Катрин (№6) - Ловушка для Катрин

Жюльетта Бенцони

Ловушка для Катрин

Часть первая. ОСАЖДЕННЫЙ ГОРОД

Глава первая. ПОЖАР В ДОЛИНЕ

Пригнувшись к гриве лошади, подгоняемая страхом. Катрин де Монсальви неслась к своему городу, благословляя Небо за то, что предпочла изящному, хрупкому породистому иноходцу этого могучего жеребца, чья сила, казалось, не иссякала. Это давало ей шанс спастись от преследователей. Несмотря на то, что дорога, шедшая по краю плоскогорья, была едва заметна, Мансур буквально летел, и его длинный белый хвост стлался в воздухе, как хвост кометы. В мрачных сумерках с последними отсветами кровавой зари светлая масть лошади была заметна за целое лье, но Катрин и так знала, что обнаружена, и что на этой равнине бесполезно искать укрытия. За собой она слышала тяжелый галоп Машефера, лошади ее интенданта. Жосса Роллара, всегда сопровождавшего Катрин в разъездах, но еще дальше, в темных глубинах каштановой долины, раздавался другой топот, невидимый и угрожающий, галоп банды наемников, брошенных по ее следу.

На высоком плоскогорье Шатеньрэ на юге от Орийяка, в том зябком марте 1436 года снег еще не сошел. Он таял, а потом опять покрывал бурую землю тусклыми бляшками, которые северный ветер превращал в иней и лед. Всадница старалась их объезжать, и каждый раз, когда ей это не удавалось, боялась, что Мансур заскользит и рухнет, и тогда уже ничто не спасет…

Иногда, оборачиваясь, она высматривала белые барашки касок и прислушивалась к глухому звяканью оружия. Тогда она яростно отбрасывала голубую вуаль, которую ветер швырял ей в глаза. Бросив в очередной раз взгляд назад, она услышала громкий ободряющий голос Жосса:

— Не стоит больше оборачиваться, госпожа Катрин, мы опередили их, опередили!.. Смотрите-ка, вот и замок! Мы будем в Монсальви намного раньше, чем они!

И, правда. На краю плато, венчая его варварской короной, чернели на фоне красноватого неба стены города, с башнями, неровными и не очень изящными, но вытесанными из гранита и лавы потухших вулканов, с острыми зубцами, с узкими воротами, с крепкими железными опускными решетками, дубовыми подъемными мостами. Стены были действительно неуклюжие и грубые из-за топорщившихся заостренных бочарных досок. Она могла выдержать осаду и защитить людей. Но надо было еще намного опередить наемников, чтобы хорошо запереть ворота и подготовить город к обороне! А не то дикая банда ринется за владелицей замка и шквалом сметет Монсальви с его обитателями…

При одной мысли об этом у Катрин захватило дух и сжалось сердце. Она видела войну слишком часто и слишком близко, чтобы питать хоть какие-то иллюзии относительно того, что может произойти в завоеванном городе с женщинами и детьми, когда на них обрушится банда солдафонов, жаждущих золота, вина, крови и насилия. Она боялась не успеть защитить своих детей и своих людей — вот от чего дрожала госпожа де Монсальви, сжимая бока своей лошади.

Как умирающий, который за мгновение успевает вспомнить всю свою жизнь, Катрин вдруг показалось, что она видит в дорожной грязи своего четырехлетнего маленького Мишеля, с круглыми щечками и золотой копной вечно взлохмаченных волос; десятимесячную малышку Изабеллу. Она увидела также Сару Черную, свою старую Сару, заботившуюся о ней с тех самых пор, когда еще девочкой в восставшем Париже она нашла убежище во Дворе Чудес, Сару, которая теперь в свои пятьдесят три года была главной над детьми и домочадцами. Была еще Мари, жена Жосса, с которой она познакомилась когда-то в гареме у калифа Гранады и в сопровождении которого бежала; Донатьена и ее муж Сатурнен Гарруст, старый бальи в Монсальви, и все жители города, и Бернер де Кальмон д'О, аббат монастыря, и его миролюбивые монахи, такие умные и умелые… весь этот маленький народ, жизнь и безопасность которого зависели сейчас от ее мудрости и смелости… Нельзя было допустить, чтобы хищники Жеводана накинулись на них своими острыми когтями.

Теперь Катрин и Жосс неслись по отвесному краю плато. Небольшой склон вел прямо к северным воротам поселения, воротам Орийяка, перед которыми бесстрашно расположилось несколько домов небольшого предместья, заставы Сент-Антуан, и лошади, избавленные наконец от тугой узды, пустились в галоп. На скаку Жосс снял с пояса окованный серебром рог, с которым никогда не расставался, и огласил вечерний воздух протяжным ревом, чтобы предупредить часовых на крепостной стене о приближающейся опасности. Оба всадника ворвались под низкий свод почти одновременно и с такой стремительностью, что не смогли избежать столкновения с мельником и его ослом. Толстый Фелисьен и его серый тут же покатились на землю вверх тормашками в кучу сухих коровьих лепешек, которые замковая охрана использовала как топливо. Въехав в ворота, Катрин обеими руками натянула поводья взвившейся на дыбы лошади.

— Наемники! — крикнула она, когда ее оруженосец перестал дуть в рог. — Они преследуют нас! Собрать предместья! Поднять мост! Опустить решетку! Я — в монастырь и к воротам д'Антрейг!

Жосс уже спешился, чтобы прийти на помощь жителям, которые, вооружившись камнями и бочарными досками, устремились на защиту амбразур и стен. Женщины, переговариваясь, как испуганные куры, выкрикивали: «Иисус!»— и, разыскивая свое потомство, взывали ко всем местным святым.

— Уже скоро несколько месяцев я говорю, что надо ее смазать, — ворчал Жосс, впрягаясь с помощью Фелисьена, выбравшегося наконец из навоза, в огромный ворот, приводящий в движение мост.

Между тем, не обращая на них внимания, Катрин с криком «тревога!» пустилась в галоп по главной улице, направляясь к монастырю. Из-под копыт лошади брызгала грязь, летели во все стороны поросята и домашняя птица.

Пастуре, хозяин трактира «Гран-Сен-Жеро», на всякий случай поторопился запереть ставни и закрыть заведение, выпроводив двух-трех гуляк. Не переводя дух, Катрин пересекла романский портал монастыря и, не преклонив колени, почти упала у ног аббата, который в своем монастырском садике с засученными рукавами подстригал розовые кусты и окуривал целебные растения. Он обратил к ней худое молодое лицо аскета с глазами, видевшими, казалось, дальше и глубже других.

— Вы ворвались, подобно буре, с шумом и неистовством, дочь моя! Что с вами?

Все церемонии Катрин показались лишними.

— Бейте в набат! Наемники приближаются! Надо подготовить Монсальви к обороне…

Бернар де Кальмон д'О поднял на владелицу замка удивленный взгляд.

— Наемники? Но… у нас их нет! Где вы их нашли?

— В Жеводане! Это Апшье, ваше преподобие. Я узнала их по знамени. Они рушат и сжигают все на своем пути. Поднимитесь на башню, и вы увидите пламя и дым над селением Понс.

Бернар де Кальмон был не из тех, кому требовались долгие объяснения. Засунув садовый нож за веревку, которой была подпоясана его длинная черная сутана, он поспешил к церкви, крича Катрин:

— Возвращайтесь в замок и займитесь южными воротами! Я позабочусь об остальном.

Через мгновение Жерода, большой монастырский колокол, оглашал сумерки своим бронзовым голосом, выбивая в колючем мерзлом воздухе над старыми застывшими вулканами безумную мелодию тревоги; этот набат, наводящий ужас, и был предвестником несчастий и слез. И Катрин, возвращаясь от монастыря в замок, почувствовала, как ее сердце сжимается. Как и святая дева Жанна, она любила колокола. Их голоса — от зябкого утреннего звона до густого вечернего — отдавались радостью в ее сердце, как и сознание того, что весь ее дом и вся ее жизнь подчинены этому неизменному ритму монастырского звона. Но другие колокола, этот крик вековой тревоги, который люди обращали к Богу, наполняли ее существо страхом.

— Арно! — прошептала она. — Почему я одна? Тебя обуял демон войны, и мне одной теперь платить ему дань…

Через мгновение из черной впадины долины появились тени скал и каштанов группы напуганных крестьян; они поднимались почти на ощупь к спасительным стенам, гоня впереди себя коз и баранов. Люди тащили тюки с пожитками, ивовые корзины, полные зерна и птицы; женщины несли на руках грудных детей, и сзади, ухватившись за юбку, тащились те малыши, которые уже умели ходить. Все они Должны были пройти в ворота Антрейг, другие с севера огибали город по едва заметным тропинкам, чтобы укрыться от наемников, чей острый нюх горцев обязательно бы их обнаружил. Их всех надо было разместить, ободрить, успокоить. Многие еще были в дороге, и, чтобы их впустить, надо было поставить у ворот самого крупного солдата в Монсальви…

Несмотря на ограниченные военные силы, Катрин не особенно беспокоилась о своем городе. Люди Монсальви способны были его защитить, а монахи Бернара де Кальмона стоили старых поседевших в битвах вояк. Но удастся ли выдержать осаду, если наемники останутся у стен? Суровая зима подходила к концу, но и запасы продовольствия иссякали, а надо было кормить столько ртов!

На мгновение Катрин остановилась у ворот, выходящих на долину. Они оставались открытыми, чтобы принять беглецов. Их закрывали только при крайней необходимости. Здесь ночная мгла уже сгустилась, но по ту сторону каменного свода, на уровне решетки, на равнине еще было довольно светло.

Под тяжелым сводом зажегся факел, и его пламя отразилось на железных шапках лучников, расставленных здесь сержантом Николя Барралем и помогавших ему осматривать и распределять по группам беглецов.

Заметив свою госпожу, Николя поднес руку к каске, и под густыми черными усами, придававшими ему сходство с галльскими воинами, появилась улыбка.

— Когда я услышал набат, то все понял! Наверху, на стене, стоят трое часовых и следят за Антрейгской дорогой и всеми тропами… Вы можете заняться замком, госпожа Катрин…

— Иду, Николя. Но постарайтесь принять как можно больше беженцев до того, как поднимете мост. Я боюсь, что те, кто не успеет войти, будут принесены в жертву!

— Кто нас атакует?

— Апшье. Судя по тому, что я видела около Понса, они не оставляют ни живой души.

Сержант пожал плечами, отчего звякнули железные пластины, и потер нос кожаным рукавом.

— Да, они всегда так! Сейчас конец зимы, и волки Жеводана давно уж, наверное, постятся. Я слышал, что они предприняли поход к Набиналу и даже немного помяли монахов Обрака. Но не думал, что они доберутся до нас! Их здесь никогда не было.

— Да нет же, — с горечью поправила его Катрин. — Они приезжали прошлой осенью. Беро д'Апшье был на крестинах моей дочери Изабеллы.

— Странный способ платить за оказанное гостеприимство! И думается мне, госпожа Катрин, они, должно быть, узнали, что мессир Арно снова ушел на войну. Ну и увидели подходящую возможность: Монсальви в руках женщины!

— Они это узнали, Николя, я даже знаю от кого. В Понсе я видела одного человека, который зажигал вязанку хвороста под ногами женщины, повешенной на дереве за волосы. Это был Жерве Мальфра!

Сержант сплюнул и вытер рот.

— Этот нищий ублюдок! Вы должны были его повесить, госпожа Катрин. Мессир Арно, уж он бы не помедлил.

Катрин не ответила и, сделав прощальный жест, направила лошадь к крепостной стене замка. Вот уже скоро два месяца, как уехал Арно, уехал в разгар зимы, когда все было окутано снегом и дороги стали труднодоступными, уехал, уведя с собой цвет знати, самых молодых солдат, тех, кто горел желанием отличиться в сражении. В ожидании готовящейся военной кампании коннетабль де Ришмон, которого король только что назначил своим наместником в Иль-де-Франс, снова поднимал войска для штурма Парижа. Пришло время, чтобы отобрать у англичанина свою столицу, терпевшую, судя по разговорам, большие бедствия. «Он уехал слишком счастливым, — с горечью думала Катрин. — поменяв мрачную тоску овернской зимы на пьянящую, наполненную сражениями жизнь, единственную, которую он любил».

Правда, на вечере по случаю большого праздника осени и крещения Изабеллы Арно пообещал своей жене, что они никогда больше не расстанутся и что она сможет следовать за ним, когда он снова отправится на войну. Но Катрин простудилась и была совершенно разбита. Конечно, не было сомнения, что она не выдержит длинные конные переезды в это суровое время года. И госпоже де Монсальви вдруг показалось, что ее сеньор был как-то странно удовлетворен, что ее болезнь освобождает его от обещания, которое он дал с ребяческой опрометчивостью.

— В любом случае ты не смогла бы следовать за мной, — говорил он ей в утешение, когда она глазами, полными слез, следила, как ее муж примеряет доспехи. — Будут суровые бои. Англичанин цепляется за французскую землю, как раненый кабан за свое логово. А дети, все наши люди… Они нуждаются в своей госпоже, моя милая.

— Не нуждаются ли они также в своем сеньоре? Его им так долго не хватало.

С сурового и красивого лица Арно де Монсальви исчезло выражение добродушной радости. Складка недовольства сомкнула его черные брови.

— Они бы нуждались во мне, если бы им угрожала какая-нибудь серьезная опасность. Но, благодарение Богу, больше нет врагов, способных нам угрожать в наших горах. В Оверни уже давно нет английских крепостей, а те, чьи симпатии из-за дружбы с Бургундией могли бы быть на стороне англичан, не осмелятся более обнаружить себя. Что касается наемников, их время прошло. Нет больше Эмерико Марше, угрожавшего нашим землям и кошелькам. А король должен вернуть себе землю, данную ему Богом. Он не сможет называться королем Франции, пока Париж будет в руках англичан. Я должен идти туда. Но сражения кончатся, я позову тебя, когда мы будем праздновать победу. А до этого, повторяю, тебе не грозит никакая опасность, мое сердце. Однако я оставляю тебе Жосса и самых закаленных моих солдат…

Самых закаленных, да, пожалуй, но главным образом самых старых. Тех, кто больше любил греть свои ревматические суставы в караульной комнате, попивая теплое вино, чем сырыми ночами неусыпно стоять на страже на крепостной стене. Самому молодому, их начальнику Николя Барралю, было уже около сорока, а это был возраст очень зрелый в ту пору, когда долгожители были большой редкостью. Правда, был еще один сеньор на этой земле, Бернар де Кальмон д'О и его тридцать монахов; и Арно прекрасно знал, что это были за люди.

Итак, он покинул Монсальви заиндевелым утром, гордо восседая на своем боевом вороном коне, и злой ветер плоскогорья развевал его знамя. Мрачное, черное с серебром, оно составляло резкий контраст с яркими, весело раскрашенными флажками, развевавшимися на копьях его рыцарей.

С ним были лучшие представители местной знати — все те, кто счел за честь следовать за графом де Монсальви на помощь столице: Рокморели де Кассаниуз, Фабрефоры де Лабессерт, Сермюры, сеньоры де ла Салль и де Вилльмюр, сопровождаемые своим эскортом, преисполненные радостью от того, что идут на войну, как уезжающие на каникулы школьники…

Катрин с дозорной галереи замка смотрела, как они уходят под низкими облаками и прорываются сквозь резкий ветер. Ей так ни разу и не пришлось увидеть обернувшегося к ней Арно, чтобы послать ему последнее прости. Она чувствовала, что если бы он мог, то послал бы лошадь в галоп. Ему хотелось поскорее присоединиться к товарищам по оружию, другим королевским капитанам, Ла Иру, Ксантраю, Шабанну, всем этим людям, для которых жизнь только тогда имела ценность, когда она проходила в смертельной опасности, в победах. Эти люди ткали между Катрин и ее мужем плотный ковер из стали и крови, где яркие фигуры поднимались на золоте, горящем утром победы, и лазури королевских знамен, встающих напротив черных линий врагов. Были еще долгие годы братства, общих воспоминаний, радостных и трагических, полученные вместе раны, кровь из которых, смешиваясь в единое целое в тазу цирюльника, орошает все ту же примятую траву.

Жизнь мужчин и среди мужчин! Жизнь, принадлежащая только им и где любая женщина, даже самая любимая, всегда будет только незваной гостьей!

«Его друзья ему по сердцу больше, чем я», — подумала она тогда.

Тем не менее ночью, предшествовавшей отъезду, его любовь граничила с неистовством. Он овладевал ею снова и снова до тех пор, пока наконец не был вынужден сорвать взмокшие простыни, обнажив нежное покорное тело. Никогда еще Катрин не знала его таким, не испытывала радости, такой огромной и такой опустошающей. Но в этой пронзительной радости странная мысль вдруг зародилась в мозгу Катрин, и, когда наконец монастырский колокол зазвонил заутреню и муж упал рядом с ней, задыхаясь и готовый, как обессиленный пловец, пойти на дно самого глубокого сна, она съежилась около него и, прижавшись губами к его мускулистой груди, прошептала:

— Ты никогда меня еще так не любил… Почему?

Уже сквозь туман сна он спокойно ответил:

— Потому что я этого желал… и чтобы ты не забыла меня, когда я буду далеко…

Больше он не сказал ни слова и уснул, крепко сжимая в кулаке влажную руку жены, как если бы боялся, что она удалится от него хотя бы на мгновение. И Катрин поняла, что не ошиблась. Он решил очень просто: лучший способ — дать молодой жене забыть мужа — это заполнить долгое время своего отсутствия недомоганиями ожидаемого материнства. В общем, чисто мужское умозаключение и совершенно в духе ревнивого мужа. И в теплом мраке галереи на куртинах1 Катрин улыбнулась.

Но эта безумная и последняя ночь прошла безрезультатно. И вот сейчас, когда опасность, в которую Арно не верил — этот человек никогда не умел опасаться друзей, — обрушилась на Монсальви, Катрин была довольна, что эгоистичный и нежный макиавеллизм ее супруга провалился. Господи, что бы она делала с недомоганиями во время беременности тогда, когда ей надо было играть роль воинственной героини?

Небрежным машинальным жестом Катрин прогнала сожаления, как назойливых мух. Не думая больше об этом, она пересекла барбакан2 замка, и ей сразу бросилось в глаза царившее там оживление.

Двор жужжал, как майский улей. Повсюду носились служанки; одни несли из умывальников корзины с мокрым бельем, другие везли на тележках тазы с водой, кувшины с растительным маслом и ставили их у пылающих костров, которые разжигались на крепостной стене слугами под присмотром Сатурнена, старого бальи. В одном из углов были заняты своим делом кузнец и оружейник, исторгая из наковальни искры и скрежет. Но на полпути между жилыми и кухонными помещениями, у печи, из которой женщины вынимал» дымящийся и покрытый золотой корочкой круглый хлеб, Катрин заметила Сару. Она, сложив руки на животе, покрытом белым передником, верховодила над этим беспорядком, такая же спокойная, как если бы этот день ничем не отличался от остальных. Жест ее руки и улыбка, обращенные издали к госпоже, были совершенно обычными, ни более быстрыми, ни более скованными. И все же еще до того, как Катрин успела отдать первый приказ, весь замок уже начал приготовления к военным действиям.

Впервые со времени строительства замку предстояло испытать неприятельский огонь. Не прошло и года с тех пор, как он был завершен. Монсальви выстроили его на месте старой крепости Пью-де-л'Арбр, разрушенной ранее по приказу короля; на строительство пошли значительные суммы, вносимые ежегодно их другом, торговцем Жаком Кером3 которому в трудный момент Катрин внезапно решила подарить самую роскошную свою драгоценность — знаменитый черный алмаз, находившийся теперь в сокровищнице Нотр-Дам в Пью-де-Велэ.

Замок построили у южных ворот, оперев на крестьянскую стену. В своей величественной суровости, с мощными куртинами из серого гранита, щедро снабженный дубовыми галереями, с высоким квадратным донжоном4, с тонкими угловатыми башенками и выступающими высокими лепными окнами нового жилья, с кружевом позолоченного флюгера, с семью остроконечными башнями, укрепляющими стену, он напоминал одного из сказочных драконов, лежащих у входа в глубокие пещеры и стерегущих сокровища. Но сможет ли он в наступивший час осады выдержать огонь врага, удары камнеметов, катапульт или любых других военных машин, подвешенных к стенам?

Совсем недавно, огибая лесок, Катрин почти столкнулась с волками Жеводана, сеющими вокруг смерть. Она не успела определить их силы, ей оставалось только повернуть лошадь и спасаться бегством, когда по их крику поняла, что обнаружена. Жосс, следовавший за ней, тоже ничего не успел рассмотреть. Кто мог знать, что за груз везли с собой Апшье? Катрин боялась за свой замок так же, как за своих людей. Он был немного и ее произведением.

Именно она заложила первый камень, обсуждала план с аббатом Бернаром и с братом — архитектором аббатства в то время, когда никто в Монсальви, и она в том числе, и не надеялся снова увидеть мессира Арно в этом презренном мире.

Она хотела видеть его неприступным, но для этого следовало бы его построить на отвесной скале, и тогда лучшей его стражей были бы головокружительная высота и одиночество. Но она прежде всего думала о сохранности города и аббатства, принеся в жертву собственную безопасность, заключенный таким образом в крепостные стены, замок Монсальви имел свои недостатки, знакомые его владелице. Худшим из них была постоянная опасность предательства. Конечно, Катрин полностью доверяла своим двадцати пяти солдатам и их командиру Николя Барралю. Но кто бы мог поручиться, что среди одиннадцати сотен душ, живущих в городе, не найдется одна достаточно низкая, чтобы поддаться искушению тридцати сребреников Иуды? Один случай уже был — Жерве Мальфра, которого она приказала выгнать кнутом за пределы города оттого, что ей претило отдать приказ о повешении, и который присоединился к Беро д'Апшье.

Действительно, глупое великодушие, и оно вывело бы из себя Арно, узнай он об этом. Ведь Жерве Мальфра сто раз заслуживал веревки. Это был вор, хитрый как лиса умевший с одинаковой легкостью прокрадываться в курятники и в девичью постель. Он обкрадывал отцов, брюхатил девиц, но — странное дело! — если первые приходили в бешенство и грозились содрать с него шкуру, то ни одна из девиц никогда не жаловалась. Можно было подумать, что они рады своему несчастью, несмотря на покрывший их позор.

Но последняя, милая крошка Бертиль, дочь Мартена, ткача, не перенесла своего позора, и однажды утром ее выловили из Трюеры, бледную и холодную. И, несмотря на горе матери, несмотря на мольбы Катрин, ее не смогли похоронить на освященной земле. Она нашла покой у дороги. Единственное утешение, которое владелица замка могла дать родителям, — это вырыть узкую могилу у часовни Реклюс, у старого разрушенного жилища отшельника, где когда-то приговоренный к епитимье монах нес свое наказание. Вся деревня оплакивала Бертиль. Говорили, что в объятия смерти ее толкнула боль, боль любви, которую злодей Жерве всадил ей в сердце, как арбалетный наконечник, а после бросил ради другой юбки. Говорили даже, что на самоубийство толкнул ее он, потому что был жесток и любил женские страдания. Говорили…сколько всего говорили! Столько всего, что никогда нельзя было доказать.

И все же, когда люди Монсальви заполнили двор замка, потрясая вилами и косами и требуя смерти Жерве, Катрин приказала арестовать его и не спускать с него глаз. Но объявить смертный приговор и соорудить виселицу было выше ее сил. Она довольствовалась тем, что приговорила Жерве к ударам кнута и приказала вышвырнуть его вечером с наступлением темноты на снег, отдав на суд Бога и на милость волков.

Поступая таким образом, она знала, что обижает Мартена, отца Бертиль, требовавшего отдать ему соблазнителя. Но как ему объяснить ужас, который она испытывает от приступов народного бешенства? Пришлось бы рассказать о событиях, давно прошедших, когда в день гнева парижский народ повесил ее собственного отца Гоше Легуа на вывеске его лавки.

Аббат Бернар ее одобрил:

— Вы не смогли бы убить человека, — сказал он ей в утешение. И добавил:

— Если Бог захочет, чтобы он умер, он умрет этой ночью, убитый холодом, голодом или диким зверем. Вы были мудры, отдав его Божьему суду. Я скажу об этом Мартену.

Но Жерве не умер, и теперь Катрин укоряла себя за милосердие, которое она расценивала как излишнюю чувствительность. Покарай она этого мерзавца, ее город, дом и ее близкие не подвергались бы сейчас смертельной опасности. Она была недалека от мысли, что Божий суд имеет свои слабые стороны, и не понимала, по какой причине должна за это расплачиваться. Со вздохом Катрин тронула лошадь и пересекла главный двор замка.

В воздухе стоял страшный шум от звона оружия, ударов молотков и гула огня, и замок напоминал хорошо выдрессированного огромного сторожевого пса, готового к смертельной схватке. Набат все еще звонил: небо было черным.

Катрин присоединилась к Саре, отчитывавшей напуганных девушек с кухни.

— Можно подумать, — ворчала цыганка, — что через час их уже изнасилуют! Набат звонил всего три минуты, а шестеро из них уже спрятались под кровати! Эй, Гаспард, чем смотреть на небо так, будто оно тебе сейчас упадет на голову, ступай-ка лучше в сарай и скажи, чтобы подготовили для беженцев свежее сено. Вот уже первые подходят!

Девушка исчезла, подняв вихрь своей голубой юбкой. В ворота въезжала старая телега со сплошными колесами, в которую был запряжен бык. В ней сидели ребятишки вокруг немой от ужаса матери. Сара сделала движение, чтобы подойти к ним. Катрин ее удержала:

— Где дети?

— Они уложены. С ними Донасьена, и ты хорошо сделать, если к ним присоединишься. У тебя лицо человека, увидевшего Дьявола.

— Так я его и видела. У него было сто ревущих голов в касках, тысяча рук, опускавших топоры с одинаковым равнодушием на все, будь то живые тела или деревянные двери, и кидавших факелы в дома, из которых они вытаскивали жителей, швыряя их в грязь, чтобы потом зарезать как баранов.

Черные глаза Сары, придававшие ей несколько демонический вид, внимательно оглядели Катрин.. — Что ты будешь делать?

Катрин пожала плечами.

— Сопротивляться, конечно! Аббат уже собирается нам помочь. — И с наивной гордостью, более сильной, чем страх добавила:

— И пример должна подать я, потому что я — госпожа де Монсальви! Занимайся беженцами, я же отправлюсь к воротам Орийяка, посмотреть, как там идут дела. Наступает ночь, и наемники с вечера не станут осаждать замок. Они не найдут дороги. Но они должны были уже обосноваться на плато.

Развернув лошадь, Катрин пустилась обратно. Продвигаться приходилось медленно, так как ее окружал поток бегущих крестьян. У всех на лицах был написан ужас. Каждый, или почти каждый, уже пережил четыре года назад нашествие наемников Валетты, наместника кастильца Родриго де Вилла-Андрадо. Одни подверглись пытке, другие видели, как скончались под пыткой их близкие.

В ушах тех, кто остался в живых, еще стояли крики страдания и предсмертной агонии.

На ходу они молились, останавливаясь только для того, чтобы приветствовать Катрин и попросить ее покровительства. К каждому она обращала слова надежды и приветствия. Видя ее спокойной и уверенной, люди успокаивались, страх их становился менее гнетущим.

Город, который обычно с наступлением ночи и после сигнала к тушению огней становился похожим на свернувшегося клубком огромного черного кота, теперь наполнился шумом и огнями, казалось, что готовится большой праздник, если бы взгляды людей не были так тревожны. Даже в скрежете вывесок, раскачиваемых вечерним ветром, было что-то угрожающее.

На крепостной стене, над забаррикадированными по всем правилам воротами Орийяка, собралась толпа. Наседающие друг на друга мужчины, женщины, дети, старики яростно вопили и обрушивали поток оскорблений в адрес невидимого врага. Стоял невообразимый гвалт.

В середине толпы Катрин заметила Жосса, который пытался заставить их замолчать. Быстро привязав лошадь к кольцу у дверей шорника и подхватив платье, она бросилась по крутой известняковой лестнице, которая вела к обходной лестнице. Кто-то увидел, как она поднимается, и крикнул:

— Вот госпожа Катрин! Расступитесь! Дайте место нашей заступнице!

Эти слова, свидетельствующие о наивном доверии и нежной преданности, вызвали у нее улыбку и одновременно сжали сердце. Разве не была она одна для этих славных людей последним земным прибежищем, той, на которую возлагали они все свои надежды? Для них владелица замка была как бы воплощением той другой госпожи-заступницы, Долее возвышенной и могущественной, той Небесной Дамы, которая была для них надеждой и опорой. И если сердце Катрин сжалось, то потому, что она вдруг ощутила свою слабость, именно в тот момент, когда ей предстояло стать достойной этого доверия.

Схваченная десятками рук, которые помогли ей преодолеть последние ступени, она вдруг оказалась, сама не зная как, у зубца стены рядом с аббатом Бернаром; выражение его лица показалось ей странно застывшим.

— Я собирался за вами послать, госпожа Катрин, — прошептал он быстро. — Я попытался начать переговоры, но эти люди хотят говорить только с вами.

— Тогда я буду говорить. Хотя у меня совершенно нет надежды быть услышанной.

Опершись руками на стену у зубца, она подалась вперед… По всему спуску, бежавшему от Пью-де-л'Арбр и упиравшемуся в стены Монсальви, копошились люди. Значительное, но разрозненное войско сеньоров д'Апшье уже разбивало лагерь. На опушке леса на нескольких туазах натягивались палатки. Одни сооружались из грубых козлиных шкур со слипшейся от грязи шерстью, на других потускневшая и заляпанная грязью богатая ткань чередовалась с большими кусками мешковины. Зажигались огни, отражаясь красноватым глянцем на бородатых лицах солдат. Некоторые уже начинали готовить ужин. Одни сдирали шкуру с только что убитых двух кабанов и трех баранов, Другие вешали огромные котлы на пики, составленные в козлы, а в это время третья группа выкатывала бочку из покинутого дома. Казалось странным, что ни один дом маленького предместья еще не горел.

Застывший взгляд Катрин остановился на нескольких всадниках, неподвижно стоявших по другую сторону рва и смотревших на стену. Один из них, самый старый, опережал остальных на несколько шагов. Узнав хозяйку, он начал ухмыляться.

— Что же вы, госпожа Катрин! — крикнул он. — Вот каково ваше гостеприимство? Почему, приехав к вам с моими сыновьями как добрые друзья, мы находим ворота запертыми и на стенах вашу деревенщину?

— Беро д'Апшье! Добрые друзья не приезжают с бандой, которая грабит, сжигает и убивает. Открывшись для вас и ваших сыновей, ворота Монсальви останутся закрытыми для ваших солдафонов. Хоть раз будьте откровенны: зачем вы приехали сюда?

Человек начал смеяться, и Катрин подумала, что Жеводанский волк не зря получил свое прозвище. Она решила что волки могли бы обидеться такому сравнению. Несмотря на свой возраст, длинные конные переезды, тяжелую посадку в седле и ссутулившуюся спину, он обладал еще медвежьей силой. Грузный, на своем боевом коне, Беро был больше похож на бандита, чем на сеньора из хорошего рода, каким на самом деле являлся. Открытое забрало его шлема позволяло видеть его костистое лицо, длинный подбородок, заросший серой щетиной, придававшей почтенному отцу семейства Апшье вид старой рыси. Неопределенного цвета никогда не мигающие глаза, глубоко сидящие в орбитах, багровое лицо, покрытое грязью, как тонкой сеткой, и фиолетового оттенка отвисшая губа, обнажавшая скопление гнилых пеньков, — все это было отталкивающе уродливо.

За ним вытянулись в ряд трое других всадников: его сыновья и его бастард. Сыновья — Жан и Франсуа — казались помолодевшими копиями отца: та же страшная сила, те же лица хитрых волков, с горевшими как угли зрачками и полными губами цвета свежей крови. Бастард Гонне был плодом чудовищного преступления. Его мать, хрупкую монашку, изнасиловали в объятом пламенем монастыре, затем увезли в баронский замок, где она служила потехой до самой своей смерти. Там и родился Гонне, в котором были немного притушены дикие черты его сводных братьев. Его волосы были светлее, он был более тонок, более раскован, но хитрость, как маска, приклеилась к тонким чертам, а в его бледных глазах тускло мерцал серо-зеленый отблеск болотной тины. Он был без каски, и его светлые волосы развевались на вечернем ветру. Он не носил шпаги, так как не был царем, но с луки его седла свешивались топор лесоруба и… только что отрезанная человеческая голова, на которую Катрин не решалась смотреть из боязни узнать знакомые черты. Так как ответа не последовало, она повторила вопрос более твердо:

— Я жду! Зачем вы приехали в мой дом?

Старик засмеялся, вытер влажный нос раструбом перчатки и, разинув рот, прокричал:

— Проезда, милая дама, только проезда! Разве вы не госпожа и не хранительница дороги, ведущей на Антреиг и Конк? Каждый день путешественники едут через Монсальви и платят дорожную пошлину. Почему вы нам отказываете?

— Да, путешественники проезжают, правда, днем, а не ночью, но вооруженное войско никогда не получит разрешение проехать через наш город. Если вам нужно в Антрейр, можете ехать долиной.

— Чтобы переломать кости наших лошадей? Покорно благодарю! Мы предпочитаем проехать через Монсальви…

— Только проехать? — спросил аббат.

— А может быть, и остановиться немного. Мы выдохлись, умираем от голода, а время года суровое. Вы что же, не можете оказать должный прием христианам?

— У христиан не бывает такой поклажи, — крикнула хозяйка замка, указывая пальцем на чудовищный трофей Гонне. — Так что поезжайте своей дорогой, Беро д'Апшье, или, что еще лучше, возвращайтесь, откуда приехали. Правда, на этом пути нечего уже грабить и жечь!

— Да, мало что осталось, — подтвердил Беро. — И это весь ваш прием, госпожа Катрин? Еще совсем недавно ваш супруг принимал нас намного лучше.

— Ваш сегодняшний визит доказывает, что он был не прав. Уезжайте, Монсальви не открывает ворот, когда сеньора нет дома. И вы это отлично знали, в противном случае вас не было бы здесь, не так ли?

Хитрый огонек вспыхнул в глазах Беро.

— Конечно же, мы это знаем. За вашими стенами больше нет никого, кроме монахов, стариков и детей. Вам нужны мужчины, и я предлагаю вам свое покровительство.

Вокруг Катрин поднялся сильный ропот. Народ Монсальви, до сих пор молча и внимательно следивший за разговором, начал показывать зубы. Насмешливый голос кумушки бросил со стены:

— Посмотрись в зеркало, Беро! Уж не принимаешь ли ты себя за юнца? У нас еще остались мужчины получше и половчее тебя! А твое покровительство…

Продолжение этой фразы в устах Гоберты вызвало улыбку у Катрин и рев восторга у ее окружения, разразившегося разными шутками и ругательствами, которые аббат тщетно старался прекратить. Люди Монсальви ненавидели волка Жеводана еще больше, чем боялись его, а вид отрезанной головы, кровь из которой стекала на ноги лошади Гонне, усиливала их ярость. Сжимались кулаки, и уже несколько камней полетело в сторону четверых неподвижных всадников. А один из камней, брошенный чьей-то уверенной рукой, попал в стальной шлем Жана, изрыгнувшего проклятие. Старый Беро поднялся на стременах и в бешеной злой» выдал истинные причины своего нашествия.

— И все-таки я войду к вам, вы, орущие свиньи, и перережу вас всех в вашем свинарнике. Я хочу этот город, и я его получу, как получу тебя, бургундская шлюха! А когда этот напыщенный осел Арно вернется из своих военных прогулок, он найдет ворота запертыми, а свою жену — в моей кровати! Если только она мне еще будет нужна после того как пройдется по рукам моих людей! Ты спрашивала, что мне здесь нужно, Катрин? Я тебе отвечу: сначала твое золото, а потом ты сама!

Одним движением мадам де Монсальви восстановила тишину в возмущенно роптавшей толпе. Казалось, что оскорбления мародера ее не достигли.

— Мое золото, говоришь ты? Какое золото?

— Ладно, моя красавица, не строй из себя невинность! Большой неосторожностью был тот ваш праздник по случаю крестин твоей дочери Изабеллы. Конечно, великолепно было принять старую королеву и коннетабля, но в то же время это позволило всем оценить богатство твоего замка и всего, что в нем находится. Ах! Восхитительное зрелище все эти ваши ковры, шелковое белье, большие буфеты, забитые золотой и серебряной посудой! Ей-богу, я хочу свою долю.

— По какому праву?

— По праву сильнейшего, черт возьми! Если бы ты знала мою башню в Апшье, то поняла бы, что мне необходимо обновить, обстановку. Но особенно мне нужна кровать, большая пуховая кровать, мягкая, теплая и с прелестной блондинкой, чтобы меня согревать. Что же касается моих людей, то они удовольствуются этими кудахтающими курами, которые тебя окружают…

Жителям Монсальви этого было достаточно. Их терпению наступил конец. Катрин не успела открыть рот, как очутилась между двумя лучниками, чьи пальцы уже натягивали тетиву. Стрелы вот-вот должны были просвистеть, чтобы смыть кровью оскорбления и угрозы, но за мгновение до этого быстрый, как молния, аббат Бернар вскочил на стену со скрещенными руками. Он понял, что надо продолжать тянуть время, смерть старого Беро ничего не решит.

— Не стреляйте! — крикнул он. — Еще не пришло время! Не теряйте хладнокровия, ведь этот человек только того и ждет! А ты, Беро д'Апшье, перестань оскорблять Бога и людей! Даже в Жеводане известно, что земля эта принадлежит лежит церкви и графскому фьеру. Это место — двойное и кто осмелится посягнуть на него, посягнет на своего сюзерена — самого Бога.

У меня достаточно времени устроить свои дела с Богом. Когда я заполучу эту землю, я сделаю Богу подарок из того золота, что найду здесь. У меня есть очень покладистый капеллан: три «Отче», три «Радуй»и полдюжины месс, и он сделает меня белее ягненка, я выпотрошу все это крысиное гнездо.

— Тебе уже было сказано, что здесь нет золота. Мессир Арно, уходя, унес с собой все имевшиеся в замке деньги…

— Я удовольствуюсь обстановкой, — проговорил упрямо Дпшье. — А потом, скоро весна. По этой дороге будут проходить целые стаи торговцев на южные ярмарки, и толпы паломников будут стекаться по дороге на Конк и в Испанию. Может, вы и пристанище, но вы же еще и собираете пошлину. Разве нет, святой отец? А пошлина — прибыльное дело! Даже если великолепный Арно и увез золото, все равно что-то осталось и появится еще… Теперь ты понял?

Да, аббат понял, поняла и Катрин. Этот бандит приехал не так, как остальные, — ограбить, сжечь и исчезнуть; он пришел обосноваться здесь и требовать огромный выкуп с тех, кто путешествует между верхней Овернью, долиной Лот и богатейшими южными землями, — в Монсальви сходились все самые важные дороги!

Приступ гнева вытолкнул аббата на стену.

— Ты забыл только об одном, негодяй: о сеньоре этих мест! Даже если тебе удастся нас победить, даже если ты овладеешь городом, да не допустит этого Господь, знай, что рано или поздно Арно де Монсальви вернется. Его рука еще тяжелее твоей, и тогда уже ничто не спасет тебя от, его мести. Помни, что его любит король, а коннетабль — наш друг.

— Возможно! Если он вернется! Но только что-то подсказывает мне… он не вернется. Итак, тем более нам следует все уладить немедленно…

— Он не…

Голос Катрин захлебнулся в крике, переходящем в рыдания. Аббат сжал ее руку и прошептал:

— Успокойтесь! Не показывайте вида, что придаете Качение его словам. Ему нужно вывести вас из равновесия, чтобы вы допустили какую-нибудь глупость. Впрочем, слышали — спорить стало уже невозможно.

— И в самом деле, настоящий шквал возмущений, рева охватил все стены; на бандитов обрушился град камней, и они вынуждены были отступить. К тому же начал накрапывать ледяной мелкий дождь. Они повернули к лагерю находившемуся на полпути между городом и Пью-де-л Арбо чьи развалины были освещены огнями их кухни.

В то время как сыновья удалялись с полнейшим равнодушием и не выказывали ни малейшего интереса к проявлениям народного гнева, Беро несколько раз обернулся и показал городу кулак.

Катрин спустилась со стены и посмотрела на лица окружавших ее людей. В свете факелов они казались красными и все еще пылающими от гнева. Она слышала слова поддержки и преданности.

— Мы выстоим, госпожа Катрин! Не бойтесь: стены крепкие, а у нас достаточно смелости. — Старый бандит скоро пожалеет о том, что пришел сюда. И не завтра еще он овладеет нашим городом.

Машинально Катрин им улыбнулась, пожимая протянутые к ней руки, но внезапно раздался голос торговки полотном Гоберты:

— Что это он там говорил, что мессир Арно не вернется? Воцарилось молчание. Толстуха Гоберта во всеуслышание высказала тайную мысль, мучившую госпожу, и тот вопрос, который каждый задавал себе. Вмешался аббат. Он хотел прогнать тревогу из сердца Катрин.

— Не беспокойтесь, — успокаивал он ее, — мы это скоро узнаем. Даже если предположить, что сказано это было не только из желания сломить наше мужество. Если у него есть какой — то план, он обязательно обнаружит его; он угрожает и пытается вынудить нас, госпожа Катрин, на опасную вылазку, зная, что на голой равнине мы беззащитны.

Все еще дрожащей рукой Катрин провела по влажному лбу.

— Если бы вас не было рядом, отец мой, я думаю, что решилась бы на эту безумную атаку. А это, конечно, самое последнее дело… Теперь нам надо собрать совет и обдумать дальнейшие действия. Нетрудно догадаться, нам придется выдержать осаду, и мне нужны добровольцы…

Галерея понемногу опустела. Кроме вооруженных часовых, которые до наступления утра должны были бодрствовать и быть готовыми к любому сюрпризу, каждый вернулся к себе, чтобы проверить запасы и молить Бога о спасении города и его жителей от жадных грабителей. Только именитые горожане города направились в замок, где должен был состояться совет.

Как это происходило обычно каждый месяц, они все встретились в главном зале, украшенном коврами из Арраса Пбюссона, теми самыми, что раздразнили алчность Беро Апшье. В центре стояла скамья, где еще совсем недавно сеньор Арно де Монсальви, в камзоле из черной замши с золотой цепью на шее, принимал их. По традиции советы проходили поздним утром, у яркого огня, и мессир Арно всегда посылал по кругу несколько бочонков вина, настоянного на травах, чтобы потом люди его славного города могли работать с большим воодушевлением.

В этот вечер все было иначе. Конечно, огонь в огромном камине горел как обычно, только своды главного зала были заполнены ночными тенями, а по стенам, над цветной изгородью знамен, плясал яркий свет факелов.

Снаружи не слышно было обычной утренней возни, смеха служанок и криков птиц. Была ночь, полная грозного тягостного молчания, а на скамье сеньора сидел не он сам — мощный рыцарь, а хрупкая молодая женщина, никогда еще не казавшаяся такой беззащитной.

Подле нее, разумеется, была видна черная сутана аббата Бернара, его бритая голова и погруженное в мысли лицо. Он был тонок, как клинок, а душа его была закалена как сталь. Но он был человеком церкви, человеком молитвы, и его высшим оружием были самоотречение и любовь к ближнему, тогда как наступивший час был часом грубой силы.

Со своей стороны, мадам де Монсальви смотрела, как один за другим входят ее люди, и удивлялась, что они, такие знакомые и привычные, стали вдруг совершенно другими. Ее глаза останавливались на каждом из них. Они были Уроженцами этой земли, такими же суровыми, как она сама. «Этим вечером, в своих черных праздничных куртках, надевавшихся всегда, когда им предстояло» войти»в замок, с длинными черными волосами и густыми усами, они поразительно напоминали своих предков, тех самых овернов, которые основали империю, придумали слово «независимость», а затем навсегда выбрали верность как основную черту характера.

Люди Люрэна и Битюита, овернских императоров, отравлявшиеся на войну в серебряных колесницах и в сопровождении своры собак, должно быть, имели как раз такие лица и такие широкие плечи. Один за другим прошли перед владелицей замка все ее люди. На каждом останавливала она свой взгляд. Там был Люсьен Пюэк, мельник, толстый, как бочка, чья куртка постоянно лопалась на животе, но который одной рукой мог поднять мешок муки; Огюст Мелвезен, торговец воском чьи свечи были лучшими во всем Карладесе и чьи румяные щеки, казалось, несли вечный отблеск его товара; гигант Антуан Кудерк, похожий на косматого циклопа, с невообразимо длинными руками, работавший одновременно и кузнецом и каретником, с васильковыми глазами на вечно чумазом лице. Были там и два брата-ткача Кару: старший. Мартен отец несчастной малышки Бертиль, и Ноэль, муж Гоберты самой большой острячки Монсальви. Оба брата были очень похожи, несмотря на разницу в шесть лет: одинаковые худые лица с плоскими щеками, одинаковые висячие усы, придававшие их сжатым ртам презрительное выражение, одинаковые сутулые спины из-за постоянной необходимости сгибаться над станком. Но природное благодушие осталось только у Ноэля. Мартен был сломлен смертью своей малышки. Он стал мрачен, им овладело страстное желание отомстить негодяю, из-за которого его дочь «обрекла себя на погибель и вечное проклятие на Небесах…»

Далее шел Жозеф Дельма, жестянщик, веселый малый, целыми днями напевавший бурре5, выбивая ритм на своих котлах. Сегодня вечером Жозеф не пел, как обычно:

Горы, долины, солнечный свет —

Ничто мне не мило без моей Жаннет!

Все они в полном молчании уселись, как обычно, на низеньких скамеечках вокруг скамьи своего сеньора. В центре восседал Сатурнен Гарруст, бальи, важный по обыкновению, с широким подбородком и весьма ироничным выражением лица.

Одним жестом аббат поднял с места всех этих людей, к которым только что присоединился сержант Николя Барраль, брат Анфизм, казначей монастыря.

— Дети мои, мы собрались здесь этим вечером для того, чтобы держать совет, но это совет вовсе не того рода, к которому мы все привыкли. Предметом нашего обсуждения будет не цена на полотно, не инциденты с пошлиной, не болезнь ржи, а наш собственный город, находящийся в смертельной опасности. Итак, перед тем как начать, нам надо просить Бога, который всех нас держит в своей власти, сжалиться над нами и пребыть с нами в сражении против этих кровавых людей, стоящих у наших ворот…

Отче наш, иже еси на небеси…

Покорно все опустились на колени, сплетя руки в молитвенном поклоне, почти выкрикивая в религиозном рвении последние слова, так полно передающие их затаенную тревогу:

— …и избави нас от зла!

Катрин молилась в полном молчании. Ее мысли уносились за пределы зала. Она страстно призывала спасительный случай… какое-нибудь чудо, которое бы привело сейчас ее супруга на их землю, хорошо сознавая, что никто и ничто не сможет отозвать Арно, пока в Париж не вернется истинный король Франции.

Усевшись в высокое эбеновое кресло, сложив руки на голубой ткани платья, она стала внимательно слушать отчет брата Анфима о монастырских запасах, потом отчет Сатурнена о городских запасах. Эти сведения ему передал Жосс Роллар, интендант. Итог был не очень обнадеживающим: начиненный беженцами город мог продержаться не более двух месяцев до появления первых симптомов голода.

Посреди гробового молчания Сатурнен свернул пергамент и посмотрел на владелицу замка.

— Таковы наши дела, госпожа Катрин! Продовольствия у нас только на несколько недель, в том случае, если выдержим нападение этих зверей.

— Кто это здесь говорит, что не выдержим? — проворчал Николя, чья рука сжимала эфес шпаги. — Мы все твердо стоим на ногах, у нас зоркий глаз, и мы не трусы. С продовольствием или без него мы сумеем защитить наш город.

— Я никогда не говорил обратного, — мягко запротестовал бальи. — Я говорю только, что Апшье сильны, а наши стены высоки, но вовсе не неприступны… и что мы можем быть окружены. Посмотреть правде в глаза не значит быть трусом.

— Я это хорошо знаю. Я говорю только…

Катрин встала, положив конец начинающейся ссоре.

— Не спорьте. Это бесполезно, — сказала она. — Вы оба правы. Нам не занимать доблести, но, если мы хотим без особых потерь выйти из этого положения, нам нужна помощь.

Откуда взять ее. Господи! — вздохнул толстяк Фелисьен.

В Орийяке? Я в это не верю!

И я не верю, — согласился Сатурнен. — Бальи Монта беспокоится о нас не больше, чем судьи или епископ Риияка, сторонники монсеньора Шарля де Бурбона, ставшего благодаря женитьбе графом Овернским. Говорят, что у него большие претензии, простирающиеся до самого трона.

Люди Орийяка осторожны и не будут наживать себе неприятности ради того, чтобы помогать сеньору Монсальви принадлежавшему к партии короля. И потом, бальи Монтаня не в лучших отношениях с епископом Сен-Флура, с которого не спускает глаз и чья сильная позиция его весьма прельщает.

Катрин с некоторым удивлением взглянула на старика. Он был самым миролюбивым, самым спокойным и скромным среди людей Монсальви, имел репутацию человека мудрого. Но только сейчас она поняла, что бальи ее города чутко прислушивался к малейшим шумам в королевстве. Он говорил мало, он обладал даром слушать и как никто умел входить в доверие к торговцам, проезжавшим через город на те редкие ярмарки Юга, которые войны не смогли разогнать. По правде говоря, он был осведомлен не хуже самого Арно, весьма обеспокоенного растущими аппетитами герцога де Бурбона. Он боялся, что Ла Тремуйль опять возникнет на политической арене.

— Во всяком случае, — сказала Катрин спокойно, — нашим ближайшим сюзереном является не герцог де Бурбон, а монсеньор Бернар д'Арманьяк граф де Пардьяк, чью крепость Карлат мой супруг оборонял три года назад. В Карлате, и больше нигде, надо искать помощи…

На мгновение она остановилась. Только под угрозой страшной опасности она вспомнила о Карлате. Устрашающего вида цитадель на базальтовой скале навевала жестокие воспоминания, например, о том, как Мари де Комборн, кузина Арно, однажды из ревности попыталась убить их маленького Мишеля и которую Арно заколол как бешеное животное, или о том, как служили заупокойную мессу, провожая сеньора де Монсальви в лепрозорий, в то время как на скале плакали волынки Хью Кеннеди. Но еще раньше в Карлате скрывались после приезда наемников Валетта хозяева Монсальви, когда их изгнал король, а замок разрушили. Позже в замке поселились, вдовствующая графиня д'Арманьяк Бонн де Берри, наезжая время от времени в зимний дом Родеза. Вернувшись в крепость на Рождество, она в ней и скончалась в последний день декабря, вызвав всенародную печаль. По суровым заснеженным дорогам люди провожали погребальный кортеж в монастырь Кордельеров в Родезе.

Перед смертью графиня Бони подарила Карлат, принадлежавший ей лично, своему младшему из сыновей, графу Пардяку, тому «кадету»6 Бернару, чья дружба с Монсальви была давней и прочной. Крепость находилась теперь под началом жены Бернара Элеоноры де Бурбон, ожидавшей своего супруга во время его долгих отлучек. Даже если допустить, что Бернара-младшего нет сейчас в своем замке, графиня Элеонора, надо думать, не откажется оказать помощь супругам Монсальви, зная, что они в опасности. Вряд ли откажет, вспомнив, что она сестра Шарля де Бурбона. Выходя замуж за Бернара, она выбрала тем самым своих друзей.

— Надо дать ей знать как можно скорее, — настаивал аббат.

Катрин поняла, что уже некоторое время размышляет вслух…

— Арманьякское войско могло бы обойти Апшье с тыла и вымести их как мусор. Граф Бернар содержит в Карлате мощный гарнизон и может без боязни ослабить крепость, отправив нам на выручку несколько отрядов своих лучников.

— Что же, — подытожил Антуан Гудек, — надо туда кого-нибудь послать этой ночью. Пока осада еще не началась, можно выйти по южной дороге. Я и отправлюсь.

Он уже встал со своего места, огромный и черный, как гора. Искреннее желание помочь и смелость выплескивались через край. Но ткач Ноэль Кэру воспротивился.

— И речи быть не может, чтобы шел ты, Туан! Осажденному городу необходим кузнец и оружейник. Но без суконщика обойтись можно вполне. Пойду я!

Опять все стали возражать. Каждый хотел идти, из-за врожденного благородства и великодушия полагая, что именно он должен стать спасителем своего города. Все говорили хором, и поднялся страшный шум, который наконец был прекращен жестом аббата.

— Успокойтесь! Никто из вас не пойдет. Я пошлю одного из наших братьев. Прекрасно зная эти земли, он легко преодолеет восемь лье, которые отделяют нас от Карлата, более того, если, не дай Бог, наш посланец будет схвачен, то ряса спасет его от особенно тяжелой участи. Брат Ефим, идите в монастырь и просите брата Амабля, А госпожа Катрин передаст ему письмо для графини. Он тут же отправится в путь. Ночи стоят темные. Никто не заметит.

Это примирило всех спорящих. Каждый выражал одобрение. С того момента, когда решение было наконец — принято, неясная тревога, сжимавшая сердце каждого из присутствующих, несмотря на смелость, улетучилась как по волшебству.

Торжественный вход Сары с традиционным вином из трав, которое служанки разливали тут же по кубкам, окончательно вернул всем веселость и бодрость духа. Скованность ушла; пили за здоровье Монсальви, его госпожи и людей из Карлата.

В эту минуту образ волка Жеводана стал не таким страшным. Когда все были обнесены, Сара подошла к Катрин, которая писала письмо за бронзовой конторкой.

— Вот уж не думала найти их такими веселыми в тот момент, когда враг у стен замка. Что это на них нашло?

— Только надежда! — улыбнулась молодая женщина. — Мы решили послать монаха в Карлат с просьбой о помощи. И в этой помощи, конечно же, нам не откажут.

— Вся трудность состоит в том, как туда добраться. У Беро должны быть по всем углам факельщики. Ты не боишься, что твой монах попадется им в лапы?

— Брат Амабль ловок и проворен. Он сумеет уберечься… К тому же, моя бедная Сара, нам приходится рисковать, ведь у нас нет выбора.

Через минуту посланец в черном одеянии склонился на колени перед аббатом для получения письма и благословения своего настоятеля. После этого Николя Барраль проводил его. Именитые граждане возвращались по домам: Катрин решилась наконец последовать за Сарой и вернуться в свои апартаменты.

Она пересекла порог спальни с ощущением глубокого облегчения. Комната была светлой и веселой благодаря пылавшему в камине стволу каштана. Цветные стекла, вставленные в свинцовую оправу в высоком узком окне, сверкали как драгоценные камни, освещаемые кострами, пылающими во дворе и на стенах замка. Эти костры будут поддерживать в течение всей осады, чтобы постоянно подогревать смолу и масло. Едкий запах уже распространился в ночном воздухе, понемногу изгоняя привычный запах обрабатываемой земли. И так, Катрин вернулась к себе с чувством глубокого облегчения. Почему, она и сама не очень знала. Может быть, доверяла окружавшим ее стенам и людям?

Усевшись на слишком широкую кровать, она освободилась от стягивающего голову убора, расплела косы. У нее болела голова. Мучительные мысли сдавливали голову, слов тиски.

— Причесать тебя заново? — предложила Сара, подходя к ней с чашкой горячего молока.

— Только не это! — запротестовала молодая женщина.

— Я слишком устала, чтобы спускаться ужинать в главный зал. Пойду поцелую детей, потом лягу, а ты принесешь мне чего-нибудь пожевать.

— У тебя все еще болит голова?

— Да. Но на этот раз, по-моему, у меня веские причины, не находишь?

Не отвечая, Сара завладела головой Катрин и, погрузив свои большие загорелые руки в густую шелковую копну, начала массировать виски.

Морщина прорезала ее лоб, выдавая беспокойство. С того времени как уехал Арно, Катрин была подвержена частым головным болям, которые Сара, правда, умела снимать. На ум ей приходили дурные воспоминания. Девочкой Катрин однажды чуть не умерла от мозговой горячки, вызванной сильным нервным потрясением, и Сара постоянно боялась, что болезнь возобновится.

Молодая женщина тем временем, с безвольно запрокинутой головой, позволяла делать с собой все что угодно, жалея только, что ловкие руки ее» кормилицы» не могут вырвать, как сорную траву, мучившую мысль: почему Беро д'Апшье настаивал на том, что Арно не вернется? Было ли это простым бахвальством, как предполагал аббат, или же эта страшная угроза имела серьезные основания?

— Постарайся ни о чем не думать, — бормотала Сара — Иначе я не смогу облегчить боль…

С тех пор как Сара поселилась в Монсальви, она приумножила свои познания в искусстве облегчать человеческие страдания. Она собирала в окрестностях лекарственные травы, коренья и готовила из них всевозможные снадобья. Постепенно слава о Черной Саре распространилась на несколько лье от замка. Правда, ее репутация целительницы вызывала ненависть у местной колдуньи Ратапеннады, или Летучей мыши, молчаливой старухи с кошачьими глазами, чья хижина пряталась в глубине лесов Обеспейра.

Ратапеннада, настоящее имя которой и возраст были никому не известны, жила, как ей было положено, в компании филина с вороном. В ее конуре обитали змеи и жабы, чей дух холил ее колдовские напитки. Нечего и говорить, что люди Монсальви смертельно боялись старухи: она могла наслать на них всевозможные бедствия — падеж скота, немощь. Боялись, но не решались ее трогать.

Даже сам Арно остерегался ее. Он полагал, что в скором времени старуха отойдет в иной мир, где она никому не сможет досаждать. Местные жители любыми путями избегали ее жилище, но все же иногда случалось кому-нибудь увидеть ее бредущей по дороге безлунными ночами с корзиной яиц хлебом или птицей.

Говорили, что она богата и прячет свои сокровища в канаве со змеями, но все так боялись, что никто — ни самый отпетый мальчишка, ни худший из бандитов не рисковали ее трогать. У нее были кое-какие друзья, вроде Жерве, которого прогнала Катрин и который теперь пришел с мечом в Монсальви.

Что же касается аббата Бернара, то, когда в его присутствии произносилось имя колдуньи, он хмурил брови, молился и осенял себя крестом. Все его попытки вернуть колдунью Богу проваливались, и он понимал, что ничего больше не может поделать со слугой Дьявола. Зато Сара получила его благословение, и он всячески рекомендовал своей пастве пользоваться ее советами. Так постепенно она стала местной целительницей.

Катрин удалось наконец «создать пустоту»в голове, и мигрень отступила. Тогда Сара осторожно спросила:

— Ты знаешь, что паж не вернулся?

Владелица замка подскочила, и ее сердце заколотилось: Что могло случиться? Сколько у этого проклятого дня в запасе осталось дурных новостей?

— Беранже? — воскликнула она. — Не вернулся? Почему ты мне раньше ничего не сказала?

— Я думала, что ты уже заметила… В любом случае я не вижу, что ты можешь сейчас…

— Не вернулся! Боже мой! — обезумела Катрин. — Куда этот мальчик мог деться? Честное слово, я о нем совершенно забыла…

Она выскользнула из рук Сары и нервно зашагала по комнате, заламывая руки. Она повторила:

— Не вернулся!.. — и не в силах свыкнуться с этой мыслью, добавила:

— Но где же он может быть?

Катрин остановилась, не решаясь даже подумать, что ее паж мог находиться в руках Апшье.

С тех пор как полгода назад он, Беранже де Рокморель из тех Рокморелей де Кассаниуз, чей немного обветшалый но еще достаточно прочный замок поднимал над просекой Лота свои суровые стены, поступил к Монсальви, казалось что в дом ворвался свежий ветер.

Четырнадцатилетний Беранже принадлежал к новому еще неизвестному среди знати Оверни и Руерга: он решил что жизнь — это нечто большее, чем битвы меча, охота на кабана или разгульное застолье, когда лопаешься от обжорства или падаешь под стол от перепоя, Это был мечтатель, выдумщик и пацифист. Он был единственный в своем роде, и никто не мог понять, откуда он набрался этих идей. Его отец, Обер, большой любитель ячменного пива, вечно искавший случая раскроить чей-нибудь череп или задрать какую-нибудь юбку, своей силой и буйным нравом был похож на галльского бога Тетатеса, хранителя молнии. Но у Шарите-сюр — Луар он встретил превосходящего его по силе и ловкости разбойника Перрине Грессара. Меткая стрела крепко пригвоздила к дороге мощное тело Обера.

Два его старших сына, Амори и Рено, два гиганта с соломенными волосами, хороши были только в драках и у винных бочек. Об их грубых и разгульных похождениях знала вся долина, об их военных подвигах ходили легенды. Обыватели с почтительным страхом рассказывали о грандиозных попойках и достойных висельников выходках с каноником Сен-Проже. Связанные братской солидарностью, братья Рокморель обожали свою мать Матильду, крепкую колоритную женщину, которая напоминала Катрин ее подругу Эрменгарду де Шатовилен, были привязаны к своему донжону и люто ненавидели своих кузенов де Вьейви, живодеров, ободравших бы и блоху, чтобы заполучить ее шкуру «. У этих кузенов всегда были наготове лодка и веревка для переправы через реку, где они на большой дороге грабили Путешественников. Правда, теперь оба брата, поручив Рокморель заботам мадам Матильды, присоединили свои Копья к знамени Монсальви и весело отправились показать» этим собакам парижанам, большим англичанам, чем сами англичане, что такое славная знать Оверни!«

Среди этих колоритных персонажей Беранже был похож гадкого утенка. Его фамильное сходство ограничивалось только ростом: он был не по возрасту высок и силен. Во всем остальном он резко от них отличался. У него были каштановые волосы и нежное улыбчивое мальчишеское лицо. Он не скрывал, что не любит оружие. Его вкусы, о происхождении которых спрашивал себя каждый в Рокмореле, лежали в области музыки, поэзии, природы, а его кумиром был его тезка трубадур Беранже де Палазоль. К церкви он не питал любовь, и не хотел уходить в послушники.

Однажды он преспокойно поджег монастырь, куда его заперли в надежде сделать из него епископа. После этого семейный совет решил отдать его Арно де Монсальви, чья репутация смелого воина не нуждалась в подтверждении, надеясь, что он тут употребит его в какое — нибудь дело.

Арно согласился, но, отбывая в Париж, отложил придворное воспитание молодого Рокмореля до своего возвращения. Он поручил его заботам дона де Галоба, своего старого учителя фехтования, чтобы тот вбил в эту странную голову навыки, необходимые будущему рыцарю.

» Будут и другие сражения, — сказал тогда Арно своей жене. — Битва за Париж слишком опасна, чтобы вести на нее совершенно неопытного мальчика «.

Итак, Беранже остался в Монсальви, где жил в свое удовольствие, носясь целыми днями с лютней за спиной, как менестрель, сочиняя баллады, кантилены, песенки и напевая их бессонными ночами Катрин. В первый же день своего прибытия он сделал Катрин своей официальной музой. Но в глубине сердца Беранже тайно поклонялся своей кузине Оветте де Монтарналь, пятнадцатилетней девочке, хрупкой, как лилия. Именно по этой причине он так яростно противился постригу, но скорее дал бы вырвать себе язык, чем признался бы в своей любви. Две семьи — Монтарналь и Вьеиви — составляли двойной ряд заграждений, и Беранже мудро рассудил, что лучше немного подождать, прежде чем объявлять о своем увлечении. Он молчал, философски ожидая лучших времен, но, отправляясь гулять по окрестностям, всегда выбирал направление к Логу…

Таким вот Катрин и любила своего пажа. Он напоминал ее друга детства, Ландри Пигаса, с которым они обошли все парижские улицы. Песенки, которые он пел, были наивными и свежими, как букетик первоцвета. Поэтому она казнила себя, что за все это время ни разу не вспомнила о Беранже. Она, конечно, была поглощена приготовлениями к осаде, но все же должна была заметить его отсутствие. Неужели несчастный мальчик попал в руки солдафонов Апшье? Катрин этого даже вообразить не смела. Что с ним могло тогда случиться?

Стоя перед Сарой, которая одевала ее в далматику из серого бархата, подбитую серым, в тон, беличьим мехом, молодая женщина повторила волновавший ее вопрос:

— Где он может быть? Он целыми днями бегает по лесам, никогда не предупреждая, куда идет.

— И почти всегда в одном и в том же направлении, проговорила Сара равнодушным голосом, встряхивая влажное платье Катрин. — Он спускается к долине.

— Да правда. Он любит ловить рыбу в реке. Ладно! Может, он и любит реку! Но у него очень я манера удить — нечасто он возвращается с уловом, напротив приходит вымокший до нитки… как будто он все время нырял. В любом случае он должен был уже давно вернуться. Жерода успела наделать достаточно шума своим набатом. Правда, от равнины путь не близкий.

Глаза Катрин сузились до размера двух фиолетовых точек.

— Что ты хочешь мне сказать, Саpa. Сейчас не время для загадок…

— А то, что малышка Монтарналь, которая так редко поднимает глаза от земли, вскружила голову Бернару. Ее ясный взгляд, да и то, что у нее под платьем, способны вскружить голову даже такому охотнику за звездами, как твой влюбленный паж, даже если он для отвода глаз во все горло воспевает фиалковые глаза своей дамы Катрин — что вполне может стоить ему хорошей оплеухи от мессира Арно. Короче, я хочу сказать, что все это плохо кончится. Сир де Монтарналь заметит однажды эту страсть к купанию, и мальчик останется в реке надолго!

— Беранже влюблен! Почему ты мне об этом раньше не сказала?

— Потому что это ни к чему бы не привело. Когда дело касается любви, ты начинаешь таять, как масло на солнце. Но сегодня все гораздо сложнее. Паж мог не успеть подняться…

— Пойди, найди мне Николя Барраля! Надо попытаться наши его сегодня же ночью. Завтра город будет обложен, и Беранже больше не сможет вернуться.

Без дальнейших слой Сара пошла за сержантом, которого нашла у одного из костров на стене. Он заявил Катрин, что не в силах сейчас найти мальчика.

— Ночь слишком темная, госпожа Катрин. В такой тьме потерялся бы сам Сатана! Все, что я могу сделать — это уставить часового к потерне. Если мальчик подойдет и покричит, ему откроют. Если же он не вернется с рассветом, постараюсь предпринять вылазку и поискать за воротами… Но вы уверены, что он появится со стороны Вьейви?

— В этом убеждена Сара!

— Тогда так оно и есть. Она никогда не ошибается… это было сказано таким вкрадчивым голосом, с такой нежностью, что молодая женщина поразилась. Неужели командир ее лучников влюблен в Сару? Решительно, сегодня день сюрпризов. После всего, что случилось, ничему не приходится удивляться. Зрелость, полнота, округлость форм Сары были способны возбудить мечтательного сына гор…

Отослав Николя, Катрин позволила Саре окончательно привести себя в порядок. Ее подбитое мехом платье приятно щекотало кожу от затылка до колен. Это было самое ее удобное платье, и она любила его надевать вечером после целого дня, проведенного на свежем воздухе, или охоты. В нем было хорошо, но теперь она немного сожалела, что надела его сразу. Это платье, сшитое таким образом, чтобы супругам не тратить время на раздевание, напоминало ей слишком о многом!.. Нежное прикосновение меха к коже вызывало воспоминания, а в мягких складках бархата тонкий запах женских духов смешался с другим, мужским запахом, и сегодня это было невыносимо и жестоко. Неужели этот старый кабан уверен, что» Он» больше не вернется… что его голос, его руки, его тело никогда больше не заполнят собой этой комнаты?

— Сними с меня это платье! — закричала Катрин. — Дай мне какое хочешь… любое… только не это!

Она, сжала зубы, чтобы не зареветь в голос, закрыла глаза, чтобы не дать волю слезам, и задрожала вдруг всем телом от любви, тревоги и страха. У нее было желание броситься вон из комнаты, вскочить на лошадь и мчаться до полного изнеможения вперед, оставляя за собой и ночь, и страх. Только бы вырваться из этого кошмара, который держит ее в заточении, скакать к мужу, броситься к нему на грудь, а потом можно и умереть…

Но Сара, уже напуганная ее воплем, бросилась к ней и почти сорвала с нее серое платье. Только на мгновение взглянула она на перекошенное лицо молодой женщины, дрожащей перед ней, и все поняла. Никаких объяснений не требовалось: она так хорошо ее знала.

Обняв нежные плечи, сотрясающиеся от внезапного нервного припадка, осторожно встряхнула Катрин. — — Успокойся, — сказала она с огромной нежностью, внезапно добавила с силой:

— ..Он вернется!..

— Нет… нет! Беро д'Апшье бросил ему это прямо в лицо. Я никогда больше не увижу Арно. Поэтому он и решился напасть.

— Это грубая ловушка. И тебе должно быть стыдно, что попалась в нее. Говорю тебе, он вернется. Я тебя хоть раз обманула? Ведь ты знаешь, что иногда передо мной приподнимается завеса над будущим? Твой супруг вернется, Катрин! Твои страдания с ним еще не кончены.

— Страдания?.. Если он вернется живым, как он может заставить меня страдать?

Сара предпочла прервать этот разговор. Она уже набросила на Катрин мягкое платье из белой шерсти, сотканное ронсийскими женщинами, из плотного мягкого и легкого полотна, на которое так щедр был Жак Кер. Она решительно завязала тесемки на шее и запястьях Катрин, понемногу начинавшей успокаиваться.

— Вот так! Теперь у тебя вид настоящей монашки. Именно так тебе предстоит держаться сегодня вечером, — сказала Сара со смехом. — Теперь иди поцелуй малышей — и в кровать! Я принесу тебе в постель печеных каштанов и побольше ванили с сахаром… если только Мишель не все съел.

Обессиленная, Катрин позволила отвести себя в соседнюю комнату, где располагались Сара и двое детей. Там в камине горел огонь, а у изголовья большой кровати с красными занавесками небольшая масляная лампа мягко освещала светлую головку маленького, совершенно утонувшего в огромной массе белых простыней и стеганого одеяла мальчика. Его густые кудри блестели, как золотая стружка, темные густые ресницы бросали мягкую тень на круглые щечки. Он приоткрыл рот и сосал большой палец, другая рука с маленькими розовыми растопыренными пальцами лежала поверх одеяла.

С сердцем, полным нежности, Катрин взяла эту ручонку, осторожно поцеловала и укрыла одеялом. Потом повернулась к девочке.

По другую сторону ночника в большой каштановой колыбели, где Арно издал свой первый крик, спала с чрезвычайно важным видом Изабелла де Монсальви. Ее крошечное личико с ямочками было уменьшенной копией властного отцовского лица. Густая шелковистая прядь вьющихся волос, выбивавшаяся из-под чепчика на маленький носик, была роскошного черного цвета. Крепко сжатые кулачки придавали ей весьма серьезный вид. На самом же деле Изабелла была вероятно веселым ребенком, от которого сходил с ума весь дом и которая этим прекрасно пользовалась. Катрин понимала, что эта девочка сможет за себя постоять. И если, глядя мечтательные глаза сына, она порой и испытывала мимолетное беспокойство за его слишком мягкий нрав, то была абсолютно спокойна за Изабеллу. Ее насмешливый критический взгляд черных, как у отца, глаз свидетельствовал о твердости характера.

Опустившись на колени между кроватью и колыбелью Катрин стала страстно молиться о том, чтобы опасность покинула эту комнату, эти кровати, эти детские головки, которые она должна защищать.

— Господи, сделай так, чтобы с ними ничего не случилось! Умоляю тебя… Они такие маленькие! А война — такая жестокая, такая страшная вещь… и такая слепая!

Ее мысли, покинув пределы комнаты, охватывали теперь всех детей и всех матерей, которые пришли по зову колокола укрыться за стенами Монсальви. Она приказала устроить их как можно лучше, ведь она чувствовала себя сестрой этих матерей. И для сеньоры и для пастушки страх за своих детей был одним и тем же. Наверное, и мужчины испытывали этот страх, но в них древняя, унаследованная от предков страсть к битве была сильнее.

И как будто в ответ на ее тревожное обращение к Небу послышались крики часовых, переговаривавшихся через определенный промежуток времени. На стенах города солдаты Николя несли охрану, и, может быть, очень скоро войско графа д'Арманьяка придет к ним на помощь и прогонит этих зубастых хищников. Банда Беро д'Апшье будет уничтожена, и тогда матери Монсальви смогут снова спать спокойно и, забыв о тревоге, вернуться к повседневным делам…

С этой утешительной мыслью Катрин, в последний раз осенив себя крестом, покинула комнату своих детей.

Глава вторая. АЗАЛАИС

— Посланец!.. Он мертв!.. Они убили его!.. Отчаянный голос Сары отогнал сон и заставил ее покинуть теплую мягкую кровать.

Этот крик вновь вернул ее в страшный грозный мир. Взгляд остановился на лице наклонившейся над ней Сары. Оно было цвета серого гранита и окаменело от ужаса. Катрин с трудом выдавила:

— Что ты такое говоришь?

— Что убит брат Амабль. Люди Беро схватили его. — Откуда это известно? Нашли его тело? Сара горько усмехнулась.

— Тело? Весь город сбежался на стены, чтобы на не посмотреть. Беро д'Апшье подвесил его на крюк мяса на углу первого дома предместья Сент-Антуан! Беднягу пронзили столько стрел, что он похож на ежа. А одной их на груди прибито твое письмо.

С подкашивающимися от волнения ногами бедная женина упала на сундук, заламывая трясущиеся руки. Она стонала, и Катрин впервые в жизни не узнала ее голоса.

— Это злодеи… демоны… слуги Сатаны! Они нас всех пожрут…

Молодая женщина, уже успевшая вскочить с постели, остановилась, пораженная:

— Сара, это ты? Ты боишься?

Никогда, даже в самые суровые моменты своей жизни, Катрин не видела у своей Сары такого пепельного лица, таких расширенных от ужаса глаз, такого дрожащего рта. Это было так неожиданно, так дико, что Катрин почувствовала, как у нее подгибаются ноги.

В полном отчаянии, готовая плакать, она повторяла, не в силах верить:

— Ты боишься?

Сара закрыла руками лицо и заплакала от страха и от стыда.

— Прости меня! Я понимаю, что расстраиваю тебя… но если бы ты только видела…

— Я иду…

Охваченная гневом, Катрин как попало надела платье, сунула ноги в сапожки и, не подвязав волосы, бросилась из комнаты, вихрем слетела по широкой лестнице и вылетела на улице.

Подобно буре, с развевающейся за спиной светлой гривой, она, ничего не замечая вокруг, пересекла широкий двор, чуть не сбила с ног возвращающегося Жосса и, не слыша того, что он ей сказал, бросилась дальше. Она неслась по равной улице, поднимая юбки, чтобы легче было бежать, Она не знала, ни что будет делать, ни зачем бежит. Катрин толкала неизвестная сила, делавшая ее каким-то другим, неизвестным существом, переполненным бешенством и злобой.

Она бросилась на стену и влетела в молчаливую толпу, почтительно перед ней расступившуюся. И толпу эту она тоже не узнала: все лица были того же серого цвета, что и лицо Сары, все глаза были пусты, а уста безмолвны. Кто-то пробормотал странным хриплым голосом:

— Божий человек… Он умер.

Действительно был мертв. Как Сара и говорила, изрешеченный стрелами несчастный монах висел на крюке в своей грубой монашеской одежде, задубевшей от засохшей крови, — жуткая и гротескная фигура, со скрюченными предсмертной судорогой пальцами больших ступней. Несколько слов, произнесенных незнакомым голосом, привели госпожу де Монсальви в ужас, сковавший ее людей. Жертвой был человек Бога! Это преступление привело всех в состояние шока и оцепенения.

Внизу около трупа, повернувшись к потрясенному городу, скалили зубы два солдата.

Стоя на колючем ветру плато, Катрин закричала вне себя:

— Да, он мертв! Его убили! А вы все так и будете молча смотреть на него, ничего не делая?

И, прежде, чем ее жест был предупрежден, она вырвала лук у одного из солдат. Ее гнев, превосходящий силы, легко натянул тугую тетиву. Как рассерженная гадюка просвистела стрела, вонзилась в горло одного из бандитов, который рухнул, задыхаясь и захлебываясь кровью. Молодая женщина потянулась за новой стрелой, чтобы сразить второго, но тот уже рухнул рядом с первым, настигнутый стрелой Жосса.

Когда люди Монсальви проснулись, их оцепенение прошло. Стрелы из луков и арбалетов свистели в воздухе, вынудив бандитов Апшье отступить к лагерю. Скоро между стеной и лагерем осаждавших не осталось никого, кроме жалких останков несчастного казненного монаха.

— Прекратить стрельбу! — крикнул Жосс. — Не надо переводить боеприпасы…

Послышался чей-то протестующий голос:

— Мы что же, так и оставим бедного брата Амабля висеть там, как лису, попавшую в капкан, чтобы он разлагался у нас под самым носом на ветру и под дождем?

Врезавшись в толпу, как корабль в штормовые волны, в чепце, развевающемся наподобие паруса, Гоберта встала рядом с Катрин. Она была выше госпожи на целую голову. Две черных косы толщиной в детскую руку были уложены вокруг ушей. Встав в своей обычной позе, с кулаками, упертыми в бока, торговка полотном добавила:

— Это был святой человек, смирный, как овечка, и он умер за нас. Ему нужен покой доброй христианской земли, а не бесстыдные издевательства воров. И если никто не хочет пойти и отцепить его, я клянусь на кресте моей матери, что сделаю это сама. Откройте мне ворота!

Катрин колебалась. Выйти сейчас — значит ввязаться в сражение, в котором у осажденных не было ни малейших преимуществ.

К тому же был риск, что враг войдет в приоткрытые ворота и захватит город. Но, с другой стороны, Гоберта была права: позором для всех было оставлять останки монаха в руках его палачей!

Чувствуя, что Катран вот-вот склонится на ее сторону, Гоберта стала настаивать, полуумоляюще, полуповелительно:

— Ну так что же, сеньора? Как поступим? Будем… Ее слова покрыли медленные удары монастырского колокола. Каждый машинально повернулся к внутренней части города, откуда одновременно раздавалось заунывное песнопение.

— Монахи! — произнес кто-то. — Вот они! Они вышли все!

И действительно, шествуя двумя рядами, августинцы аббатства шли к воротам Сент — Антуан. Погрузив руки в широкие рукава, надвинув капюшоны на лица до самого подбородка, они громко читали заупокойную молитву. Во главе процессии рядом с двумя братьями, несущими большие свечи из желтого воска, шел аббат Бернар. В фиолетовой ризе с серебряным крестом и митрой на голове, он обеими руками нес дароносицу, в которой в окружении золотых лучей блестела облатка. При его приближении каждый преклонил колени.

Подойдя к опущенной решетке, аббат жестом приказал ее поднять. На стенах все устремили на Катрин вопросительные взгляды.

На этот раз она не противилась. Богу пути не преграждают.

— Откройте! — крикнула она. — Но пусть путники на стенах приготовятся стрелять. Вооружите арбалетчиков. Если кто-нибудь сделает шаг в сторону сеньора аббата, стреляйте, не ожидая приказа!

Скрежет поднимающейся решетки прошелся по нервам как рашпиль. Риск был огромен. Людей, зверски убивших монаха, может не остановить вынос святых даров. Банда их сметет в одно мгновение, с ревом ринется в открытые ворота Монсальви. Каждый клинок найдет свои ножны из плоти и крови. Погребальную песнь сменят стоны, и это будет конец… Подъемный мост опустился с апокалипсическим шумом.

Катрин снова взяла свой лук, уперла его о зубец стены и не спеша вложила стрелу.

— Если Беро д'Апшье появится, я убью его, — объявила она спокойным голосом.

Поставив ногу на камень, она медленно и без особых усилий натянула тетиву. Тонкая ясеневая дуга согнулась вдвое. В таком положении она стала ждать.

Лагерь внизу был удивительно неподвижен. Никто не показывался. Но за торчащими сучьями и ветками с натянутыми на них шкурами — укреплениями палаток — чувствовались настороженные взгляды и сдерживаемое дыхание. Рядом с трупом монаха на земле были распростерты тела двух солдат.

Процессия пересекла мост. Песнопения на мгновение затихли под сводом стены и барбакана, потом раздались с прежней силой, возвещая Божий гнев:

Тот день, день гнева.

В золе развеет земное…

Они остановились и даже отступили назад, подчинившись короткому приказу настоятеля:

— Отступить за стены. Пусть поднимут мост!.. Удивленная Катрин ослабила тетиву и выглянула наружу. По ту сторону стен оставался один аббат, такой тонкий и хрупкий, протягивающий к серому небу руки, несущие солнце. Его сопровождали три монаха: двое — с носилками, один — с лестницей. И, повинуясь его приказу, мост медленно стал подниматься.

— Он не хочет подвергать опасности город, — выдохнул Жосс, стоявший с вытянутым лицом за спиной Катрин. — Но он страшно рискует!

— Прикажите не закрывать мост. Мы должны взять на себя долю риска. Кроме того, поместите в окнах ближайших домов вооруженных людей.

Отдав приказание, Катрин снова перевела взгляд на аббата.

Он продвигался не спеша. Ветер раздувал ризу вокруг его худого тела, как знамя вокруг древка. Облака, подгоняемые западным ветром, бежали к пустошам Обрака, и там, по другую сторону широкой лощины, где шумела Трюйера, небо было сумрачно. Облака проходили так низко над плато, что казалось, хотели укрыть маленького неосторожного священника, собравшегося очистить мир с помощью чистого золотого солнца на кончике пальцев.

Когда он дошел до трупа, в лагере произошло движение. У заграждений показалась массивная фигура и остановилась. Катрин узнала Беро д'Апшье и направила на него стрелу. Его длинные руки опирались на огромный обнаженный меч, но далее он не двигался.

— Уходи, аббат! — прокричал он. — Здесь я судья! Нечего тебе вмешиваться!

— Это один из моих детей, убитый тобой, Беро д'Апшье. Я пришел забрать его. А это твой Бог, распятый тебе подобными. Бей, если осмелишься, но затем ищи лес такой густой и местность такую дикую, чтобы спрятать там свое преступление и свой позор, ибо проклят ты будешь на земле и на небе до скончания веков! Иди! Приблизься! Чего ты ждешь?.. Присмотрись повнимательнее! У меня в руках золото, то самое, которое ты так любишь и за которым пришел. Тебе стоит только руку протянуть… Тебе стоит только поднять свой длинный меч, которым ты так ловко орудуешь.

Оставив трех монахов снимать труп и укладывать его на носилки, что было не так-то просто из-за топорщившихся стрел, бесстрашный аббат двинулся по направлению к лагерю с высоко поднятой дароносицей. По мере того как он приближался, старый бандит вдруг странно съежился, как великан, превращенный в карлика. Он дрожал как лист на ветру, и показалось даже, что он вот-вот уступит древним тайным силам, пришедшим к нему из туманных времен детства, и преклонит свои колени, задеревеневшие от ревматизма и высокомерия. Но за ним стояли теперь его сын, его бастард и Жерве Мальфра. Самолюбие одержало верх над боязнью потустороннего мира, к которому его неминуемо вел возраст.

— Уходи, аббат, — повторил он снова, но уже голосом, в котором слышалась усталость. — Уноси своего монаха. Ночью все кошки серы. Он уже был мертв, когда мы поняли, кто он такой. Но не думай, что я раскаиваюсь. Мы еще встретимся, и тогда у тебя в руках не будет Бога, за которого ты прячешься.

— Он всегда со мной, и я всегда могу за него укрыться, ибо руки мои ежедневно касаются его Тела и его Крови! Даже если тебе он не виден, он со мной, так же как и с этим мирным городом, который ты хочешь разрушить.

— Разрушить его? Нет! Я хочу сделать его моим, и он будет мой!

Но аббат Бернар уже не слушал его. Как мать, защищающая свое дитя, он повесил золотое солнце себе на грудь и поддерживал его. Теперь он возвращался к немому городу, следившему за всей сценой, затаив дыхание.

Медленно монахи с носилками вошли в ворота. За ними следовал аббат, который молился, свесив голову к своей Священной ноше. Потом город закрылся снова.

За стенами никто не проронил ни слова, но как только монахи оказались в городе, как только упала решетка, раздались радостные восклицания, вздохи облегчения и победные крики.

— Стреляйте, госпожа Катрин, — прошептал Жосс. — Вы держите этого бешеного пса на кончике стрелы. Стреляйте и освободите нас от него.

Но Катрин устало вздохнула и с сожалением покачала головой.

— Нет. Аббат мне бы этого не простил. Беро не осмелился его тронуть. Если он еще страшится Бога, может быть, он откажется от мысли нас уничтожить. Дадим ему подумать…

— Подумать? Его люди голодны и жаждут золота. Они пойдут до конца. Если вы думаете, что они отступят, вы ошибаетесь, госпожа Катрин. Говорю вам, они нас атакуют.

— Что ж! Пусть атакуют! Мы сумеем им противостоять.

Однако приступ в тот день не состоялся. Беро д'Апшье употребил время на то, чтобы обложить.«город. Все утро люди Монсальви наблюдали, как враг медленно забирает их город в кольцо, просачивается между скалами и густыми зарослями кустарника, ставит посты на дорогах, разбивает новые палатки и зажигает новые огни. Везде расположилась пехота. В лесах, растущих на склонах холмов, орудовали слуги, подбирая сучья и хворост, чтобы изготовить фашины и завалить рвы, и рубили деревья для строительства лестниц. Прекрасные ели, гордо поднимавшиеся над городом и служившие ему такой хорошей охраной, теряя свои кроны, падали с болезненным треском, в то время как в воздухе разносился запах смолы, заглушая зловоние горячего масла и смешиваясь со свежим запахом наступающей весны.

Катрин оставалась на крепостной стене почти весь день. Сопровождаемая повсюду Жоссом Ролларом и Николя Барралем, она обходила замок по дозорной галерее, осматривала башни и посты, проверяла крепость балконов с бойницами, запасы камней, стрел, дров, оружия и инспектировала посты будущего сражения.

Смелый поступок аббата Бернара, рисковавшего жизнью из-за тела несчастного посланца, укрепил всеобщее мужество и удвоил решимость. Великий страх, страх почти священный, быстро исчез. Каждый был глубоко убежден в том, что сам Бог будет сражаться с ним рядом, когда наступит час, и Катрин была теперь уверена в том, что им удастся справиться с врагом без большого труда.

И только одна тревога никак не отпускала ее: отсутствие пажа, но она еще смутно надеялась, что он успел вернуться на защиту своей матери.

Смущенная внезапным приступом слабости, Сара с удвоенной энергией принялась хлопотать по дому, успевая выполнять свои обычные обязанности и одновременно следить за тем, чтобы беженцы, которых она устраивала, испытывали как можно меньше неудобств на чужом месте. Она даже предложила аббату помочь обрядить и обмыть брата Амабля; с помощью острого ножа и масла она вынимала стрелы. И вот его тело, обмытое вином и завернутое в кусок тонкого полотна, положили в склепе монастырской церкви в ожидании похорон, которые должны были состояться этой ночью, так как днем монахи занимались обороной города вместе со всеми другими жителями.

Вскоре приготовления закончились, и осажденным оставалось только ждать и наблюдать за движениями противника. Постепенно город перешел на осадное положение, и каждый горожанин, если не стоял на посту, занимался своими повседневными обязанностями.

В то время как Гийом Бастид, пекарь, пек в печи хлеб для беженцев, Гоберта собрала у фонтана группу горожанок и местных жительниц и старалась ободрить их, так как ей показалось, что некоторые из них стали жаловаться на судьбу и проявляли полный упадок духа и отсутствие всякой надежды из-за смерти брата Амабля.

— Монаха схватили врасплох, это ясно! — говорила жена Ноэля Кэру. — Но это еще не означает, что нас всех ждет такая же участь. Прежде всего мы, конечно же, попытаемся отправить нового посланца, и потом, люди Карлата просто обязаны узнать о нашей беде. И, наконец, мы не такие уж недотепы, чтобы не удержаться несколько недель.

— У нас мало людей, — возразила Мари Брю, одна из, беженок, которая никак не могла забыть свою маленькую ферму в Фонт-Сенте, оставленную на разграбление. — А у этих грязных животных организованная и хорошо вооруженная армия…

Гоберта угрожающе посмотрела на смутьянку, и чепчик се негодующе затрепетал.

— У нас не так много людей, но у нас есть стены, за которыми ты. Мари, смогла спрятаться. У нас есть оружие… и потом, мы-то, женщины, тоже годимся на что-то. И вот что я скажу: когда я вижу, как эта подлая собака Жерве Мальфра, погубивший мою племянницу Бертиль, расхаживает вокруг старого бандита, во мне просыпается убийца. И, если во мне будет нужда, я не заставлю себя долго упрашивать и, слово Гоберты, смогу распороть не одно брюхо!

— Тебе хорошо, ты крепкая как скала, — проговорила Мари, которая не собиралась поддаваться общему героическому настроению. — А я и меча поднять не смогу.

— А кто тебе предлагает меч, воробышек? Когда ты убираешь у себя на ферме в Фонт — Сенте сено, кто его нанизывает на вилы, не ты ли?

— Да, но…

— Копье весит не больше, а управляться с ним гораздо легче. Ты колешь и толкаешь!

Эта блестящая демонстрация силы принесла ей явный успех. Почтенные дамы, поставив кувшины с водой, принялись каждая на свой лад наносить удары воображаемым оружием, и когда Катрин, спустившись со стены, приблизилась к их компании, то увидела развевающиеся желтые чепчики и их владелиц, подхваченных порывом всеобщего военного воодушевления. Только одна сохраняла молчание. Опершись о высокую резную ограду фонтана, она довольствовалась тем, что слушала разговоры остальных с полуулыбкой на губах.

Это была красивая девушка с темными волосами, может быть, самая красивая во всем городе, если не во всей округе, с тонкой кожей, покрытой румянцем, и с бархатными, черными, как у испанки, глазами.

Десять лет назад она прибыла в Монсальви со своей матерью, кружевницей из Пюи, вдовой, сочетавшейся вторым браком с Огюстеном Фабром, плотником. У матери было слабое здоровье. Суровая зима унесла ее жизнь, но Огюстен привязался к маленькой девочке и воспитал ее как родную дочь. Что стало бы с девочкой без него? Понемногу Азалаис заняла место своей матери. Она вела хозяйство и, как ее покойная мать, научилась тонкому искусству плетения кружев. Потом, превзойдя и ее в этом искусстве, она стала получать заказы из всех замков и от всех богатых горожанок округи. Из самого Орийяка приезжали богатые дамы купить ее кружева Госпожа де Монсальви первая сделала большой заказ Азалаис, любуясь ее ловкостью и художественным чутьем, но кружевница была, пожалуй, единственной женщиной в городе, с которой у нее были не только не дружеские, но даже прохладные отношения. Впрочем, ни одна женщина в Монсальви не любила Азалаис. Может быть, из-за дерзкого пристального взгляда, с которым она рассматривала как юношей, так и женатых мужчин, или из-за низкого горлового смеха, раскатистого, как у горлицы, когда во время веселья ребята приглашали ее в общий танец. Или еще за манеру теплыми летними вечерами расстегивать воротничок несколько больше, чем допускалось, когда сидела у раскрытого окна.

Красивая, ловкая и имевшая некоторое состояние, Азалаис могла бы уже сто раз выйти замуж, но, несмотря на явное внимание, которое ей оказывали молодые люди, ни один не был выбран.

— Я отдам себя только по любви и полюблю только достойного меня человека… — говорила она, прикрыв свои огромные глаза.

Она уже достигла двадцать пятой весны, не выбрав себе мужа, поощряемая, правда, в этом Огюстеном, который боялся потерять такую хозяйку.

— Никто из этих мужланов не достоин тебя, моя жемчужина, — говорил он ей, поглаживая ее бархатистую щеку, — ты стоишь знатного сеньора!..

Ясно, что с такой жизненной философией у Огюстена было не так-то много друзей среди молодых людей, а старики пожимали плечами и советовали своим сыновьям запастись терпением. Должен наступить день, когда Азалаис, устав ждать» сеньора «, заметит, что время уходит и молодость не длится вечно. И тогда она решится взять мужа.

Мечты Огюстена о браке его приемной дочери дошли до ушей Катрин, как и до всех остальных в городе. Донасьена, солидная супруга старого Сатурнена, высказала свое возмущение, но Мари Роллар, жена Жосса, которая вынесла из своего пребывания в гареме странную осведомленность о женской природе, немедленно поставила все точки над» и «:

— Огюстен говорит о» сеньоре «… но дочка его думает о мессире Арно. Надо видеть, какими глазами она смотрит на него, когда верхом на лошади он проезжает по городу; кошка перед миской со сливками! И когда она делает перед ним реверанс, то это вовсе не из смирения.

— Ты говоришь глупости, Мари, — ответила тогда Катрин, — Она бы не осмелилась метить так высоко.

— У девиц такого сорта от большой высоты голова не кружится, можете не сомневаться.

Помимо воли, мадам де Монсальви испытала неприятное ощущение. Она была уверена в любви мужа и не боялась, что какая-то деревенская девушка сумеет расставить ему ловушку. Однако Азалаис напомнила ей о двух женщинах, которых она боялась больше всех в жизни: Мари де Комборн, кузине, любовь которой к Арно довела ее до преступления и Зобейде, сестре султана, так долго державшей его в заточении. Она сочетала в себе черты обеих — и внешностью и характером. И иногда, когда кружевница заходила в замок предлагая свой товар — воротничок или вуаль, — Катрин казалось, что перед ней земное воплощение женщины-демона, посланной отнять ее любовь.

Конечно, и Мари и Зобейда умерли, и умерли от руки Арно, заколотые кинжалом с серебряной насечкой, который всегда был для Катрин защитой и талисманом, но кто может загадывать на будущее и предугадывать поступки мужчины!

Родись Катрин в доме сеньора, она не обратила бы внимания на эту девушку. Она считала бы для себя недостойным ревновать к кому-то из вассалов, затерявшихся среди многих подобных. Но дочь Гоше Легуа, золотых дел мастера с Моста Менял, была лишена подобного высокомерия. Она знала по собственному опыту, что любовь может толкнуть девушку из буржуазной семьи на отчаянные поступки. Она знала, что нельзя презирать и недооценивать противника…

Со времени отъезда мужа Катрин уже немного забыла смутные опасения, которые внушали страстные глаза Азалаис. Их совершенно стерла надвигающаяся на город опасность. Однако, заметив кружевницу среди слушательниц Гоберты, Катрин невольно нахмурилась. Может быть, потому, что Азалаис держалась в стороне и была излишне спокойна, а возможно, из-за насмешливой полуулыбки и легкого презрения, с которыми она оглядывала остальных горожанок. Можно было подумать, что их дальнейшая судьба и судьба всего города ее не касаются.

С приходом владелицы замка энтузиазм удвоился. В минуту опасности она была душой Монсальви, и каждой женщине было приятно, что она сейчас рядом с ними.

Они окружили ее тесным кольцом. Так же как и их мужья, они были обеспокоены тем, что такая непосильная задача ложится на ее хрупкие плечи, и одновременно считали, что она способна совершить чудо. Разве не отправилась она за своим мужем прямо ко двору султана и не привезла его обратно здоровым? А ведь он столько времени провел в лепрозории. Никто в Монсальви не хотел верить, что мессир Арно на самом деле не был болен проказой. Для всех это было чудом исцеления, совершенным святым Иаковом и любовью госпожи Катрин.

Ее любили за красоту, за доброту и смелость. Ей поклонялись за то, что она олицетворяла любовь редкую, достойную прекрасных рыцарских романов. И сейчас вокруг нее не было ни одной женщины, в ушах которой не звучал бы грубый голос Беро д'Апшье, пророчившего конец Арно де Монсальви.

Все втайне о ней беспокоились, искренне разделяя тревогу, поселившуюся в ее сердце, и все были восхищены ее мужеством и были признательны ей за улыбку, с которой она отвечала на вопросы женщин.

Это было нелегко. Они говорили все хором, желая знать, что делает противник, закончил ли он осадные приготовления скоро ли начнется атака и так ли он силен, как предполагалось.

Громогласной Гоберте удалось перекричать всех.

— Это еще далеко не все, — сказала она. — Страшный конец брата Амабля ничего не решил. По-моему, надо думать о том, чтобы послать нового посыльного.

— А как ты пошлешь его, твоего посыльного, — возразила ей Бабе Мальвезен. — Теперь и ворота не откроешь без риска получить стрелу! Перебросить его через стены, моля Бога о том, чтобы отнес подальше?

Презрительно пожав плечами, Гоберта выкрикнула:

— И где только твоя голова! В замке есть подземный ход; для чего он вообще нужен, если не для таких случаев?..

Действительно, в те времена, когда Катрин и аббат Бернар восстанавливали в Монсальви старый замок Пюи-де-д'Арбр, они не преминули сделать особый заказ мастерам и снабдить его этим ходом на тот случай, если надо будет срочно покинуть замок во время осады. Как было принято, секретный ход начинался из донжона, вел в поле и терялся в скалах и густых зарослях кустарника, которым придали самый естественный вид.

Этот подземный ход был в своем роде произведением искусства — внутри он был снабжен различными защитными приспособлениями, чтобы враг, обнаружив случайно выход не вздумал пробраться по нему в город. Но было совершенно очевидно, что о вещах такого рода не следовало трезвонить на всех углах.

Жестом Катрин попросила замолчать и бросила: Мы думали об этом, но, умоляю, Гоберта, не кричите громко. Вас могут услышать.

— Кто же это, госпожа? Не прячется же враг в наших домах?

— Нет, — улыбнулась Катрин, — но ваш голос разносится далеко, моя дорогая. Вы могли бы, как Орлеанская Дева, стать во главе армий, к тому же я знаю, что вы глубоко почитаете…

Страшный грохот молотка прервал ее на полуслове. Он донесся из дома, где жил Огюстен, приемный отец Азалаис. Дверь в его мастерскую была открыта, и можно было деть разлетающуюся во все стороны стружку.

Катрин повернулась к кружевнице:

— Ваш отец работает с таким жаром. Чем это он занят?

— Он делает гроб. Первый… гроб для брата Амабля!

— Первый? Он что же, рассчитывает, что будут другие?

На губах Азалаис показалась улыбка, и она посмотрела на Катрин с едва скрываемой дерзостью.

— Будет еще много других, и вы это прекрасно знаете госпожа Катрин! Пусть осада длится сколько угодно, и пусть город будет взят — мой отец не останется без работы. Вы же отлично знаете, что их будет очень много, — тех, кто умрет из-за вас.

Наступила полная тишина. Катрин спрашивала себя, не ослышалась ли она. Гоберта и ее подружки переглядывались, не веря своим ушам. Но молодая женщина быстро пришла в себя и нахмурила брови:

— Что вы хотите этим сказать?

— Ничего, все уже сказал сеньор д'Апшье… если я правильно его поняла. Он хочет золота, госпожа Катрин, и вас. Что касается золота, то его вы, конечно, можете ему дать, но себя?.. Вы хотите сохранить себя, а из-за этого идут умирать все эти люди? Себя одну… раз мессир Арно не вернется.

Продолжая говорить, она подняла с края колодца полный кувшин и легким движением закинула его на плечо. Она продолжала улыбаться, явно получая удовольствие от эффекта, который произвели ее предательские слова. Она наслаждалась, что поразила Катрин в самое болезненное место. Но уйти не успела. Просвистела пара увесистых оплеух и Азалаис оказалась на земле, посреди осколков кувшина придавленная восьмьюдесятью фунтами Гоберты. Полузадушенная Азалаис пыталась подняться, но торговка за волосы удерживала ее на земле.

— Гоберта! — крикнула Катрин в ужасе от бешенств, перекосившего лицо Гоберте и сотрясавшего всю ее мощную фигуру. — Отпустите ее…

Но Гоберта ничего не хотела слышать. Поставив колено ей на живот и вцепившись в косы, она рычала, плюя в лицо:

— Если бы я не знала, Азалаис, что твоя бедная покойная мать была святая женщина, я бы сказала, что ты порождение свиньи. С чего это вдруг судьба наших людей тебя заинтересовала? Строишь из себя гордячку, все-то парни слишком просты для тебя. Тебе, кажется, нужен сеньор?

А раз мессира Арно тебе не видать, так ты, верно говоришь себе, что вполне подойдет один из волков Апшье? И которого из них ты хочешь? Давай говори, ну говори же!

Свободной рукой разошедшаяся Гоберта хлестала девушку по щекам с такой яростью, что Катрин испугалась, как бы она не убила ее.

— Надо их растащить, Бабе. — крикнула Катрин своей соседке. — Гоберта способна ее прикончить.

— Ну так что же, — отвечала злопамятная жена торговца воском, — не велика беда!.. Мой младший вдоволь наплакался из-за нее летом. Впрочем, я к вашим услугам, госпожа Катрин.

С помощью других женщин, тоже достаточно равнодушных и в глубине души не хотевших спасать бойкую кружевницу, они оторвали кипящую и пылающую Гоберту от ее жертвы. Мари Брю в своей жалости дошла даже до того, что помогла Азалаис подняться.

Вся красная от ударов, в крови, кружевница с рыданиями встала. Ее мокрое платье было выпачкано грязью и разорвано на спине. Но ее жалкий вид не смягчил гнева Гоберты, которую с трудом удерживали, не давая вырваться.

— Пустите меня! — кричала разъяренная женщина. — Я хочу, чтобы эта шлюха ползала на коленях! В грязи, на коленях, вымаливая прощения у нашей госпожи!

Так как повисшие у нее на руках женщины ни в какую не хотели ее выпускать, она прорычала в сторону своего врага которую Мари уводила домой:

— Ты слышишь, дрянь? Ты будешь просить прощения!

— Прощения? За что?

Привлеченный шумом, который наконец перекрыл его величественный. Огюстен появился на пороге своей мастерской, держа в одной руке молоток, а в другой — деревянный гвоздь. Он почти натолкнулся на свою приемную дочь, мокрую, грязную и изрядно потрепанную.

Да так, ничего. — попыталась объяснить Мари — она побеседовала с Гобертой…

Огюстен отодвинул ее рукой и зашагал к группе женщин. С бешенными глазами, почти вылезающими из орбит, с лицом таким же красным, как и его шерстяной колпак, потрясая деревянным молотком. Его вид не предвещал ничего хорошего. Но это не произвело впечатления на Гоберту.

— Прощения за то, что она осмелилась сказать госпоже Катрин! — прорычала она. — Не стоило об этом говорить, но твоя Азалаис — порядочная стерва! Если бы ты ее почаще охаживал по бокам, она не была бы такой ядовитой — Что такое? Что она, интересно, осмелилась сказать!» Осмелишься» ли ты передать мне это?

— Я бы постыдилась…

Огюстен подошел поближе. А так как его голая рука крепко сжимала молоток, женщины, державшие Гоберту как по команде отпрянули, боязливо взвизгнули, уверенные что он сейчас обрушится на них.

Катрин также отпустила Гоберту, но только для того, чтобы броситься между нею и разъяренным плотником.

— Довольно! — сказала она сухо. — Теперь моя очередь говорить, а ваша — слушать, одного и другого. Засуньте молоток за пояс, Огюстен, а вы, Гоберта, успокойтесь!

Перед молодой женщиной плотник остановился, бросил на нее взгляд исподлобья и неохотно стащил колпак.

— Я имею право знать, что сделала моя дочь, — проворчал он.

— Идет! — согласилась Гоберта, к которой возвращалось ее добродушие по мере того, как она успокаивалась. — Что касается того, что с ней приключилось: я ей дала хорошую взбучку, которую от тебя она никогда не получала! И готова начать снова, если только ты не сделаешь это сам. Она сказала, что ты неплохо заработаешь на гробах для всех тех, кто даст себя убить за госпожу Катрин. Ты с этим согласен?

— Она не могла этого сказать!

— Она это сказала, Огюстен! — вмешалась Катрин. Она считает, что я явлюсь причиной всех тех страдании, которые выпадут на долю нашего города, я одна! Вы того же мнения?

— Н-нет, конечно. Никто не хочет, чтобы Апшье был нашими сеньорами, они грубы и жестоки. Вот только если мессир Арно не вернется…

Она посмотрела на его упрямое лицо. Было очевидно, он сердился на нее, но привычное почтение удерживало от того, чтобы сказать ей все в лицо. И Гоберта, не в силах долго оставаться вне сражения, вмешалась в разговор — Мессир Арно вернется! — уверенно сказала она. Но даже если он не вернется, у нас есть наследник и другой сеньор — аббат Бернар! Нам нечего делать с Апшье. Ты можешь сказать своей дочери: до того, как она выдаст госпожу Катрин, о чем, я думаю, вы поговорите в семейном кругу. Мы отправим ее голую за стены города и посмотрим тогда, что сделают с ней эти «сеньоры», о которых она так мечтает!

— Не начинайте снова! — отрезала Катрин. — Я не сержусь на вашу дочь, Огюстен. Она, наверное, испугалась, это ее извиняет. Вы же не сердитесь на Роберту. Она так поступила только из дружбы ко мне! Ладно, давайте, все помиримся!..

Нехотя Фабр пробормотал, что он больше не сердится на Гоберту, а Гоберта, в свою очередь, пробурчала, что Азалаис нечего ее опасаться, если та попридержит свой язык. Катрин этого было достаточно. Инцидент был исчерпан, и каждый удалился по своим делам. Кумушки подобрали свои кувшины и, поклонившись своей госпоже, разошлись по кухням, обсуждая происшествие.

В сопровождении Гоберты, которая возвращалась к себе, как и все остальные, Катрин направилась в сторону аббатства, где должна была встретиться с духовным сеньорой Монсальви.

Несмотря на все проявления дружбы и привязанности, которые ей только что были продемонстрированы, Катрин было грустно и тяжело на душе, так как во всей этой толще верности и преданности она обнаружила тонкую трещину. Трещину, конечно, небольшую и неопасную, но и этого было довольно в тот момент, когда город должен был сплотиться.

Конечно, Катрин не могла строить иллюзий в отношении Азалаис. Она помнила то зимнее утро во дворе замка, когда случайно увидела, каким взглядом та обволакивает ее мужа. Тогда она поняла, что Мари была права, эта девица может ее только ненавидеть. Но и ее отец считает, что ей стоит выйти из города. А не думают ли так же и другие? Во всяком случае необходимо следить, чтобы подобные настроения не распространялись, и не спускать глаз с кружевницы. Гоберта, до сих пор молча наблюдавшая за своей госпожи, прервала ее печальные размышления со свойственной ей внезапностью.

— Только, пожалуйста, не воображайте себе разных вещей и не забивайте себе ими голову, госпожа Катрин. Огюстен только без ума от своей Азалаис, что даже не отдает себе отчета, что эта худшая из тварей, которые когда-либо ходили по земле. В том, что она сказала, нечего сомневаться, Больше ее слова ни о чем не говорят.

— Вы в этом уверены?

— Уверена ли я? Ах, Святая Дева! Подумать так о нас — значит оскорбить всех остальных. С какой стати остальным поддерживать бредовые идеи Азалаис? Она вообще не из этих мест.

— Как, впрочем, и я! — осторожно произнесла Катрин — Вы?

Пораженная Гоберта остановилась как вкопанная, поставила свой кувшин и закивала головой с видом такого сострадания, что Катрин подумала, не принимает ли Гоберта ее за наивную дурочку.

— ..Вы, Матерь Божия! Но вы больше принадлежите этим местам, чем… вот этот камешек, — и женщина быстро подняла камень с земли, — вы выросли на этой старой земле. Вы, может, и родились в Париже, но что в вас от него осталось? Вы с мессиром Арно одна плоть и одна душа. А если и он не отсюда, кто же тогда здесь останется? А без вас не будет и мессира Арно… Идите, госпожа Катрин! Хотите вы того или нет, но вы — краеугольный камень в стене Монсальви, и никто не сможет вас вырвать из нее.

— Спасибо, Гоберта! Но мне кажется, будет лучше, если Азалаис попридержит язык за зубами. За ней надо хорошо присматривать. Подобное состояние ума недопустимо в осажденном городе.

— Будьте спокойны, госпожа Катрин, красотка будет под присмотром. При первой же выходке я предупрежу вас, и вы ее арестуете, даже если этот болван Огюстен прикажет ей притвориться больной. Идите спокойно, дорогая госпожа! Даше приказание будет выполнено.

У дверей монастыря Гоберта, не желая показать Катрин, как она взволнована, поклонилась и, повернувшись к ней спиной, большими шагами направилась к своему дому.

С трудом сдерживая слезы, но странным образом успокоенная и согретая, Катрин пересекла порог монастыря. От приветствовавшего ее брата она узнала, что аббат Бернар находится в коллегиальном зале.

— Он дает урок маленькому сеньору, — добавил он с улыбкой.

— Урок? Сегодня?

— Ну конечно! Его преподобие полагает, что осада не может служить достаточным извинением для отмен занятий.

«В этом — весь аббат», — подумала Катрин. В то время когда с минуты на минуту можно ожидать штурма города, а его церковь наполнится верующими, пришедшими просить небесного заступничества, он продолжает как ни в чем не было учить маленького Мишеля. И в самом деле, подходя к залу, Катрин услышала голос своего сына, декламирующего поэму:

Апрель, я всех времен милей

Высоким славным назначеньем.

Пришел мой час для всех людей,

Как на конце копья — спасенье,

Святых страданий искупленье

Того, кто создал этот мир…

Скрип двери прервал чистый детский голос. Сидя на маленькой скамеечке напротив аббата, стоявшего перед ним со скрещенными руками, Мишель повернул к матери свое круглое личико, на котором было написано недовольство.

— О! Матушка! — проговорил он с упреком. — Почему вы пришли сюда в такой час?

— А я не должна была приходить?

— Нет, не должны были! Надеюсь, вы ничего не слышали?

По этому, полному тревоги вопросу Катрин поняла, что ребенок, должно быть, как раз повторял небольшое стихотворение, без сомнения, то самое, которое он должен будет ей подарить утром на Пасху вместе с традиционными пожеланиями. Она улыбнулась с видом полнейшей невинности:

— А что я должна была услышать? Дверь была закрыта, а я только что пришла. Я тебя уверяю, что ничего не слышала. Но если я тебе помешала, прошу меня простить.

— О, конечно, — уступил великодушно Мишель, — если вы не слушали.

— На сегодня урок окончен, — сказал аббат, кладя руку, на светлые кудри мальчика. — Ты хорошо поработал, Мишель, и, думаю, теперь можешь вернуться к Саре.

Мальчик немедленно соскочил на пол и, подбежав к матери, обнял ее ноги:

Пожалуйста… можно ли мне не сразу возвращаться домой?

— Куда же ты хочешь идти?

— К Огюсту! Он сегодня начинает готовить воск для пасхальной свечи. Он сказал, что я могу прийти.

Катрин подняла его с пола, прижала к груди и с любовью поцеловала его круглые нежные щечки.

— Иди, сынок! Но не надоедай слишком Огюсту и не забивайся очень долго. Сара будет волноваться.

Он пообещал, крепко поцеловал ее в кончик носа и, со скользнув на пол, помчался на улицу, сопровождаемый снисходительными взглядами матери и аббата.

— У него страсть и любознательность его отца, заметил аббат.

— Он настоящий Монсальви, — гордо сказала Катрин. — Я спрашиваю себя, не похож ли он на своего дядю Мишеля больше, чем на своего отца? У него нежности больше, чем у моего супруга, меньше жестокости. Правда, он еще такой маленький! Однако признаюсь, что сегодня более всего удивили меня вы сами. Мы сейчас в опасности а вы даете Мишелю урок, а Огюст готовит пасхальную свечу. Где будем все мы на Пасху? И будем ли мы еще живы?

— Вы в этом сомневаетесь? Ваше доверие Богу ничтожно, дочь моя. Пасха еще только через две недели. Я допускаю, что праздник будет не таким веселым, каким хотелось бы, но я надеюсь, что мы будем здесь все, чтобы воспеть хвалу Господу.

— Только бы он вас услышал! Я пришла спросить, что будем мы делать сейчас, когда бедный брат… Я думала, что подземный ход замка…

— Конечно! Мы им воспользуемся, чтобы послать нового гонца.

— Но кто согласится рискнуть жизнью? Чудовищная смерть брата Амабля способна сломить самых стойких.

— Успокойтесь, дочь моя, у меня уже есть человек, который нам нужен. Один из подручных из Круа-де-Кок пришел предложить свои услуги. Он хочет идти этой ночью.

— Так скоро? Но почему?

— Из-за земляных работ. Весь день шел дождь, и ночью могут быть заморозки, но как только почва просохнет, надо будет открыть решетку и заняться прополкой злаков. Надо будет сажать также капусту и овощи. Если наемники задержатся, апрельские работы не смогут быть проведены и урожай погибнет. Этот человек не единственный, кто готов рискнуть жизнью ради спасения земли.

— Есть другой способ, более простой для спасения Монсальви.

— Какой?

— Выдать Беро д'Апшье то, что он требует: богатств замка и…

— И вас? Какое безумие! Кто мог вам подать такую идею?

Она ему рассказала о сцене у фонтана. Аббат слушал с нескрываемым нетерпением.

— Гоберта права! — воскликнул аббат, когда молодая женщина закончила. — Ее голова лучше сидит на плечах, чем у этой бедной безумной Азалаис. Что же касается Огюстена, на нем лежит великая вина за те мысли, которыми он начинил голову этого ребенка, мысли, не подобающие ни ее положению, ни вообще разумным людям! Я давно подумываю о тайной слежке за Азалаис. Мне не нравятся ее знакомства.

— Кто же это? Какой-нибудь парень?

— Нет, это было бы просто. Это Ратапеннада. За последнее время очень часто кружевницу видели в окрестностях ее хижины. Если не поберечься и не принять меры, она способна на самые безумные поступки. Ну а вы, думаю, не дадите подорвать свою душевную бодрость разглагольствованиями этих безумцев. Поймите, если вы себя выдадите, ваш муж камня на камне не оставит от этого города. Разве вы не знаете, до какой степени страшен его гнев?

— Я знаю… да… если только он вернется!

— Опять?

Катрин опустила голову, устыдившись слабости.

— Простите меня, но я никак не могу облегчить душевную муку. Я боюсь, отец мой, вы представить себе не можете, как я боюсь. Не за себя, конечно, за него.

— Только за него? Вы нашли вашего пажа? Покачав головой, она сказала, что нет, достала из сумки у пояса платок, вытерла слезы и нос. Она понимала, что, заговорив о Беранже, аббат старался прежде всего увести ее мысли от той неведомой опасности, которой подвергался Арно.

— Я думаю, вам не следует слишком о нем беспокоиться. Возвращаясь, он должен был увидеть, что здесь происходит, и вернуться в Рокморель. Может быть, он даже предупредил мадам Матильду и к нам придет помощь?

— Это бы меня удивило. Амори и Рено почти никого не оставили дома. И по правде говоря, эта старая крепость охраняет себя сама или почти сама. Но я была бы счастлива, зная, что Беранже в безопасности.

— Пойдем, помолимся вместе, друг мой. Это лучшая защита, которую я могу вам предложить. Бог уже привык совершать для вас чудеса. Попросим его сотворить еще несколько…

Оба вошли в церковь, к месту, где молились за спасение. Ее наполняло легкое бормотание, похожее на жужжание, производимое приглушенными голосами женщин и детей, коленопреклоненных у главного алтаря. Там совершал богослужение старый монах. Легкому шепоту надтреснутого голоса вторили приглушенные голоса прихожан.

У стены, у пригвожденных ног большого деревянного Христа, свечи были зажжены в таком изобилии, что казалось, божественный мученик вырывается из костра, а старые растрескавшиеся плиты, на которые капал воск, стали похожи на лед, когда на него падает луч солнца.

Аббат взошел на возвышение, а Катрин села на скамью, отведенную сеньору, вокруг которой уже собралась большая часть служанок из замка.

Под капюшоном черной мантии она увидела светлую голову Мари Роллар, улыбнулась ей и сделала знак подойти, давая место на скамейке. Ей вдруг захотелось поделиться опасениями с Мари, забыв о своем высоком ранге, который даже перед лицом Бога пугал и беспокоил ее. Она знала, что Мари не собиралась просить у Неба отвести от них его гнев. Она не боялась: спокойствие читалось в ее прозрачных светлых глазах. В ее жизни было столько опасных приключений, еще в родной Бургундии, а затем в гареме Гранады, что ее было невозможно испугать какой-то деревенской осадой.

После пребывания в стране мавров она сохранила особое чувство фатальности, спокойную рассудительность и удивительное умение приспосабливаться к обстоятельствам. Глядя на нее, коленопреклоненную, с розовым лицом, окруженным батистовой накидкой, и с косами под чепцом, что придавало ей вид монашки, с опущенными веками и шевелящимися губами, Катрин спрашивала себя, та ли это женщина, которую она впервые увидела растянувшейся на шелковых подушках или нежащейся в бассейне с голубой водой? Неужели это та, которую сначала звали Мари Вермей, потом Айша, которая благодаря чуду любви стала наконец Мари Роллар, почтенной женщиной, занимавшей при владелице замка место придворной дамы и заведовавшей гардеробной и бельевой?

С тех пор как она покинула Гранаду, Мари ни разу не вспомнила о том странном времени, когда она была только маленьким зверьком для царственных прихотей, одной среди могучих других. С того времени, когда она вложила свою руку в руку Жосса Роллара, она отбросила кожу одалиски, как отбрасывает кожу змея. Она была как молоденькая девушка во время своего первого увлечения и восторга, а затем стала любящей супругой.

Сегодня она была искренне признательна сеньору Монсальви за то, что, собрав всех своих людей для похода на Париж, он оставил на ее попечение свою жену.

Позволив Мари послушно повторять слова молитвы, Катрин со сдавленным вздохом закрыла лицо руками. Она не молилась, не могла: слишком свежо было воспоминание о стычке у фонтана, и оно отравляло ей душу. Несмотря на слова аббата, она испытывала странное беспокойство, так как в том, что говорила Азалаис, заключалась определенная доля правды, и если Апшье действительно хотел только ее имущества и ее самое, то первые убитые, которые неизбежно появятся, если помощь не подойдет вовремя, будут на ее совести.

Конечно, бандит хотел заполучить город, чтобы заниматься здесь вымогательством, требовать выкуп, но, если он получит то, что требует, не станет ли он угрожать человеческим жизням?..

Все время, пока длилась служба, Катрин мучилась этими невыносимыми мыслями, не в силах найти правильное решение. Она обнаружила, что совсем не просто, если ты вышел из народной среды, думать и действовать так, будто для тебя человеческие жизни ничего не стоят.

Конечно, она знала, что Арно встретил бы с презрением эту щепетильность. Но, если бы он был здесь, этот вопрос вообще бы не встал. Это была ее собственная задача, которую решить могла только она, и задача из самых трудных в ее жизни.

— Господи! Пошли нам помощь! — прошептала она, решившись наконец обратиться к Небу. — Сделай так, чтобы битва не была так ужасна! Один человек уже лишился жизни…

Поздно ночью, когда останки брата Амабля были преданы земле в присутствии одетой в черное мадам Монсальви и тех горожан, кого долг не удерживал на стенах, один человек опустился в недра земли по лестнице, идущей из погребов донжона.

Он нес факел, кинжал и письмо. Перед тем как исчезнуть в густом мраке подземного хода, он послал Жоссу, который провожал его, прощальную улыбку.

Но никто больше не увидел его живым…

Глава третья. ПОДЗЕМНЫЙ ХОД

Атака началась на восходе. Рассчитывая, что холодный рассвет заставит людей ослабить внимание, скует их после долгой бессонной ночи, Беро д'Апшье бросил свое войско на штурм, определяя те места стены, которые казались ему самыми уязвимыми.

В полной тишине, пользуясь ночной темнотой, наемники смогли завалить фашинами часть рва, впрочем почти пересохшего, и как только солнце окрасило восток розовым светом, бандиты стали приставлять лестницы к стенам.

Но как тихо ни совершались эти приготовления, они привлекли внимание дозорных, и, когда увлекаемые Гонне солдаты бросились на лестницы, их встретил такой ливень из камней и кипящего масла, что они поспешили отступить.

Гонне с обожженным плечом отступил, воя, как больной волк, и показывая защитникам дрожащий от гнева кулак. Через два часа ферма Сент-Фон горела факелом.

Стоявшие вокруг Катрин на галерее жители видели, как она горит и как по серому небу тянутся длинные грязные полосы дыма. Опершись о плечо своего мужа, который, не в силах оторвать глаз от пожарища, машинально похлопывал ее по спине, Мари Бри громко плакала, и ее всхлипывания и рыдания приводили в отчаяние Катрин.

— Мы все вам вернем. Мари, — сказала она ей тихо. — Когда уйдут эти бандиты, мы отстроим…

— Это уж точно! — подтвердил Сатурнен. — Мы все за это возьмемся. Помощь не замедлит подойти, раз у нас нет вестей от гонца. Значит, он смог пройти.

Катрин бросила на него благодарный взгляд. Это было как раз то, что следовало сказать в утешение Мари, а пока что она подарила ей три золотых экю.

Но на следующий день, когда новая атака была отбита так же блестяще… горела ферма Круа-де-Кок. Этим вечером на общем совете тем, кто отвечал за охрану города, вино на травах показалось немного горьким.

— По ферме или хутору в день за каждую атаку, — сказал Фелисьен Пюек, мельник, подытоживая общую мысль. — Так вокруг нашего города к святому дню Пасхи останется только выжженная земля!

— Помощь не замедлит прийти, — возразил ему Николя Барраль. — В этот час Жанне должен быть уже в Карлате. Ставлю свою каску против копий монсеньора Бернара-младшего7, которые нам пошлет его супруга мадам Элеонора.

Но ни на следующий день, ни через день ожидаемые копья не появились, вследствие чего стало нарастать всеобщее беспокойство. Даже когда Фелисьен с серьезным видом принес сержанту огромную капустную кочерыжку с просьбой обменять на каску, он добился только нескольких вымученных улыбок. Людям в Монсальви хотелось смеяться все реже и реже.

Зато полил дождь. Он начался ночью, накануне Вербного Воскресенья, лил полный день и, казалось, зарядил на целую вечность. Но это не был тот тонкий и нежный весенний дождь, который хорошо проникает в землю и после которого идут в рост густые травы пастбищ, нежные ростки зерна и ржи, бархатистые почки каштанов. Это были грозовые ливни, порожденные яростным дыханием ветра, ненастья, которые вымывают почву по склонам холмов и на равнинах, обнажая скалы там, где в них не пустили корни деревья, обрывают ветви деревьев.

Затем начался град. Твердые и большие, как орехи, ледяные шарики безжалостно вонзались в размытую почву, вырывая первые ростки и разрушая первые надежды на урожай.

На стенах люди Монсальви, продрогшие до костей, смотрели, как бушующие водопады затопляют окрестность. Следующая зима будет суровой и полной лишений, но кто может быть уверен, что доживет до следующей зимы? Угроза, нависшая над городом, была совсем рядом. Враг был все еще здесь, посреди моря грязи, промокший под своими палатками, теми, которые еще не были унесены ветром и потоками воды.

Недовольные, что погода прервала их наступление, они стали еще более злыми. Их командиры, конечно, укрылись в редких домиках предместья, но основная масса войска устраивалась как могла, стуча зубами при мысли о теплой постели и прочных крышах, спрятанных за этими толстыми стенами запертого города.

Катрин и аббат Бернар неустанно сменяли друг друга, чтобы поддержать паству, которая изъяснялась теперь в основном пословицами:

— Апрель мягкий и спокойный, но рассердится — хуже не найдешь, — вздыхал один.

— Когда дождь на Вербное Воскресенье, то дождь на сенокос и на жатву, — объявил другой, и все стали вспоминать пословицы — одну пессимистичнее другой.

В такие часы для этих землепашцев осада отходила на второй план, они говорили о своей земле, об урожае. И двум сеньорам из города надо было приложить немало усилий, чтобы бороться с мыслью, родившейся из грозовых ливней, — небо отвернулось от Монсальви.

— Мы сможем заменить и возместить разрушенное! уверила Катрин, имея в виду своего друга Жака Кера и его запасы. — По крайней мере, эти дожди не дадут врагам жечь другие фермы.

— Наоборот, Бог с нами, — подхватил подошедший ей на выручку аббат. — Разве вы не видите, что он держит врага на расстоянии? Когда он стоит за вас и закрывает вас дождевым покровом, будете ли вы беспокоиться о нескольких сметенных арпанах зерна или ржи? Нельзя приготовить омлет, не разбив яиц.

Но одновременно он заказывал большие публичные молебны. Никогда еще Страстная Неделя не была такой неистовой и… такой дождливой.

Братство Страстей Господних сочло за честь организовать традиционную процессию Страстного Четверга. Они вышли в своих черных и красных одеяниях, полинявших под дождем, и были похожи на представителей какого-то странного племени.

Что касается Сары, то она неустанно перетирала руками капустные листы с глиной, готовя смесь от ревматизма.

Большая же часть жителей все свое свободное время проводила на крепостных стенах, напряженно всматриваясь вдаль, в надежде, что на дороге с севера покажутся сверкающая сталь и яркие флажки арманьякских копий. Но серый горизонт оставался пустым и немым, и никакой луч надежды не нарушал его мрачной безнадежности.

Когда прошла неделя, люди Монсальви стали думать, что с их гонцом Жанне что-то случилось. Подтверждение тому они получили довольно неожиданным способом.

На заре Пасхи, восьмого апреля, в день Святого Гуго, солнце поднималось с таким же трудом, как и в предыдущие дни. Небо было так низко и так дождливо, как будто солнце решило покинуть их навсегда.

Как и все другие, Катрин встала с постели с мольбой к Богу о спасении. О празднике, конечно, не могло быть и речи. Однако аббат Бернар должен был отслужить большую мессу, по окончании которой замок и аббатство ждали горожан на большой обед. Обед не обещал быть обильным, но по обыкновению мог внести какое-то праздничное настроение.

В ожидании этого обеда Сара, Донасьена и Мари суетились в огромной кухне замка, как в лучшие дни.

Катрин также собиралась принять участие в приготовлении теста, когда прибежал Сатурнен, запыхавшийся, почти радостный. Новость, которую он принес, была, по его мнению, лучшим из всех пасхальных подарков. У Катрин заколотилось сердце.

— Помощь? Кто-то пришел?

— Не те, кого мы ждали, госпожа Катрин, но все-таки подкрепление!

И действительно, у ворот Антрэйг небольшой отряд пытался прорвать заградительную линию осаждавших, правда, довольно слабую в этом месте, чтобы проложить себе дорогу к городу.

— Небольшой отряд? Сколько человек?

— Примерно двадцать, как мне показалось. У них нет отличительных знаков, но дерутся они хорошо. Николя ждет ваших приказаний поднять решетку.

— Я следую за вами. Нельзя терять времени. Если только…

Она удержала про себя мысль, которая приглушила бы радость старика. Беро д'Апшье был способен на любые хитрости, на любой капкан. Кто мог поручиться, что это маленькое военное подразделение «без отличительных знаков», «хорошо дерущееся», не представляло собой лучшей из ловушек и самого надежного средства проникнуть в город?

Тем не менее она побежала к воротам, где на самом деле развернулось сражение. Двадцать всадников в полном вооружении пробились наконец через людей Апшье, удивленных внезапностью атаки, и стекались теперь к городу, продолжая отчаянно отбиваться от быстро растущего отряда противника.

— Кто вы? — крикнула Катрин, успевшая к этому времени преодолеть весь путь по галерее.

— Откройте, черт побери! — прохрипел задыхающийся голос. — Это я! Беранже!..

Голос исходил из странного скопления разрозненных частей рыцарского вооружения и доспехов, которые были на центральном всаднике. Вооруженный гигантским бердышом, который был почти так же опасен для соратников, как и для противника, этот странный солдат раздавал направо и налево удары, делавшие больше чести его собственной решимости и предприимчивости, чем военному опыту. Но хорошо знакомый голос пажа вызвал у Катрин такую радость, на какую, казалось, она еще минуту назад была совершенно не способна, радость, распространившуюся на всех защитников ворот.

Еще до того как она открыла рот, чтобы отдать приказ, Николя Барраль и его два человека повисли на вороте, поднимая решетку, и срочно стали поднимать подъемный мост, тогда как на стене у зубцов выстроилась линия лучников и на врага полетел дождь стрел.

Въезд маленького войска совершился с поразительной быстротой: еще не смолк звон и грохот лошадиных копыт, а мост уже медленно стал подниматься. Когда стрелы и арбалетные наконечники достигли массивных дубовых досок поднятого моста, Беранже де Рокморель с ужасающим грохотом и скрежетом стаскивал свой непомерно большой шлем и соскакивал со своего огромного коня почти на руки сержанта.

— Кровь Христова, мальчик мой! — воскликнул он. — Каким же вы оказались грозным воином! Только вот выглядите уж очень бледным после такой жаркой драки!

— Я в жизни своей не испытывал еще такого страха! — признался мальчик, стуча зубами. — Ах, клянусь Небом! Какая радость всех вас снова видеть! — добавил он, тщетно пытаясь стащить свой железный панцирь, чтобы склониться перед Катрин. — Я старался прийти как можно быстрее, но по дороге встретил немало препятствий. Надеюсь, несмотря на все это, вы еще не очень пострадали?

— Нет, Беранже, все идет хорошо… или почти хорошо. Но вы-то сами, откуда вы пришли?

— От моей матери, она молится за вас и просила вам передать тысячу теплых слов… а также из Карлата!

— Из Карлата? А эти люди? — проговорила она, показывая на солдат, которые тяжело слезали с лошадей.

— И они тоже. Это все, что мессир Эмон дю Пуже, управляющий замка, смог вам послать в качестве подкрепления. Он в полном отчаянии, но графиня Элеонора только что уехала в Тур, где, как говорят, готовятся торжества по случаю свадьбы монсеньера дофина и мадам Маргариты Шотландской, и сир дю Пуже не может ослабить крепость, послав в ваше распоряжение большее число людей. К тому же он предпочел, чтобы на них не было ни плащей, ни цветов их сеньора. Эти грязные псы, которые вас атакуют, не должны догадаться, что Карлат почти без охраны.

Командир отряда подошел к Катрин и, преклонив колено, выразил свою готовность и готовность его людей умереть за нее, но в благодарность Катрин смогла выдавить бледную улыбку.

Разочарование было слишком тяжелым: двадцать человек, всего только двадцать в то время, как она рассчитывала минимум на двести! Никогда с таким небольшим по численности составом ей не удастся разомкнуть железный обруч, грозивший задушить город.

Тревога и смятение так явно изобразились на ее лице, что Николя Барраль, боясь, что народ, уже сбегавшийся на шум, догадается о случившемся, поспешил вмешаться.

— Надо отвести этих людей в замок, госпожа Катрин, дать им отдохнуть и подкрепить их силы после боя. А что вы скажете об этом неожиданном странствующем рыцаре? — вскричал он, хлопнув пажа по спине так, что заставил его закашляться. И потом добавил тихо:

— ..Не надо, чтобы новость распространилась слишком быстро. Сейчас нужно предупредить только совет и… аббата.

Аббат, впрочем, уже появился, радостно шлепая по лужам и не беспокоясь о том, что дождь льет на его парадное облачение.

Быстро посвященный во все, он не поведя бровью вошел в игру и громко выразил радость по поводу нечаянного возвращения пажа. Потом он увлек всех к замку, поспешив объявить, что по окончании мессы в коллегиальном зале монастыря соберется чрезвычайный совет.

В это время дождь полил с удвоенной силой, и каждый поспешил удалиться кто куда, чтобы обсохнуть и обсудить этот неожиданный приход, казавшийся многим хорошим предзнаменованием.

В то время как Николя Барраль расквартировывал подкрепление, Катрин отвела Беранже в замок и поручила его заботам Сары.

Препровожденный в банное помещение, герой дня был раздет, вымыт, выпарен, растерт, высушен, а затем его положили на широкую каменную плиту, где Сара собственноручно растерла его ароматическим маслом8.

Сидя тут же, в нескольких шагах, на скамеечке, Катрин, сложив на коленях руки, внимательно слушала рассказ о приключениях пажа, сопровождаемых постанываниями. Уж очень энергично мощные руки Сары растирали его.

Беранже возвращался со своей «рыбной ловли» через лес, когда звуки набата предупредили его, что в Монсальви происходит необычное. Он был еще далеко, а сумерки нажигались очень быстро. Когда он подошел к городу, наступила полная темнота, и он заметил только силуэты солдат, проскользнувших к уже запертым Антергейским воротам.

Тогда он обогнул город, увидел лагерь Апшье и услышал угрозы сеньора грабителя.

— Не желая подвергать вас опасности, я решил не возвращаться. Я спрятался в руинах Пюи — де-д'Арбо Оттуда я мог наблюдать за всем, что происходит у врага… и к своему несчастью, видел смерть монаха. Я испытал такой ужас, мадам Катрин, что бросился бежать как можно дальше от замка. По-моему, — добавил он, скорчив жалостливую улыбку, — я никогда не смогу быть храбрым. Моим братьям было бы стыдно за меня, если бы они могли меня видеть.

— Если бы они видели вас, Беранже, — серьезно проговорила Катрин, — то, напротив, были бы за вас горды. Вы дрались как настоящий храбрец, доблестный рыцарь.

— Так что, — перебила Сара, — перестаньте стонать, доблестный рыцарь. Видел ли кто — нибудь рыцаря с такой чувствительной кожей!

— Вы не массируете меня, Сара, вы меня молотите. На чем я остановился? Ах, да! Я убежал… Весь день я прятался в овраге далеко за пределами Сент-Фон, ожидая наступления ночи. Мне тогда пришла мысль добраться до подземного хода и попытаться проникнуть в замок.

— До подземного хода? — переспросила Катрин. — Так, значит, вы о нем знали?

Беранже посмотрел на нее со смущенной и извиняющейся улыбкой, а Сара в это время заворачивала его в большой кусок тонкого полотна, снимая лишний слой масла.

— У нас в замке тоже есть ход, почти такой же. Я нашел его без особых усилий, спускаясь в погреба в донжоне. И несколько раз люди из охраны помогали мне им воспользоваться, когда случалось выходить из замка…

— ..на ночную рыбную ловлю! — закончила безжалостная Сара. — Мессир Беранже, вы сочли нас слишком наивными, если подумали, что ваши выходки пройдут незамеченными…

— Оставь его, Сара! — вмешалась Катрин. — Сейчас не время для подобных объяснений. Продолжайте. Беранже. Так почему же вы не вернулись?

— Стояла кромешная тьма, было около полуночи. Местность казалась пустынной, но все — таки из осторожности я продвигался небольшими переходами, стараясь все время держаться зарослей. И был совершенно прав, так как вдруг когда я был от хода всего в нескольких туазах, услышал голоса. Один жаловался, что приходится долго ждать. Тогда второй ответил: «Терпение! Теперь уже скоро. Меня предупредили, что этой ночью они пошлют нового гонца подземным ходом.

Обе слушавшие его женщины хором воскликнули — Предупредили?.. Но кто?..

— Больше мне ничего не удалось узнать. Третий, очень грустный голос заставил замолчать два других, и снова стала тихо. Тогда я съежился как только мог и стал ждать. Но я не мог удержать дыхание, и мне казалось, что стук моего сердца слышен на всю округу. В то же время я безуспешно искал способ предупредить человека, который должен был показаться из подземного хода. Но мои размышления длились недолго: все произошло чудовищно быстро! Что — то выскочило из узкого хода у насыпи. Я увидел, как зашевелились кустарники и отделившаяся от них плотная тень выросла и осторожно сделала два шага. Третий шаг этот несчастный сделать так и не успел: с торжествующим криком те люди бросились на него, схватили, уволокли…

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.