Владетельница ливанского замка

— Ничего.

— А что они должны были там найти, по-вашему? — спросила несколько заносчиво Ательстана.

— Может быть, обрывки английского флага, в который был завернут прах леди Эстер, — сказал я. — Эта подробность тоже упоминается в книге Томпсона.

Отец-настоятель покачал головой.

— Ничего не нашли, — повторил он.

— Я не знала, — сказала Ательстана странным голосом, — что вы настолько в курсе этой истории.

— Я не могу быть равнодушным ни к чему, что вас интересует, — ответил я.

Отец-настоятель кротко глядел на эту маленькую перестрелку.

— В котором часу вы хотите подняться завтра на Дахр-эс-Ситт? — спросил отец Бардауил.

— К десяти часам, — сказала графиня Орлова. — Мы поедем дальше после двенадцати, чтобы быть в семь часов в Сайде, где я приказала ждать нас моему шоферу.

Мы простились с монахами. Отец Бардауил и я проводили Ательстану до предназначенной ей комнаты. На пороге мы пожелали ей спокойной ночи.

Потом меня отвели в мою комнату, выходившую в тот же коридор.

— Вам ничего не нужно?

— Я был бы рад перечесть в «Путешествии на Восток» Ламартина описание того пути, который мы проделали от Де-ир-эль-Камара до Джуна. Именно благодаря воспоминаниям об этих страницах у меня было в этой скалистой пустыне такое ощущение, как будто я уже видел эти места.

— У нас нет «Путешествия на Восток», — сказал отец Бардауил, — но, раз вы читаете по-арабски, я могу достать вам «Энциклопедию» Бустани. В ней есть довольно подробная заметка о леди Стэнхоп.

Принеся мне толстый том, он ушел.

Я открыл «Энциклопедию» и нашел в ней очень добросовестную статью, устанавливающую главные этапы жизни этой необыкновенной женщины: первые шаги племянницы Питта при британском дворе, ее отъезд на Восток, романтическое кораблекрушение в заливе Макри; потом поездка в пустыню и прославление Пальмиры, оседлая жизнь в южном Ливане; борьба с эмиром Беширом, визит Ламартина, ее упадок и, наконец, ужасная смерть в нищете. Словом, ничего нового. Ни одной подробности, которая могла бы осветить мне таинственную роль, которую эта женщина сыграла в судьбе Англии. Ничего о соперничестве леди Эстер с Ласкари, наполеоновским агентом, среди бедуинских племен. Ничего о ее борьбе против Бадиа, тайного уполномоченного Людовика XVIII, — того самого Бадиа, в убийстве которого она созналась через несколько лет.

Я закрыл книгу. Мысли мои словно окутывал туман. При открыв дверь, я заглянул в коридор. Комната Ательстаны был освещена. Она тоже не спала.

Что могла делать в этот час графиня Орлова? О чем она думала? Может быть, тоже о леди Эстер и о несчастном Бадиа. Меня внезапно охватило безумное желание увидеть Ательстану, постучаться к ней в дверь. В висках у меня стучало. Это продолжалось всего минуту. Но мне стоило нечеловеческих усилий подавить свое кощунственное желание.

Я опять закрыл дверь. Лег, потушил лампу. С моей постели через щель я все еще видел на стене светлый квадрат, отбрасываемый лампой Ательстаны. Мои мысли снова обратились к Бадиа и леди Стэнхоп. В Дамаске, где они встретились, они, быть может, также спали под одной кровлей. Внешняя сердечность их отношений позволяла это двум противникам: он жил только для великого плана создания франко-мусульманской империи, она — вся была во власти мечтаний об арабской гегемонии, но уже съедаемая денежными заботами. Они простились. Бадиа отправился по Меккской дороге, и в одно прекрасное утро, в Калаат-эль-Белька, выпив безобидную чашку кофе, он умер. Сто лет! Равно сто лет прошло с тех пор. Доколе же будет продолжаться это ужасное соперничество! Я почувствовал, что на лбу у меня выступает пот.

Светлый квадрат все еще желтел на стене напротив меня. Я не заметил, как он исчез, — я задремал. Рассказчик, который не руководился бы одной суровой истиной, мог бы распространиться тут о привидевшемся мне сне: например, как Гобсон толкал меня к женщине, похожей, как двойник, на Ательстану, я прижимал ее к своей груди и вдруг заметил в ужасе, что сжимаю в объятиях скелет, — скелет леди Стэнхоп… Увы! Верный гораздо более будничной действительности, я должен сказать, что проспал мертвым сном до шести часов утра.

Около десяти часов, после легкого завтрака, мы простились с монахами монастыря Христа Спасителя и начали подниматься по обрывистым откосам Дахр-эс-Ситта. Голый каменистый холм. Какое унылое место!

— Оставим наших лошадей Гассану, — сказала Ательстана, — становится слишком круто.

Мы продолжили подниматься пешком, карабкаясь на скалы при помощи рук.

Наконец мы достигли вершины скалы, на которой виднелись только какие-то печальные развалины. Часть их пошла на сооружение хижины — двух жалких комнат, служивших приютом монастырскому фермеру, его матери и молодой жене. Эти честные люди ждали нас на краю плоскогорья. Ательстана, поблагодарив, отослала их. Она хотела сама показать мне эти мрачные руины.

Она водила меня, шагая через обломки стен, и говорила тихо, прерывавшимся голосом.

— Теперь ты можешь понять, — говорила она, — в чем заключается е е ошибка. Решительное непризнание могущества прошлых времен, чрезмерная уверенность в самой себе. И вот результат ее стремлений: заросли крапивы, рассыпанные каменья, на которых ящерицы греют свои животы. Я же знаю, что, когда рассыплется мишура, которую я нацепила на стены Калаат-эль-Тахара, они все-таки устоят перед тысячелетиями. Но взгляни в эту дыру…

— Что это?

— Это одна из отдушин ее застенков. У нее были тюрьмы, палачи, право карать и миловать, дарованное ей султаном Махмудом. Никто не презирал так человеческую жизнь, как эта женщина… Тише!

Мы оставили развалины и прошли в маленькую оливковую рощу. Спокойная торжественность царила в ее тени. Эти деревья поистине были древним lucus. В двадцати метрах виднелось белое пятно мавзолея.

Графиня Орлова схватила меня за руку:

— Клянись мне, клянись мне, что ты никогда никого сюда не приведешь!

— Что ты хочешь этим сказать? Она нервно засмеялась:

— Разве ты не понял? Банда развязных туристов набросилась бы на это место! Какой-нибудь господин, желающий иметь вид знатока; ищущие развлечений мужчины и женщины; пена откупориваемого шампанского, девушка на выданье, потерявшая ключ от коробки с сардинками… Неужели ты думаешь, что для этого…

Она не могла кончить. Голос ее осекся. С удивлением я заметил слезы на ее глазах.

— Ательстана…

— Тише, — сказала она. — Не обращай внимания. Не думай, что я сумасшедшая. Когда мы плачем, — видишь ли, — мы плачем немножко над самими собой…

Она ходила вокруг могилы, останавливаясь, потом преклоняла колени перед каменными ступенями, чтобы вырвать травы, проросшие в щелях. В эту минуту она напоминала старух, которые ухаживают на кладбищах за могилами своих дорогих покойников.

— Отдаешь ли ты себе отчет в том, что представляла из себя женщина, прах которой покоится здесь? Завтра, если бы ты рассказал мою жизнь, нашлось бы немало остряков и идиотов, которые кричали бы о неправдоподобии этого. А моя жизнь, несмотря на все, что я смогу сделать, чтобы возвысить ее, будет все-таки только бледным отражением ее жизни.

Она закончила свою благочестивую уборку и надела перчатки.

— Я постараюсь объяснить тебе ее. Она презирала Наполеона. «Он был сначала просто бедным молодым человеком», — сказал о нем знаменитый юноша, начав хвалебную речь в честь этого героя. Действительно, всю жизнь носил он на себе пятно своего происхождения. А она, — ты знаешь ее богатство и блестящую родословную! Не следует слишком злословить про высшее английское общество конца восемнадцатого века. Несмотря на неисправимую посредственность умов, у него все-таки были кое-какие заслуги, кроме парламентских установлений и улучшения породы скаковых лошадей. Подумай о первых шагах этой девочки, которая в двадцать лет стала королевой Лондона! Подумай о Шелли, Байроне, Фоксе, Нельсоне, Брюммеле и об этой леди Гамильтон, ради которой я, женщина, с радостью отдала бы свою жизнь. И все это она сознательно покинула. Ни в каких обстоятельствах жизни не могла она оказаться выскочкой. Это-то и было прекрасно и это объяснит тебе ее суждение о Наполеоне. Но что еще прекраснее, так это сходство их честолюбивых замыслов. Молодой победитель Италии говорил в 1798 году: «Все изнашивается в Париже. У меня больше нет славы. Надо отправиться на Восток. Все великое исходит оттуда…» И он собирал своих солдат, в то самое время, когда племянница Питта, для той же авантюры, собирала свои богатства. Но насколько она проявила больше постоянства в этом великом замысле! Пойди сюда!

Она повела меня к южной части плоскогорья, где находился мавзолей. Ливанские горы, испещренные пятнами света, уходили волнами к морю. Она указала мне на самой возвышенной из них, вдалеке, розовую крышу.

— Видишь этот дом? Он принадлежит мудиру Набатиэ, Гу-сейн-бею-дервишу. Мне рассказывали, что с его террасы виден весь Ливан и две трети Сирийского побережья, от Хайфы до Триполи. Я захотела пойти поглядеть. Я не могла этому поверить. Но те, кто рассказал мне это, оказались правы. Какой вид! Позади — Гермон, хранящий обломки древнейших храмов древнего мира, — и там же берет свое начало река нового мира, Иордан. Напротив — Сидон, Сарепта, Тир, а там, налево, в Кармильском заливе, — мусульманский городок… Слушай хорошенько! — бедный городок, тихо умирающий у моря: Акка, Сен-Жан-д'Арк, — понимаешь? Вот где Бонапарт окончательно показал себя ниже своей судьбы. Да, впоследствии, несмотря на Аустерлиц и прочее, он только прозябал до самого Ватерлоо. Он должен был бросить Директорию, — ведь совесть его не стесняла, не правда ли? И, повернувшись спиной к Сен-Жан-д'Арк, идти на восток, все дальше и дальше, как две тысячи лет назад шел Македонец. Но, недогадливый человек, он думал о своих зачумленных солдатах и о жене, которая его обманывала, — о жене, этой маленькой дурочке, взамен которой Азия предложила бы ему всех своих Роксан и всех своих Барсин. О, какая бы это была судьба! Углубиться, не поворачивая головы, в сердце материков, объединить на своем пути бедуинов, персов, индусов, проехать вниз по реке Асезине, проникнуть в Серингапатан, расшевелить горячую еще золу Типпо-Саибо… Не думаешь ли ты, что это было бы красивее, чем поспешно вернуться, для того чтобы вышвырнуть нескольких депутатов, проделать горный поход и рисковать быть разбитым, кем? — стареньким австрийским генералом… Он оказался ниже того, что мог бы сделать. Она же была выше того, что сделала.

Я смотрел на нее в то время, как она говорила. Та ли это женщина, которая флиртовала в бейрутских салонах с бледными кретинами или проводила целые ночи за покером? О, эта чудесная земля Азия, где женщина может так свободно предаваться то политике, то вакханалии, и если перестает на минуту участвовать в шествии Адониса, то лишь для того, чтобы присоединиться к шествию Зеновии!

— Расскажи мне, — попросил я Ательстану, — расскажи мне о мисс Вильяме, прекрасной подруге леди Стэнхоп, и о Фатуне и Зифуне, ее друзских служанках.

Она улыбнулась. На минуту черты ее разгладились.

— Ты нескромен, — сказала она. — Сегодня вечером, если хочешь, в нашей комнате. А пока не забудь, что мы находимся у могилы.

Уже несколько минут, как солнце зашло за большие тучи. Зной стал тяжелым, как перед грозой, которая не разразится. Ательстана глубоко вздохнула.

— Уже два часа. Мы будем в Сейдаре не раньше чем в пять с половиной. Поедем, пора.

Мы медленно сошли с холма, направляясь к тому месту, где нас ждали лошади. Уже сидя в седле, Ательстана обернулась и еще раз взглянула на Дахр-эс-Ситт.

— Надо быть откровенной, — сказала она. — Во всей этой истории знаешь, что в конце концов сыграло огромную роль?

Деньги!

— Она умерла разоренной, — пробормотал я, с болезненным чувством вспоминая мои ночные размышления.

— Да, разоренной. Безыменные паразиты набросились на нее. Подумать только, что грандиознейшая судьба была сломлена этим жалким вопросом о пиастрах! Исключительнейшее существо оказалось во власти ростовщиков, сделалось добычей самого низкого в мире существа, — дельца!.. Что ты на это скажешь?

— Я никогда не слыхал, чтобы ты говорила с таким жаром. Она пожала плечами.

— Знаю, что я не права, — сказала она, — но знаю также, что ничего подобного не случилось бы, если бы ей не было уже за пятьдесят лет. Будь она на десять лет моложе, она, наверное, нашла бы средства не страдать от всего этого. Ведь правда?

Я глядел на нее, не понимая. Она рассмеялась и, сильно ударив своего коня, помчалась галопом по каменистой дороге. Только через километр я нагнал ее.

— Ты меня испугала, — сказал я. Лицо ее было уже по-прежнему ясно.

— Доволен ты поездкой? — спросила она.

— Очень доволен.

— Ты прав. Мне кажется, эта прогулка останется памятной в нашей жизни.

Возвращаясь, мы больше не сказали друг другу ни слова.

В Сайде нас ждал автомобиль. Он привез слугу, который должен был помочь Гассану отвести наших коней в Калаат-эль-Тахару.

— В дорогу, — приказала графиня Орлова.

Немного раньше восьми часов мы приехали в Бейрут. Ательстана приказала шоферу остановиться у «Отель-Рояль».

— Сойди, — сказала она ему, когда мы подъехали к гостинице, — и спроси в конторе, нет ли для меня писем.

Он тотчас же вернулся.

— Ничего нет.

Я не мог в темноте разглядеть лица Ательстаны, но почувствовал, что этот ответ был ей неприятен.

— Тем хуже! — сказала она хмуро. И прибавила:

— Сегодня вечером мне хочется кутнуть. Ты угостишь меня обедом в «Мирамаре». Потом посмотрим кино. Что там дают? «Тайна белого лотоса». Эго, должно быть, страшно интересно.

— К твоим услугам, — сказал я немного сухо.

Мне пришла в голову неприятная мысль: она рассчитывает, что наше совместное появление там завтра же станет известно м-ль Эннкен.

Там, шесть месяцев назад, я провел в компании с Вальтером ночь, которой никогда не забуду. Я был там еще три или четыре раза до знакомства с графиней Орловой, в силу малопохвальных чувственных влечений. Сколько событий произошло всего за несколько недель! Переступить этот порог значило сравнить мое настоящее с тем, что предсказал мне Вальтер… Несмотря на все мое старание отнестись к этому легкомысленно, я невольно содрогнулся.

На террасе были накрыты столы. Было много народу, особенно офицеров. Одни со своими женами, другие — с девицами и танцовщицами этого заведения. Теплый ветер дул с темного моря. Играл русский оркестр. Общий вид залы был довольно приятный.

Первый, кого я увидел при входе, был Гризо, саперный капитан, прикомандированный к полковнику Эннкену. Мы всегда терпеть не могли друг друга… Мне думается, что у него были тайные виды на Мишель. Если раньше я мог надеяться, что мое появление в «Мирамаре» с Ательстаной пройдет незамеченным, то теперь я мог быть уверен в обратном. Но странное дело, — эта-то уверенность и рассеяла мою мрачность. Я сел, разглядывая Гризо. Он намеренно отвернулся.

Белая суконная амазонка графини Орловой сделалась предметом общего внимания на террасе. Желал бы я знать, могли ли люди, гораздо более пресыщенные, чем я, сопровождать эту даму, не испытывая чувства гордости, которой я был полон в эту минуту?

Свет погас. На экране замелькали кадры фильма.

— Это еще глупее, чем я думала, — сказала Ательстана, закуривая папиросу, когда окончился нежный эпизод.

В эту минуту две руки закрыли мне глаза.

— Это я!.. Кто я? Угадай.

Я быстро повернулся и увидел Марусю. Она не заметила присутствия графини Орловой. Поняв свою ошибку, она остановилась у стола, испуганная моим взбешенным видом.

— Я не заметила. Простите… Ательстана смотрела на нее, улыбаясь.

— Познакомьте нас, — сказала она мне.

Я был ошеломлен и молчал, поэтому она обратилась прямо к танцовщице.

— Мне уже много раз приходилось вам аплодировать. Очень рада познакомиться с вами. Сделайте мне удовольствие, выпейте с нами бокал шампанского.

Терраса опять осветилась электричеством. Изумительная непринужденность графини Орловой восхищала меня. Все на нас смотрели, но никто не смел улыбнуться. Нужно было все обаяние Ательстаны, чтобы выйти с честью из этого ложного положения.

И она наполнила шампанским бокал, который протягивала ей рыженькая танцовщица.

— Вам надо, может быть, поговорить с капитаном?

— Правда, — сказала Маруся, робко глядя на меня. — Я хотела попросить его об одной услуге.

— Он, конечно, с радостью исполнит вашу просьбу.

— Вот… Я хочу поехать в Египет, где мне предлагают с первого ноября более выгодные условия, чем здесь. Но английские власти с большой неохотой выдают паспорта артистам. Я часто видала тебя… вас с капитаном Гобсоном. Я подумала, что вы могли бы сказать ему два слова обо мне.

— Он скажет, и даже четыре слова, если надо, — сказала Ательстана. — Я об этом позабочусь. Вы получите ваш паспорт.

И она подлила шампанского в бокал Марусе.

— Благодарю вас, мадам, но, извините, мне надо идти. Сейчас мой номер.

Через пять минут Маруся появилась на эстраде. Казалось, в этот вечер какая-то лихорадка овладела ею. Она чудесно исполнила два своих восточных танца.

Ательстана не спускала с нее глаз.

— Забавная девочка! — сказала она. — Какие у нее смешные рыжие кудряшки. Ты ее…

— Нет, — ответил я почти грубо.

— Не сердись. Она, однако, с тобой на «ты».

— Говорю тебе: нет.

— Это не упрек, потому что — еще раз — она прехорошенькая!

Скоро мы встали, чтобы уйти. На пороге графиня Орлова остановилась, чтобы обменяться несколькими словами с одним красавцем лейтенантом, у которого на кепи чернела лента драгунских офицеров.

В ту же минуту Маруся опять появилась на террасе. Она схватила меня за руку.

— Не приходи больше никогда с этой женщиной, — шепнула она. — Я ее боюсь! Мне хотелось выплеснуть шампанское ей в лицо…

— Значит, — сказал лейтенант Пфейфер, — полковник Маре прибудет сегодня на «Ламартине»?

Восемь дней моего отпуска только что кончились. Накануне я занял свое место в общей столовой.

— А когда он вступает в должность?

— Послезавтра, — коротко ответил я. — Генерал Приэр уезжает на том же пароходе.

— Ты знаешь Маре? — спросил меня Рош.

— Нет, но много слышал о нем. Воцарилось молчание. Наконец Рош сказал:

— Тоже сума переметная!

— Вы не имеете права говорить так о полковнике Маре, — сказал капитан Лемерсье, который всегда защищал начальников. — Его заслуги во время войны неисчислимы, и…

— Типичный карьерист, — сказал капитан Модюи.

— Против вас, Модюи, — сказал, смеясь, Лемерсье, — против вас я заявляю отвод! Слишком хорошо известно, почему вы его не любите.

— Вот как! Потому что он бухнул мне четыре дня ареста? Ну так что ж? Эго не лишает меня права сказать, что он…

— Будьте справедливы. Спросите у тех, которые сражались в Киликии на Тавре. Они вам скажут…

— Я не оспариваю ни его способностей, ни его храбрости. Но на чем я настаиваю, на чем никто не помешает мне настаивать, так это на том, что он принадлежит к самой отвратительной для меня породе: к офицерам-политиканам.

— Думаю, — важно сказал лейтенант Пфейфер, у которого была способность резюмировать разногласия одним глубокомысленным словом, — думаю, что капитану Домэвру выгоднее было бы оставаться под начальством генерала Приэра.

Я думал то же самое. Я был даже в этом вполне убежден.

Генерал Приэр отплыл в пятницу. С сердцем, полным бесконечной тоски, я смотрел на уносивший его пароход. Накануне он представил меня моему новому начальнику, со словами, глубоко меня тронувшими.

На следующий день я пришел в свое бюро, как и всегда, к девяти часам.

— Капитан, — сказал курьер, — полковник спрашивал вас уже два раза.

Я вошел в его кабинет в дурном расположении. Занятия начинались у нас в девять часов. Я решил немедленно ответить на первое же замечание. Но он не сделал мне никакого замечания.

Это был человек среднего роста, с острым взглядом, в пенсне, благодаря которому он мог незаметно рассматривать людей. У него были маленькие рыжеватые усы.

— Садитесь, — сказал он.

На столе, рядом с открытым и почти пустым несгораемым шкафом, лежала целая груда бумаг. Видно было, что, приехав рано утром, он успел уже просмотреть половину из них.

— Кроме некоторых пунктов касательно классификации, которые мы, впрочем, обсудим сообща, — сказал он, отчеканивая слова, — я счастлив поздравить вас: дела находятся в отличном состоянии. Позвольте мне особо высказать вам похвалу за это. — И он показал мне мою работу о бедуинских шейхах. — Это просто замечательно! — Он отчеканил: — За-ме-ча-тель-но.

Я поклонился.

— Вы не женаты?

— Нет, г-н полковник.

— Жених, может быть?

Я сделал слабый жест отрицания. Он рассматривал бумаги. Казалось, он думал уже о другом.

— Я предвижу, — сказал он, — что один или два месяца, пока я не войду в курс дел, вы будете настоящим начальником отдела. Я очень рассчитываю на вас, очень… Я буду вашим учеником — учеником, которым, надеюсь, вы будете довольны. И потом, у вас есть преимущество передо мной: вы знаете пустыню, вы говорите по-арабски. Большое, огромное преимущество.

Он продолжал перелистывать бумаги.

— Я вас не удерживаю. Можете распоряжаться вашим временем в делах службы по своему усмотрению, — совершенно так же, как при генерале Приэре.

Я был уже на пороге комнаты, когда он подозвал меня обратно:

— Кстати, где вы живете? Я назвал.

— Хорошо, — сказал он, записывая адрес. — В случае, — впрочем, маловероятном, — если бы вы понадобились мне ночью, я хочу знать, где вас найти. Для моего личного спокойствия, — понимаете?

VIII

Летний сезон заканчивался. Дни уменьшались с головокружительной быстротой. Сидя по вечерам на террасе отеля «Бельведер» в ожидании Ательстаны, я наблюдал, как уходит лето: сегодня я не мог уже прочитать газету, которую накануне, на этом же самом месте, в это же время, минута в минуту, читал без всякого труда. Кепи понемногу сменяли летние шлемы. Каждый день запиралась какая-нибудь вилла. Бейрут все больше и больше погружался в серый туман, и мне казалось, что весь этот осенний туман вливается мне в сердце.

Наше ведомство должно было возвратиться в Бейрут 14 октября.

Чтобы закончить весело этот летний сезон, графиня Орлова решила дать 13-го большой костюмированный бал в Калаат-Эль-Тахаре. Скоро в Софаре, Алее и Бейруте не говорили ни о чем, кроме этого праздника и пышных приготовлений к нему. Разумеется, я немедленно стал добычей всех, желавших получить точные сведения: «Много будет приглашенных? Допущены ли будут домино?» и пр.

Но время, когда такие расспросы льстили моему тщеславию, уже миновало, и я отвечал то сухо, то уклончиво всем, кто бестактно расспрашивал меня.

Приглашения были разосланы 10 сентября. Утром, когда полковник Маре получил свое, он послал за мной.

— Вот, — сказал он, протягивая мне пригласительный билет, — внимание, которое меня прямо сконфузило. Я до сих пор не сделал визита графине Орловой. С ее стороны большая любезность — подумать обо мне. Насколько я знаю, вы в дружеских отношениях с ней. Будьте так добры и обязательны, возьмите на себя поручение одновременно извиниться за меня и поблагодарить ее. Если на этот вечер у вас нет никаких более заманчивых планов, то мы могли бы вместе отправиться в ее замок. Я возьму вас в свой автомобиль, и вы представите меня графине.

Мне невозможно было уклониться от этого предложения, сделанного столь заблаговременно.

— Охотно, полковник, благодарю вас.

— Нет, нет, это я должен вас благодарить. Да, кажется, я хотел вам сказать еще что-то… Ах да… Только что мне звонил по телефону полковник Эннкен. Он беспокоится. Я взял на себя смелость извиниться за вас и объяснить ваше молчание, на которое он жалуется, обилием работы. Но я не хочу показаться тираном в его глазах. Устройте себе как-нибудь свободный день и съездите к нему; успокойте его.

По небрежности я только в последнюю минуту заказал себе домино. Настал день бала, а я даже еще не примерял его. Я спустился в Бейрут утром, около одиннадцати часов. Около четырех, получив костюм, я вышел от портного и столкнулся с полковником Эннкеном… Мы оба почти одинаково смутились, увидев друг друга.

— Давно мы не видались с вами; вы нас совсем забыли, — сказал он, пытаясь улыбнуться.

— Работа… много работы, — пробормотал я.

Бумага, в которую мне завернули домино, была слишком коротка. Кусок черного атласа и огромная пуговица из белого шелка торчали из пакета. Он их увидел.

— Ах да, — прошептал он, точно говоря сам с собой, — сегодня вечером бал…

Мне было трудно продолжать свои оправдания, ссылаясь на служебные обязанности.

— А мадемуазель Мишель здорова? Хорошо себя чувствует?

Он взглянул и озабоченно покачал головой.

— Вот это-то меня и тревожит. Не очень-то хорошо она себя чувствует.

— Не очень хорошо?

Он тоже держал в руке пакет, но пакет очень маленький.

— Это для нее, — сказал он. — Да, это лекарство, я ходил в аптеку.

— Она больна?

— О, ничего серьезного. По крайней мере, я надеюсь. Ведь вы знаете, она уже третье лето проводит в Сирии. Неудивительно, не правда ли, что она ослабела. Воздух Франции скоро поставит ее на ноги — в ноябре, через месяц. — Он повторил робко: — В ноябре, через месяц…

— Погода, однако, у нас теперь довольно сносная, — сказал я.

— Да, — подтвердил он. — Но все-таки есть москиты. Вы знаете, крошечные такие. Они проникают через самую маленькую дырочку, и никакие занавесы от них не спасают.

Наступило молчание.

— Вы сейчас поднимаетесь в Алей?

— Да, полковник. А вы? Вы идете в управление?

— Нет, я возвращаюсь домой. Она ждет меня. Он посмотрел на меня почти умоляюще.

— Я спросил вас об этом потому, что, если вы не очень спешите… я бы предложил вам проводить меня до дому… Я думаю, она была бы рада видеть вас.

— С большой радостью, полковник. Но уже пятый час, я должен быть в бюро. Но послезавтра мы возвращаемся в Бейрут. Как только вы мне разрешите, я приду к вам завтракать.

— Когда вы захотите, — сказал он, — когда захотите! Вы знаете, что ваш прибор всегда ставится… как раньше.

Он не мог скрыть своего волнения.

Если бы он знал, как я жалел его и как ненавидел себя.

— Ну, до свиданья, не буду вас задерживать.

— До свиданья, полковник. Привет и всего хорошего мадемуазель Мишель.

Мы расстались.

Едва я покинул его, как снова обернулся.

Он шел быстро вдоль улицы, на пальце его качался маленький пакетик. Ах, эти бедные согнутые плечи!

Гнетущая печаль, которую оставила во мне эта встреча, перешла в дурное настроение, когда я начал искать себе экипаж на площади Пушек, чтобы подняться в Алей. Я опоздал. Все «Форды» были уже разобраны. С трудом нашел я себе наконец место в плохоньком автомобиле, где было уже три пассажира. Мрачно сидел я в своем углу, держа на коленях домино.

Мы выезжали из города, когда вдруг внимание мое было привлечено одним именем. Мои два спутника — довольно элегантные молодые сирийцы — оживленно беседовали между со бой. Я услышал имя графини Орловой… Я насторожил уид Мгновенно угрызения мои исчезли. Что значили они рядом с тоской и мукой, все сильнее впивавшимися в меня по мере того, как говорили эти молодые сирийцы!

Я скоро понял, кто передо мной. Это были банковские чиновники. Очи свободно и откровенно говорили на своем языке, не стесняясь ни шофера, сосредоточенно ведущего машину, ни меня. Ведь так мало французских офицеров знают арабский язык.

Иногда они отрывались от главной темы беседы, за которой я взволнованно следил, и забавлялись глупыми замечаниями и шутками. Мне хотелось закричать им, чтобы они не останавливались на своих дурацких остротах, а продолжали… Мне нужно было собрать все мое самообладание, чтобы сохранить спокойный и равнодушный вид и не помешать им откровенничать.

— Да, дурной день для «Загазига», — сказал один.

— Да, ей, — здесь было произнесено имя Ательстаны, — не остается ничего больше, — сказал другой, — как попытаться все реализовать. Ее предупредили?

— Да. Патрон, как только получил это известие, около трех часов, послал к ней Негиба. Вот уже три месяца, как он ее предостерегал. Она не хотела слушать. Теперь все кончено.

— Если она все продаст, сколько же у нее останется?

— Около восьми, самое большее.

— Значит, она разорена?

— Ну, разорена! У нее еще остаются земли в Бекаа.

— Как земли в Бекаа? Да ты разве не знаешь, что она их продала уже более двух месяцев тому назад?

— Что ты говоришь?

— Да, ты был в это время в отпуске, когда от нее пришло приказание продать эти земли. Проданы они, Шукри, и все деньги она вложила в «Загазига».

— Она с ума сошла!

— Да, это несомненно.

— Но что же у нее теперь остается?

— Да немного! Заметь, она должна заплатить 16-го проценты по своему последнему займу в Banco di Roma. Бьюсь об заклад, что завтра, придя в контору, мы узнаем, что на ее вклад наложен арест.

Они говорили очень быстро, жестикулируя, пересыпая свои разговор техническими терминами, которые были мне неясны. Но смысл их беседы, — разве не был для меня достаточно ясен!

— Ну, что бы ты ни говорил, — упорствовал Шукри, — она слишком ловкая женщина, чтобы вложить все свое состояние в одно дело. Я думаю, что не только у нас есть ее вклады.

— Возможно. Но все-таки вспомни три письма, которые она написала в прошлом месяце в течение трех дней из-за уплаты этой несчастной суммы в тысячу фунтов. Она даже сама явилась… Я не мог не подумать тогда же: плохой признак.

— А ее замок?

— Неужели ты думаешь, что во всей стране найдется какой-нибудь покупатель, который согласится жить в этом замке? Он имеет цену только для нее.