Повести, очерки, публицистика (Том 3)

      Живая лиса во дворе, верходановская усадьба, монастырская стена, которую можно брать приступом, чечетки, щеглы и жуланы "не хуже наших", Сергей Вавилыч, новый уклад жизни - все это так захватило меня, что первые две субботы я не ходил в Верх-Исетск. Когда же наступила осенняя слякоть и игры волей-неволей были перенесены в комнаты, я после какого-то "столкновения в своей среде" вспомнил о Мише, о "необитаемом", о Парасковьюшке, о Никите Савельиче, даже о Софье Викентьевне и почувствовал, что мне стало скучно. Итти в Верх-Исетск уже не решался: "Заругают, что долго не был". В то же время тревожило, как сказать дома, что не хожу к Никите Савельичу. От этого стало еще беспокойнее. Но вот Никита Савельич, возвращаясь из Сысерти, заехал сам. Он рассказал о моих домашних, спросил, как учусь, потом стал разговаривать с другими ребятами. Как выходец из духовных, он знал многих "по отцам", а разговаривать он умел. Всем нашим так понравился, что я потом этим даже гордился.
      Посидев в верхнем этаже, он сказал мне:
      - Ну, пойдем к Вавилычу.
      Оказалось, что он хорошо знал Садина и запросто называл его Вавилычем. Разговаривали они об охоте. Никита Савельич сам охотником не был, но очень интересовался истреблением волков, которые тогда довольно заметно мешали скотоводству. Прощаясь с Садиным, он передал ему два серебряных рубля и попросил:
      - Ты, Вавилыч, направляй этого парнишку каждую субботу и канун праздника к нам. Когда вовсе грязно, найми ему извозчика. Выйдут деньги, скажи: с ним пришлю либо сам завезу.
      С той поры мои субботние походы в Верх-Исетск стали регулярными. Никита Савельич вовсе "не ругался", а Софья Викентьевна усиленно меня "подкармливала", хотя я и в квартире не голодал.
      ЗА СОВЕТСКУЮ ПРАВДУ
      ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
      Партизанское движение в Сибири не раз освещалось в воспоминаниях участников и в художественной литературе.
      Это вполне понятно.
      Но мне кажется интересной и та полоса, когда движение еще не оформилось, но уже везде чувствовалось.
      Обманутое вначале сибирское крестьянство теперь приходило везде к одинаковому выводу: "Какой это порядок: четверть - пирует да торгует, остальные воюют, либо без дела дома сидят".
      Ничего яркого, бьющего в глаза в этой полосе жизни, Сибири, но мелочи были настолько показательны, что а решаюсь дать маленький кусок тогдашнего быта, по рассказам непосредственных участников.
      Здесь нет выдумки. Иногда даже не изменены названия мест и действующих лиц. Оставшиеся в живых могут узнать себя.
      Время действия февраль-апрель 1919 года.
      ПО ЛИНИИ
      Шестеро на площадке товарного вагона - норма. Даже самые строгие охранники не придираются на остановках.
      Стоять приходится боком. Положение крайних опасное. "Бывает, что и спихнут". В середине и безопаснее и теплее. Только все-таки холодно.
      Конец зимы, безветрено, а дышать больно. Зима девятнадцатого года, мягкая и снежная вначале, теперь прижала наглухо. Вторую неделю держатся морозы, лютые, упорно ровные, градусов на тридцать пять. Начинает казаться, что это тоже норма, как шестеро на площадке.
      Есть площадка - значит на ней должны стоять шестеро, которые угрузли в шубы, изредка переговариваются, замерзают и безнадежно смотрят на "сибирские просторы".
      Кроме телеграфных столбов, не на чем остановиться глазу. Ни одного пятнышка. Бело и ровно.
      Хоть бы кустик какой.
      Через сорок верст остановки. Станционные постройки видны только крайним - на площадке. Поезд либо не доходит, либо далеко проходит мимо станции. Сходить нельзя - место потеряешь.
      К остановке заранее готовятся. В проход и к буферам выставляют острые углы корзинок, сундучков. "Крайние" спускаются на последнюю ступеньку.
      Дикая возня, матерщина, просьбы, женские слезы:
      "Мне бы только перегон!" Все пущено в ход при первой атаке на вагон.
      Получив должный отпор, осаждающие переходят к "дипломатическим" переговорам, сначала у вагонов, потом у площадок.
      - Может, братцы, кому недалеко? Потеснились бы!
      - Видишь - шестеро.
      - Выпили бы по стекляшке. Пользительно на морозе...
      Из-за пазухи достается самый действительный железнодорожный билет колчаковского времени - бутылка с красной головкой.
      Прозрачная жидкость искрится на солнце. Руки стоящих на площадке, как по команде, вытирают усы. У каждого в голове одно: "Глотнуть бы :- сразу теплее станет". Один из спекулянтов равнодушным тоном осведомляется:
      - Тебе докудова?
      - До Новь-Николаевска только...
      - А до его сутки,- вздыхает спекулянт.
      - На ступеньку, может, пустим? - спрашивает другой.
      - Нельзя. Охрана всех снимет. Скажет - беспорядок.
      - Как же, братцы, не выйдет, знать, дело? - спрашивает еще раз человек с бутылкой и прячет ее за пазуху.
      - Возьми керенку.
      - Не. Непродажная.
      - Две возьмешь?
      "Дипломат" резко мотает длинными ушами заячьей шапки и направляется к вокзалу.
      Крики и беготня стихли. Все забились в вокзал, в тепло. Поезд будет стоять не один час. Но пассажиру-одиночке сбегать погреться нельзя. Вещи вышвырнут, место продадут. За бутылку, за две.
      Надо держаться, пока можешь.
      Холодно...
      И куда это только едут?
      НА ВОЛЧЬЕМ ПОЛОЖЕНИИ
      Маленький бритый человек в синих очках притулился в середине площадки, между двумя мордастыми спекулянтами.
      Поверх городской шубейки надет огромный, с чужого плеча, бараний тулуп с "саксачьим" воротником. "Семифунтовые казанские с крапинками" надежно защищают ноги от холода. Теплая на меховой подкладке шапка-ушанка.
      А все-таки, видно, перемерз. Кашляет. Надрывно, подолгу, до холодного поту. Беспокойно возится. Руки тянутся к пояснице, где расползлась окопная язва.
      Высокий спекулянт в дохе из дикого козла ворчит:
      - Умирать которым пора, а тоже за товаром ползут.
      Рыжебородый толстяк, стоящий вторым с краю площадки, поддерживает своего приятеля:
      - Вон у меня тоже сидит какой-то... Не шевелится. Замерз, поди, а место занимает.
      - Столкнуть когда, -отзывается козья доха.
      - Само собой. Куда мерзляков возить. Только я это к тому... Бутылку давеча упустили...
      Бритого человека мучительно бьет кашель. Жгуче саднит поясница и плечи. В голове одна мысль - попасть в тепло, в баню.
      Куда ехать?
      В кармане случайно купленный в Татарске у какого-то полузамерзшего неудачника-спекулянта билет до Иркутска.
      Но ехать туда незачем.
      Есть и другое удостоверение: на имя Кирибаева - торгового агента по закупке товаров для кооператива. Удостоверение хорошее. Напечатано на машинке. Номер, печать с двумя руками, три подписи. Только полагаться на него все-таки нельзя. Подписи плохо сделаны. Да и мало одного удостоверения. Опыт показал.
      В Омске Кирибаев пытался с этим документом остановиться поискать своих, - так еле выбрался.
      Пришлось ехать дальше.
      В Татарске не пустили ни в гостиницы, ни на постоялый двор. Из-за кашля: "Умрешь, а тут возись!"
      Дальше надо куда-то.
      Совсем неожиданно показалось белое каменное здание вокзала. Отчетливо бросилась в глаза надпись: Барабинск.
      Ни одного замерзшего окна.
      Вот где погреться!
      Скрючившийся на краю площадки человек, которого спекулянты считали уже мертвым, вдруг спрыгнул со ступеньки и как-то по-заячьи побежал мимо здания вокзала.
      У площадки началась обычная битва.
      "Попробую здесь", - решил Кирибаев и полез к выходу.
      Сжали до боли в груди, но быстро выбросили на снег.
      Теперь в тепло!
      Задыхаясь от приступов кашля, Кирибаев побежал к вокзалу, который глазасто уставился на солнце.
      В здании оказалось просторно, грязно и... холодно. Окна не замерзли потому, что с начала зимы вокзал не топили. Не было угля.
      Железнодорожники пользовались будкой-водогрейкой, но туда попасть постороннему человеку было невозможно.
      - Надо итти в город.
      ЗА ТЕПЛОМ
      Барабинск в сущности не город, а железнодорожный поселок. Расстояния пустяковые. Бани общественной нет. Гостиница одна. Две школы, три кооператива. Видимо, конкурировавшие тогда "маслоделы" - "Закупсбыт" - и "Сибсоюз".
      - Чуть не дерутся за покупателя
      - А гостиница - вон она. Из дробовика добыть можно. Полно там офицера.
      Все это Кирибаев узнал от словоохотливого старичонки, который стоял у лошади, выжидая, чем кончится попытка его сына попасть в поезд.
      Парню "помогали садиться" двое специально привезенных мужиков, но ничего все-таки не вышло.
      - Пропал билет... язви их!
      Подошли возбужденные, с матерками, перекорами. Двое "помогавших" стали надевать тулупы. Кирибаев зашагал к гостинице.
      Низенькое, длинное, вымазанное глиной здание с обледеневшими окнами. Оборванная обивка двери. У входа желтые дыры в белом снегу.
      Долго кашлял перед входом. Готовился, чтобы не отказали, как в Татарске. Потянул ручку. Обдало промозглым туманом плохо топленого помещения и пивным перегаром. Захватило в припадке кашля.
      Выбежала старуха.
      - Есть комната?
      - Вам надолго?
      - Не знаю, как придется.
      - У нас на время больше берут. Двадцать рублей. За простыни особо. Постоянных жильцов не держим. С хозяином в случае поговорите...
      В узкий просвет коридора видна спина в "американской форме".
      Тренькает гитара. Визжит женщина. Пьяный мужской голос выводит:
      За-ла-туую па-ставлю кра-а-вать...
      Кирибаев сплюнул и хлопнул дверью. Старуха что-то кричит вслед. Куда итти?
      "В маленьких домишках, пожалуй, пустят, только ведь подведешь. К доктору разве? Может быть, в больницу положат. Есть же какая-нибудь. А документы?"
      На этой мысли Кирибаев махнул рукой и пошел к ближайшему дому. Из ворот как раз вышла женщина с ведрами.
      Из разговора узнал, что в Барабинске искать ночлега и какой-нибудь квартиры безнадежно. Городишко переполнен.
      - Да вы что? Езжайте до Каинска. Самое это спокойное место. Скоро первый поезд по ветке пойдет.
      - А далеко?
      - Недалечко же. Двенадцать верст. Поезд три раза в день ходит.
      - Билет достать трудно?
      - Да нет же! Сколько угодно. Вон дымок. Кирибаев взглянул по указанному направлению, побежал к вокзалу. Задыхался, кашлял, а все-таки бежал. В вокзале на скамеейках сидело человек пять. Все женщины. Спросил, где дают билеты на Каинск.
      - Вон в то окошко.
      Подозрительно посмотрел на пустой угол, но пошел туда. На листке бумаги синим карандашом: "Разменом не затруднять. Билет 30 копеек".
      Почему только никого нет? Никакой очереди?
      Визгливо просвистел паровоз. Пришел поезд. По вокзалу прошла толпа. Больше офицеры и женщины с корзинами.
      - Катерина, много вчера добыла?
      - Семь бутылок. Нехватило больше. По четырнадцать рубликов теперь.
      - Вот так здорово! Почем продавать-то? Очередь большая?
      - До собору была. Шесть часов выстояла.
      Оставшиеся в вокзале женщины судят о повышении цены. Оказывается, они ездят в Каинск за водкой.
      "Из притона, значит, в кабак попаду",- думает Кирибаев.
      В вокзале уже десятка три людей.
      Высокий офицер в модной по той зиме белой шапке с длинными наушниками набросился на торговку:
      - Ты мне вчера какую водку послала? Сука!
      - Обыкновенно какую. За печатью.
      - Сама припечатала?
      - Да вот те Христос, ваше благородие, цельная была...
      - Была, да давно, как ты же, - острит офицер. Потом переходит на свирепый тон. - Вот тебе, сволочь, последний сказ. Разведешь - такие на заду печати наставлю - век не забудешь.
      У кассы начинают "трудиться".
      В длинном бараньем тулупе прошел кассир, без задержки открыл окошечко, крикнул:
      - Ну, кому? Подходи скорей! Деньги сразу готовь, сдачи не буду давать. Холодно.
      Кирибаев подал тридцать копеек, получил билет и все еще не веря, что так легко и просто, вышел на платформу.
      Состав - четыре классных вагона и маленький паровозик.
      Вошел в ближайший вагон. Никого. Сел к окну на скамейку, подложил под локоть дорожный мешок.
      Тепло... Вот где выспаться!
      Мешает кашель и зуд. С трудом стаскивает с себя верхний тулуп, ожесточенно скоблит поясницу и плечи.
      Вагон наполняется. Проверяют билеты. Сидеть свободно. Никто не покушается на занятую Кирибаевым скамейку, и он моментально засыпает, закрывшись тулупом.
      Кажется, прошло не больше минуты, а уже трясут за плечо - выходить.
      Эх, если б можно было остаться в теплом вагоне и ездить взад и вперед, пока не выспишься...
      Но нет. Надо продолжать поиски.
      Кирибаев с остервенением скоблится и начинает надевать верхний тулуп.
      Еле выбрался из опустевшего вагона. Ноги после передышки совсем отказались служить. Сказались площадка и голодовка.
      В маленьком вокзальном здании опять офицеры и женщины с корзинами бутылок.
      Извозчиков много. Кричат:
      - Пожалуйте, купец. За три рублика довезу. Цена непривычно дешевая по тому времени. Это действительно угол, где можно отлежаться, полечиться.
      - Только вот своих здесь едва ли найдешь.
      "САМОЕ СПОКОЙНОЕ МЕСТО"
      На площади, в стороне от вокзала, учатся солдаты. По улицам их тоже немало. Часто проходят офицеры.
      - Вам куда? - спрашивает извозчик.
      - Да где подешевле. На постоялый какой-нибудь.
      - К Киличеву свезу. У них купцы останавливаются, - решает извозчик и поворачивает на улицу к Оми. Низенький дом на пять окон, просторный двор. В кухне за чаем парятся пятеро крестьян. Две пустых бутылки показывают, что языки развязались основательно.
      - Ты думаешь в том сила, чтоб до краю давить? Нет, брат, с пупа сорвешь.
      При входе постороннего - настораживаются, переходят на пустой разговор:
      - Ладно, не ершись! Выпьем вот остатнее, и запря-с гать пора.
      - Развоевались у бутылки-то!
      Старуха хозяйка в коричневом платке выглядывает от печки на кашель Кирибаева.
      Увидев городского человека с дорожным мешком, она бросает предупреждающий взгляд в сторону сидящих за столом и поспешно открывает дверку направо от входа.
      - В горенку проходите. Там спокойнее будет. Кирибаев спрашивает о цене. Старуха с приговорками, что теперь все дорого, назначает рубль за сутки.
      - Два самовара ставлю. Которым и обед стряпаю. Тут уж сколько пожалуют. По рублю тоже больше платят.
      После железнодорожной линии это кажется до смешного мало. В голове мелькает мысль: "Пожалуй, здесь на месяц хватит прожить".
      Хозяйка уходит ставить самовар. Плотно закрывает двери.
      В комнате тепло. В простенках столики, накрытые вязаными скатертями. Около печи узкий, обитый клеенкой диван. Божества навешано через число. Из угла иконы повылезли в стороны и перешли в картины, тоже с божественным отливом: "Житейское море" "Афон-гора" и т. п.
      Кирибаев разделся, стащил с ног валенки,
      Даже острые приступы кашля не могут заглушить животной радости тепла и освобождения от тяжелой одежды.
      В кухне толкутся. Видимо, собираются к отъезду. Слышатся отдельные выкрики, обрывки фраз.
      Хозяйка приносит тарелку с хлебом, молоко, два блюда с помакухой (разведенная в сметане черемуховая мука).
      Хочется есть, но надо держать фасон - дожидаться самовара.
      Ждать кажется долго. Проглотил один кусок, по-волчьи, не разжевывая. Только разманило.
      Старуха притащила самовар.
      - У вас, поди, свой чай будет? Сами-то мы кирпичный пьем. И того скоро не будет.
      - Ничего, бабушка, какой есть. Я ведь налегке, провизии не вожу с собой.
      - А вы откуда будете?
      Затевается обычный разговор. Кирибаеву он нужен, чтобы определить положение.
      Рассказывает, что ехал по кооперативным делам в Иркутск, да вот простудился и хочет отдохнуть и полечиться.
      Старуха сочувственно кивает головой.
      - У нас здесь подешевле. В Барабинске вон дорожизь, сказывают. Только вот беспокоят сильно. Каждый вечер обход. Чуть что, - сейчас забирают.
      - Кого забирают?
      - Да кто их знает. На той неделе вон у меня Сулова Иван Максимыча увели. Бумажку из волости потерял. Ну, и взяли. Мужик-то известный. За двадцать верст живет, мельницу содержит. Три дня просидел. Председатель приезжал из волости. Тогда уж выпустили. Мне за лошадьми ходить - дело несвышное, да и годы не те. А сноха-то у меня не туда смотрит. Все ей гулипогули. Даром, что муж тоже сидит...
      Старуха переходит на шопот:
      - Сына у меня, Александра, тоже взяли. Сидит теперь. Не пущают к ему. Он, говорят, контрразведка. Нельзя.
      Шопот прерывается всхлипываниями.
      - Второй уж месяц. А какой он контрразведка, коли чуть жив. Пришел из ерманской, газами его отравили. Кашляет, что твое же дело. Постоянно. И харчок с кровью. Прямо сказать,- не жилец, а его в тюрьму...
      - Строго, однако, у вас.
      - Просто беда. Замаяли чисто. Вот вечером придут - сам увидишь.
      Спохватилась, не сказала ли лишку.
      - У вас бумаги-то есть?
      - Это уж не беспокойся, бабушка. С линии приехал. Без бумаги там не проедешь.
      Сильно хлопнула входная дверь. Старуха поспешно вышла.
      Началась перебранка. Хриплый женский голос выкрикивал на слова старухи:
      - Ежели он сидит, так мне всю жизнь плакать?
      - Много их, большевиков-то, слез нехватит.
      - Кого стыдиться? Не украла - своим торгую. Людям глянется.
      Совсем, видно, оголтелая баба.
      В ПОЛЧАСА
      Против постоялого - большой каменный дом. Видимо, какого-нибудь купца. Над воротами вывеска, которую раньше не заметил: "Каинская уездная земская управа".
      Из ворот выходят крестьяне. Небольшими группами, человек по пятьшесть. Одна группа задержалась в воротах. Раскуривают.
      Кирибаев переходит дорогу.
      - Что много народу плывет?
      - Собрания тут была.
      - Насчет чего?
      - Да обо всем. О школах сейчас шумаркались.
      - Денег, поди, нет?
      - Это нашли бы. Учителя нет. Половина школ без дела.
      - Ребята баклуши бьют, а им хоть бы что! - оживленно откликается один крестьянин.
      - Выбирали, так что сулили! У нас школы первым делом. Нарошно двух учителей посадили в управу.
      - Не выходит, значит, у них дело? - замечает одетый хуже других высокий мужик.
      - Про кого это говоришь? - злобно набрасывается на него старик, не проронивший до этого ни одного слова.
      - На ту, видно, сторону гнешь!
      - Никуда не гну. Говорю, не выходит дело, и вся.
      - Ребят-то у тебя раньше учили? Лучше, по-твоему, было при той власти?
      - Да не к тому я. Чего присыкаешься. К слову пришлось.
      Старик поворачивает вправо от ворот и бурчит:
      - Как чирей на язык - слова-то у них! Посадить вот сукина сына.
      - Садили которые! Поди, донеси! Похвалят на старости лет. Медаль дадут. Мне вон дали... за японску. Потом, обращаясь к другим, прибавляет:
      - По бокам надпись: "Вознесет тебя господь в свое время". Ловко?
      - Чистохвалы, известно, - неохотно соглашается один. Остальные молчат.
      Кирибаев жадно прислушивается.
      Делает выводы:
      "Есть, значит, свои по деревням. Туда надо. Нельзя ли учителем заделаться?"
      В коридоре управы поймал председателя. Бойкий, подвижной человек кооперативно-учительского вида. Небрежно слушает кирибаевский рассказ о причинах остановки.
      Вертит в руках "документ" Кирибаева и быстро заключает:
      - Пустяки. Видно, что интеллигентный человек. Идите в отдел. Там выберите место.
      - Куда это?
      - Через квартал. К собору. Там Кузьмина спросите. Записку вот передайте.
      В отделе чувашин-секретарь Кузьмич Кузьмин обрадовался новому учителю.
      - Вам куда желательно?
      - Много разве мест?
      - В сорока трех школах совсем нет учителей. Да и в остальные пополнения надо.
      - Где бы посмотреть?
      - Список у нас есть. Карту вон взгляните.
      Кузьмин указывает на карту уезда, которая резко делится на две полосы: зеленую и светлокоричневую - лес и степь.
      Красными кружками отмечены на карте школы. Только два-три кружка с двойной обводкой. Это школы повышенного типа.
      Кирибаев тянется к крайнему пятнышку в северовосточной стороне зеленой полосы.
      Прочитывает вслух надпись: Бергуль.
      Секретарь еще больше оживился.
      - В Бергуль можно. Там уже давно ждут учителя. Школа там новая.
      - И лес там? - спрашивает Кирибаев.
      - Лесу там! о-о! Коренной урман. Ремы. Постройки на подбор.
      - Далеко отсюда?
      - Ну, верст сто с лишним. (Лишек потом оказался тоже сотней.)
      - Так вот на Бергуле и остановимся.
      - Пишите заявление.
      Услужливо предлагает бумагу, перо. Даже стул придвинул.
      "Сошлись, значит",- ухмыляется про себя Кирибаев и пишет: "Представляя при сем удостоверение... э... прошу..."
      Секретарь берет написанное, заносит в книгу, пишет что-то на особом листе и уходит.
      - Вы подождите, я скоро,- бросает он при выходе. Кирибаев слоняется по комнате и от безделья рассматривает какие-то диаграммы.
      Минут через пятнадцать Кузьмин возвращается и весело говорит:
      - Ну, теперь вы - бергульский учитель. Получите удостоверение. Когда поедете?
      - Да мне хоть сейчас, ждать нечего,- отвечает Кирибаев, свертывая бумажку, где значится, что такой-то "есть действительно учитель Бергульской школы Биазинской волости, Каинского уезда". Есть печать и три подписи. На этот раз не фальшивые.
      - Прогонную сейчас достанем,- говорит Кузьмин и дает распоряжение делопроизводителю сходить куда-то.
      Мальчуган-делопут быстро уходит и минут через пять приносит прошнурованную книжечку листов на тридцать "на право взимания двух обывательских лошадей".
      Кузьмин деловито объясняет, где земская станция и где взять школьные пособия для Бергульской школы.
      ДЕСЯТЬ ФУНТОВ КУЛЬТУРЫ
      На складе - в холодном пустом коридоре нижнего этажа - веселый высокий парень в полушубке выдает Кирибаеву школьное имущество.
      Стопа бумаги, коробка перьев, двадцать четыре карандаша и столько же букварей "по Вахтерову". Тощая брошюрка в два десятка страниц, на скверной бумаге. Сюда же кладется приказ генерала Баранова о "новом правописании" и штук сорок переплетенных книжечек - "начатки закона божия".
      - Этого у нас много, - говорит парень. - Прибавить можно. Бумагу одобряют.
      К этому добавляет еще десятка два картин с голыми Адам-Евами, один задачник, две книжки Басова-Верхоянцева "Конек-скакунок" и начинает завертывать все в большой лист синей бумаги.
      Кирибаев пробует протестовать:
      - Да ведь тут одно божество. Куда я с ним?
      - А вы его разбавьте "Коньком-скакунком", - отшучивается парень.
      - Ручек хоть дайте. Книг для чтения. (Ручка - имеется в виду деревянный стержень с отверстием, внутри усиленным жестью, в которое вставлялось стальное перо, окунавшееся в чернила. -пр.скан.)
      Заведующий складом, не переставая улыбаться, говорит:
      - Книжки еще не составлены, а ручек вовсе не даем. Не к чему! Насадят ребята зорьку пера на прутик, вот и ручка. Распишитесь-ка лучше да уезжайте до вечера, - прибавляет он, придвигая ведомость.
      Лицо парня на минуту становится серьезным. Кирибаев расписывается, берет маленький синий тючок и, взвешивая на руке, говорит:
      - Немного же культуры повезу.
      - Сколько имеем. Всем одинаково даем. Вот корабли прийдут, так возом привезем. А может, и ближе найдется. Ждите.
      Кирибаеву хочется слышать в шутках парня скрытый смысл, и он спрашивает:
      - А скоро?
      - Не раньше как урман оденется, - отвечает парень и подает руку.
      В коридор входят какие-то женщины, и Кирибаев отправляется разыскивать станцию.
      Там в две минуты.
      - Ладно, к трем подадим. Только не задерживайте. Нас, небось, штрафуют, а как пассажир тянет, - ему ничего.
      "Это, видно, у них на военную ногу поставлено", - думает Кирибаев, возвращаясь на постоялый.
      Старуха одна. Ходит с заплаканными глазами.
      На вопрос: "Нет ли пообедать?" - уныло отвечает:
      "Жареные окуни только".
      - Давай, бабушка, поедим.
      Хорош ведь жареный окунь, когда правильный документ в кармане и прогонная книжка есть. Даже постоянные приступы кашля не так беспокоят.
      "Найдем своих. Везде они есть, - думает Кирибаев, вспоминая обрывки разговоров, рукопожатие веселого парня и загадочную фразу: "Как урман оденется".
      ИЗ-ПОД ГЕНЕРАЛЬСКОГО ГЛАЗА
      Около трех часов к постоялому подъехал земский ямщик, узкобородый человек с мягким говором выходца из средней полосы России.
      Пара лошаденок, ободранная кошевка. Дорожная шуба для пассажира. В углу какой-то старик в зипуне и огромном малахае с напуском по-казахски.
      Ямщик осведомляется у "господина-пассажира", можно ли провезти "старичка".
      - Свойственник будет - к дочке пробирается.
      - Мне не помешает, - говорит Кирибаев, укладывая свой багаж.
      Дорожная шуба пригодилась. Ее надел старик.
      - В лучшем виде доедешь, - говорит ямщик. Зазвенели колокольцы.
      На улицах безлюдно. Лишь около собора длинный хвост очереди. Голова уперлась в каменный домик, над которым подлинный обломок царского прошлого зеленая вывеска казенки с белыми буквами.
      Уж не она ли подсказала сибирскому правительству выбрать зелено- белый цвет для своего знамени?
      Казенка работает усердно - торгует с восьми утра до десяти вечера, но почему-то торговля ведется из одной лавки.
      Кирибаев пытается разузнать у ямщика, почему такой порядок получился. Но тот отвечает неопределенно:
      - Берегуться, може. Кто их знает! Маята народу. В Омским вон из камитетов торгуют, - с завистью прибавляет он.
      Кирибаев вспоминает "демократическое достижение" Омска - торговлю водкой из домовых комитетов - и улыбается в воротник шубы. Вслух сочувственно говорит:
      - Да, у них хорошо; только вот дороже.
      - Много ли! Два рубля на бутылке берут. А удобство-то какое! Да хушь три возьми - только без очереди.
      При выезде из города, у последней хаты, люди с винтовками.
      Старик беспокойно завозился, распахнул шубу, бормочет:
      - И куды оно запропастилось?
      - Не беспокойсь, не спросют. Знакомцы тута, - успокаивает ямщик.
      Из домика выходит человек в черном полушубке и папахе, вроде грачиного гнезда. Кричит:
      - Гриньша, это што же ты сам?
      - В разгоне все. Да и дело есть.
      - За ханой, знать?
      - Может, и будеть, - улыбается ямщик.
      - А эти кто?
      - По прогону едуть. От земства.
      - Ну, айда. Заворачивай буде на обратном.
      - Не без этого.
      Опять запозванивали колокольцы, и кошевка стала нырять из ухаба в ухаб.
      Степь, казавшаяся равниной с площадки вагона, теперь изматывала своей неровностью. Лошадям тяжело. Ямщик то и дело кричит:
      - Ну-к вы, ахуны, играй ногами веселея!
      Кирибаев силится вспомнить, где он слыхал такое необыкновенное применение слова "ахун" (мусульманский богослов, мулла).
      "В Казанской если - речь не та. Где-нибудь под Тулой, либо в Рязани".
      Потом спрашивает:
      - Вы откуда будете? Ямщик оживился.
      - Рязанские мы... Данковского уезду... Именье там князя Урусова. Богатимое. Слыхали, може?
      Начинается обычный для большинства переселенцев Сибири рассказ о местах своей родины.
      Кирибаев не слушает. У него теперь другое в голове: за кем Дон? Его верховье?
      Угрюмый старик зато разговорился.
      Он сказался туляком, Епифанского уезда. Соседи, значит.
      Замелькали в разговоре названия городков и больших сел, вплоть до станции Ряжск, которую оба переселенца помнили и теперь, через десятки лет после того, как там "парился" их переселенческий поезд.
      К вечеру потеплело. Полетели белые пушистые хлопья. Лошаденки совсем притомились и еле тащили кошевку. Встречных - ни одного человека.
      - Не ездиют к нам вечером - боятся, - говорит ямщик.
      - Чего боятся? - спрашивает Кирибаев.
      - Неприятностев много. Обыски там, бумажки требуют. Забыл - садють... Кому охота?
      - Это верно, - соглашается старик, - строгостев много. Только не к чему это.
      - Енералы, будь оне прокляты, - бормочет он себе под нос.
      Мелькают огоньки - станок скоро.
      У ХОЗЯИНА "НЕ ПОСЛЕДНЕГО ДОМА"
      Холодная изба, набитая доотказа. Ходят взад и вперед, впуская клубы белого морозного воздуха на лежащих тут же у порога людей. Накурено "турецким из своих огородов". Горит малюсенькая лампочка ярким беловатым светом.
      - Ишь богачье - скипидарь жгуть, - замечает привезший Кирибаева ямщик.
      - Будь он неладен. Погляди - сажа полетит. Весь потолок испакостили не домоешься, - откликается хозяйка.
      - Не карасин, известно, а супротив масла все лучше.
      - О карасине, видно, не поминай. До лучины достукались с войнами-те. В городу лучина пошла. Из урмана возят. Там хватит.
      - У нас хватит, - подтверждают сидящие за столом урманцы.
      - Сейчас вон везем два воза. Лучина первый сорт. Кирибаев пробирается к столику, где сидит человек с книгой.
      Тот неохотно берет "прогонную", долго рассматривает надпись, потом лениво записывает и кричит:
      - Ванятка, кому за очередь?
      - А куды? - отзывается с полатей ребячий голос.
      - На урман.
      - Мыльникову, кажись.
      - Ну-ка, сбегай. Скажи, утречком штобы.
      С полатей выбирается мальчуган, напяливает полушубок, схватывает шапчонку и хлопает дверью.
      Минут через двадцать, когда Кирибаев только что пробрался к чайному столу, пришел Мыльников. Началась руготня, счет очередей. Выплыл какой-то поляк ("лучше моего живут!") и однолошадный чувашин ("я виноват, что он завести не может?"). Много раз упоминается хана, но кончилось тем, что Мыльников согласился.
      - Кого хоть везти-то?