Страницы дипломатической истории

Новому начальству, видимо, было не до изучения английского языка. Во всяком случае, мною они не заинтересовались. Я снова полностью перешел во власть старшины, который, конечно, не преминул на мне отыграться, давая наряды вне очереди. Потекли прежние будни, разнообразившиеся лишь редкими поездками по служебным делам на Русский остров, неизменно пленявший своей красотой. Иногда в выходные дни удавалось съездить на «19-й километр», где с наступлением тепла начались прекрасные морские купания.

Быстро промелькнуло переменчивое приморское лето. Приближалась осень 1939 года с нависшими над ней грозными тучами второй мировой войны. С поразительной быстротой следовали одно за другим события, волновавшие тогда миллионы людей. Многомесячные переговоры, которые велись Советским правительством с представителями Англии и Франции, закончились безрезультатно. Потом мы узнали, что заключен пакт о ненападении между Советским Союзом и Германией. Вслед за этим было подписано советско-германское торговое соглашение, которое охватывало и поставки для нашего Военно-Морского Флота. Понадобились люди с хорошим знанием немецкого языка. О том, чтобы специально готовить кадры, не могло быть и речи. Поджимало время. Надо было реализовать обязательства торгового соглашения как можно скорее, тем более что после нападения Германии на Польшу и объявления Берлину войны Лондоном и Парижем мировая обстановка осложнялась. Управление кадров наркомата Военно-Морского Флота усиленно искало людей со знанием немецкого. И тут кто-то из моих бывших владивостокских «учеников» вспомнил обо мне и о том, что помимо английского я владею также и немецким языком. Внезапно я получил предписание прибыть в Москву в распоряжение Главного морского штаба Наркомата Военно-Морского Флота.

Путь от Владивостока до Москвы в транссибирском экспрессе длился тогда десять дней. Времени для размышлений было более чем достаточно. Но, как я ни ломал голову над тем, что же ждет меня впереди, я, конечно, не мог вообразить и сотой доли того, что произошло в дальнейшем.

Ранней весной 1940 года в Германию направлялась закупочная комиссия Наркомата внешней торговли во главе с тогдашним наркомом судостроительной промышленности И. Т. Тевосяном. В нее входили многие видные руководители советской индустрии, а также военные и научные специалисты. В качестве инженера-приемщика был включен в комиссию и я. То был мой первый выезд за границу, и впечатлений, конечно, было множество. Помимо Берлина мы побывали и в других городах Германии.

У Тевосяна была специальная переводчица, хорошо владевшая немецким языком. Однако когда в Эссене во время переговоров наркома с руководством одной из фирм речь зашла о деталях, возникли трудности в отношении технической терминологии. Я вызвался помочь, и недоразумение удалось быстро уладить. Тевосян похвалил меня и затем взял с собой в качестве переводчика в поездку по Германии. Мы побывали на базе подводных лодок в Киле, на верфях Бремена и Гамбурга, а в начале апреля отправились в Голландию, где строились суда-рефрижераторы для Советского Союза.

В Голландии нас застало известие о вторжении вермахта в Данию и Норвегию. Обстановка в Западной Европе осложнялась, и Тевосяна срочно отозвали в Москву, Однако многие члены закупочной комиссии остались в Германии для оформления сделок и наблюдения за их выполнением. Меня направили на заводы Крупна в Эссене. Там вместе с другими советскими специалистами я занимался приемкой оборудования, заказанного у немцев в соответствии с торговым соглашением. После того как в мае гитлеровцы оккупировали Голландию и Бельгию, мне поручили сопровождать заместителя торгпреда СССР в Берлине Кормилицына в поездке по этим странам для проверки состояния судов и различного оборудования, изготовлявшегося там по нашим заказам. Многие голландские и бельгийские города представляли страшное зрелище и все еще дымились после варварских налетов «люфтваффе».

Возвратившись в Берлин, я получил срочный вызов в Москву с предписанием явиться в секретариат наркома внешней торговли А. И. Микояна. Как потом выяснилось, Тевосян рассказал обо мне Микояну, и, поскольку в Москве предстояли важные экономические переговоры с немцами, было решено привлечь меня к ним как специалиста со знанием языка. Я стал референтом секретариата наркома внешней торговли по германским делам. В эту референтуру входили также В. В. Чистов и С. П. Точилин, который нами руководил. В мои функции, помимо текущих дел, входила переводческая работа во время переговоров наркома с германскими представителями.

Но мне не суждено было стать кадровым внешнеторговцем. Как-то после ноябрьских праздников, часа в три ночи – а работали мы тогда обычно до пяти-шести утра – Анастас Иванович вызвал меня к себе в кабинет и сказал, что мне следует немедленно явиться в секретариат Председателя Совнаркома.

– Моя машина стоит у подъезда, и вы воспользуйтесь ею, чтобы не терять время на пропуска. Подъедете через Спасские ворота прямо к зданию Совнаркома. Там вас ждут. Отправляйтесь, – резко заключил он.

Ни о чем не спрашивая, я быстро вышел из кабинета наркома, сбежал вниз по лестнице и через несколько минут уже стоял в длинном кремлевском коридоре перед высокой дубовой дверью с табличкой, на которой золотом было выведено: «Приемная Председателя Совета Народных Комиссаров СССР». Я чуть помедлил, прежде чем взяться за ручку двери. В голове мелькнуло: «Вот куда меня привело удивительное путешествие, начавшееся два года назад, когда я переступил порог кабинета начальника штаба ТОФа».

В приемной меня встретил С. П. Козырев, который был тогда помощником министра иностранных дел. Он любезно предложил мне сесть, а сам скрылся за дверью, ведущей в соседнее помещение. Минут через пять он вышел и сказал: «Товарищ Молотов вас ждет». Я направился в ту же дверь, из которой только что появился Козырев, чувствуя, что ноги у меня становятся ватными. Но в соседней комнате находилась охрана – несколько человек в военной форме. Мне предложили идти дальше. Пройдя сквозь двойную дверь, я оказался в большом зале с длинным столом. Тут никого не было, но в конце зала я заметил, приоткрытую дверь и направился к ней. Войдя в кабинет, я увидел склонившегося за письменным столом В. М. Молотова, очень знакомого по портретам. Я остановился, не решаясь двинуться дальше. Хозяин кабинета поднял голову, посмотрел на меня карими прищуренными глазами и предложил сесть в кресло рядом со столом.

Последовали обычные в таких случаях расспросы. Где и когда родился, что окончил, какую работу выполнял, хорошо ли владею немецким языком. А потом вдруг сразу:

– А где и кем было сказано: «…Наша обязанность, как коммунистов, всеми формами овладеть, научиться с максимальной быстротой дополнять одну форму другой, заменять одну другой, приспособлять свою тактику ко всякой такой смене, вызываемой не нашим классом или не нашими усилиями»?

Я весь напрягся. Это было что-то очень знакомое, я это недавно читал, но где?.. И тут же вспомнил:

– Ленин. «Детская болезнь „левизны“ в коммунизме».

– Правильно, – одобрительно кивнул Молотов.

У меня молнией пронеслось в мозгу: кажется, я выдержал экзамен, а цитата эта была избрана, видимо, потому, что недавнее изменение отношений с Германией, несомненно, означало именно такую смену, навязанную нашей стране.

Между тем Молотов продолжал:

– Мне говорил о вас Микоян. Он считает, что вы умело выполняете функции переводчика. Завтра наша правительственная делегация, которую мне поручено возглавить, выезжает в Берлин для важных переговоров с германским правительством. Мы думаем, что вы будете полезны. У вас к тому же есть некоторый опыт работы в Германии и общения с немцами. Согласны?

– Служу Советскому Союзу! – выпалил я, не придумав ничего другого.

– Можете идти…

Молотов поднялся с кресла и, протянув руку, слегка улыбнулся.

На следующее утро я получил дипломатический заграничный паспорт, в ЦУМе мне выдали черный костюм, темно-серое демисезонное пальто и фетровую широкополую шляпу – такая экипировка полагалась каждому участнику поездки. Но я прихватил с собой и кое-что из гардероба, приобретенного во время работы в Германии. Вечером от перрона Белорусского вокзала отошел специальный состав, в котором находился и я.

Остальное об этой поездке читателям известно. Хочу лишь добавить, что на обратном пути в Москву Молотов пригласил меня в свой салон-вагон и предложил перейти на работу в Наркоминдел. Так началась моя дипломатическая служба.

Работа переводчика при ответственных межправительственных переговорах, как и вообще дипломатические функции, требуют разносторонних, глубоких знаний, и мне приходилось постоянно совершенствоваться, много читать и заниматься самообразованием, чтобы восполнить пробелы, неизбежные для человека, окончившего инженерный вуз. Много дало мне и общение с товарищами по работе, имевшими специальную подготовку и опыт практической дипломатической деятельности. С благодарностью вспоминаю свою дружбу с нашим политическим атташе в Берлине И. С. Чернышевым, обладавшим глубокими знаниями по истории международных отношений, и многочасовые беседы с В. С. Семеновым, который в канун войны был советником посольства в Берлине. Большую пользу принесли мне встречи с Я. З. Сурицем, Г. Н. Зарубиным, а также с К. А. Уманским (последний, вернувшись с поста посла СССР в Вашингтоне, в первые месяцы Великой Отечественной войны курировал отдел печати Наркоминдела). Нередко глубокой ночью, когда выдавались свободные часы, я заходил к нему, и мы говорили на самые различные и всегда интересные и поучительные для меня темы – исторические и современные.

Конфронтация, возникшая в связи с полемикой по польскому вопросу, побудила американскую дипломатию задуматься над тем, как вообще строить отношения с Советским Союзом, каковы перспективы этих отношений. Анализируя ситуацию, в Вашингтоне не могли не видеть, что попытки оказать давление на Москву не увенчались успехом. Советское правительство, несмотря на все ухищрения американских и английских политиков, твердо стояло на своей принципиальной позиции: новая Польша, рождавшаяся из пепла и руин, должна была стать подлинно независимым демократическим государством, дружественным Советскому Союзу и свободным от интриг западных держав, все еще строивших, свои расчеты на идее «санитарного кордона», натравливания в своих корыстных интересах одних европейских государств на другие. То, что Вашингтону и Лондону эту линию никак не удавалось осуществить в польском вопросе, озадачивало американских и британских государственных деятелей. Они никак не ожидали, что Советская страна, перенесшая тяжелейшие испытания, подвергшаяся страшным разрушениям, потерявшая миллионы и миллионы своих граждан в противоборстве с гитлеровскими захватчиками, будет столь решительно противостоять нажиму западных держав. Но, поскольку именно так обстояло дело, возникал вопрос, как должны в дальнейшем строить свои отношения США и Англия с советским союзником?

Самым разумным было бы признать необходимость равноправного сотрудничества с учетом законных интересов сторон. Именно на этих принципах основывался внешнеполитический курс Советского Союза, неизменно придерживавшегося ленинских положений о мирном сосуществовании государств с различными общественными системами. Однако, как показывают факты, тогдашние руководители западных держав не были готовы принять эту единственно реалистическую политику. Находясь в плену иллюзий о «величии Америки», некоторые влиятельные вашингтонские деятели и их лондонские коллеги никак не хотели отказаться от двойной мерки, которую они применяли, с одной стороны, к себе, а с другой – к Советскому Союзу. Этот подход нашел весьма яркое отражение в телеграмме, которую направил в Вашингтон 10 сентября 1944 г. посол США в Москве Аверелл Гарриман. Свои соображения Гарриман сформулировал после тщательного анализа тогдашнего состояния американо-советских отношений и взвешивания различных шагов, которые в будущем могли бы предпринять западные державы с тем, чтобы сделать Москву «более сговорчивой».

В этом послании, адресованном Гарри Гопкинсу, Гарриман обращал внимание на то, что в предвидении окончания войны проблема отношений с Советским Союзом выдвигается на передний план. «У меня сложилось представление, – писал Гарриман, – что с начала этого года наметилось расхождение между советниками Сталина по вопросу, о сотрудничестве с нами (то есть с США. – В. Б.). Сейчас я думаю, что те, кто возражает против такого сотрудничества, которое мы ожидаем, в последнее время одерживают верх и политика кристаллизуется в сторону того, чтобы заставить нас и британцев принять все советские шаги, подкрепляемые силой и престижем Красной Армии. Требования по отношению к нам все более возрастают. Отчасти вы это увидели во время переговоров по финансовым условиям ленд-лиза, проходивших в Вашингтоне. Имеются и другие примеры. В общем отношение к нам выглядит таким, что мы якобы обязаны помогать России и признавать ее политический курс потому, что Россия выиграла для нас войну». Интересна посылка, из которой исходит Гарриман. Как опытный дипломат, человек, обладающий исторической перспективой и понимающий, что в конце концов настанет день, когда его секретные послания станут достоянием гласности, он остерегается говорить прямо о том, что его беспокоит. Даже в личной телеграмме ближайшему советнику президента Гарриман не решается доверить бумаге свои сокровенные мысли о том, что безраздельному господству Америки в послевоенном мире Советский Союз может поставить определенные границы. Искушенный дипломат вуалирует подлинный смысл своих рассуждений ссылками на некие «расхождения» в Советском правительстве, на то, что будто бы в Москве берут верх «противники послевоенного сотрудничества», к которому, дескать, стремится Вашингтон. Но он уверен, что Гопкинс его поймет: ведь дело в том, на какой основе должно развиваться такое сотрудничество. А это с полной очевидностью вытекает из последующего текста телеграммы.

«Я убежден, – продолжает Гарриман, – что мы можем противостоять этой тенденции, но только если мы существенно изменим нашу политику по отношению к Советскому правительству. У меня есть доказательства того, что они поняли наше великодушное отношение к ним неправильно – как признак нашей слабости, как признание и принятие их политического курса. Настало время, когда мы должны разъяснить, чего мы ожидаем от них в качестве платы за нашу добрую волю. Если мы не проявим твердости и не вступим в конфронтацию с их нынешней политикой, то есть основания ожидать, что Советский Союз может представлять собой угрозу для мира и будет запугивать мир во всех случаях, когда речь идет о его интересах. Эта политика может распространиться на Китай и на район Тихого океана после того, как они смогут обратить свое внимание на это направление. Никакие письменные соглашения не могут иметь цены, если они не выполняются в духе взаимности, когда каждая сторона должна что-то дать, чтобы что-то получить, и признавать интересы других народов».

Разумеется, в рассуждения о «духе взаимности» и о признании «интересов других народов» Гарриман вкладывал весьма специфическое, понимание. Ведь им, например, не ставились под вопрос владения США, да и Великобритании, разбросанные по всему миру, в том числе и в районе Тихого океана, или их экономические и финансовые позиции на земном шаре, так же как и тот факт, что они уже давно добились того, чтобы их соседями являлись в основном «дружественные страны». Это, так сказать, было в порядке вещей. Когда же Советский Союз принимал меры к обеспечению своей безопасности и своих государственных интересов, то, прежде чем признать это его естественное стремление, западные державы считали, что Москва должна «что-то дать, чтобы что-то получить».

В этом же послании Гарриман отмечал:

«Я разочарован, но не обескуражен. Работа, заключающаяся в том, чтобы побудить Советское правительство вести себя прилично в международных делах, оказывается, однако, более трудной, чем мы предполагали. Благоприятные факторы остаются все те же. 90 % русского народа хотят дружить с нами; к тому же в интересах Советского правительства развивать отношения с Соединенными Штатами. Наша задача состоит в том, чтобы учитывать позиции тех в окружении Сталина, кто хочет играть с нами честную игру, и показать Сталину, что следование советам консультантов, выступающих за жесткую политику, приведет его к трудностям…».

Далее Гарриман просил разрешить ему приехать в Вашингтон, чтобы изложить лично президенту Рузвельту свои соображения насчет дальнейшего ведения дел с Москвой. Однако Белый дом был в то время озабочен трудностями борьбы против японских милитаристов на Тихом океане. Рузвельт считал очень важным получить помощь Советского Союза в войне против Японии и потому не проявил особого интереса к предложениям Гарримана относительно разработки «жесткого курса» по отношению к СССР. Гопкинс ответил Гарриману 12 сентября. Он сообщил, что, хотя и он сам, и президент готовы выслушать Гарримана, было бы ошибкой, если бы посол покинул Москву в данный момент. Гопкинс посоветовал послу подождать «зеленого света» из Вашингтона.

Тем временем в государственном департаменте занялись «русским вопросом». Государственный секретарь К. Хэлл не проявлял особого беспокойства в связи с полемикой вокруг Польши. Однако на опыте конференции в Думбартон-Оксе, где советская делегация настаивала на соблюдении правила единогласия великих держав в Совете Безопасности, против чего возражали США и Англия, зная, что большинство членов ООН шли в то время в фарватере американо-английской политики, он понял, что с Советским Союзом придется считаться всерьез.

В этой связи К. Хэлл обратился к Гарриману с запросом относительно тенденций советской политики. В обстоятельной ответной телеграмме от 20 сентября Гарриман писал:

«Я думаю, что, по мнению советских лидеров, мы приняли в Москве их точку зрения относительно того, что, хотя они и будут информировать нас, они имеют право урегулировать проблемы со своими западными соседями односторонне…

Можно спорить, действительно ли интересы Америки не затрагиваются в этом регионе, но меня пугает, что если какая-либо страна начинает распространять свое влияние с помощью методов сильной руки за пределы своих границ под прикрытием интересов безопасности, то трудно представить, где же будет проведена черта…

В настоящее время они, я полагаю, ожидают, что мы предоставим им свободу рук в отношении их западных соседей. Они опасаются, как бы эта политика не подверглась какому-то влиянию, если они согласятся воздерживаться при голосовании (в международной организации. – В. Б.) по спорам, в которых участвует Советское правительство».

По мнению Гарримана, ответом на все это должна быть такая внешняя политика США, которая проявляла бы «определенный интерес» в разрешении проблем каждой страны, по мере того как эти проблемы возникают, «вместо того, чтобы предоставлять России свободу рук». Это, заключал посол, привело бы к некоторым неприятным ситуациям, но если Соединенные Штаты проявят достаточную настойчивость, Москве придется уступить.

Таким образом, в своих рекомендациях государственному департаменту Гарриман снова сводил дело к «ужесточению» позиции США по отношению к Советскому Союзу. Аналогичного мнения придерживалось и британское правительство, что нашло отражение в ходе визита в Москву премьер-министра У. Черчилля осенью 1944 года.

В письмах Рузвельту на протяжении лета и осени 1944 года британский премьер вновь и вновь возвращался к проблеме отношений с Советским Союзом в связи с победоносным продвижением Красной Армии на запад. Черчилль особенно тревожился по поводу того, что изгнание гитлеровских захватчиков из стран Восточной и Юго-Восточной Европы советскими войсками может ослабить влияние западных держав в этом регионе и привести к нежелательным, с точки зрения Лондона и Вашингтона, социальным и политическим последствиям. Поэтому англичане хотели поскорее провести новую встречу «большой тройки», чтобы «выяснить намерения русских», а главное попытаться «связать» Москву определенными обязательствами.

По поручению премьер-министра посол Великобритании в СССР Кларк Керр в беседах с главой Советского правительства неоднократно поднимал вопрос о новой встрече трех лидеров. Но Сталин, ссылаясь на мнение врачей, а также на занятость делами фронта, где шли тяжелые бои, объяснял, что в ближайшее время не сможет покинуть Москву и совершить далекое путешествие.

С другой стороны, и Рузвельт считал обстановку не вполне подходящей для организации встречи в верхах, поскольку в США приближались президентские выборы: избирательная кампания, принимавшая порой весьма острые формы, требовала его постоянного внимания и не позволяла ему выехать за границу.

Впрочем, Черчилль и Рузвельт сочли возможным провести двусторонние переговоры. Они состоялись в Квебеке с 11 по 16 сентября 1944 г. Президент США и премьер-министр Великобритании обсудили вопросы дальнейшего ведения войны в Азии и Европе. Планы английского командования сводились к тому, чтобы опередить Красную Армию в Центральной Европе, и на Балканах. Этим объяснялся особый интерес английского правительства к средиземноморскому театру войны. Лондон придавал большое значение Балканам как важному экономическому и стратегическому району Европы. Черчилль и его ближайшие коллеги к тому же рассматривали Балканы как кратчайший путь для проникновения американо-английских вооруженных сил в Венгрию и Австрию. Американская делегация в Квебеке в принципе согласилась с планами Черчилля, но считала необходимым в первую очередь ускорить наступление на западе Европы с тем, чтобы после изгнания немцев из Франции, Бельгии и Голландии занять по возможности большую часть территории Германии.

Квебекская конференция приняла решение, в котором говорилось, что «главные усилия будут сосредоточены на левом фланге», то есть в Северо-Западной Европе. «Наше намерение заключается в том, – сообщали Сталину Рузвельт и Черчилль, – чтобы быстро продвигаться вперед в целях уничтожения германских сил и проникновения в сердце Германии».

Вместе с тем в Квебеке были удовлетворены настойчивые требования Черчилля форсировать операции в Италии и подготовить высадку на полуострове Истрия.

На Квебекской конференции обсуждались также планы ведения военных действий на Тихом океане. Правительства США и Англии, полагая, что война с Японией продлится после разгрома Германии еще года полтора, стремились ускорить вступление в нее Советского Союза. Сами же они не были намерены развертывать крупные военные действия на суше. Вспоминая о Квебекской конференции, Черчилль отмечает в своих мемуарах, что превосходство англо-американских войск на море и в воздухе давало им возможность «избежать военных действий на суше, которые могли повлечь за собой большие потери».

Успешное продвижение советских войск на южном фланге в конце августа – начале октября 1944 года опрокинуло англоамериканские планы. Потерпела провал и «балканская стратегия» Черчилля. 15 сентября 1944 г. части Красной Армии вошли в столицу Болгарии Софию и вступили на территорию Югославии, чтобы помочь ее народам сбросить фашистское иго. Между тем наступление англо-американских союзных войск в Италии значительно замедлилось.

В этих условиях Черчилль считал слишком рискованным откладывать встречу с главой Советского правительства до президентских выборов в США. Поскольку Сталин не мог покинуть Москву, а Рузвельт считал необходимым оставаться в Вашингтоне, британский премьер решил сам отправиться в столицу Советского Союза, Однако он понимал, что встреча с глазу на глаз высших руководителей Великобритании и Советского Союза могла вызвать, неудовольствие вашингтонских политиков. Поэтому Черчилль постарался заранее примирить Рузвельта с таким оборотом дела. Стремясь нейтрализовать возможные подозрения американцев, Черчилль предложил, чтобы Вашингтон уполномочил кого-либо из своих высокопоставленных дипломатов сопровождать его в поездке в Москву. В послании от 29 сентября Черчилль писал Рузвельту:

«Две важные цели, которые мы будем иметь в виду, заключаются в следующем: первая – вступление СССР в войну против Японии; вторая – выработка удовлетворительного соглашения о Польше. Есть и другие пункты, касающиеся Югославии и Греции, которые мы также обсудим. Помощь Аверелла Гарримана была бы, конечно, очень желательна для нас. Или, быть может, Вы согласитесь послать Стеттиниуса или Маршалла. Уверен, что личные контакты имеют существенное значение».

Из ответа Рузвельта видно, что Вашингтон без энтузиазма встретил идею Черчилля о двусторонней встрече. Особенно американцев, видимо, не устраивала перспектива обсуждения в их отсутствие проблемы Дальнего Востока.

«Я полагаю, – писал президент, – что Сталин в настоящее время весьма чувствителен в отношении любого возможного сомнения по поводу его намерения помочь нам на Дальнем Востоке. По Вашей просьбе я поручу Гарриману оказать Вам помощь, которую Вы можете счесть желательной. Мне не представляется целесообразным или полезным быть представленным Стеттиниусом или Маршаллом».

Американцев к тому же заботило то, как бы Черчилль не вступил со Сталиным в соглашения, которые могли бы связать Соединенные Штаты.

В связи с этим Рузвельт направил Сталину через Гарримана специальное послание с разъяснением, что премьер-министр не уполномочен говорить от имени Соединенных Штатов.

Еще до того, как это послание было получено в Москве, Гарриман посетил Сталина, чтобы передать ему портрет Рузвельта, написанный известным американским художником Джо Дэвидсоном. Гарриман вспоминает, что Сталин был весьма тронут вниманием президента. Он внимательно рассматривал портрет, а затем сказал, что обнаруживает тут не только поразительное сходство с оригиналом, но и прекрасное произведение искусства.

Затем состоялся обмен мнениями о ситуации на Дальнем Востоке. Гарриман заверил Сталина, что Рузвельт никогда не сомневался относительно готовности Советского Союза принять участие в войне против Японии. Сталин проинформировал Гарримана о том, что он вызвал командующего дальневосточными сухопутными силами генерала Шевченко в Москву для предварительных переговоров с генералом Дином о планировании предстоящих операций. Гарриман был весьма удовлетворен этой беседой.

Вскоре он получил послание Рузвельта, в котором послу поручалось участвовать в переговорах Черчилля со Сталиным, но лишь в качестве наблюдателя. Гарриман был этим разочарован. Он считал, что следовало бы более активно поддержать Черчилля в его попытках добиться уступок от Сталина по польскому вопросу, поскольку, по мнению Гарримана, в этом были заинтересованы и Соединенные Штаты. На следующий день Гарриман телеграфировал президенту: «Ваши инструкции понял. Есть один вопрос, по которому я надеюсь добиться определенного взаимопонимания между Сталиным и премьер-министром, а именно: положение в Польше. Представляется, что решение становится все более трудным по мере развития событий. Я надеюсь, что Вы не будете возражать, если премьер-министр все же сможет выработать совместно со Сталиным нечто такое что не связывало бы Вас и не вынудило бы придерживаться какой-то определенной линии».

Гарриман, несомненно, хотел помочь Черчиллю в предстоящих переговорах. Он считал, что предупреждение Рузвельта о том, что любые соглашения, выработанные в Москве во время пребывания там Черчилля, не будут обязательными и не свяжут Соединенные Штаты, уменьшит заинтересованность Сталина в достижении конкретной договоренности. Но Рузвельт настоял на своем.

Премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль и его министр иностранных дел Антони Иден прибыли в Москву во второй половине дня 9 октября 1944 г. Вечером того же дня предстояла беседа с главой Советского правительства. Но до того Черчилль счел необходимым встретиться с американским послом. Во время этой встречи британский премьер выразил разочарование тем, что Вашингтон уклонился от официального участия в предстоящих переговорах в Москве. Тем не менее Черчилль обещал держать Гарримана в курсе дела и позаботиться о том, чтобы американского посла приглашали на встречи, где будет более широкий состав участников. Тем самым англичане попытались хоть как-то приобщить американцев к переговорам двух лидеров. Но в большинстве бесед Черчилля с главой Советского правительства Гарриман не участвовал. Не было его и на первой встрече, состоявшейся в Кремле поздно вечером 9 октября и вызвавшей впоследствии немалый международный резонанс. Именно на этой встрече британский премьер предпринял акцию, которую он сам назвал «грязной и грубой».

Черчилль и Сталин встретились как старые знакомые.

И в самом деле, это была их третья встреча, к тому же они вели друг с другом регулярную переписку. Сталин поинтересовался, как прошло путешествие, и внимательно выслушал рассказ Черчилля о его длительном перелете. Затем перешли к польскому вопросу и без особого труда договорились о приглашении Миколайчика в Москву для переговоров с представителями Польского комитета национального освобождения. Тут-то Черчилль и коснулся темы, которая больше всего его интересовала.

– Давайте урегулируем наши дела на Балканах, – сказал он. – Ваши армии находятся в Румынии и Болгарии. У нас там имеются интересы, наши миссии и агенты. Давайте избежим столкновений по мелким делам. Поскольку речь идет об Англии и России, то как Вы думаете, если бы вы имели 90 % влияния в Румынии, а мы, скажем, 90 % влияния в Греции? И 50 % на 50 % в Югославии?

Пока его слова переводились на русский язык, Черчилль набросал на листе бумаги эти процентные соотношения и подтолкнул листок Сталину через стол. Тот мельком взглянул на него и вернул обратно Черчиллю. Наступила пауза. Листок лежал на столе. Черчилль к нему не притронулся. Наконец он произнес:

– Не будет ли сочтено слишком циничным, что мы так запросто решили вопросы, затрагивающие миллионы людей? Давайте лучше сожжем эту бумагу…