Хромой из Варшавы - В альковах королей

Наверное, как раз эти глаза и мелькавшие в них иногда искры гениальности и влекли к Гаю Октавиану женщин. Он три раза произносил клятву супружеской верности, но любил по-настоящему только однажды.

Первой его спутницей стала Клавдия, падчерица Марка Антония, на которой он женился только потому, что этого требовала политическая необходимость.

— Но я не хочу разрывать помолвку с дочерью Публия Сервилия, — заупрямился было правитель. — Я знаю ее уже много лет, и мы так хотели…

— Нет! — взревели солдаты обеих армий — и Антония, и Гая Октавиана. — Наши вожди должны помириться, а для этого им надо стать родственниками! Иначе мы взбунтуемся!

Поскольку римские воины слов на ветер не бросали, то перепуганный правитель дал согласие жениться.

Но все сложилось крайне неудачно. Союз с Марком Антонием оказался очень кратковременным, юная Клавдия влюбилась в мужа и ходила за ним по пятам, прося уделить ей хоть немного внимания и всхлипывая, а ее мать Фульвия то и дело ездила на виллу к молодым и задавала разные неприятные вопросы касательно денежного обеспечения Клавдии. Вдобавок теще очень не нравился зять, и она не скрывала этого.

Несколько недель Гай Октавиан терпел, скрипя зубами, но потом рассердился и вернул жену обратно в лоно ее семьи. На возмущенные крики тещи он ответил коротко и спокойно:

— Какой взял, такой и отдаю.

И действительно, Клавдия осталась девственницей. Конечно, такой брак ее опозорил, но зато Гай Октавиан был доволен. Правда, Фульвия заикнулась было о том, что ее зять — не мужчина, раз не смог овладеть девушкой, но Гай Октавиан предусмотрительно завел себе нескольких любовниц (от которых, кстати сказать, впоследствии имел целых четырех детей).

Вот так закончился его первый короткий брак. Второй оказался немного длиннее, но столь же неудачным.

Скрибония была дочерью одного из виднейших римских политиков и славилась своей красотой и развращенностью. Гай Октавиан стал ее третьим мужем. Она родила ему дочь Юлию и скорее всего этим бы не ограничилась, ибо была плодовита (прежде она уже дважды становилась матерью), но тут консул встретил Ливию Друзиллу и без памяти влюбился в нее.

Помаявшись какое-то время, он понял, что делать нечего и что придется ему пренебречь тем, что сам он женат, а Ливия имеет мужа и к тому же беременна. Он прикинул, как лучше поступить, и решил обратить наконец внимание на нрав Скрибонии. Заявив, что жена его — «особа премного развращенная» и что он не в силах больше жить под одной крышей с этой распутницей, он отослал Скрибонию прочь.

Что же до Ливии, то она обыкновенно поступала так, как ей говорили. Она принадлежала к очень знатному семейству Клавдиев, и ее родня всегда противодействовала Цезарю. Отец Ливии погиб как один из последних сторонников Брута, убийцы императора. И муж, пожилой Тиберий Клавдий Нерон, за которого белокурую и голубоглазую красавицу отдали совсем молодой, тоже ненавидел и покойного тирана Юлия, которого — о, позор! — совсем недавно провозгласили божественным, и его преемника, этого «коротышку, у которого нет ничего, кроме звучного имени».

И Ливия во всем покорствовала мужу. Когда супруг сказал, что им троим (у Неронов был маленький сын Тиберий) предстоит бежать за границу, она молча кивнула и кликнула служанку.

— Собирай вещи, — коротко велела она. — Мы все завтра уезжаем.

Вскоре супругам стало известно, что в Риме наступило перемирие и что можно без опасений возвращаться. Ах, если бы знал Тиберий Клавдий, что ждет его в столице, он наверняка бы повременил с возвращением и задержался в Спарте. Но Ливия ждала ребенка, и потому муж захотел, чтобы она как можно скорее очутилась среди привычной роскоши и необходимых для любого знатного римлянина удобств.

Почти сразу после возвращения Ливия и встретила Гая Октавиана…

Некоторые утверждали, будто она сама подсказала наследнику Цезаря ославить Скрибонию прелюбодейкой, а потом прогнать. Может, так оно и было, но скорее всего Гай Октавиан объявил ей о своем желании развестись, чтобы жениться на ней, и она согласилась. Ведь стать супругой правителя Рима — это почетно. Это лучше, чем быть замужем за человеком, которого в любой момент могут обвинить в государственной измене.

И вот уже Ливия сообщила мужу о том, что хочет расстаться с ним. Сделала она это якобы в таких словах:

— Разведись со мной! Я на пятом месяце беременности, но не ты отец моего ребенка. Ты трус, потому что не продолжаешь дело своих сторонников, а я не хочу рожать детей от труса!..

Неизвестно, зачем понадобилось Ливии приплетать сюда политику, но, так или иначе, муж все понял. Узнав имя счастливого соперника, он хмыкнул, покрутил в изумлении головой и решил:

— Не стану я ссориться с тем, кто правит Римом. Мне не одолеть его, а так, может, меня и моего сына Тиберия оставят в покое.

Забегая вперед, скажем, что Тиберия-младшего в покое не оставили. Он был одним из лучших полководцев своего времени, а потом Август усыновил его и сделал своим наследником. В историю он вошел как император Тиберий.

…Итак, Тиберий-старший пришел к Гаю Октавиану и сказал ему:

— Если ты любишь эту женщину, бери ее. Но только соблюдай приличия!..

И приличия были соблюдены. Тиберий Нерон развелся с Ливией и оказался настолько любезен, что даже присутствовал на ее свадьбе с Гаем Октавианом, которую сыграли спустя несколько недель после развода. Невеста стояла перед жрецом в одеянии римской невесты — в тунике без швов, стянутой на поясе шерстяным поясом, и в плаще шафранно-желтого цвета; на голове у нее была ниспадавшая из-под венка из полевых цветов длинная оранжевая накидка… И все бы хорошо, да только Ливия была красна как рак и то и дело норовила прикрыть накидкой свой круглый животик.

Понтифики (то есть верховные жрецы), конечно, должны были бы запретить эту свадьбу, но ими были оба заинтересованных лица — и бывший муж, и царственный жених.

Три месяца спустя Ливия родила Друза. Злые языки утверждали впоследствии, что Август и впрямь божествен, раз его дитя пробыло в чреве матери всего три месяца.

Но Августу и Ливии не удалось зачать ни единого ребенка. И скорее всего это объяснялось тем, что в их первую брачную ночь муж не посмел прикоснуться к беременной супруге и позже так и не смог преодолеть

себя и в полной мере осуществить свои права, хотя и любил Ливию всем сердцем. Кроме того же, Август был человеком богобоязненным да к тому же понтификом и понимал, что этот брак греховен.

Август любил Ливию до своего смертного часа. Он умер у нее на руках, и его последние слова были:

— Ливия, помни о нашей общей жизни и прости!..

Когда вскрыли императорское завещание, выяснилось, что правитель даровал своей супруге титул Августы, то есть божественной, и никто этому не удивился, потому что все знали, как высоко ценил ее покойный цезарь.

…Ливия надолго пережила своего божественного супруга и до конца дней вспоминала, как счастлива была со своим первым мужем. О ночах, проведенных ею на ложе Августа, вспомнить было нечего.

ЖЕНИТЬБА НАИХРИСГИАННЕЙШЕГО ВАСИЛЕВСА

— Посмотри, что за прекрасное видение! — шептали друг другу путники, которые первый раз прибывали морем в город, хранимый богом, — в Константинополь. — Неужели мы не спим? Неужели это нам не чудится? Это же небесный Иерусалим!

И путешественники, кто бы они ни были — купцы, авантюристы всех мастей, многое повидавшие на своем веку, или же храбрые воины-наемники, принимались щипать себя и своих спутников, дабы удостовериться, что они не грезят наяву.

Константинополь и вправду был удивительным городом. В Откровении Иоанна Богослова так описан небесный град: «святой город, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего… Весь город был чистое золото».

Властители Константинополя долгие века стремились к тому, чтобы приезжему и пришлому люду казалось, будто столица Византии находится не на земле, а на небесах. Ах, как сияли в солнечных лучах купола пяти сотен церквей и соборов! Каким толстым слоем золота были покрыты крыши роскошных дворцов! Какие изумительные позолоченные мозаики украшали стены и полы домов и храмов! А золотых дел мастера, которые прямо под открытым небом, на глазах изумленных чужестранцев и ко всему привыкших горожан отливали блестящие монеты с профилем равноапостольного василевса? А портные, с утра до вечера трудившиеся над драгоценными златоткаными нарядами и тут же выставлявшие их на продажу?..

Да, было чему подивиться в Константинополе — городе, хранимом богом. И вот какой-нибудь иноземец засматривался на все эти чудеса да и застывал прямо посреди улицы, разинув рот от изумления и размышляя о том, что неплохо, наверное, жить в Византии, где тебя со всех сторон окружает золото. Но лучше бы ему было не стоять подобно изваянию, потому что его вполне мог сбить с ног какой-нибудь экипаж — к примеру, открытая повозка, одна из тех, в которых передвигались по городу знатные дамы. Повозка эта была просто чудо что такое! На ее украшение пошло столько золота, серебра, эмали и перламутра, что в иной стране владелец просто побоялся бы дать зевакам возможность любоваться столь ценной вещью. В Константинополе же никто и внимания не обращал на всю эту роскошь. Привыкли! Разве что неодобрительно косились вслед какому-нибудь юному богатому франту, который пускал своих коней во весь опор, так что неслась его блестящая от золота и перламутровых пластин колесница по мостовой, давя неосторожных.

Но если даже улицы Константинополя поражали своим великолепием, то каковы же были обиталища равноапостольного и всехристианнейшего василевса — святой, или Влахернский, дворец и Буколеон? В Византии хранилось огромное количество желтого металла — больше, чем в любой другой стране мира, и, разумеется, во дворцах Багрянородных (или Порфирогенетов, как издавна именовали византийских императоров) его было очень много. Ведь рай, конечно же, полон золота, а государство, которым управляли премудрые василевсы, было построено по тем же законам, что и небесное царство. В нем существовали свои ангелы, свои архангелы — и свой царь-Христос, чьим воплощением являлся пресветлый василевс.

— Есть ли в этом замке хотя бы один зал, не украшенный изображением господним? — изумлялись те путешественники, чья знатность позволяла им попасть внутрь Влахерна. — Там был Пантократор, здесь — младенец Иисус, нежно прильнувший к груди Богоматери!.. Ах! — И слова замирали у них на устах, ибо входили чужеземцы в Хрисотриклинион — Тронный зал.

Ничего пышнее и роскошнее не приходилось видеть ни одному европейцу — ни даже азиату, который не должен был вроде бы удивляться обилию дорогого металла. Стены зала были выложены золотом, отделаны золотом, обрамлены золотом! Хрисотриклинион казался прибежищем небожителей, неким обиталищем праведников.

И вздрагивали чужеземцы, ловя на себе бесстрастные взгляды византийских властителей, чьи мозаичные портреты украшали стены. Василевсы-победители, василевсы в славе, василевсы-воители за дело святой Церкви, василевсы, одолевающие рыкающих львов, смотрели на пришельцев, и те чувствовали себя ничтожными муравьями и боялись даже подумать о том, чтобы встретиться лицом к лицу с живым василевсом — воплощением бога на земле.

А потом они видели трон — из чистого золота, разумеется. И им говорили, что на нем восседает иногда император, облаченный точно так же, как те его предшественники, что изображены на стенах зала. А рядом с троном василевса стоял еще один, предназначенный для василиссы — супруги владетеля Византии. Когда же императора нет в зале на его троне непременно лежит требник, открытый на нынешней дате…

— Но почему? — робко спрашивал гость, и ему с готовностью объясняли, что подлинным государем Византии является Христос и что именно Он восседает на византийском престоле, когда василевса нет.

— Но разве всемилостивейший император (приезжие легко усваивали все титулы василевса, ибо придворные непременно упоминали хотя бы один из них, говоря о своем повелителе) не занимается делами государства с утра и до вечера? Разве не восседает он на этом троне каждый день?

— Конечно, нет. — Царедворец холеной, унизанной перстнями рукой коснулся своего гладкого подбородка; возможно, прикрыл губы, которые тронула невольная усмешка. — У всемилостивейшего василевса, да дарует ему господь долгую жизнь, нет времени на то, чтобы посвящать приему послов и разбору тяжб сановников каждый день. Он вместе с патриархом участвует в богослужениях, а в нашем городе не одна сотня храмов…

Но на удивление подробный, даже, пожалуй, мелочный этикет требовал от василевса не только присутствия на религиозных церемониях. Каждая трапеза этого воплощения Христа заканчивалась тем, что он преломлял хлеб и торжественно смачивал губы вином, напоминая тем самым о Тайной вечере. Поскольку торопиться живому богу, всегда окруженному облаками фимиама, не пристало, любой его обед тянулся так долго, что приближенные едва не засыпали, и только хорошая выучка и страх перед жестоким наказанием заставляли их держаться прямо.

А день святой Пасхи византийский государь встречал в окружении двенадцати апостолов и завернутый в погребальные пелены; лицо же его покрывал густой слой белой краски, чтобы он выглядел бледным, точно покойник.

Что же до ангелов, то их при дворе императора успешно заменяли евнухи. Их было во Влахерне несметное количество, и многие из них занимали весьма почетные и доходные должности. Ведь почти все незаконнорожденные отпрыски василевсов еще в детстве оскоплялись, дабы в будущем они даже помыслить не могли о том, чтобы воссесть на трон. Евнухи становились советниками государя, управляющими его имений, дипломатами. Они вели праздную и приятную жизнь — но никто из них не охранял женскую половину дворца. Императрица, коронованная еще до свадьбы, обладала почти той же властью, что и ее муж.

Да-да, как ни странно, это живое божество, к которому можно было обращаться, лишь стоя на коленях, это воплощение господа, чьи аудиенции назывались Откровениями, этот небожитель, который обыкновенно выражал свое согласие или несогласие одним только движением век и чью корону и скипетр украшал святой крест, находил себе жену и уводил ее в опочивальню, как простой смертный, — чтобы появились на свет дети и чтобы не пресеклась династия.

То есть, разумеется, никакой василевс сам не искал себе супругу. Когда ему приходила пора жениться, в одном из залов святого дворца собирались высшие сановники и принимались обсуждать, как именно должна выглядеть будущая императрица. Оговаривалось все — стан, грудь, бедра, цвет кожи, длина и оттенок волос, размер и цвет глаз. Споры были такими горячими, что вельможи нередко теряли голос и принимались хрипеть и сипеть. Тогда невольники — превосходно вышколенные и безмолвные — подносили господам кубки с подогретым вином, ароматизированной водой или пивом (кстати сказать, византийское пиво было очень густым, очень сладким и очень пряным и нимало не походило на привычный европейцам напиток из хмеля и ячменя).

Промочив горло и подкрепившись фруктами, крохотными медовыми пряничками или острыми на вкус маленькими сырками из овечьего молока, сановники возвращались к спору.

— Многоуважаемый великий друнгарий (командующий флотом), — с легким поклоном произнес стратиг Аргирий, правитель одной из византийских провинций, — настаивает на медных волосах избранницы пресветлого василевса. А я не согласен с ним. Да-да, не согласен! — твердо повторил он, заметив, как встрепенулся не привыкший к возражениям друнгарий. — Мы тут говорили о голубых глазах. Но где же это видано, чтобы у медноволосых девиц были голубые глаза?! Да простят меня благородные господа друнгарий и поддержавший его протовестратор (постельничий), но я думаю, им обоим просто-напросто нравятся именно медноволосые женщины. Не хочу прослыть сплетником, однако же, если понадобится, я смогу подтвердить свои слова и указать, где именно проживает их общая избранница.

— Что-что? — вскочил с обтянутого переливчатым шелком мягкого табурета протовестратор — причем на удивление легко вскочил, даже дородность его ему не помешала. — Да как же смеет благородный господин стратиг говорить такое?! Я… я оскорблен. Пускай мой обидчик объяснится!

— Полноте! — усмехнулся Аргирий. — Погляди-ка лучше на нашего флотоводца. Вот с кем тебе нужно объясняться.

Все присутствующие дружно посмотрели на господина друнгария. Он сидел опустив голову, и на его покрасневшей потной лысине блестели крупные капли пота. Протовестратор поджал губы, сел и задумался. Сановники продолжали спорить, но он не проронил больше ни слова. По всему судя, его уже не занимала невеста равноапостольного василевса. Наверное, он прикидывал, как ему следует вести себя с ветреной любовницей. Нет, отнюдь не все византийские придворные были евнухами.

…Наконец господа советники решили, что волосы у василиссы будут черные. Тем более что ее царственный супруг предпочитал черноволосых. Впрочем, твердой уверенности в этом ни у кого не было, ибо юный Константин еще и сам не знал, какие красавицы ему по душе. Он был покорен своей властолюбивой матери, женился только в угоду ей и потому не мог полностью удовлетворить любопытство сановников, которым предстояло вот-вот отправить на поиски императорской невесты верных людей.

Посланцы двора должны были заглянуть во все византийские города и веси и, сверяясь с выданным им описанием девушки, отыскать ту, что могла бы подойти их повелителю. Причем она могла принадлежать к какому угодно сословию — лишь бы соответствовала требованиям и была девственницей. Таким образом любая нищая красавица могла рассчитывать на то, что в один сказочный день она станет женой всемогущего василевса и возложит на себя корону.

Мать Константина, василисса Ирина, овдовела в 780 году и сразу прибрала власть к рукам. Много лет назад ей, тогда безвестной афинянке, улыбнулось счастье, и она вышла замуж за императора Льва Сирийца IV. Ей так понравилось жить в Константинополе и сидеть рядом с царственным супругом на золотом троне, что она твердо решила стать со временем полновластной правительницей Византии.

— Сделай так, чтобы муж мой умер раньше меня и раньше того времени, когда мой сын повзрослеет и сможет взойти на престол! — молилась Ирина какому-то своему — и не очень-то доброму! — богу. И он внял просьбам зеленоглазой красавицы: Лев скончался, и его вдова стала регентшей. Юному Константину VI исполнилось тогда всего десять лет.

Ирина не теряла времени даром. У ее покойного мужа было пятеро братьев, которые, разумеется, тоже хотели участвовать в управлении страной и в воспитании императора. Всех их под самыми разными предлогами сослали в отдаленные провинции, и регентша велела учредить за ними строгий надзор. Ну а те, кто верно служил их отцу Константину V и ее покойному супругу Льву IV, лишились своих высоких государственных постов. Конечно же, некоторые пытались протестовать и даже бунтовать. Таких пришлось убить.

— Государыня, — убеждали Ирину ее советники, — ты излишне жестока. Ты наживешь себе врагов!

— И пусть! — отвечала женщина. — Я не стану искать обходных путей. Если я проявлю снисхождение, меня ждет незавидная судьба.

А оставшись в одиночестве, она часто говаривала:

— Ах, и отчего только я не могу сделаться мужчиной?! Тогда никто, никто не посмел бы отнять у меня трон! А так… Так мне обязательно придется передать власть сыну, этому мальчишке, молокососу, который всегда будет слишком слаб для того, чтобы править великой империей!

Во времена василиссы Ирины Византия процветала. Регентша прекрасно знала свой народ, знала, как он любит пышность и богатство, как относится к искусствам и ремеслам. Она поощряла торговцев, всегда была милостива к поэтам и художникам и очень любила, когда купцы, возившие в чужедальние края свои дивные товары, возвращались на родину с полными кошелями золотых монет и рассказывали о том, что видели за морем. Нет, она, конечно, не допускала их до себя, но советники непременно во всех подробностях излагали императрице новости, услышанные ими от удачливых купцов.

За семь лет своего царствования Ирине удалось справиться даже с иконоборцами — а такое было бы не по плечу и иному мужчине. Еще в 730 году василевс Лев III Сириец (тот самый, что основал Сирийскую династию) запретил почитать иконы. Мало того: велено было срывать их со стен храмов, выносить на площади и прилюдно сжигать. От Византии тогда отвернулась удача, ее теснили неверные, и Лев III решил, что во всем виновато именно иконопочитание.

— Моисей не разрешал поклоняться рукотворным образам! — упрямо твердил император тем немногим, кто осмелился вступиться за священные лики. — Все беды государства от того, что мы забыли об этом запрете!

Римский папа объявил византийца антихристом и проклял его на спешно созванном соборе.

Эпоха иконоборчества продолжалась довольно долго, и конец ее пришелся на 787 год, когда Византией управляла василисса Ирина. Эта решительная женщина очень любила давние изображения Пантократора, украшавшие нарядные базилики: Христос был таким грозным, таким мрачным и таким величественным, что у Ирины, подолгу смотревшей на золотые мозаики, перехватывало дыхание. И она шептала:

— Нельзя уничтожить такую красоту! Это моя страна, и я не допущу, чтобы стены храмов бесстыдно оголились! Я велю отыскать уцелевших богомазов — и иконы вновь вернутся в церкви.

И так оно и случилось, ибо Ирина не привыкла бросать слов на ветер.

Время шло, и вот уже Константин стал почти взрослым. Мать задумалась над тем, где бы отыскать ему невесту. Ей не слишком-то хотелось полагаться на случай и женить сына на той девице, что привезут в Константинополь посланные знатными придворными верные люди. Ирина была самого простого рода и, возможно, именно поэтому мечтала о невестке королевской крови. От купцов-путешественников она узнала о некоем могущественном правителе Карле, которому подчинялась едва ли не вся Европа. У него была дочь по имени Ротруда. Ее-то и предназначила Ирина в невесты своему сыну.

Да-да, именно предназначила. У василиссы не было никаких сомнений в том, что Карл, прозванный Великим, сочтет для себя за огромную честь породниться с наихристианнейшими правителями Византии.

— Доставьте принцессу сюда, — напутствовала она «ангелов», то есть занимавших высокое положение при дворе евнухов, — и дорогой постарайтесь обучить ее хорошим манерам. Она должна привыкнуть почаще мыться, носить подобающие ее положению платья и есть из собственной тарелки, а не хватать куски мяса с общего блюда, как это делают все варвары.

Преисполненные важности евнухи явились к Карлу и на блестящей латыни объявили ему о желании пресветлой василиссы.

— Просим тебя, государь, — добавил один из посланцев, — побыстрее представить нас твоей благородной дочери, дабы мы могли без промедления приступить к обучению ее нашему придворному этикету.

Карл погладил бороду и ответил, что польщен предложением византийской государыни, но не знает пока, как отнесется ко всему этому Ротруда. Латынью король франков и будущий римский император владел ничуть не хуже безбородых и благоухавших ароматными маслами византийцев, но он намеренно скомкал беседу, прикинувшись, что говорить на чужеземном языке ему трудно.

— Они не пришлись мне по сердцу! — несколько часов спустя заявил Карл своей любимой дочери Ротруде. — Я знаю, отчего у мужчин бывают такие тонкие и писклявые голоса… Нет-нет, тебе это пока знать не пристало, — сказал он, прочитав во взоре девушки вопрос. — Так вот, я не хочу, чтобы ты жила при дворе, где подобные люди в чести. Но я не стану неволить тебя. Я не отсылаю их немедленно назад. Пускай поживут у нас, погостят, присмотрятся к нашим обычаям. А ты, дитя мое, не забывай о развлечениях. Беседуй с византийцами, уделяй им толику своего времени, но не уставай. Ты стала какая-то бледная. Может, гуляешь мало? Подыщу-ка я тебе подходящего спутника из своей свиты — и ездите с ним верхом. Знаю, знаю, что твои дамы этому не обучены, но они будут следовать за вами в повозках, в отдалении.

И Карл подыскал-таки дочери спутника, да такого, что сопровождал ее потом не только на конных прогулках, но и на жизненном пути. Юная Ротруда без памяти влюбилась в этого юного дворянина и, конечно же, больше и слышать не хотела ни о каком Константине.

Карл вежливо сообщил византийцам об изменившихся обстоятельствах и проводил их до самых границ своей страны.

Ирина не разгневалась, услышав рассказ знатных евнухов об их неудачной поездке. Пожалуй, она даже обрадовалась, тому, что ее сын женится так, как женились до него многие и многие василевсы.

— Если Карл и. впрямь столь могуществен, как о нем рассказывают, то не нужна мне его дочь, — решила василисса. — Чего доброго, Константин сблизится с хитрым франком и пожелает избавиться от меня — а Карл поможет ему в этом, дабы укрепить власть любимого зятя. Нет уж, лучше я сама выберу сыну жену — из тех девиц, что привезут в Константинополь мои посланцы. Надеюсь, мне удастся не ошибиться и отыскать самую тихую и покорную.

Ирина призвала к себе сына и объявила ему:

— Ты женишься, и очень скоро, но вовсе не на дикарке Ротруде. Забудь о ней и готовься к свадьбе.

— Но, матушка, как же так? — тихо проговорил восемнадцатилетний василевс. — Я уже влюбился в эту иноземную принцессу. Я так ждал ее!..

— Стыдись, сын мой, — презрительно фыркнула Ирина. — Ты — живое божество и не должен влюбляться, как последний из твоих подданных. И не смей противоречить мне! — прикрикнула она на юношу. — Ступай! Тебя уже ждет патриарх!

Посланцам сановников долго не везло, но наконец двоим из них улыбнулась удача.

Как-то вечером они въехали в одну бедную армянскую деревушку. Было уже очень поздно; их измучили жгучее солнце и пыль, скрипевшая даже на зубах. Страшно хотелось пить, есть и спать. Привыкшие к роскоши византийцы мечтали только об одном — чтобы путешествие их поскорее закончилось и они смогли бы вернуться домой. Посланцы уже разуверились в том, что им удастся отыскать нужную девушку.

Оглядевшись по сторонам, константинопольцы поняли, что в этом богом забытом месте нет даже самой жалкой харчевни. Домишки, лепившиеся к скалам, были столь бедны, что путникам и в голову не пришло проситься к их хозяевам на ночлег. Они окликнули возвращавшегося с поля крестьянина и спросили, где бы тут можно было скоротать ночь. И крестьянин указал им на стоявший в некотором отдалении и скрытый за деревьями дом.

— Там обитает святой человек Филарет, — сказал крестьянин и осенил себя крестом. — Нет-нет, он вовсе не богат, наш священник, но очень добр и милосерд. Я уверен, что он не откажет вам в крове.

Византийцы постучали в дверь Филарета, и тот приютил их — впрочем, не бескорыстно. Путники обменялись короткими насмешливыми взглядами, заметив, как вспыхнули при виде золотой монеты глаза старика.

— Мне трудно живется, — пожаловался Филарет, когда гости умылись с дороги и сели к столу, на котором стояли две глиняные миски с горячей чесночной похлебкой и кувшин терпкого вина. — Я спасаю души людей и счастлив этим, но мне жаль моих трех внучек. Неужели им суждено умереть бездетными и одинокими? Женихов-то им тут не сыскать.

— У тебя есть внучки, старик? — с любопытством осведомились императорские посланцы. — И каковы же они?

Филарет хлопнул в ладоши. Явилась старуха служанка, выслушала приказ привести девушек и отправилась будить их.

Увидев Филаретовых внучек, гости забыли про свою усталость. Все три девушки были настоящие красавицы, но старшая, пятнадцатилетняя Мария, сразу показалась им той, кого они так долго искали. На всякий случай сверились с заветным пергаментом, на котором были написаны приметы будущей невесты василевса. Все совпало! Слава богу! Значит, их утомительное, вот уже несколько месяцев тянувшееся странствие подошло к концу.

Византийцы немедленно открыли Филарету истинную цель своего путешествия и принялись уговаривать его поехать вместе с ними в Византию — чтобы сопроводить свою внучку, которой, возможно, предстоит короноваться венцом равноапостольных василевсов.

— А вдруг Мария не понравится государыне? — спросил подозрительный старик.

— Не волнуйся об этом, добрый человек, — ответил один из посланцев двора. — Тогда ей заплатят большие деньги и с миром отпустят.

— Завтра едем в Константинополь! — объявил священник своему изумленному семейству — и утром, после того как все без исключения односельчане узнали о выпавшем на долю Марии счастье, Филарет и его внучки тронулись в путь.

Мария была девушка простая и скромная. Она не верила в то, что может стать императрицей, но хотела в мельчайших подробностях запомнить свое путешествие в Константинополь и проведенные там дни.

— Как же удивятся подружки, когда я расскажу им, где была и что видела! — шептала Мария, осторожно ступая по блестящему мраморному полу дворца, в котором поселили ее и других девушек, привезенных из византийских провинций. — Сколько золота, цветов, красивых столов и диванов!.. А какие дивные занавеси висят на окнах! И какие странные птицы нарисованы на стенах!

Марию поразили императорские гербы — двуглавые византийские орлы, высокомерно глядевшие на запад и на восток.

В назначенный для смотрин день ее выкупали, надушили, нарядили в изумительной красоты одеяние и — рассказали, как себя следует держать. Потом ее отвели в огромный зал, где парил на потолке исполинский мозаичный Христос в окружении четырех евангелистов. Там уже находилось около дюжины девушек — красивых, разряженных, с тщательно убранными волосами и очень похожих на Марию.

— Это правда, что ты крестьянка? — презрительно спросила Марию одна из красавиц.

— Правда, — робко кивнула внучка деревенского священника.

— И ты думаешь состязаться с нами? Мы же все дочери знатных родителей. По-моему, тебе следует упасть в ноги управляющему дворца и умолять его отправить тебя домой, — подхватила вторая девушка.

Завистливые красавицы готовы были выцарапать друг другу глаза, но отвращение к крестьянке заставило их объединиться.

— Почему вы смеетесь надо мной? — удивилась Мария. — И зачем пытаетесь обидеть? Давайте подружимся. Если одной из нас повезет, она непременно озаботится судьбой остальных.