Современная электронная библиотека ModernLib.Net

В последний час

ModernLib.Net / Биографии и мемуары / Бек Александр / В последний час - Чтение (Весь текст)
Автор: Бек Александр
Жанр: Биографии и мемуары

 

 


Бек Александр Альфредович
В последний час

      Александр Альфредович БЕК
      В ПОСЛЕДНИЙ ЧАС
      Рассказ
      Комиссар Талгарского полка Иван Алексеевич Костромин придерживался правила: никогда не брать на нестроевые должности людей, которые не побывали под огнем.
      Однажды ему пришлось нарушить это правило.
      После беседы с пополнением, которому завтра предстояло идти в первый бой, Костромин подозвал одного из прибывших. Это был, как узнал Костромин, знакомясь с бойцами, комсомолец Щупленков, недавно окончивший десятилетку.
      К комиссару подошел голубоглазый парень, взял винтовку к ноге, стараясь проделать это по всем правилам, и напряженно замер. "Выучили", неодобрительно подумал Костромин.
      Впрочем, сегодня все было ему не по душе. Донимала тупая, ноющая боль в ноге. Костромин любил быть всегда подтянутым, даже чуть щеголеватым, старался, чтобы в любых условиях, пусть в распутицу, в слякоть, его высокие хромовые сапоги блестели, но сейчас... Сейчас лишь одну ногу туго облегал сапог, а другая, забинтованная, обутая в опорок, толстая от ваты, тяжелая, словно колода, мешала ему двигаться.
      Разговаривая с прибывшими молодыми бойцами, Костромин опирался на суковатую, очищенную от коры палку, заменявшую ему костыль. "Пойду-ка в роты, - подумал он. - Там, кстати, можно и писаря подобрать". Он хмуро взглянул на Щупленкова и переступил забинтованной ногой. Поморщившись, подумал: "Придется посидеть еще денек-другой. Вот уж не вовремя".
      - Стрелять-то из нее умеете? - спросил он, глядя на винтовку.
      - Стреляю на "отлично", товарищ комиссар.
      Костромин покосился. Солдат стоял вытянувшись и глядя прямо в лицо комиссару, как положено стоять и глядеть по уставу.
      - Десятилетку с какими отметками закончили?
      - Тоже на "отлично", товарищ комиссар.
      "Пай-мальчик", - подумал Костромин.
      - С ребятами в школе дрались?
      Он решил, если парень ответит "нет", вопрос будет решен - такого не надо брать. Но Щупленков, запнувшись, сказал:
      - Приходилось...
      - А разве отличнику и комсомольцу драться полагается?
      Щупленков промолчал. Молчал и Костромин. Шапка комиссара была надета немного набекрень, что очень шло к его чуть озорному лицу. Ветер трепал русые волосы, выбившиеся из-под шапки, которые даже на вид казались мягкими.
      - Ну вот что, Щупленков, - сказал наконец он, - пойдете сейчас со мной. Будете работать писарем.
      Во взгляде Щупленкова мелькнуло облегчение, лицо стало менее напряженным, и Костромин выругал себя: "Черт возьми, кажется, зря... Может, обойтись как-нибудь?"
      Но обойтись было невозможно. Осколками авиационной бомбы третьего дня ранило двух писарей. От этой же проклятой бомбы пострадал и комиссар.
      В блиндаж, где помещался командный пункт полка, они вошли втроем: Костромин, Щупленков и Ермолюк - политрук, прибывший с пополнением, пожилой, грузноватый человек в очках.
      Сев на широкий дощатый помост, щедро устланный ветками ели, Костромин с усилием положил на этот настил неповоротливую, забинтованную ногу и продолжал разговор с политруком.
      - Всегда ищите, выделяйте лучших, - наставлял комиссар. - Поднимайте их, показывайте их всем. Не только проповедуйте мужество, но и заражайте мужеством.
      Ермолюк смущенно улыбался. Ему, впервые попавшему на фронт, пока очень смутно представлялось, каким образом он, неловкий, близорукий человек, будет заражать мужеством. Поняв смущение Ермолюка, Костромин сказал:
      - Запомните, дорогой Ермолюк: не тот герой, кто не боится и идет, а тот герой, кто боится, но идет.
      Щупленков стоял неподалеку. Горевшая без стекла керосиновая лампа едва освещала его.
      - Заявления в партию есть? - спросил Костромин другим тоном.
      Ермолюк ответил, что несколько человек хотели вступить в партию, но у них пока нет рекомендаций.
      - Передайте им, - сказал Костромин, - что завтрашний бой будет для них рекомендацией. На фронте человек проверяется в бою. Так и скажите каждому, обязательно лично каждому, и обязательно при всех. Как их фамилии?
      Он достал карандаш и записную книжку. Ермолюк перечислил несколько фамилий, потом взглянул на Щупленкова:
      - И он тоже... Щупленков, ведь ты хотел подавать в партию?
      - Да... Хотел...
      Костромин посмотрел на Щупленкова, но лицо комсомольца было скрыто в полутьме.
      Отпустив Ермолюка, Костромин усадил нового писаря за стол, поближе к лампе. Голубые глаза юноши были серьезны. "Чего я? Хорошие глаза", подумал Костромин.
      Он придвинул койку, перелистал записную книжку и сказал:
      - Черт возьми, сколько накопилось! Сделаем сначала, Щупленков, самое главное. Пишите: "Сводка Информбюро Талгарского полка".
      Стараясь устроиться поудобнее, Костромин подгреб еще хвои под забинтованную ногу и привалился спиной к бревенчатой стенке блиндажа. Сняв шапку, ероша русые густые волосы, комиссар стал диктовать. Впрочем, слово "диктовать" здесь не вполне уместно. Он сам сразу сказал это писарю:
      - Вы не старайтесь все записывать. Главное, поймите. Сейчас делайте пометки. Потом обработаете и принесете мне. - И добавил не без тщеславия: - Если ко мне писарь попадает, знаете, кем он у меня становится? Писателем!
      В блиндаже продолжалась обычная фронтовая жизнь: у телефонов сидели дежурные связисты: командир полка работал над подготовкой завтрашнего боя, разговаривая по телефону или вызывая нужных людей. Во всем этом принимал участие Костромин; он бегло расспрашивал, распоряжался, но, положив трубку, неизменно поворачивался к писарю, возвращался к делу, которое тоже было подготовкой к бою.
      Костромину исполнилось недавно тридцать лет. Даже сегодня, когда мучила ноющая, распухшая нога, державшая его словно на приколе, чувствовалось по голосу, по жестам, по блеску глаз, что он живет в полную силу. Костромин любил говорить, что методика работы комиссара, или, как он выражался, методика воспитания мужества, не записана нигде. Эту методику он не только досконально знал, но и творил. Он считал, что комиссар, как и стрелок, должен мастерски владеть своим оружием и непрерывно совершенствовать мастерство.
      То, чем он занимался сейчас, составляя очередную "сводку Информбюро Талгарского полка", было его собственным изобретением. Говоря точнее, тут было три его изобретения.
      Первое - Талгарский полк. В то время частям Красной Армии еще не присваивались почетные наименования по названию городов, взятых в бою у врага. Полк, куда был назначен комиссаром Костромин, имел свой номер, как и все наши полки. Это не удовлетворяло комиссара. Ему хотелось, чтобы у полка было имя; хотелось, чтобы честь полка, любовь к полку, традиции все, что он, военный комиссар, вместе с командирами выковывал и берег, как берегут оружие, было запечатлено в одном запоминающемся слове. И он нашел такое слово: "Талгарский" - по имени горной речки Талгарки, на берегу которой, близ Алма-Аты, в яблоневых садах, формировался полк. Он приказал во всех документах писать "Талгарский" и стал называть бойцов талгарцами. Костромин был необыкновенно весел, когда впервые получил пакет из дивизии, на котором значилось: "Комиссару Талгарского полка".
      Второе изобретение - "Информбюро". Однажды, составляя очередное суточное донесение в дивизию, где говорилось о количестве уничтоженных гитлеровцев, о взятых трофеях, о бойцах и командирах, проявивших себя мужественно, героически, он подумал: "А что, если изложить все это так, чтобы понести потом бойцам? Разве им не интересно знать, что произошло за день в полку? Разве подвиги, о которых я пишу, не должны быть сегодня же известны всем? Да ведь это... Черт возьми, как я раньше не сообразил?" Так родилось то, что он позже назвал "сводкой Информбюро Талгарского полка". Сводки выпускались ежедневно, иногда даже два раза в день, и немедленно отсылались на передовую, в роты, для прочтения вслух.
      И наконец, третье изобретение - писарь. Один из полковых писарей комсомолец, окончивший среднюю школу, - стал у Костромина действительно до некоторой степени писателем. Костромин приучил его работать так: сначала писарь составлял конспект, фиксируя полностью лишь некоторые фразы, которые комиссар считал необходимым привести именно в том виде, как он их сказал, потом уходил, излагал записанное и после исправлений комиссара перебелял готовую сводку. С первым писарем все это наладилось отлично. И со вторым тоже. Каков-то будет новый?
      Заглянув в записную книжку, Костромин стал рассказывать. Для него каждый день Талгарского полка, даже в периоды затишья, был днем замечательных дел. Когда политруки, недавно прибывшие в полк и плохо знающие комиссара, сообщали, что в роте никто не отличился, Костромин говорил: "Неправда! Запомните, в Талгарском полку не бывает таких людей! Если нет подвигов - совершите!"
      В сегодняшнюю сводку он дал следующие эпизоды.
      Лейтенант Бурдаков сбил из пулемета транспортный фашистский самолет, пролетавший над расположением полка из окруженного советскими войсками города. Пять гитлеровцев выбросились с парашютами и скрылись в лесу. Их нашли по следам, оцепили, крикнули: "Сдавайтесь!" Один за другим появились четверо, держа руки вверх. Пятый не показывался. Сдавшиеся объяснили, что это полковник с двумя железными крестами, что он только что поклялся скорее умереть, чем выйти к русским с поднятыми руками. Дав предупредительный выстрел, Бурдаков произнес боевую команду, но в ту же минуту из-за деревьев мирно вышел полковник с двумя большими портфелями. Рук он действительно не поднял: руки были заняты.
      - Так и запишите, пусть талгарцы посмеются. Жалко, что этого полковника сразу отправили в дивизию. Привели бы сюда, я бы его всему полку продемонстрировал. Все поняли бы, что значит сбить немецкий самолет.
      Затем Костромин рассказал, что расчет противотанкового ружья в составе трех бойцов (он перечислил их фамилии, имена и отчества), устроивший засаду, дождался наконец добычи. Подпустив фашистский танк, бойцы подожгли его несколькими выстрелами. Костромин послал им корзину огромных талгарских яблок.
      - Это тоже в сводку, - сказал он. - Пусть знают все, что комиссар послал героям яблок.
      - Записал, - быстро выговорил Щупленков и, подняв голову, держа наготове карандаш, уставился на комиссара.
      В эту минуту Костромин ощутил симпатию к юноше. Люди, которые вот так - глядя ему в рот - слушали рассказы о талгарцах, сразу становились для него необыкновенно милыми.
      - Знаешь ли ты, - спросил он, - что значит втроем драться против танка?
      - Не знаю, - ответил Щупленков, - но, наверное, страшно.
      - Угадал, - улыбнулся Костромин.
      Рассказав еще несколько эпизодов, он произнес:
      - Теперь пиши: "В последний час".
      У Костромина была слабость к этому заголовку, который постоянно фигурировал в сводках, хотя выдающиеся события вовсе не обязательно случались именно в последний час.
      На этот раз под таким заголовком он решил дать сообщение о молодых бойцах, выразивших желание вступить в партию. Он повторил то, о чем говорил Ермолюку: завтра они вместе с товарищами первый раз будут в бою, завтра они покажут, как дерутся люди, которые хотят стать коммунистами. Вот их фамилии. Раскрыв блокнот, он продиктовал фамилии. Последним в блокноте был записан Щупленков. Костромин взглянул на писаря.
      Щупленков застыл с поднятым карандашом, потупившись и густо покраснев.
      Костромин понял, что переживает Щупленков, понял, вероятно, лучше, чем тот понимал себя. Когда-то, перед первым боем, Костромин чувствовал то же самое: ему хотелось испытать себя под пулями, быть первым в атаке, совершить подвиг, и в то же время душу охватывал страх. И если бы тогда, накануне боя, командир приказал бы: "Отправляйтесь в штаб, вас берут писарем", - он, вероятно, ушел бы с облегчением. Нет, пожалуй, не ушел бы. Или, во всяком случае, повернул бы обратно с полдороги. И сказал бы командиру... Кто его знает, какие слова нашлись бы тогда у Костромина, но он сумел бы остаться в строю, пойти в бой вместе с товарищами.
      А Щупленков? Вот он сидит тут, краснеет. И Костромину вдруг показалось, что в эти мгновения, пока он медлит, словно запнувшись на запятой, решается будущее Щупленкова: быть ли ему большим или мелким человеком. Его подмывало отправить юношу обратно в батальон, послать в завтрашний бой, где он станет мужчиной, одолевшим страх, человеком первой шеренги. Но, взглянув на незаконченную сводку, он подавит сочувствие дело выше симпатии. Сознавая, что совершает жестокость, он сказал:
      - Точка. Все.
      И не назвал фамилии Щупленкова. Обоим было ясно, что в данном случае ее называть незачем, ибо Щупленков-писарь не пойдет в бой.
      Щупленков вернулся через три часа, когда Костромин, не переносивший медлительности, начинал терять терпение. Близился вечер, сводка могла опоздать. "Подведет, подведет, - подумалось ему, - не знает, что значит для бойца вовремя сказанное слово".
      Однако, к удивлению, сводка удалась новому писарю: эпизоды были изложены простым, ясным языком, хотя в обилии призывов с восклицательными знаками чувствовалась неопытность. Костромин называл это "проповедями" и "заклинаниями".
      - Долой всю воду, - говорил он, вымарывая лишнее. - Для возбуждения ярости нужно что-нибудь покрепче, чем вода!
      Насупившись, Щупленков наблюдал, как комиссар вычеркивал целые фразы. Костромин взглянул на писаря и не сдержал улыбки.
      - Пожалуй, ты действительно выйдешь у меня в писатели, - одобрительно сказал он, прочитав. И добавил, по привычке подзадоривая:
      - Пишут-то они красиво, но...
      Он не стал продолжать, заметив, что глаза Щупленкова вдруг стали злыми: такого не следует поддразнивать, такой действительно, должно быть, дрался в школе!
      Щупленков работал быстро. "Кажется, не рохля", - с удовольствием отметил Костромин, глядя, как ловко перекладывает Щупленков шелестящие листки копирки, которые у него, Костромина, были непослушными, когда он за них брался.
      Скоро комиссар подписал пять готовых экземпляров.
      Вручая один Щупленкову, он сказал:
      - Отнесете во второй батальон, к своим. Когда вернетесь, можете ложиться спать. Завтра являйтесь сюда в шесть часов утра. Завтра горячий день.
      На следующий день, в седьмом часу утра, Костромин разговаривал по телефону. Его нога, заново перевязанная на рассвете, обутая, как и вчера, в огромный уродливый опорок, по-прежнему недвижно лежала на хвойной подстилке. Атака уже началась.
      - Как хлопцы? - кричал комиссар в трубку. - Двигаются? Сколько метров проползли? Сколько осталось до фашистов? Отлично. Передайте народу: комиссар полка сказал, что они замечательные хлопцы! Первые подвиги давайте. Кто отличился? Не можете сказать? Все двигаются - и никто не отличился? Не верю! Сейчас же выясните и через десять минут мне доложите...
      Возбужденный, он потянулся, расправляя сильные плечи, и сказал:
      - А где же, черт побери, писарь? Связной, сбегайте за ним. Растолкайте и доставьте через две минуты! Я ему покажу, как спать, когда бой идет.
      Развертывался наступательный бой. Прижавшись к земле, которую рвут мины и снаряды, над которой несется, сбивая сухие стебли прошлогодней травы, невидимый вихрь настильного огня, бойцы ползли к линии вражеских блиндажей.
      Это медленное, страшное и, казалось бы, однообразное переползание в действительности вовсе не однообразно. Это напряженная борьба, в которой каждая минута драматична.
      Вот бойцы в нерешительности остановились перед открытым гладким местом, где мелким пунктиром взлетали комочки земли: удар нашей батареи одна очередь, другая, третья; вот наконец попадание - разворочен гитлеровский блиндаж, разбит пулемет, исчез страшный пунктир. Надо уловить это мгновение, чтобы броском проскочить вперед, пока противник не восстановил огневую преграду. Кто-то кидается первый. Кто это? Кто, какой корректировщик, какой наводчик, разнес в нужную минуту блиндаж? Кто, какой боец, двинулся первым? Кто, какой санитар, отважно перевязывает и выносит раненых? Кто, какой снайпер, перебил гитлеровцев у автоматической пушки, оборвав ее проклятый лай? Все это хочет знать Костромин. Он сам не раз бывал под пулями; сам, случалось, в критический час боя поднимал талгарцев в атаку. Его и сейчас тянет туда - ближе к бойцам.
      Вскоре вернулся связной.
      - Писаря на месте нет, - сообщает он.
      - Как нет? Сбежал он, что ли?
      - И не ночевал, - отвечает связной. - Пошел, наверно, спать в конный взвод, на сено.
      - Разыскать немедленно! Я ему покажу - сено!
      Связной уходит. Костромин смотрит на часы и опять звонит в батальон.
      - Десять минут, которые я вам, дорогой товарищ, дал, давненько истекли. Выяснили? Почему же не докладываете? Почему ждете, чтобы комиссар вам напоминал? Кто впереди? Погодите, запишу фамилии. Так, так... А имя, отчество... Не знаете? Сколько раз я вам твердил, что героев надо знать по имени-отчеству. Извольте-ка узнать! Давайте дальше... Кто? Как? Щупленков? Позвольте, что за Щупленков? Черт возьми, ведь это же мой писарь? Как он туда попал? Сейчас же отослать обратно! Соедините меня с Ермолюком. Тоже в бою? Передайте мой приказ, чтобы писарь немедленно ко мне явился.
      Положив трубку, Костромин сказал:
      - Пожалуйте, ушел на передовую... Делай с ним что хочешь - впереди ползет.
      Комиссару доложили, что к телефону, по его требованию, вызван Ермолюк.
      - Где же этот писарь? - закричал Костромин. - Долго я буду его ждать? И почему вас я не могу дозваться к телефону? В бою? Это хорошо, это отлично, Ермолюк, но надо и связь за собой тащить. Отослали писаря? Как то есть не идет? А мой приказ? Я ему покажу отказываться? Что? Бросил в блиндаж гранату? Молодец! То есть какой к черту молодец? Я ему покажу, как бросать гранаты! Связать и представить живого или мертвого! - И, раздраженно стукнув трубкой, он сказал: - Подвел! Угораздила меня нелегкая... Ведь знал, что подведет... Знал, добра не будет... - Потом, усмехнувшись, добавил: - Нельзя брать необстрелянных! И особенно - рядом со мной сажать!
      И все, знавшие комиссара, видели: он не часто бывал так доволен, как сейчас.
      С комически-тяжелым вздохом взяв бумагу, он стал писать утреннюю сводку сам.
      Под заголовком "В последний час" говорилось о комсомольце Щупленкове, писаре, который отличился в бою.
      Заключительные слова Костромин писал с чуть озорной улыбкой:
      "Писарю Щупленкову, как и другим, вновь прибывшим и отличившимся сегодня бойцам, присваивается звание старого талгарца".
      <1942>
      КОММЕНТАРИИ:
      В последний час
      Впервые - в журнале "Советский воин", 1952, No 9.
      В сб. "Несколько дней" (М., 1961) писатель восстановил сокращенный и измененный в журнальной публикации текст рассказа.
      Т. Бек