Голос зовущего

      - Аи-аи, какой философ, - заулыбался Грегус, - софист, да и только! "Ты ешь то, что купил вчера. Вчера ты купил мясо, следовательно, сегодня ешь мясо". А если я вчера еще что-то купил? Сочувствую вам, очень сочувствую и сожалею, что такой молодой человек предстанет перед военным судом. Мой вам совет - признаться, откровенно обо всем рассказать, и я помогу вам, насколько это в моих силах. Расскажите о своих рижских знакомых. Мне известно, что вы в Риге уже несколько недель. Ну, вот видите! Все о вас знаем. Знаем и то, что у вас есть чемодан, и можете на меня положиться, если в чемодане найдем оружие, листовки, я по дружбе постараюсь сделать так, чтобы это вам не напортило.
      Карлсон ничего не ответил, только потупил глаза, совершенно убитый, потерянный.
      -в Мне жаль, - продолжал Грегус. - Право, жаль ваших близких, жаль седого отца, любимой матери. Думаете, они переживут смерть сына?
      - Родители у меня были бедные крестьяне, - ответил Карлсон. - Их уже нет в живых. С родными я не общаюсь, даже не знаю, есть ли у меня родные. Да и что с ними общаться, все бедняки. Были бы люди состоятельные, тогда другое дело!
      - Не скажите, не скажите, - возразил Грегус, - смею вас заверить, беднякам-то как раз свойственна и любовь к ближнему. Вы же читали "Богатую родню"
      Апсишу Екабса. Ну вот видите, беднякам-то и свойственна любовь к ближнему.
      - Может, так было раньше, - произнес в раздумье Карлсон, - только не сейчас.
      - Нужно читать хорошие книги! - поучал Грегус. - Художественная литература просвещает, облагораживает. Какие у вас литературные привязанности, какие книги читаете?
      - Мне больше по душе классики, Шекспир, например.
      - А что вы читали Шекспира?
      - "Юлия Цезаря".
      - А, и ты, Брут! - воскликнул Грегус.
      - "Макбета", "Ричарда Третьего".
      - Похвально, похвально, бурные страсти, волевые характеры. А знаете, кто перевел на латышский эти трагедии? Адамович их перевел. Он, как и вы, начинал образование в учительской семинарии. Не горюйте, еще не все потеряно, доверьтесь мне, и я помогу вам выбраться на верную дорогу. Вы читали басни Крылова в переводе Адамовича? Сравнивали их с оригиналом? Отличный слог, прекрасное переложение, согласны со мной?
      - Совершенно согласен, господин пристав.
      - Благороднейшее занятие! Нести людям свет!
      А вы? Торговец! Даже не торговец, выдаете себя за торговца! Молоды вы и зелены. Моего коллегу пытались обвести вокруг пальца. А он стреляный воробей. Чтобы льном торговать, нужны капиталы, а у вас какой капитал?
      - Капитала никакого, я разорен.
      - Разорен! И все же интересно, что бы вы стали делать, отпусти мы вас на свободу?
      - Я бы поселился в Риге, - ответил Карлсон, разом распрямившись, просветлев лицом, - поселился бы в Риге, поступил бы на службу. Делопроизводителем в какую-нибудь канцелярию.
      - Да? - недоверчиво протянул Грегус. - Но ведь у вас тут нет никаких знакомых. Кто вам посодействует, кто даст рекомендацию? И, между прочим, разве вы работали делопроизводителем?
      - Нет, никогда, да ведь это дело несложное, можно научиться. Что касается рекомендаций, я бы попытался обратиться к тем людям, с которыми меня свел случай.
      Грегус навострил уши.
      - К примеру, - продолжал Карлсон, - вздумай я к вам обратиться за рекомендацией, вы бы отказали?
      - Ну что вы, что вы! Я вам искренне сочувствую и готов помочь! отозвался Грегус. - Только я думаю о ваших политических убеждениях, осторожно повел он дальше разговор. - Видите ли, я и сам, будучи студентом, увлекался сомнительными идеями, а теперь, признаться, стыжусь этого. Возможно, и с вами произойдет такое. С годами задор пройдет, и лет эдак через пять вы сами посмеетесь над своими нынешними взглядами.
      - Ничто не вечно, господин пристав, - ответил Карлсон. - Вы правы. Возможно, уже через несколько дней я посмеюсь над своими нынешними взглядами.
      - Ну вот видите, видите, - одобрительно закивал Грегус, - дело вы говорите. Присмотритесь поближе к своим идолам, и вы поймете, что все они корыстны, нечистоплотны. Взять того же Максима, вашего знаменитого агитатора, разве он не превратил идею в статью дохода, сорок рублей за каждое выступление, и, смею вас уверить, рабочие его раскусили - духа его не терпят!
      - А, тот Максим, о котором в газетах писали?
      - Он самый.
      - Ну, если все так, как вы говорите, тогда он отъявленный мошенник, надеюсь, уже сидит под замком?
      - Пока еще нет, еще нет, - вздохнул Грегус. - Пока Максим на воле. Но уж недолго ему осталось, мы напали на след. Таких надо держать в узде! А вы?
      Я подумал о вас, не захотите ли кому-нибудь рассказать о том, что у нас перевидели? Может, даже отомстить попытаетесь, очутившись на свободе? Поймите, мы люди нервные, издерганные, перегруженные работой. Неблагодарное дело полицейская служба. Еще раз смею заверить: все происшедшее с вами - недоразумение, ошибка. К тому же сами знаете, какова у нас жизнь, из-за каждого угла в тебя целятся, собачья у нас жизнь, одно слово - собачья!
      - У меня и в мыслях не было, - ответил Карлсон, - кому-то что-то рассказывать. С какой стати?
      И мстить - тоже не по мне. И что толку оттого, что один человек убивает другого?
      Карлсон заглянул Грегусу в глаза и продолжал:
      - А знаете, интеллигентные люди никогда не вступают в боевые дружины!
      - Ну, не скажите, - возразил Грегус. - В Риге есть некий Мерниек, весьма интеллигентный, образованный человек. Но это, доложу вам, зверь по натуре. Для него убить полицейского - раз плюнуть. Ему и череп раскроить ничего не стоит, и жену с детишками разом прикончить.
      - Меня бог миловал, - молвил Карлсон, - никогда с таким не встречался.
      - Вот видите, а вы все толкуете о законах. Это же настоящее изуверство. И смею вас уверить, как раз у нас в сыскной полиции законы соблюдаются. В пятницу вы помянули жандармское управление. А известно ли вам, что такое жандармы? Я вас немножечко просвещу, любезный! Представьте себе, что вы ровным счетом ничего не знаете об одном из своих знакомых, и в один прекрасный день знакомый этот начинает вдруг поносить царя-батюшку. И вот, сами посудите! Ваш знакомый, скажем, видный чиновник, занимает квартиру из семи комнат. Большая семья. Царь-батюшка положил ему приличное жалованье. На него он содержит семью, платит слугам, поварихе, еще и помогает находящейся при смерти бабушке. И вот среди бела дня сей муж вдруг начинает поносить царя. С глазу на глаз, наедине, как мы сейчас с вами. Никто их не слышит. Интересно?
      - Интересно, - согласился Карлсон.
      - Только не вздумайте поддакивать! Загляните поглубже в ясные глаза того типа и кулаком наотмашь между глаз! За что, спросит он. За то, что ты поносишь царя-батюшку, за то, что хаешь святую Русь. Вот за что! Ибо человек этот, знайте, находится на содержании в жандармском управлении, и он вас вызывает на откровенность. Запомните мои слова, может, пригодятся!
      Теперь вы убедились, насколько я с вами искренен!
      - Такое даже в голове как-то не укладывается, - признался Карлсон.
      - Само собой! А вы неопытны, потому и влипли. Но мы подобных методов не признаем. Мы, сыскная полиция, работаем иначе. Мы не уродуем людям души. Сейчас я вам расскажу, как работают жандармы!
      РАССКАЗ ГРЕГУСА О ЖАНДАРМЕ-ПОДСТРЕКАТЕЛЕ
      Как-то один образцовый жандарм во вверенном ему околотке навел образцовый порядок. Никто у него не стрелял в полицейских, не разбрасывал листовок, не призывал свергать самодержавия, не устраивал демонстраций. И жандарм, что называется, почил на лаврах.
      Тут начальство призадумалось: коли у него там все в порядке, за что платить ему жалованье? И смекнул жандарм, что начальство собирается урезать ему фонды, уменьшить его штаты. Тогда жандарм отправился к человеку, который, по его предположению, способен был убить полицейского, и сказал ему:
      - Послушай, не хочешь ли пристукнуть полицейского?
      - Я? - возмутился тот человек. - Чего городишь?
      Белены ты, что ли, объелся?
      - Да не волнуйся, я просто так. Я бы и сам когонибудь пристукнул, но не могу, мундир не позволяет.
      - Так сними мундир, - посоветовал человек - А угрызения совести? Совесть-то с мундиром не снимешь, - возразил жандарм.
      - Тут уж я ничем тебе не могу помочь.
      - Может, в шахматы сыграем?
      - Что ж, давай сыграем.
      - А ты все-таки подумай, нет у тебя среди полицейских ни одного врага?
      - У меня вообще нет врагов.
      - Говоришь, как дитя неразумное. У взрослого человека всегда найдутся враги. Возьми того же Зирдзыня, мало ли он тебе всяких пакостей делал? Или, скажем, Говстынь, да он всегда готов над тобой потешаться. А Лиелманис? Неужто и на Лиелманиса зубы не точишь? Лично мне он кажется грязной свиньей, дураком набитым, к тому же мошенник и взяточник, каких свет не видел. Уж по нему-то, по Лиелманису, давно могила плачет!
      - А знаешь, - сказал человек, - тут я с тобой, пожалуй, согласен. И среди жандармов есть светлые головы!
      - Вот видишь! Я вечерами, валяясь на диване, дожидаясь, пока жена картошку с салом поджарит, и так и сяк прикидывал, как бы убрать этого Лиелманиса. Ведет он, каналья, себя безупречно, никак не подкопаешься, дурного слова о царе не скажет, службу несет прилежно, начальство почитает, хитрая бестия, но ты-то знаешь, каков он на самом деле...
      - Да, Лиелманис у меня давно в печенках сидит, - в раздумье заметил его собеседник.
      - Вот и убей Лиелманиса!
      - Нет, нет, тут я пас.
      - Ну а если с ведома и одобрения жандармов? Согласился бы, а? Положение твое, насколько мне известно, не ахти какое, заодно, глядишь, и подработал бы.
      Мы бы раскошелились рубликов на триста. Ну как?
      - Кхм?
      И однажды темной ночью тот человек убил Лиелманиса, и у жандармов начался переполох. Они-де и не думали подстрекать, просто хотели узнать, какого образа мыслей держится человек, им-де в голову не могло прийти, что этот простак осмелится поднять руку на Лиелманиса!
      Вот, мой милый, как работают жандармы. Сами раздуют пожар, сами и тушат. И к таким-то людям вы просились под следствие! Нет, сначала научитесь отличать истинных друзей от ложных. Я вам желаю только добра, но и у меня есть начальство. Чтобы спасти вас, я должен знать правду. Кто помог вам достать фальшивый паспорт? Доверьтесь мне полностью, и уж тогда мы с вами на пару попытаемся пустить пыль в глаза жандармам.
      Скажите, где ваш чемодан, и я пошлю туда доверенного человека, никто и не узнает, что в нем. Мы свое слово держим, не то что жандармы. Но, повторяю, я должен знать все, иначе не смогу вас выручить. Ну?
      - Очень тронут вашей откровенностью и заботой
      обо мне, - со всей серьезностью ответил Карлсон. - Но паспорт в самом деле настоящий. Можете проверить в волостной управе. А чемодана у меня нет, белье, что было при мне, осталось у прачки.
      - Ну, так бы и показали на допросах! Нечего сочинять каждый раз новое, забивать моим парням головы.
      Вот что получается, когда вы, молодые, неопытные агитаторы, попадаете в руки бывалых полицейских, они вас видят насквозь!
      - Вы совершенно правы, господин пристав, - с готовностью согласился Карлсон. - Я еще молодой и неопытный агитатор.
      - Ничего не скрывайте, это в ваших же интересах!
      У вас времени остается совсем мало, - предупредил Грегус. - Завтра предстанете перед военным судом, а может статься, мне будет велено расстрелять вас сегодня же ночью. Судебное разбирательство - пустая формальность. Если начальство прикажет, а вы будете запираться, тогда при всем желании не смогу помочь.
      - Будь что будет, - вконец подавленный и расстроенный от всего услышанного молвил Карлсон. - Но завтра мне бы хотелось еще раз переговорить с вами, посоветоваться. Я должен все как следует обдумать, я верю, господин пристав, что вы от души мне хотите помочь.
      - Только в камере никому ни слова о нашем разговоре, - предупредил Грегус, - всех я спасти не смогу!
      Подождите меня здесь! - И пристав прошел в комнату для допросов.
      За приоткрытой дверью блеснул самовар, зарумянились полицейские рожи.
      До Карлсона долетали обрывки разговора.
      - Считаю целесообразным отложить до завтра, - говорил Грегус.
      - Притворяется он, - проорал Михеев.
      - Увести арестованного! - приказал городовому Грегус, на прощание доверительно подмигнув Карлсону.
      - Сегодня же ночью в исповедальню его, в исповедальню, - гремел Михеев, пока Карлсон в сопровождении городового проходил через комнату, - все нам выложишь, болтатор, горлатор, аллигатор!
      Пятак тем временем рассказывал анекдот.
      - Один латыш - всем хорош и примерный работник. Два латыша - пошли честить правительство. А сойдутся трое латышей - тут мы знаем, о чем они толкуют, потому что один из троих непременно будет нашим человеком!
      Карлсона вывели в коридор, дальнейшего он не расслышал, но ему вдогонку несся нахрапистый гогот, - смеялись над анекдотом там, в комнате для допросов, и Карлсон ощутил, как в душе разливалось злорадство.
      Оловянный твой глаз, костяная нога, теперь ты меня не догонишь! Он был уверен, Грегус заглотил наживку.
      V
      О чем думали противники во время беседы? Какой подтекст звучал в вопросах и ответах? Какие подспудные мысли помогали или же, напротив, служили помехой?
      Как держал себя Грегус? Как вел себя Карлсон?
      Руки Карлсона лежали на коленях, неподвижно лежали на коленях в продолжение всего разговора, не дрожали, не потели, ногти опрятные, коротко остриженные.
      Взгляд Грегуса скользнул по рукам Карлсона. Тот ощутил его взгляд, как ощущают паука, ползущего по телу. Засвербели кончики пальцев. Грегус загонял под ногти заостренные спички, другим, другим, и при этом участливо спрашивал: "Ну, каково? Вам не больно?
      Станет больно - скажите, мы не садисты, сразу же прекратим!" А у человека от такой пытки глаза из орбит вылезали, и завязанный полотенцем рот двигался медленно, жутко, и губы вспухали под полотенцем, до крови искусанные. Со многими Грегус так поступал, по дороге в тюрьму их пристреливали, но иной раз Грегусу нравилось просто поговорить, вспороть незрелую душу, вытрясти из нее секреты, загипнотизировать жертву, к тому же ему не давал покоя вчерашний разговор с фон Г., он еще надеялся похвастать, что одолел социалиста, применив исключительно силу мысли.
      Слюнтяи декаденты ненастными ночами выли на груди своих девчонок, читали слезливые стишки, с испугом косились на окна, когда ветер дергал ставни.
      Руки Карлсона неподвижно лежали на коленях. Грегус решил, что парень от страха пальцем не способен шевельнуть. В то же время и Грегус невольно заражался спокойствием Карлсона. Господин пристав с утра пропустил несколько рюмок можжевеловой водки,
      И оттого в голове уважаемого чиновника и бывалого полицейского был сумбур, ералаш, беспорядок, с такш головой нелегко расставить вещи по местам, и приставу казалось, что это он излучает покой, это от него так светло в кабинете, и от избытка хорошего настроения вдруг на коленях замурлыкал шаловливый, пушистый котенок.
      Почему бы не сделать этого отчаянного парня своим должником, мне нужны отчаянные парни, которые не держат зла на старого, доброго Грегуса! И когда солдаты наведут на него винтовки, пусть парень умрет с мыслью, что я был его благодетелем.
      Карлсону в разговоре с Грегусом помогла его безотчетная вера в будущее - будущее свое и партии. Каждый человек обладает большим или меньшим даром предугадывать жизнь на много лет вперед, поскольку ему известен свой характер и характер тех трудностей, с которыми придется столкнуться. Сущность Карлсона уже теперь весомо и прочно покоилась в будущем, свернувшись и сжавшись наподобие огромной пружины.
      Черный змей на камне в море Мелет белую муку:
      Хлеб для тех господ суровых, На кого все спину гнут...
      Будущее покоилось в сущности Карлсона, словно свинцовое море за завесою лет, а где-то глубоко внизу, по ту сторону завесы стоял Грегус, еще не понимая, что в безудержном беге времени распахнется завеса, неумолимый поток ринется вниз, неотвратимый и праведный, как гнев народный, как обвал в руднике, и черный гигантский змей будет молоть муку на скале среди бурного моря, и нет у Грегуса будущего, песчаным комком рассыплется мир полицейского.
      "У леса - уши, у поля - глаза, у полицейского - плутни, помни об этом, помни", - твердил про себя Карлсон.
      Был у Карлсона еще один союзник, чувство самосохранения. Его можно было бы назвать и страхом. Механизм, подключивший волю, был, возможно, очень схож со страхом, предчувствием опасности. Предчувствие это заставляло чутко вслушиваться в слова Грегуса, искать западню в любом мнимо невинном вопросе, не про-"
      пускать мимо ушей даже безболезненные удары кнута.
      Предчувствие опасности не позволяло рассеяться вниманию, не давало окунуться в дрему, в уютность мягкого кресла, предчувствие опасности удерживало волю на острие ножа. Бесспорное преимущество.
      Грегус в своем кабинете не ведал опасности. Возможно, он чувствовал страх, возвращаясь ночью из полицейского управления домой, когда ждал взрыва бомбы, свиста пули, но в собственном кабинете, сидя в удобном кресле, он в какой-то мере утрачивал бдительность.
      Конечно же, у такого полицейского туза отменный аппетит, удобная квартира, приличное жалованье, все это как бы обволакивает полицейского в мягкий кокон благополучия, полицейский теряет нюх ищейки, чует только запах крови, слабый след уже не берет. "Только не вздумай недооценивать его!" - остерегал себя Карлсон. "Иди по слабому следу, но будь осторожен, царский вепрь умен и коварен, у леса - уши, у поля - глаза, у полицейского - плутни".
      Но в тот момент Карлсон не сознавал вполне всей своей силы, морального перевеса в сравнении с умственным бессилием заевшегося, спившегося Грегуса.
      Я должен быть сильным, потому что меня ожидает дело, говорил себе Карлсон, я должен подавить омерзение, приветливо заглянуть Грегусу в глаза, мне дорого мое дело, я хочу видеть друзей, родителей, близких, хочу видеть голубое небо, зеленое море, хочу быть свободным, правда победит, жизнь победит, народ победит, если даже мне суждено умереть.
      Да, давно ли на Рижском взморье в Эдинбурге он разгуливал вдоль пляжа в канотье и белом фланелевом костюме, со светлой тростью, кажется, березовой. Из кабинок выныривали обтянутые полосатыми купальниками барские тела, Карлсон знал, что и сам сложен недурно, ранний труд не успел обезобразить его. Карлсону известен был случай, когда революционеру, попавшему в лапы к жандармам, велели раздеться, и палачи при виде высохшего тела с хилыми мышцами, голубой шнуровкой вен на ногах, темным полукружием у пупка, въевшимся на веки вечные от долгого стояния у литейной печи, при виде всего этого жандармы сразу смекнули, что в руки к ним попал рабочий, а не интеллигент, за которого товарищ выдавал себя из соображений конспирации.
      Карлсон мог быть спокоен, тело у него достаточно крепкое, ловкое, тело его не подведет.
      В разговоре с Грегусом Карлсон глушил свои чувства, давал волю актерским дарованиям.
      Чего боялся Карлсон?
      Не пронюхал ли пристав о его свиданиях с невестой и сестрой невесты? Но вскоре понял, что Спицаусис не донес начальству. Нижние чины полиции чесали языки и обсуждали действия высших чинов, а высшие нередко оставались в неведении относительно действий нижних чинов. Карлсон мог только порадоваться таким нравам полицейского управления.
      Над чем он смеялся в душе?
      Над рассказом Грегуса.
      Если бы все было так просто, примитивно! Карлсон знал чиновников, вознесенных довольно высоко по служебной лестнице, с незапятнанной благонамеренной репутацией и в то же время помогавших революции, только с глазу на глаз решались они высказывать свои истинные убеждения.
      Если бы жандармы выложили все о полицейских, а полицейские раскрыли карты жандармов, что за кутерьма поднялась бы в дружной своре царских прислужников!
      У кого Карлсон просил прощения?
      У родителей, друзей, близких за то, что отрекся от них. У товарища Максима за то, что обругал его.
      На что он надеялся?
      Что удастся обмануть Грегуса, провести ночь без пыток, а поутру семнадцатого января бежать, захватив с собой всех заключенных одноместной камеры.
      Сбылись ли надежды Карлсона?
      Отчасти. Ночью допросов не было, прожорливый сом заглотил крючок, и утро подошло в тревожных ожиданиях.
      ЧАСТЬ ПЯТАЯ
      I
      Карлсон, Розентал, Грундберг, еще трое товарищей провели ночь в тесноте одиночки.
      О подготовлявшемся побеге знали только Карлсон и Розентал. Остальные до последнего момента ни о чем не догадывались.
      Без десяти минут восемь камеру открыли, сказали, что можно пойти умыться.
      Еще через десять минут Спицаусис пригласил Карлсона на свидание.
      - Ваша невеста уже здесь, - сообщил он и вытянул руку, ожидая, когда Карлсон положит на ладонь очередную дань, четыре рубля.
      Свидание проходило в большой приемной.
      - Ах, как хочется есть! - были первые слова Карлсона, когда он увидел Анну с корзинкой в руке.
      - Сестра прислала тебе конфет, - сказала Анна и, отогнув салфетку, принялась выкладывать содержимое корзинки на стол.
      - Почему сама не пришла? - спросил Карлсон.
      - Заболела. Простуда. Слегла, пьет лекарства, хотела прийти, да я удержала.
      Карлсон взял кулек с конфетами, предложил Спицаусису.
      - Прошу, господин надзиратель, угощайтесь!
      Спицаусис взял две конфеты.
      - Не стесняйтесь, - уговаривал Карлсон, - берите еще!
      Спицаусис взял еще две конфеты.
      - А вот бутерброды, - сказала Анна.
      Взяв сложенные увесистые ломти бутербродов, обернутые в вощеную бумагу, Карлсон протянул их Спицаусису.
      - Желаете проверить, господин надзиратель?
      - Нет, нет, - отмахнулся Спицаусис, полицейскийсластена, с аппетитом догрызая вкусную конфету, - что там в хлебе может быть, хлеб иголками колоть рука не поднимется. Ешьте на здоровье!
      Этим утром в корзинке было много всякой снеди.
      Окорок, копченая колбаса, дюжина апельсинов, те же бутерброды и кулек конфет. , - Я вижу, вы настроились пожить у нас, господин Карлсон, вожделенно проговорил Спицаусис.
      - Только как мне унести все это? - проговорил озадаченный Карлсон.
      - Отнесите в корзинке, - великодушно дозволил Спицаусис.
      Опорожнив в камере корзинку, Карлсон быстро вернулся.
      - Вот получай, - сказал он, передавая Анне пустую корзинку, - и передай привет от меня сестре!
      - Привет передам, спасибо. А что тебе принести в следующий раз?
      - Птичьего молока. Аустра обещала мне сорочку и что-нибудь из белья.
      - Завтра же все у тебя будет. Может, кроме птичьего молока, еще чего-нибудь съестного?
      - Принеси пару пачек папирос "Рига". Что же касается съестного, ты знаешь, я ем все подряд.
      - Ну, тогда приготовься к пиршеству, принесу тебе что-то очень вкусное. Совсем теплое, сниму со сковородки, и прямо к тебе!
      - Да что ж это такое?
      - Увидишь.
      - А ты, я вижу, промокла. На улице опять дождь?
      Или просто сырость?
      - Пасмурно, и ветер сильный. Ночью прямо-таки буря разыгралась. Вода в Даугаве поднялась. Ну, теперь я, пожалуй, пойду. Будь здоров, веди себя хорошо!
      - Сама веди себя хорошо. Привет Аустре!
      - Спасибо.
      Спицаусис в тот день совершил роковую оплошность в своей и без того оплошной карьере. Он не проверил бутерброды, а в бутербродах была пара миниатюрных браунингов.
      Анна простилась и вышла.
      На улице ветер закутал ее в промозглый туман. Ветер дул с Даугавы. Анна торопливо зашагала вверх по Театральному бульвару, миновала почтамт. Мимоходом улыбнулась рослому молодому человеку.
      Улыбка служила условным знаком.
      Оружие передано, тюремщики ни о чем не проведали, все в порядке.
      Еще от полицейского управления за Анной увязался вертлявый тип, коллега Спицаусиса, тенью скользил за ней по обочине тротуара, а позади него, в отдалении, с ленцой прогуливался консервативно настроенный повар Озолбауд. Шагах в пятидесяти на бульваре неизвестные хулиганы расколотили фонари, и сначала Анна, потом шпик и наконец повар Озолбауд скрылись в предутренних сумерках.
      II
      Во вторник семнадцатого января в восемь часов пятнадцать минут четверо боевиков - Епис, Страуме, Мерниек и Бравый - вошли в здание полицейского управления и, миновав лестничную клетку, очутились в приемной сыскной полиции. Мерниек и Бравый задержались, сделав вид, что попали туда по ошибке, что им нужен паспортный отдел.
      - Сс-кааа-ааа-жите, по-жааа-луйста, - томительно заикаясь, обратился Бравый к городовому, - ку-ку-куда н-аам...
      "Чего кукушкой раскуковался, чего курицей раскудахтался", - хотел уж было оборвать его городовой, но одумался. Вроде бы господа солидные, одеты прилично, ну, заика, мало ли что бывает, и городовой вежливо осведомился:
      - О чем, сударь, изволите спрашивать?
      - Ку-ку-ку-да... - все тщился объясниться Бравый.
      Епис и Страуме тем временем уверенно двинулись дальше.
      Часовой, стоявший у входа, пытался их задержать, спросил, что им нужно.
      - Нам нужен Круминь, - назвал Епис первую пришедшую в голову фамилию, дело срочное, и потому не задерживайте нас.
      Опешивший постовой пропустил их.
      На втором этаже сто шестьдесят солдат сторожевой роты после завтрака валялись по койкам, кое-кто чистил оружие, убирал помещение, приводил в порядок обмундирование. Унтеры распивали чаи, господа офицеры в отдельной комнате обсуждали ночные похождения, травили приличные анекдоты.
      На первом этаже, во внутренних помещениях тем утром дежурили двое надзирателей, десять агентов и один часовой, двое же городовых и еще один часовой находились в приемной.
      В восемь часов шестнадцать минут к тем двоим, что проскочили мимо растерявшегося постового и проникли во внутреннее помещение, подошел второй надзиратель напарник Спицаусиса, и строго спросил вошедших:
      - Кто вы такие? Что вам надо? Кто вас сюда пропустил?
      Сам Спицаусис в тот момент в антропометрическом кабинете писал отчет о ночном дежурстве. Одиночку, в которой находился Карлсон с товарищами, сыщик еще не закрыл, давая возможность примерным арестантам поразмяться по коридору, пока не явилось большое начальство.
      - Нам нужно видеть арестованного Карклиня, - громким голосом объявил Епис.
      Вокруг вошедших столпились надзиратели и шпики.
      Никто из них не предчувствовал опасности. Часовой услышав строгий окрик: "Кто вас сюда пропустил?", покинул свой пост и тоже подошел, держа винтовку наперевес.
      Занятые выяснением личности пришельцев, агенты не обратили внимания, что арестанты-одиночки тоже подошли и встали рядом.
      Карлсон видел, что дуло винтовки нацелено на его товарищей. Солдат, вне всякого сомнения, представлял наибольшую опасность, никто из сыщиков пока не выхватил оружия, и Карлсон сказал Епису:
      - Ты стреляй в солдата.
      Солдат услышал те роковые слова: "Ты стреляй в солдата", и тотчас последовал выстрел; верноподданный царя, опора самодержавия, крестьянский сын из-под Малоярославца, он знал лишь свой родной язык и не понял скрытого в словах приговора. Но если бы и понял, навряд ли бы уцелел. Сколь бы странно это ни звучало, среди всех завзятых негодяев тюремщиков, сыщиков, надзирателей, полицейских - солдат был единственным, кто действительно сейчас старался защитить интересы не свои - царя, самодержца, а интересы эти обнимала емкая формула: "В случае побега или попытки к побегу солдат при помощи затвора досылает в ствол патрон, целится в преступника, нажимает на спусковой крючок и выстрелом предотвращает побег".
      Солдат так и сделал, привычным движением успел отвести затвор, патрон выскочил из обоймы, ринулся в ствол, маслянисто-желтый, как маньчжурский тигр, но было поздно, жутко резануло где-то под сердцем, алая тьма, как царский балдахин, свалилась на солдата, и с этим банальным сравнением солдат заснул на веки вечные. Родился он уже после отмены крепостного права, отец его имел скромный достаток, и единственным примечательным событием в жизни солдата была его смерть. Сказать по правде, брось он вовремя винтовку и плюхнись на грязный пол, нет сомнений, солдат сохранил бы жизнь, и никто не упрекнул бы его в трусости, потому что вся тюремно-полицейская свора разбежалась по углам, а было там ни много ни мало шестнадцать человек, считая городовых с часовым в приемной, - перевес двукратный.
      В вопросе гибели солдата авторитетные эксперты так и не пришли к единодушию. По мнению одних, погиб он оттого, что неумело обращался с вверенным ему оружием. Всплыло и другое мнение - будто бы солдат столь ретиво отстаивал царя-батюшку по своей темноте и забитости, но эта точка зрения лишена основания, потому как солдат окончил три класса церковноприходской школы, умел писать, читать и вполне разбирался в том, что происходит в мире. Кое-кто еще считал, что царская службистика замутила солдату голову, он так и не понял, кого в тот момент нужно было колоть. Однако приверженцы такого взгляда забывают, что по окончании службы солдата ожидало дома отцовское хозяйство и какая ни на есть землица. Говоря о солдате, следует добавить, что в его поступке не было ничего из ряда вон выходящего, сотни солдат в России стреляли, кололи, пороли, выполняя приказы офицеров, они еще не отведали на собственной шкуре горячего хлыста мировой войны, еще не братались со смертью в броске на вражеский окоп...
      - Стреляй в солдата, - сказал Карлсон Епису.
      Не вынимая рук из кармана, Епис выстрелил сквозь пальто, целясь в солдата. В тот же миг у Карлсона в руке блеснул браунинг, выскочившая гильза со звоном покатилась по полу. Из двух маузеров палил молчаливый Страуме, у Якова Дубельштейна в каждом кулаке тоже по маузеру, и все шесть стволов дергались, изрыгая свинец.
      В приоткрытую дверь кабинета Спицаусис видел, как падали, в панике разбегались его коллеги. Прямая опасность Спицаусису не грозила, мог бы спокойно открыть огонь, карман оттягивал наган с привычно притершейся рукояткой, но верх одержала присущая сыщику храбрость: Спицаусис ринулся в окно и вместе с рамой и битым стеклом рухнул во двор, распластался на земле с переломанной ногой и помертвев от страха.