

Тем более желанна мне она.

Коварный Всадник мне приносит мясо,

Сочащееся кровью, — утоляю

Я жгучий голод — заглушает боль

И притупляет ноющую память:

Так яд, увы, становится лекарством.

А я, скользивший гордо в вышине,

Куда не поднимались даже птицы,

Все глубже погружаюсь в хаос… в бездну…

Ужель, себя теряя, я исчезну

Навеки… навсегда… во тьму… в ничто…

Но те слова, пускай в устах чужих,

Звучат опять и вновь напоминают

О прошлом — как учили мы летать

Детенышей на крыльях неокрепших…

Народ мой, сестры, братья, дети, где вы?

Лететь, лететь и складывать напевы

Ужели никогда не суждено…

Как холодно, и пусто, и темно

В глазах и на сердце, коль не подняться к солнцу

И не согреться нам в его лучах…

Но что это за тварь ко мне явилась?

Кто, кроме Всадников, посмеет говорить

На языке драконов? Нет, не Всадник,

Не чую я брони, пропахшей смертью,

Где алый коготь? Нет при нем бича

Кровавого — он голый, уязвимый,

Он бесчешуйный…. Трапеза ль моя

Сама ко мне пришла? Но он не скот

Покорный; не крылатый неразумный,

Как птицы… Кто он? Что он говорит?

Не призрак ли детенышей печальный -

Тех самых, да, кого не зачинаем

Уж много сотен лет, томясь в плену?

Не птица, не дракон, не скот, не Всадник…

Но более всего напоминает…

Его я знаю.

Нет! Не может быть!

Но голос этот

Я, право, где-то слышал… Кровь и плоть

Пожрать, спалить… Сжигаем изнутри,

Я чую, сам он мучается болью…

Но пламя… почему я вспомнил пламя,

Слепящее и белое, в котором…

О чем он говорит?

«О Роэлан!»

…Назвал он имя

Мое. И голос будто бы знакомый…

«О Роэлан, о, вспомни, Роэлан!»

О небо, как натянутой струною

Звенит от боли весь — нет, не детеныш,

Они не знали ужаса и боли.

Другой, но кто? Он связан, как и я,

В плену, в оковах тяжких, но незримых.

Освободить его от этих пут.

«Эйдан, любимый!»

Эйдан? Любимый? Да, я вспоминаю…

Я узнаю, о да, я вспомнил, вспомнил,

Теперь я знаю, кто меня зовет -

Неужто ты, любимый и пропавший,

Вернулся отыскать меня в плену?

Тебя я белым пламенем одену

И вспомню то, что позабыл уже,

Любимый, утолю твои печали,

Иди ко мне, скорей, иди же, Эйдан,

О, говори со мной, еще, еще!

ЭЙДАН

Глава 30

Каков облик времени? Люди говорят, будто время приобретает форму вещей, его заполняющих: приятных, заставляющих его лететь, и скучных, задерживающихся еще долго после того, как с ними попрощались. Однако годы моего молчания, когда жизнь была пустотой, не сдувались, как пустые мешки от зерна. Каждый миг имел глубину, ширину и длину, у каждого часа был неизменный объем. И они громоздились друг на друга, пока столп времени не вырос так высоко, что я снова стал свободен. Но с того мига, когда я в Абертене отдал себя Роэлану, облик времени изменился, и я больше не мог отличить миг от часа или дня.

Лара говорила — полминуты. Полминуты с того мига, когда она поднимет левую руку, до того, как дракон испустит струю пламени, способного расплавить камень. Половина этого времени уйдет на то, чтобы оказаться в этом пламени. Действительно, безумец и дурак. На что я надеюсь? Как мне донести до Роэлана то, над чем я так отчаянно бился последние недели, — слова, которые я искал, перебирая воспоминания о минувшем счастье?

Но я же хотел этого. Намерения мои были ясны, решение твердо. Каковы бы ни оказались тайны Нарима — а я уже давно пришел к заключению, что тайны его поистине монументальны, — я решил, что мне нет до них дела, потому что они не имеют отношения к моей цели: доискаться до истины. Но я не учел того, что Лара почти свела меня с ума. В Мазадине не догадались изобрести пытки, подобной утонченной муке, через которую мне пришлось пройти за последние два дня, — сначала изображать близость, которой я так жаждал, слышать исполненные ненависти слова, лишавшие меня всякой надежды на нее, и мучиться — ведь нельзя было удержаться от соблазна решить, будто ее поступки свидетельствуют о совсем других чувствах… И я не учел той ярости, которая охватила меня, когда я узнал, что Нарим отправил меня в преисподнюю — «в безопасность», — поскольку не считал людей способными на стойкость и верность. Но это страшное открытие подарило мне надежду, которая питала сладкий любовный бред. Наверное, Лара хотела, чтобы я, сделав это страшное открытие, ее возненавидел, но я-то вбил себе в голову, будто она не допускает между нами никакой лжи. И вот я пытался справиться со всеми этими обрушившимися на меня новостями, а дракон едва не расколол мне голову безумным ревом.

Разве мог я придумать разумные слова — за четверть минуты, в подобной сумятице? Какая связь могла превозмочь ошеломляющее, неимоверное, чудовищное великолепие разъяренного до предела дракона?

Так что когда настал решающий миг и я кинулся навстречу самому кошмарному видению в мире, мне удалось лишь бездарно выдавить: «О Роэлан, вспомни!» Алые ноздри вспыхнули, чудовищная голова опустилась, раздался невыносимый рев, ослепительная вспышка сбила меня с ног, и я упал на колени. Мимолетная печаль о Ларе, музыке, драконах, о великолепии, грусти и святости жизни — и меня охватила такая страшная боль, что по сравнению с ней все пытки Мазадина были не более чем булавочными уколами.

В голове промелькнуло слово «скорее», что само по себе было странно, потому что я ждал смерти по крайней мере быстрой. Но тут-то время и стало выкидывать свои непонятные штучки, и боль и рев, от которого тряслась земля, все не кончались. Сквозь какофонию бушующего белого пламени и драконье неистовство до меня доносились мои собственные крики, и я подумал — что же эта несчастная душа до сих пор не мертва? Что ж он не замолчит?

Вспомни…

Неужели это мое слово эхом отдается в мертвых ушах?

— Эйдан, любимый! — услышал я Ларин крик. О, как горько, как пронзительно-нежно, как трогательно прозвучал он, исполнив мою муку сладостью открытия и душераздирающим сожалением.

И тогда откуда-то издалека, из-за луны и звезд, долетел тот же зов, такой слабый, что его мог бы заглушить и ветерок от крылышек мотылька, и шорох проплывающего облака, и снежинки, оседающие на снежное одеяло по колено глубиной. Не слова — нет, тот, кто говорил со мной, не знал больше слов. Даже не отголоски мелодий, которые пел мне Келдар. Образ. Чувство. Изумление. Эйдан… Эйдан, любимый?

В тот бесформенный, бесцельный миг, когда я это услышал, я решил повременить со смертью. Не мог же я оставить без внимания голос, бывший для меня смыслом жизни, — только вот хаос, боль и ужас оглушали меня, мешая его расслышать. Нужно было найти островок внутреннего покоя и оттуда попытаться ему ответить. И вот я отправился на поиски этого островка, отправился в путь, полный видений, пробился через все переполнявшие меня мысли, претендовавшие на то, чтобы стать моим последним горем или последней радостью. За пределами пламени и боли витал образ Лары — не той, танцующей, полной грации и прелести, а закованной в доспехи из кожи и гордости, повергающей ужас к своим ногам. Еще образы — Давин хохочет, похлопывая меня по плечу, Каллия награждает поцелуем, отдающим вином, Альфригг бьется в ярости, кляня меня за предательство и зажимая рукой рану. Я заставил их расступиться — и Горикса, и Гарна Мак-Ихерна, их цепи и хлысты, отчаяние, обугленную горечь Искендара, загадку Нарима… Я углубился дальше и снова оплакал Джеральда, Элис и Гвайтира, услышал безумный вой отца и ласковый смех матери. В Мазадине я узнал, как отрешиться и от них. И вот среди хаоса я разыскал тьму и тишину, холодный мирный океан покоя моей души.

— Вспомни, — произнес я опаленными губами и потрескавшимся языком. — Это твой слуга… твой брат… Эйдан пришел освободить тебя. — И я заставил себя ждать — долго, очень долго, краткий миг, всю оставшуюся жизнь.

— Эйдан, любимый… — Образ стал куда ярче.

— Я здесь, — ответил я.

— Мой. Мой. Потерянный. Помню тебя… сломанный, одинокий, печальный…

— Нет, я не печалюсь больше, — сказал я. — И больше не одинок. Твой голос — утешение и отрада мне.

Он был со мной. Голос, который я чувствовал — потому что я его не слышал, это слово тут не подходит, — и в самом деле был голосом того, кого я почитал богом. Я не мог найти другого имени для подобного создания. Сейчас, как и в наши первые дни, когда я был еще ребенком, разум был погребен в нем так глубоко, что я едва различал образы, которые он вливал в меня так щедро, — лишь бессмертную их красоту, любовь и радость, с которой он их создавал.

Я бы веки вечные упивался его дикими видениями, но перед глазами поплыла тьма, а грудь словно бы терзали когти из расплавленной стали, и было не вдохнуть. Я горел, я умирал…

— Роэлан, вспомни! Роэлан, лети, лети радостно и свободно!