Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Муха в розовом алмазе

ModernLib.Net / Юмористическая фантастика / Белов Руслан Альбертович / Муха в розовом алмазе - Чтение (стр. 21)
Автор: Белов Руслан Альбертович
Жанр: Юмористическая фантастика

 

 


Как только все звуки стихли, Синичкина зажгла фонарь и забралась в ближайшую рассечку отдохнуть перед следующей сборкой алмазного куба. И разбирая рюкзак, обнаружила, что восемь алмазов, те, которые были больше остальных, исчезли! "Чернов стащил! – резанула все ее существо неприятная мысль. Стащил, как последний воришка, стащил, когда я его в Баклажана превращала! Вот негодяй!"

Несколько минут ушли на дыхательную гимнастику. Успокоившись до состояния сытой анаконды, Синичкина вновь перерыла рюкзак, но алмазов не нашла.

"Бог с ними, – решила она, представив Черного, топающего по горным тропам с алмазами в заднем кармане бриджей. – Через две недели не будет, ни его, ни этих алмазов".

Заставив себя забыть о потере самых крупных алмазов, Синичкина развернула спальный мешок, влезла, потушила фонарь и стала слушать тишину. Не прошло и нескольких минут, как сон сморил ее.

Спала она не долго. Ее разбудил обвал, бухнувший в глубине штольни. Синичкина не испугалась – за дни, проведенные под землей, привыкла к шалостям Плутона. И решила поспать еще. И уже почти заснула, как услышала голоса. И мгновенно покрылась холодным потом: голоса раздавались не с устья штольни, а от его забоя. "Зомберы! Красноглазые зомберы! Они прячутся там", – подумала она, вспомнив страсти, рассказанные у пещеры проводником солдат. И, достав пистолет, отодвинулась к забою рассечки, оперлась об него спиной и стала ждать приближения монстров.

А зомберы приближались. В подземной тишине были хорошо слышны их шаги, было слышно, как они переговариваются перед тем, как преодолеть очередной завал. И вот, они уже рядом...

Зная по рассказам Чернова о способности зомберов чувствовать опасность на расстоянии, Синичкина не сомневалась, что ее заметят, заметят и изуверски убьют. Она лихорадочно думала, вставить в пистолет полную обойму или нет. "Буду менять – непременно услышат, не сменю – патронов не хватит, ведь Черный говорил, что упитанный зомбер среднего размера и рожком автоматным не наедается!"

И решила сменить. Но зомберы не услышали, прошли мимо, и не заглянув в рассечку. Лишь после того, как звуки их шагов стихли за ближайшим поворотом штольни, до Синичкиной дошло, что мимо нее прошли не зомберы, по крайней мере, не два зомбера, а Веретенников с Али-Бабаем.

* * *

...Веретенников не был убит Кучкиным – он получил лишь касательное ранение в голову (совсем, как Чернов) и тяжелую контузию (Чернов отделался гораздо легче).

Ему повезло и позже, на бровке канавы: уставший и голодный Баклажан, прощупывая у него сонную артерию, не прочувствовал, что сердце бывшего временного союзника слабо, но бьется. А когда Иннокентий Александрович тащил его на себе, с тем, чтобы сбросить в древняк, Валерий подал признаки жизни, дернулся, застонал, но на верного служителя "Хрупкой Вечности" это не произвело ни малейшего впечатления. "Сказали в морг, значит в морг" – лишь усмехнулся он.

И для зомбера Али-Бабая три пули в грудь, защищенную толстым панцирем из кожи носорога (подарок того же Саддама Хусейна), оказались вовсе не смертельными. Очутившись в родной штольне, он понемногу пришел в себя, дополз до своего медпункта и сделал себе несколько противовоспалительных и восстанавливающих силы уколов.

Затем, уже совершенно придя в себя, вернулся в алмазную рассечку, вернулся, чтобы обнаружить, что Кучкин мертв безнадежно. Не успел он расстроится (не хотелось оставаться под землей одному), как Баклажан послал ему Веретенникова. В четверть живого.

Обрадовавшись пополнению рядов обитателей подземелья, то есть своих рядов, Али-Бабай потащил Веретенникова в медпункт и всего через полчаса Валерий смог (уже самостоятельно) выпить стакан вина. Еще через несколько часов они знали, что древняк надежно взорван, или просто обвалился и что на его разборку вдвоем понадобится не менее года.

В планы Веретенникова не входило подземное сожительство с представителем национальности, весьма позитивно относящейся к сексуальным меньшинствам мужского пола, и он вспомнил о потешных лозоходческих опытах Чернова. Али-Бабай, к тому времени уже бывший не прочь покинуть обезлюдевшее место жительства, выделил ему пару дюжин противопехотных мин. И Валерий, перекрестившись, взорвал их в центре круга, начерченного Полковником в конце третьего штрека.

* * *

Поразмыслив, Синичкина пришла к мысли, что ей, в общем-то, повезло, ведь подземный статус-кво вскрылся без особых для нее осложнений. И решила значительно упростить существующее положение посредством сокращения действующих (и помнящих местонахождение алмазной трубки) лиц на две единицы.

"Рюкзаков у Али-Бабая с Веретенниковым не было, – подумала она, скатывая свой спальный мешок. – Видимо, они просто вышли на разведку и через некоторое время вернутся в свое логово... Вернутся, чтобы напороться на мои пули". И, стараясь не оставлять заметных следов, пошла к месту сбойки, то есть пролому, соединившему две штольни. Добравшись, поднялась по нему в третий штрек и, сняв пистолет с предохранителя, принялась дожидаться приговоренных к смерти.

А наш Али-Бабай был зомбером, хотя и бывшим, но зомбером, и потому учуял сидевшую в рассечке Синичкину. Но виду, понятно, не подал. Выбравшись с Веретенниковым из штольни (с рюкзаками, дожидавшимися их в одной из рассечек) он посадил последнего изучать прилегающую местность при помощи бинокля, а сам вернулся в гору. Несколько лет, проведенных под землей, сделали его опытным горняком (по крайней мере, в области оценки состояния выработок) и он без особого труда отыскал в штольне (примерно в середине) самое трухлявое место.

И надо же было такому случиться – в тот момент, когда араб, сидя на корточках, привязывал веревочку к чекам трех бывших с ним противотанковых гранат, у него за спиной бухнул обвал. В страхе посмотрев на кровлю над головой, Али-Бабай увидел, что собирается обрушиться и она, увидел и бросился в глубину выработки, бросился опрометью, а веревочка, привязанная уже к чекам, зацепилась за крючки его правого ботинка, зацепилась и тянулась, тянулась, метров десять тянулась, пока не вырвала чеки. Взрыв был такой силы, что средняя часть штольни перестала существовать в принципе.

Зря он переобулся в походную обувь. Калоши бы его не подвели.

Алмазный куб с башенкой не соврал – Синичкина нашла путь на пятую штольню и у нее впереди было достаточно времени, чтобы набрать хоть сотню алмазов. Но к чему они в склепе?

Глава седьмая. Москва, Нью-Йорк и Токио

1. Диван, торшер и мысли на сытый желудок. – Незримая паутина в действии: карта Москвы, кимберлитовая трубка "Мир" и архитектурный памятник XIX века. – Баба летела на дом.

Приехав в Москву в конце дня, Иннокентий Александрович незамедлительно поехал в Виноградово. К счастью была среда, матери Чернова на даче не было, и Баклажан без всяких хлопот освободил алмаз с мухой из цементного заточения. К этому времени завечерело, ехать, на ночь глядя, на Поварскую не было смысла и Иннокентий Александрович решил заночевать. Приготовив ужин из продуктов, нашедшихся в холодильнике и огороде (шпикачки, кабачок, огурцы, зеленый лук), сел есть перед телевизором. После ужина послонялся немного по дому и саду, полюбовался на звезды и, позевав всласть на Большую Медведицу и Млечный путь, решил укладываться спать. Устроившись на том самом диване, на котором совсем недавно намеревался провести кишечно-полостную операцию на Веретенникове, включил торшер и принялся рассматривать алмаз с мухой.

...Баклажана интересовало, действительно ли этот кусочек прозрачного углеродного минерала способен оказывать магическое воздействие на человека или просто сам человек, оказавшись в его обществе, выдумывает из головы нечто, выдумывает, чтобы показаться себе таким же ценным и необычным, как этот алмаз.

Иннокентий Александрович знал, что обычный человек, обуреваемый страстями, управляемый животными инстинктами, не может самостоятельно проникнуть в природную суть, так как сам является неотъемлемой частью природы. В природную суть может проникнуть лишь сторонний ум, неподвластный соблазнам, суевериям и инстинктам, ум, усложненный и отточенный упорной постоянной работой.

Но каким бы изощренным он не был, этот усложненный ум, он появился всего лишь несколько сотен тысяч лет назад, он не отрегулирован еще естественным отбором и потому находится пока в неограниченной зависимости от своего животного начала.

"И эти алмазы, – в который раз приходил Баклажан к одному и тому же выводу, – вероятно, впитывают в себя это начало, освобождая, таким образом, ум человека от тормозящей его звериной сущности".

Баклажану-Чернову давно казалось, что в окружающем мире полно свидетельств таинственных и чудодейственных возможностей человеческого мозга. Он был уверен, что все люди, родившись от одной матери (это доказано наукой), связаны друг с другом незримой паутиной родства, очень нежной, очень тонкой, весьма легко рвущейся, но постоянно восстанавливающейся.

Эта паутина вовсе не прототип WWW, будь она постоянно цела, хотя бы в небольшой своей части, она могла бы передавать от человека к человеку не только знания, но и нечто большее – суть.

А что такое суть, суть, не осложненная всяческими вымыслами испуганного жизнью животного ума? Это отсутствие суеты и нервозности, это простая взаимосвязанность всего, это будущее, это абсолютное знание. Человеку, запутавшемуся в себе и в своих инстинктах, это знание пока не ведомо совершенно, он пока не способен его воспринять, так как он не знает, что это такое, так же как слепой с рождения не знает, что такое цвет. Нет, слепой знает, что такое цвет, он его знает, так же, как человек знает мир... Он знает и знает в совершенстве один лишь цвет, цвет отсутствия самого главного, цвет отсутствия света, ЧЕРНЫЙ цвет.

Представив себе абсолютно черный цвет, Баклажан вспомнил кумархские подземелья, затем ему увиделись алмазы в голубизне трубке взрыва...

"Если каждый человек станет таким же чистым, как алмаз и если каждый человек оформит каждую свою грань и засверкает ими, если каждый человек займет свое место в природе и обществе... О, Господи! Что будет тогда! Мир, Вселенная расцветятся людьми, появятся совершенно новые горизонты, появятся высокие потребности, появится, наконец, смысл жизни! Люди соединятся в нечто целое, всемогущая и незримая паутина соединит их..."

Баклажан был уверен, что эта паутина, соединяющая людей и явления, связывающая прошлое и будущее, существует. Существует, невзирая на человеческую черствость, невзирая на неистребимый человеческий эгоизм. Много раз он замечал следующее: стоило ему о чем-нибудь серьезном спокойно задуматься, как все вокруг соединялось в нечто единое и начинало ему помогать.

Например, он брал в руки случайную книгу, раскрывал ее на случайной странице и находил слова по теме своих размышлений.

Или включал телевизор и видел фильм, в котором герой разговаривал с ним одним.

Или выходил на улицу и приходил туда, где что-то наталкивало его на правильное решение или путь к нему.

Или вдруг делал глупость, которая, как выяснялось со временем, уводила его на чистую воду.

Спать Баклажану не хотелось и он, чтобы лишний раз удостовериться в наличии простой взаимосвязанности сущего, решил провести эксперимент.

Он спрятал алмаз в мешочек, в котором лежали восемь других камней, реквизированных им у Синичкиной, положил его в нагрудный карман рубашки, не вставая, сунул руку под диван, повозил ладонью по полу и вытащил карту Москвы, сложенную так, что Поварская улица сразу же бросалась в глаза.

С глубокомысленным "Гм..." отправив ее на место, Иннокентий Александрович протянул руку и взял с полки над диваном первый попавшийся журнал. Это была "Наука и Жизнь" за 1999 год, за ноябрь. На обложке журнала красовалась фотография глубокого карьера, уничтожающего кимберлитовую трубку "Мир"; в левом ее углу были сделаны вставки снимков трех алмазов. Один из них, верхний, выглядел розоватым. Раскрыв журнал наугад, увидел название статьи – "Алмазы – сажа из труб преисподней".

Усмехнувшись, Баклажан взял с тумбочки пульт, включил телевизор. Диктор рассказывал о перестройке одного из районов Москвы. "Некоторые из домов, в числе которых особняк академика Михаила Бомштейна – ценнейший архитектурный памятник XIX века, будут разрушены или уже разрушены" сказал диктор, исчезнув за кадром, изображавшем дом Михаила Иосифовича.

Эксперимент удался: Иннокентий Александрович мгновенно вспотел. Был уже четвертый час ночи. Решив немедленно ехать в Москву (решение это далось не просто – ехать ночью с алмазами в кармане было крайне опасно, можно было нарваться на милицию), Баклажан пошел лесом на станцию. Ни такси, ни частников на ней не оказалось. Первую электричку тоже пришлось пропустить – алмазы грелись на груди, и ему показалось, что в поезде находится группа небритых людей, которым наверняка не понравится его физиономия.

Устроившись у окна в первом вагоне следующей электрички, Баклажан враз окунулся в ставшие привычными мысли.

"Человек строит дома, – думал он, провожая глазами дачные пейзажи, – и с каждым веком они становятся все выше и все красивее.

Человек создает произведения искусства, и с каждым веком они становятся все выразительнее и выразительнее.

Человек создает машины, и с каждым веком они становятся все совершеннее и совершеннее.

Но почему человек сам в основной своей массе остается неизменным? Почему люди в основной своей массе остаются несовершенными как внешне, так и внутренне?

Да потому, что подавляющее количество людей считает себя венцом природы, совершенством!

Они выучиваются читать и считать и на этом самодовольно останавливаются, останавливаются потому что первейшим критерием ума и образованности в человеческом обществе вот уже пять тысяч лет считается именно умение читать и считать.

И они читают в электричках, в скверах, перед сном, читают такое, что сердцу становится скучно.

А невиданные дома, завораживающие полотна, изумительные машины создают другие, те, которые испуганы или даже раздавлены ощущением своей незначительности, своей низменностью, своей пугающей простотой.

А моя алмазная бомба, мои алмазные плутониевые бомбы, построенные на всех континентах, заставят всех без исключения людей забыть о своем отупляющем "совершенстве", они заставят их мозги шевелиться, шевелиться и генерировать прекрасное..."

* * *

На Казанский вокзал Иннокентий Александрович приехал в семь тридцать. На Поварской улице он был в восемь пятнадцать. У дома Михаила Иосифовича – в восемь семнадцать. Особняк, который он видел по телевизору, был окружен забором из сетки-рабицы, покрашенной в хорошо заметный желтый цвет. За забором стоял кран с огромной железной бабой на тросе. И эта огромная тяжелая баба летела на дом.

2. Мир без бомбы был удручающ... – Появляется действующий член. – Красный атлас, тусклый свинец. – Есть такие люди! – Борис Бочкаренко и Николай Баламутов.

Стена, в которую ударила баба, рухнула, взметнув в воздух клубы пыли. Взрыва не последовало. Потом рухнула вторая, третья стена, но Москва продолжала заниматься своими насущными и ненасущными делами.

"Обманул Михаил Иосифович... – чуть не плача, подумал Баклажан. – Не было настоящей бомбы, не было..." – И побрел по улице, безразлично глядя себе под ноги.

Мир без бомбы был сер, уныл и удручающ. В нем не осталось живых красок. В нем люди работали по много часов подряд, работали, чтобы есть, по крайней мере, три раза в день. Работали так много, по муравьиному работали, что привыкали работать. Привыкали перелистывать страницы, класть кирпичи, покупать и продавать акции, нажимать на клавиши, присутствовать на голубых экранах.

И еще они отдыхали. Они лежали на диванах, читали книги или смотрели фильмы, в которых описывалось и показывалось то, что они хорошо знали или то, что они делали бы, если бы могли это делать (воровали, убивали, насиловали, а потом дарили и миловали). Или смотрели и слушали новости о столкнувшихся поездах, заказных убийствах, локальных войнах и массовых забоях скота в Англии.

Еще они молились Богу и Сильным мира сего, чтобы они послали им больше денег и здоровья; денег, чтобы покупать еду и денег, чтобы покупать здоровье, покупать, чтобы долгие годы есть с удовольствием, не омраченным никакими телесными хворями.

Некоторые из них понимали, что реальный мир животен и совершенно не приспособлен для осмысленного существования, понимали и уходили в призрачные миры, миры компьютерных игр, миры наркотиков, миры религий. Все они хотели, чтобы жизнь их быстрее кончилась и длилась вечно. Все они хотели одного и того же.

"И все это размножается, – горестно вздохнул Иннокентий Александрович, размножается в стороны... В стороны, а не ввысь и глубину. И паутина, сеть всеобщей взаимосвязанности все меньше и меньше становится нужной людям, и она стремительно распадается на ничем не связанные узелки.

И теперь, и никогда в эту сеть, уничтоженную нами сеть, ничего не попадет, и люди никогда ничего не узнают...

Кроме приятной полноты желудка.

Кроме пустоты небытия. Не узнают, и ничего никогда не совершат.

"Человек – это звучит гордо".

Вот с чего началось!!!

Не все, а очередной этап падения. С попытки обмануть себя. Максим Горький чувствовал, знал, что он нехорош. И догадывался, что всегда будет таким. И, чтобы не сгинуть с отчаяния, создал себе кумира, отвлекающего мысль. Он придумал эти четыре слова и дефис.

Нет, человек – это не гордо... Он хочет, чтобы его хвалили, за то, что он – это он. Брюнет, шатен, блондин. Русский, еврей, татарин. Толстый, худой, в самый раз. Удовлетворив основные свои потребности, он начинает хотеть значить. Не достигать, идти, познавать, а именно значить. Стать вожаком. Повелевать. Направлять потоки менее удачливых.

Гуманность... Что это такое? Осознание того, что человек имеет право есть, пить, спать в тепле, развлекаться и размножаться? Да, он должен есть, пить, спать в тепле, развлекаться и размножаться! Но зачем? Гуманность – это жалость. А жалость – это... это гуманность. Человеколюбие, как попытка самосохранения. Самосохранения... Попытка оставить все, как есть. Чтобы завтра был завтрак, обед, ужин и секс. И так во веки веков.

Нет, жизни человеческой нужно оправдание. Постоянное оправдание. Оправдание это – творчество. А творчество – это потребность оставить что-то после себя. Не потомство, которое имеет право пить, есть и размножаться, а что-то. И человечеству нужно оправдание. И человечество должно что-то после себя оставить. Не плевки отжеванной резинки, не использованные презервативы, не пустые консервные банки, даже не Монну Лизу и Тадж-Махал, а нечто больше себя.

Я оставлю. Я сам сделаю эту бомбу... Я сделаю так, что человечество..."

* * *

– Извините, сударь, вы не подскажете, как пройти к дому академика Бомштейна? – прервал путаные размышления Иннокентия Александровича приятный мужской голос.

– Нет этого дома, сломали только что, – ответил Баклажан, весь напрягшись. Что-то ему подсказывало, что паутина сущего чудесным образом восстановила одну из оборвавшихся связей.

– Да нет, вы ошибаетесь, – сказал голос обнадеживающе. – Дом этот цел, я доподлинно знаю, звонил туда минут пятнадцать назад. Вы, наверное, телевизор вчера смотрели про Поварскую, так там ошибочка вышла.

Баклажан медленно поднял голову, нашел глазами лицо мужчины и опытным взглядом определил, что перед ним стоит потенциальный либо действительный член "Хрупкой вечности". Член стоял и улыбался так, как будто бы только что произнес пароль.

– Я – Баклажан, – отозвался Иннокентий Александрович.

– Муха с вами? – ничуть не удивившись, продолжил обмен паролями мужчина.

– Муха с нами.

– А Полковник?

– Полковник умер во имя.

– Жалко... Он был значимым человеком... Разрешите, однако, представится: меня зовут Красавкин Павел Корнеевич.

– Очень приятно, – механически сказал Баклажан. И повел рукой по правой стороне головы. Ухо было на месте.

– Ну, так пойдемте? К дому переулками надо идти, улицу наши ребята из "Мосводоканала" перерыли.

– А как вы... – хотел поинтересоваться задвинутый в подкорку Чернов почему его приняли за Баклажана.

– Мы предполагали... – загадочно улыбнулся собеседник. – Мы изучили ваше досье, прониклись розовым светом и поняли, что вы вернетесь к нам. Мы знали, что будут взлеты и падения, смерти и воскрешения, и знали, что алмаз будет, в конце концов, доставлен. Вами.

– И Иннокентий Алек... И я знал?

– Не все. Мы решили, что человеку, идущему на дело, не надо знать деталей. И вообще, когда все знаешь, будущее превращается во вчерашний день.

– Понимаю... А наша цель? Мы достигнем своей цели? Мы перейдем на другую ступень?

– Конечно. Все цели рано или поздно достигаются... – ответил Красавкин ласково. – Пойдемте, однако... Нас ждут товарищи. И она.

* * *

В подъезде дома Михаила Иосифовича Баклажану пришлось показать муху хмурому охраннику в гражданской одежде. После того как тот разрешающе кивнул, Иннокентия Александровича провели в жилые комнаты. Приняв ванну и позавтракав (манная каша, бутерброд с дырчатым сыром, крепкий чай с молоком), он спустился к Бомбе.

Он и предполагать не мог, как она прекрасна.

Несколько минут он стоял перед ней с приоткрытым от восхищения ртом. Струи красного атласа на заднем плане, умелая подсветка, никель корпуса, тусклый свинец в его швах. Тусклый, преисполненный значения. И алмазы... Особенно алмазы! Хоть и видел их Баклажан предостаточно, но в Бомбе они были невообразимо красивее, чем где бы то ни было. В Бомбе они были божественны. В Бомбе они были естественны. В Бомбе они были на месте.

Иннокентий Александрович простоял бы перед ней и час, и два, и три. Из состояния транса его вывела рука, мягко легшая на плечо. Обернулся, увидел Павла Корнеевича, протягивающего ему черные бархатные перчатки и такую же салфетку.

Взял.

Надел перчатки.

Тщательно протер алмаз. Закончив, подошел к бомбе и осторожно, очень осторожно вставил его на место.

Свершилось.

История вернулась в алмазное русло.

* * *

...Вечером политсовет "Хрупкой Вечности", в который входили Красавкин (оказавшийся заместителем Полковника) и некий Гогохия Валерий Валерьянович, московский грузин, доложил своему главе о состоянии дел в "Хрупкой Вечности".

Красавкин в коротком докладе рассказал, что в настоящее время организация как никогда едина и монолитна и что в конце августа им предстоит перевести не менее десятка человек из кандидатов в члены секты в действительные члены.

Гогохия (плотный, несколько сутулый человек среднего роста с испытывающим взглядом исподлобья) сообщил, что агентурная работа с архитектурным управлением правительства Москвы успешно продвигается, и в конце года дом Михаила Иосифовича будет, вероятно, поставлен под неусыпную охрану государства.

В заключение выступил Баклажан. Он сказал, что действительно пришла пора существенно увеличить количественный состав "Хрупкой Вечности", но не до нескольких десятков или сотен человек, а до поголовного членства в ней всех землян без исключения.

– Это невозможно в настоящий момент! – воскликнул Красавкин, покрываясь красными пятнами. – Нас немедленно раскроют!

– Мы сами раскроемся, но после того, как у нас будут филиалы в Нью-Йорке и Токио! – сказал Баклажан и, бросив на стол алмазы, реквизированные у Синичкиной, победно оглядел соратников. – Мы раскроемся, и людям ничего не останется делать, как признать наши бомбы движущей силой современной истории!

– Но нам... но нам понадобятся свои люди в... в Токио и Нью-Йорке, – запинаясь, перешел к конкретике Валерий Валерьянович.

– Есть такие люди! – улыбнулся Баклажан.

– И кто же они? – робко поинтересовался Гогохия.

– Послезавтра вечером я надеюсь их вам представить, – сказал Иннокентий Александрович, вставая. – До свидания, господа, я должен подготовить встречу с этими людьми, а также кое-что весьма актуальное продумать.

Баклажан покривил душой, сказав, что у него имеются в распоряжении люди, способные создать филиалы "Хрупкой Вечности" в крупнейших политических центрах Западного мира. Имел в виду он, конечно, Баламута с Бельмондо, давних приятелей Чернова. Он знал, что им любые задачи по плечу, но не знал, находятся ли они в Москве или поблизости. И живы ли вообще.

Иннокентию Александровичу повезло. Оба кандидата в спасители человеческих душ были в городе, и оба были свободны, так как по-прежнему пребывали в состоянии глубокой душевной депрессии. Без лишних слов они согласились встретиться с Баклажаном (назвавшимся, естественно, Черновым) в одном из арбатских кафе.

* * *

В этой книге мы впервые встречаемся с закадычными друзьями Черного, и поэтому будет не лишним напомнить о них читателю. Всякий раз я это делаю с огромным удовольствием.

Необязательный, незлобивый и добродушный Борис Иванович Бочкаренко (170 см, 54 кг, самая что ни наесть Рыба, близкая к Водолею) всегда гордился внешней схожестью с Жаном-Полем Бельмондо, выдающимся французским киноартистом.

Отец у него был пехотным полковником, дошедшим до самого Берлина. Борис рассказывал, что отец всю войну не расставался с противотанковым ружьем и в часы затишья часто ходил с ним на передовую – при удачном выстреле зазевавшегося немца эффектно разрывало надвое. В семидесятые годы старший Бочкаренко работал военным консультантом в ЦК Компартии Таджикистана и в подарок на свадьбу от этой партии Борис получил просторную трехкомнатную квартиру.

По специализации он был гидрогеологом и очень скоро стал начальником с обширным кабинетом, премиленькой секретаршей и белой "Волгой". Но был им всего лишь года два, потом случился скандал с очередной секретаршей, и лишь благодаря отцу Борис вылетел из своей гидрогеологической конторы относительно сухим.

В былые времена Борис любил приходить к Чернову в необычное время суток с дюжиной шампанского или пачкой сигарет. Они болтали до утра об удручающих особенностях женской психики, о поэзии чукчей, буддистско-калмыцкой философии и о многом другом. Как-то на Новый год Чернов познакомил его с Людмилой, подругой одной из своих девушек и через полгода узаконил их брак своей свидетельской подписью.

Брак Бориса и Людмилы не был счастливым... И все потому, что упомянутый выше скандал с секретаршей не являлся случайностью – Борис был законченным бабником. Он легко заводил знакомства, почти никогда не влюблялся и более двух раз с одной женщиной встречался редко. И очень скоро возбуждавшие его стимулы "красивая", "очень красивая", "оригинальная", "страстная", "жена или подруга того-то" перестали действовать, и ему пришлось вырабатывать себе другие. В 1977-1981 таким стимулом была национальность. Переспав с представительницами основных национальностей оплота социализма, он перешел к сексуальному освоению представительниц малых и, особенно, вымирающих народностей СССР. В конце 1981 года поставленная задача была в основных чертах выполнена, и взоры Бориса все чаще и чаще стали устремляться на географическую карту мира. По понятным причинам он был вынужден отложить на неопределенное будущее реализацию своих заграничных фантазий и заменить их реальными. Новым стимулом стало место жительства. Постельные знакомства с представительницами Ленинграда, Вологды, Киева, Саратова, Архангельска, Астрахани, Тобола и Иркутска продолжалось вплоть до падения железного занавеса, чтобы в открытом обществе смениться (вы правильно угадали!) отложенными зарубежными фантазиями...

Борис не раз пробовал бороться со своей пагубной страстью. Он по-своему любил Людмилу, детей. Но стоило ему узнать, что в соседнем подъезде поселилась шоколадная студентка из далекого Буркина-Фасо, он нежно целовал жену в щеку и уезжал в городскую библиотеку выяснять, как по-буркинофасски будет: "Вы так прекрасны, мадемуазель! Давайте проведем этот незабываемый день вместе?"

Людмила пыталась что-то сделать, пару раз даже изменяла супругу в воспитательных целях, но ничего не помогало. И она затаилась и стала дожидаться того счастливого времени, когда половые часы мужа достигнут половины шестого, и навсегда остановятся. Но судьба ее вознаградил. После приключений в Приморье Бельмондо стал не только богатым, но и верным мужем... И оставался им вплоть до своей "гибели" на следующий год от рук мусульманских экстремистов. Прослышав о трагической смерти мужа, Людмила для приличия сделала матримониальную паузу, по истечении которой немедленно выскочила замуж. Но Борис, не думавший безвременно погибать, горевал недолго, и вскоре судьба подкинула ему "подарок" в лице красивой, но пустенькой Вероники... Но семейная жизнь не была уделом Бориса, в ней он переставал ощущать себя полноценным мужчиной... А находить что-то новенькое в женском море с каждым годом становилось все труднее и труднее.

Николай Сергеевич Баламутов, среднего роста, плотный, скуластый, смуглый, Лев, часто незаметный в общем стремлении событий, любил выпить до, во время и после всего. Он пил утром, днем, вечером и ночью. Он пил до экзаменов и после них. Он пил, когда был здоров и пил, когда был болен. Но в ауте его никто не видел.

В свободное от учебы в вузе и "симпозиумов" время Коля занимался прыжками в воду, подводным плаванием, пописывал весьма неплохие стихи и любил Наталью Владимировну Ростову, переселившуюся в Душанбе из Балакова. Отец-казах по националистическим мотивам запретил ему сочетаться с ней законным браком, хотя сам был женат на русской. И Баламут напился уксусу. Отец такого рода выпивку оценил и дал согласие на брак. Свидетелем на свадьбу Коля позвал меня.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24