Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Семья Резо - Зеленый храм

ModernLib.Net / Проза / Базен Эрве / Зеленый храм - Чтение (стр. 11)
Автор: Базен Эрве
Жанр: Проза
Серия: Семья Резо

 

 


— Кажется, сегодня вечером я буду себя прекрасно чувствовать, ведь я увижу людей, как и я, без лица и без имени. По-моему, такая ситуация должна воодушевлять меня. Вообразите, мосье, что маленький хитрец проведывает, в чем дело, прыгает на эстраду и начинает кричать: «Неизвестный из Лагрэри среди нас! Кто это? Принимаю пари!»

Я весело рассмеялся:

— В таком случае вам достаточно только выйти… Но не будем рассказывать сказки. Только моя дочь могла бы вас выдать, и здесь бояться нечего. По-моему, она хочет испытать вас.

— Испытать своей властью надо мной?

Он поднял ко мне неспокойное лицо, на котором глаза так сузились, что осталась только голубая черточка между веками.

Я тотчас нашелся:

— Что касается власти, то вы отлично знаете, что это вы имеете власть над Клер, и я удивлен, потому что хорошо знаю ее. С тех пор как вы у нас живете, для нее весь мир крутится вокруг вас. Но не будем больше об этом… Однако вы должны признать, что она меньше получила, чем отдала. В подобных случаях должник часто спрашивает себя, как он может поквитаться, не замечая, что достаточно было бы жеста.

Я не настаивал. В половине девятого Клер, — которая в свободные минуты привела, сфотографировала, покормила и спровадила Лео в мясную лавку, — появилась в маскарадном костюме, с широким шелковым японским поясом на спине, искусно уложив свои черные волосы, воткнув в них цветные булавки. Короче, почти японка, исключение составляла обувь. Вообще все участницы маскарада чаще всего оставляют свою обувь, как и мужчины, даже в тоге, свои начищенные ботинки. Все время лил дождь, и, когда собиралась сесть в машину гейша, решившая не лишать себя этого вечера, кающийся, для которого это было действительно покаянием, так вот, кающийся в капюшоне вдруг вынырнул из при— стройки и был тотчас же расцелован. Я прошептал:

— Лучше было бы сделать две ездки, чтобы не видели, что вы приехали вместе.

Я сделал одну. Я сделал две. Четверть часа спустя я сделал даже третью, и под тентом, где толкались в пляске под ритмы тамтама, оказался еще один кающийся, умеренных габаритов; я подошел к другому человеку, державшему в руках свою японку без восторга и благодарности; в эту минуту подоспел кардинал, в паре с Щеголихой, и сказал:

— Одолжите нам на некоторое время вашу дочь, господин директор. Я впервые вижу, что она танцует только с вами.

— Что вы хотите, Ваше высокопреосвященство? — сказал я ему в спину.

Обернувшись, Вилоржей так и замер на месте. Сомнений нет: голос, исходивший от костюма, — это был не я, а мой двойник, возможно, пришедший из соседней общины. Наблюдая за своей парой, чтобы к ней никто больше не цеплялся, я присел рядом с Коломбиной, которая тотчас доверительно сообщила мне:

— В нашем возрасте, господин директор, быстро выдыхаешься.

Это была Адель Беррон. Клер несколько раз прошла мимо меня, не делая мне никаких знаков. Потом я ее не видел больше. Тщетно искал я в тесной толпе белый капюшон. Я подождал еще немного и вернулся домой; я застал свою дочь в гостиной в дезабилье.

— Он спит, — сказала она. — Я была вынуждена его увести. Он хотел доставить мне удовольствие, но, сказать по правде, он задыхался.

XXVI

Потоп продолжается. Облака находят друг на друга, проливаются; даже когда дождь утомляется, остается еще достаточно туману, чтобы с черепичных крыш все равно лилось, — они не успевают высыхать. Метеосводка сообщает о «фронтальной системе дождей, блокированной на западе страны» и о сорока миллиметрах в день на дождемере. Паводок захватил нижнюю часть сада; моя лодка теперь привязана к одной из яблонь первого ряда. Напротив тополевая роща целиком покрыта водой, изрыгаемой трубами дренажа, которые, пролегая под дорогой, делают обычно обратную работу. Этим утром на совете, проходящем в два приема, первый — официальный, публичный — вокруг большого стола мэрии, а другой — в бистро, где иногда вновь рождаются споры и ссоры перед стоящей на столах выпивкой, за которую раз в месяц Вилоржей расплачивается муниципальным чеком, Бье и Гашу, выборочные лица от фермеров, выказывали признаки беспокойства. Невозможно делать что-либо на полях, где тракторы увязают, и поэтому их нельзя подготовить к весенним посевам. В долине, чего многие и опасались, работы, развернувшиеся в Большой Верзу, в первый раз подвергшиеся серьезному испытанию, велись как будто не в том направлении; все подъемные затворы открыты, заграждения в верховьях реки, как и в низовьях, мешают поступлению воды. Что касается третьей очереди работ, которую мы видели на Белеглиз, то создается впечатление, что это просто лагуна, кладбище металлических бронтозавров, погруженных на двадцать сантиметров в грязь.

Сами мы, поскольку равнина стала слякотной, а лес — как губка, вынуждены сократить наши длительные прогулки и превратить их в походы гуськом на уровне обочин с левой стороны заасфальтированных дорог, делая вид, что нам нипочем под нашими непромокаемыми капюшонами душ, падающий сверху, и тот, что наддает снизу, когда грузовики едут по лужам. В каком-то смысле эта неприветливая погода не вдохновляет «возвращения к природе», как пишут газеты. Моя дочь более спокойна, хотя Лансело, после недавнего осмотра, насмешничал: «Прекрасно, все в порядке, я прекращаю визиты, эта нога не требует больше, чтобы я ею занимался… Вы здоровы, Годьон!» Впрочем, он вернулся на следующий день в сопровождении кюре и мосье Пе, но им так и не удалось завязать беседу с нашим гостем, который по настоянию Клер собирался сыграть на флейте «Соло сцены на Елисейских полях» Глюка, но удалился, когда мы начали изучать карту.

На колокольне пробило три часа. В гостиной над нами наш гость упражняется, разбирает пассаж «Праздника Дьявола», один из первых кусков, где флейту перестали бы считать не переносящей свинга. В мастерской Клер тщательнейшим образом обрабатывает книжный блок, намечает кромку роликом внутри книги. Что касается меня, то я исправил диктант, где Лео написал: «В колонне шли колонисты», сделав вполне логичную ошибку. Потом я бился с ним над задачей, несколько спорной в практическом отношении: «Содержатель гостиницы предлагает семье, состоящей из родителей и троих детей, цену ежедневного пансиона в 22 франка со взрослого и 16 франков с ребенка. Цена путешествия — 188 франков. Семья будет ежедневно тратить 12 франков на свои нужды. Каким должен быть расход за три недели каникул?» Первая реакция Лео показалась мне превосходной:

— Это что-то очень дорого!

Вторая утвердила меня в моем уважении к нему:

— А на чай в этой гостинице дают?

Гениальная голова. Но у Лео не было времени производить подсчеты. Далекое рычание, сопровождаемое треском, криками, бросило нас всех к окну. Окно было открыто, и шум стал похож на шум водопада. Внизу сада Большая Верзу, вздыбившись, стремительно понесла грязные хлопья пены, ветки, пластмассовые бутылки и продолжает захватывать луга. Потом внезапно появляется какой-то кипящий комок и закрывает то, что оставалось видимым от дороги. Потом появляется второй, потом третий, они сталкиваются и рассыпаются у подножия тополей, образуя завихрения, расплываясь, уходят далеко и умирают в разбушевавшемся разливе. Уровень воды поднимается. Течение ускоряется, угоняя бидоны с маслом для электропилы, на воде появляются радужные пятна, пробегает стружка, кругляки разной величины, иногда с метр в диаметре, приплывшие, очевидно, с лесопилки, откуда не было вывезено несколько кубометров дров. Появляются целые деревья, не очищенные от коры, они, верно, избежали общей участи и не попали под пилу. А дождь все идет: небо расчерчено им, влажный покров весь в нитях дождя, насколько хватает глаз.

— Заграждение в верховьях, должно быть, не выдержало, — сказала Клер.

Оттуда, где играла, а потом замолчала флейта, доносится голос, наш гость тоже подвигает оконный шпингалет, чтобы вдохнуть вместе с нами запах намокшей земли и взглянуть на пространства, залитые водой.

— Теперь почти желательно, чтобы заграждение в низовьях тоже уступило. Иначе деревня внизу будет затоплена. Пойду привяжу лодку в другом месте, а то мы можем и не увидеть ее больше.

Он прав. Если мы и не боимся ничего, даже что затопит погреба, то определенное число прибрежных домов построены очень низко, гораздо ниже, чем наш. А на северном берегу находятся предприятия Равьона, контора Бенза, что касается южного берега, то там — вилла Мерендо, ферма Ла Шуэ. Особой опасности подвергается на острове тетушка Сьон в своем домишке, который мы можем видеть отсюда. Он уже со всех сторон" окружен водой, и в ту минуту, когда он попадает в поле моего зрения, легкий деревянный мостик, служивший к нему подходом, отделяется от свай и одним мигом оказывается на плаву.

— Тетушка Мелани! — кричат Клер и Лео, вместе бросаясь к лестнице.

Не мы одни беспокоимся. Раньше даже, чем мы прибежали в нижнюю часть сада и увидели нашего гостя, который расхаживал по колено в воде, пытаясь отвести нашу лодку назад к яблоне третьего ряда, завыла наконец сирена. Клер накрывает раздвижной лестницей живую изгородь, достающую ей до носа, — изгородь отделяет нас от старой нашей соседки мадам Крюшо, которая настойчиво зовет нас. «Сестра по причастию» Мелани Сьон мадам Крюшо знает, как и мы, что она, парализованная, живущая с сыном-холостяком, который подрабатывает где-то в кантоне и вернется только к ночи, не сможет выбраться из дому одна. Оперевшись на палки, мадам Крюшо, у которой малейшая эмоция усиливает старческое дрожание, что-то невразумительно бормочет, и, мне кажется, я понял правильно, что она сказала: пожарные лучше расправляются с огнем, чем с водой, их естественным союзником. Впрочем, за пожарниками дело не станет, они у нас добровольные, а следовательно, живут кто где, но, надо отдать им должное, тотчас же сгруппировались и в несколько минут оделись. Колен — их капитан почти в течение десяти лет; он сменил серую униформу на голубую, кепи — на каску. С ним только два человека, и — своеобразная почесть — он явился ко мне, оценил лестницу, по которой только что прошел, как и Вилоржей, табачник Беррон и землемер Варан, которые живут в городе и были моментально подняты по тревоге, — они все поднялись, а потом спустились с моей лестницы. Весь этот народ уже изрядно промок; капли текут по лицу, падают с носа или подбородка.

— Что тут поделаешь? — говорит Колен; он может манипулировать шлангом, но недостаточно экипирован для борьбы со стихией.

— Мелани видели? — спрашивает Вилоржей.

Менее чем в двадцати метрах от нас останавливается Д5, который приказал построить покойный дядя Сьон, водопроводчик, как и его сын, и так же, как и он, основавший свою мастерскую на «твердой земле»; он был одержимый рыбак и поэтому умел управляться со всякими рыбацкими премудростями, в широких разливах, будто специально задуманных, чтобы позволить ему насладиться этой затеей. Воды так много, что не видать крыльца из семи ступенек, соответствующих цоколю, анормальной плотности пустоте, специально исчисленной согласно с санитарными нормами, чтобы противостоять паводкам; но сейчас вода уже гораздо выше, она лижет цементные кругляши окон, подоконники которых отстоят от земли на метр; можно представить себе, что этот уровень воды уже заставил вальсировать мелкие предметы мебели и отклеивает обои. Самое Мелани с трудом различают сквозь стекло. Она только и может, что тащить свою неживую ногу из одной комнаты в другую; наконец, она устроилась на своей большой деревянной кровати, как на плоту, и он медленно плывет, неумолимо приближаясь к потолку. Заметила ли она нас? Ее здоровая рука, кажется, поднимается; но если она и кричит, голос у же, должно быть, изменяет ей, во всяком случае, он не смог бы перекрыть шум потока.

— Боже мой, — кричит Колен, — что же нам делать!

Смятение. Беспомощность. Нужно бы… Что нужно?

Невозможно перестать ходить взад-вперед. Солидная, надежная пятитонка с мотором затребована Коленом, — Колен скрестил на своей куртке руки, — о ней Вилоржей и слышать не хочет и всегда не хотел под тем предлогом, что последний потоп случился более десяти лет назад. Можно пуститься в этот водоворот на ялике со срезанной кормой, предназначенном для ловли плотвы, но это единственное решение небезопасно…

Однако Колен решается:

— Вы мне обвяжете лодку веревкой, чтобы ее не унесло, и я попробую пересечь поток.

Он излагает свой план. Самую близкую лодку, — то есть мою, — можно тащить вдоль берега реки и вывести на высоту дома Сьон. Ее поместили бы еще выше, у лысого кипариса, что растет в саду Шаво, так чтобы веревка не давала ей спуститься вниз, а Колену позволила бы пересечь поток.

— Это предварительный маневр, он — самый трудный, — поясняет Колен…

Мы снова водворились, где были. Пришлось опять взобраться по лестнице один за другим под мелким, назойливым дождем. Один из пожарных — сын Равьона, отделился от нашей группы и побежал рысцой за рулоном веревки. Но ни к чему. Моя лодка не стоит больше на прежнем месте, привязанная к яблоне. Нас опередили.

— Вернитесь! Вы напрасно стараетесь, — вопит Колен.

Клер застыла и кусает себе ногти. Но наш друг не обращает на нас никакого внимания и делает, что считает нужным. Он не принял ничью сторону и остался в саду. В то время как мы размышляли и рассуждали, он устремился в поток. Он гребет стоя, в убыстренном темпе, не заботясь о тридцати, потом о пятидесяти метрах, которые теряет из-за течения. Он хочет, конечно, пересечь, оставить ложе Верзу. Он рассчитывает достичь спокойной зоны затопленных лугов, пересечь их и подняться вверх, а затем, описав полукруг, очутиться в верховьях острова. На минуту водоворот овладевает им, лодка завертелась, и из-за этого он опять плывет вниз. Но вот лодка выравнивается и, воспользовавшись раздвоившимся течением, которое несет мутные желтоватые воды, мягко подходит к озеру, каковым стала тополиная роща. Плывя полем, скользя между стволами, он может теперь поставить лодку носом к западу и достичь потерянного участка, проплыть над затопленными пастбищами, пересечь одну за другой изгороди, чьи заостренные малозаметные верха показывают, как высок здесь паводок.

— Ну и водищи, — говорит Лео.

Маневр уточняется. В окрестностях фермы Ла Шуэ, — стоящей хотя и на отлете, но имеющей добротные чердаки, — наш импровизирующий спасатель проходит естественную насыпь, образованную небольшой дорогой на Женесье, делает полукруг и, возвращаясь к Верзу, крутится на одном месте, отдается на волю потока, развернувшего лодку кормой вперед, гребет понемножку против течения, чтобы не набирать скорости. Я раскусил его сразу: он держится на середине, он пытается не быть поглощенным одним или другим рукавом, которые слишком узки и потому стали стремительными; он нацелил прямо на остров, на затопленный огород, разделенный надвое высокими арками розария, под которыми он проходит пригнувшись, как в туннеле; впрочем, в туннеле с просветами, чей низкий свод составляет сейчас лишь навес из толстых стеблей, оплетающих железный каркас. Вот что поможет выиграть схватку и получить передышку. При выходе он на минуту исчезает, закрытый рядом туй, чьи темно-зеленые треугольники вылезают из воды и чьи набухшие основания в течение часа не перестают тянуться за верхушками. Он должен приостановиться здесь, чтобы поразмыслить, прежде чем бросить вызов опасному открытому пространству, где поток в углу дома, совсем близко, коварно разбивается надвое и от одного завихрения к другому тащит лодку в настоящий водоворот.

— Его выбросит из лодки, — говорит Вилоржей.

— А глициния на что? — замечает Колен. Глициния и впрямь хороший якорь — она сплетена

в косы, она толстая, как запястье, она прикрепляется к углу дома, а потом обвивает его вплоть до самой крыши, как веревки, и в мае клонится вниз под тяжестью сиреневых гроздей, чей сладковатый запах достигает моей кухни. Чтобы лучше видеть, мы перешли к мадам Крюшо, где собралось теперь, как на спектакль, человек пятьдесят соседей, а больше всего — соседок, над которыми, как сад, расцвели всевозможных окрасок зонтики.

— Чего он ждет? — спрашивает мадам Пе, которая только что пришла, прихватив с собой на всякий случай фотоаппарат, болтающийся у нее на груди.

— Он возвращается, — говорит Колен.

Да, совершенно точно. Вот он выпрыгивает, оставляет весло, цепляется сначала за ствол глицинии, а потом, скользя вдоль стены, протягивает руку к ставню, крепко держится за него и закрепляет цепь между двумя планками. Вода достигает второй линии стеклышек; ударом сапога он высаживает стекло; просовывает руку, и освобожденная от задвижки створка окна открывается под его тяжестью сама собой. Первый тур выигран. Лодка может попасть в комнату, где плавают вокруг кровати различные предметы: ночной столик, по всей вероятности, комод ножками вверх, стул — у него только спинка возвышается над поверхностью воды. Сейчас не время себя спрашивать: почему он вдруг пустился совершать героические деяния, этот? беглец, который в обычные времена, возвращаясь затемно, старается не быть никем замеченным и который до сих пор не проявил любезности по отношению к, моим визитерам. Что он хочет доказать себе и нам? Свою силу, мужество, решимость? Или, несмотря на разрыв с людьми, частицей которых он сейчас стал, свою случайную принадлежность виду, свою чисто физическую потребность в великодушии, словно он бросал вызов и себе и нам? Я был не единственным, кого взволновал поступок нашего друга.

— Это было сильнее его, — шепнула мне Клер.

Ее волосы прилипли ко лбу, платье облегает руки и бедра. Дождь не прекращается, но ни я, ни она не идем за своими плащами. Решается судьба второго тура. Мы не видели, как он сажал в лодку мадам Мелани: ведь нужно было затворить двери и, чтобы не перевернуться, закрепить сперва нос лодки. В течение пяти минут мы могли видеть только корму лодки, вплывшей в комнату, где рамы, казалось, висят слишком низко. Между тем Колен, в общем-то за все ответственный, несколько раздражен и с полным основанием боится, что возвращение будет таким же опасным, как и продвижение вперед, он заставил одного из своих людей влезть на столб, где есть телефонный провод, ведущий поверх реки прямо к дому Сьон. Провод перерезан, концы его соединены пеньковым тросом, который притащил коллега. Лодка выходит, столкнувшись с комодом, — он перевернулся, и ящик, полный белья, выпадает из него; белье тотчас же рассеивается и, схваченное бурлящим потоком, устремляющимся в Верзу, превращается в жалкие тряпки — многоцветные пятна на воде. Колен подносит к губам свисток, а его приспешник, прицепившийся к столбу, начинает размахивать красной тряпкой. Сигнал понят. Наш путешественник снова прикрепляет лодку к ставню, к левому на сей раз, где торчит катушка электроизолятора, и веслом, после двух или трех осторожных попыток, чтобы избежать килевой качки и не потревожить пассажирку, скорчившуюся под одеялом на решетчатом настиле в лодке, он в конце концов подхватывает провод.

Веревка тащит за собой провод, и осторожно, влекомая пожарными, лодка причаливает.

Начинается суета. Мелани вытаскивают из лодки, переносят в тепло, в комнату мадам Крюшо. А наш друг, — о нем можно сказать, что он принял душ прямо в одежде, — откликается на поздравления, ему жмет руку мэр, но, чтобы избежать фотоаппарата мадам Пе, которая начала досаждать ему сразу, как только лодка причалила, он быстро отделяется от группы селян, в большинстве своем видящих его во плоти в первый раз.

— Извините, мне надо переодеться.

И раньше чем не спустится ночь, он не выйдет из своей пристройки.

XXVII

Мы сидим в галерее на длинной лавке, отполированной штанами арестованных. Мосье Мийе только что подошел к нам, — он в платье, украшенном брыжами сомнительной чистоты, в мантии с полосой фальшивого горностая из шкурки выцветшего кролика. У нас нет времени перекинуться с ним парой слов. Дверь канцелярии мадам Салуинэ отворяется, чтобы пропустить юношу лет двадцати, хромого, сутуловатого, чье узкое лицо я сразу узнаю; оно только что появилось в разных газетах, где про него рассказывалась скандальная история: он украл автомобиль и, не имея водительских прав, устроил себе стокилометровую прогулку, окончившуюся ударом о бок «рено», шофер которого погиб тут же. Он проходит поникший, в наручниках, сцепленный с тюремщиком, которому приходится тащить его за собой.

Мы уже встали, но надо еще немного потерпеть. О хозяине украденной машины известно, что он не застраховался на все случаи жизни, что у него нет шанса для компенсации, что его привлечет к ответу противоположная сторона, и у него нет надежды выиграть дело; мадам Салуинэ не выпускала его из кабинета, пока не ушел шофер-лихач: она, конечно, боялась драки в коридоре. Весь красный, разъяренный, грозя и проклиная, не идя ни на какие уговоры своих советчиков, жалобщик наконец вышел.

Входим мы.

— Один погибший, вдова, трое сирот, и я еще не считаю двух новеньких машин, которые превратились в железный лом, — из-за того, что какой-то идиот захотел хоть на час стать могущественным, — нет, это просто абсурд! — ворчит мадам Салуинэ, обращаясь к мосье Мийе.

Она поднялась нам навстречу, она протягивает нам руку, нам всем, и этого жеста мне достаточно, чтобы понять, к чему она клонит. Она снова садится, но взгляд у нее блуждает, не останавливается ни на ком, утыкается в бумаги, потом отворачивается от них, словно эти бланки не способны придать ей уверенности.

— Еще раз примите поздравление! — говорит она, повернувшись к тому, кто в принципе неизвестно почему все еще подследственный.

Если она на что-то рассчитывает, потому что в костюме — надеть галстук он все-таки не решился, — мой гость не похож на человека из леса, а скорее на модного певца или на среднего служащего, гордящегося своей бородой, — то мадам Салуинэ ошибается! Это все тот же юноша; сев перед ней, он более чем когда-либо застыл и слушает ее как бы не слыша, он моргает, не подымая на нее глаз, он как будто прошел по другую сторону зеркала, — и ему кажется, что он случайно в этой канцелярии, окна которой выходят на Королевскую площадь, окруженную республиканскими зданиями: налоговый центр, социальное страхование, супрефектура, — все каменное, ничего общего не имеющее с деревней, если не считать голубого неба над ними, сейчас рассеченного пополам двойной белой полосой, оставленной самолетом.

— Говоря по правде, мне было бы как-то уютнее, — завела мадам Салуинэ, — если б я знала, кому адресовать свои похвалы. Вы представить себе не можете, какая это для меня головоломка — ваше дело. Вы читали прессу? Вас хвалят. Для вас даже требуют медали за спасение утопающих, пресса возмущается, она требует прекращения уголовного дела, не числя за героем ни— чего, что бросало бы на него тень, — и, следовательно, контроль за ним не нужен, как и хождение по судам.

Верно и то, что несмотря на распространение вашей карточки, до меня не дошло ни одной жалобы на вас, вы не бросаете вызов юстиции, несколько высмеянной, сознаемся, однако, она заинтригована: ваш случай сделался объектом анализа в «Темис», профессиональном журнале…

Факт этот особенно утвердил ее в своей правоте. Она вздохнула, и мосье Мийе воспользовался этим, чтобы вставить:

— Я читал, я предлагал свои услуги, чтобы лучше осведомить…

— Одно мнение не делает юриспруденции, — отрезала мадам Салуинэ. — Даже если я приму его во внимание; всякая мера, принятая в защиту или обвиняющая вашего клиента, которому я обязана мигренью, долго оставляла меня в смущении. Скажу даже, что временами я завидовала одному из моих друзей, английскому судье, который гораздо меньше, чем я, нуждается в аспирине, которому необязательно насиловать судейские скрижали, чтобы решить проблему, никем не предвиденную… Добавлю также, что я консультировалась у многих моих коллег, и никто не вывел меня из затруднительного положения. Вы отдаете себе отчет, метр, как мы перейдем от информации, порочащей X, стоящего перед нами, к освобождению незнакомца, не понимая и не принимая, что он хочет остаться неузнанным?

Если Клер устраивал такой любовник, то мадам Салуинэ, и это очевидно, не могла постичь столь чудовищное обстоятельство: гражданин без вины, но без имени, способный жить мирно, но не по предусмотренным правилам. И мосье Мийе, который должен разделять это чувство, и его клиент, который как будто и не задумывается над задачей, заданной им, и я, который боится, что выявится другая задача, все мы могли делать лишь одно — почтительно молчать, опустив веки и застыв на своих трех стульях, отделенных друг от друга пятьюдесятью сантиметрами паркета. Огромный рыжий секретарь суда, одетый в тот же пуловер с высоким воротом, что и в день допроса (я узнал с тех пор, что это завсегдатай таких схваток), вырос на пороге смежной комнаты, положил перед мадам Салуинэ уже готовый формуляр, и она пробежала его глазами, прошептав:

— Наконец! Мы можем решить, что постановление о прекращении дела осужденного имеет в виду опознание оного, пусть даже без гражданского состояния, по его приметам, содержанию и номеру его досье.

Она снимает колпачок с ручки.

— Мосье, вы не будете более контролируемы, вы становитесь свободным в своих действиях. Но если я, со своей стороны, прекращаю дело, то поиски, предпринятые в интересах семей, могут быть снова предприняты и вашей семьей, и к какому концу вы придете, можете меня не извещать. Вам самому предстоит выбрать, подходит вам результат или нет.

Мадам Салуинэ — отнюдь не Медуза, бросает косой взгляд на юношу, которого приводит в оцепенение лишь тот факт, что им занимаются. Она подписывает, — перо нервно рвет бумагу. Потом поворачивается ко мне:

— Что касается вас, мосье Годьон, вы освобождаетесь от всякой ответственности. Ручательство, которым вы так гордились, ссылаясь на статью двести семьдесят третью уголовного кодекса, и которое было для нас гарантией от последствий нежелания обвиняемого назвать себя, не имеет более объекта всех этих стараний. Вы не будете больше давать мне отчет о возможных отлучках, если вы не отказываете своему подопечному в приюте. Но, по чести, я должна вас предупредить о могущих иметь место осложнениях этой безвыходной ситуации: для вашего гостя, вас самих, вашей дочери.

Намек сделан скромно, и головой покачал лишь один мосье Мийе. Оперевшись на подлокотник, смягченная, освобожденная от необходимости судействовать, дама в сером, отныне скорее благоволящая, начинает произносить монолог. Она из тех женщин, чье исполнение их обязанностей не располагает к дискуссии. И она продолжает, она просто не может не произнести защитительную речь от имени общества:

— Я сделала все, что могла, мосье Годьон, чтобы привлечь внимание вашего друга. Я не буду теперь снова приставать со всеми этими мотивировками, но я обязана попробовать в последний раз указать на их серьезность. В общем поддерживая любопытные выводы последней конференции об испытательном сроке, он, кажется, считает, что одиночество — то же самое для души, что диета для тела, но забывает, что доведенные до конца то и другая обрекают на смерть от истощения. Легально его нет. Очевидно, он этого и хотел. Но там, куда он идет, он будет вызывать такое удивление, чтобы не сказать — скандал, что все пережитые невзгоды будут опять повторяться…

— Я знаю, благодарю, мадам.

Четыре слова. Лишь на секунду приняв участие в разговоре, оправданный юноша не скажет больше ничего. Что он решил не легализовать себя, в этом самом можно не сомневаться. Он отказался от нашей ультраопознаваемости, где акт о рождении или супружестве, сведения о судимости, военный билет, водительские права могут быть соединены с нашим медицинским досье, семейным, фискальным, школьным, банковым и — а почему бы и нет? — политическим, и все это собрано под нашим номером социального страхования. Но мадам Салуинэ сменила тон, значит, она отныне убеждена, как и я, что речь идет не о вызове, а о бегстве. Зажатая в тиски неведения, она хочет, по крайней мере, прощупать меру понимания.

— Недавно, — говорит она, — зарегистрировав смерть, один секретарь мэрии заметил, что покойный умер во второй раз, никогда не совершив другого преступления, кроме узурпации имени, — он прожил тридцать лет под именем священника, скончавшегося шестью месяцами раньше, чем он. Расследование установило в конце концов, что речь шла об очень славном человеке: у него так много было плохого в жизни, что он ампутировал свое имя и воспользовался чужим, как протезом.

Она поднимается и продолжает говорить стоя:

— Я не одобряю этого, но решение было, очевидно, более легким. Вы должны понять, мосье, что на самом деле никакая администрация никогда не сможет принять нулевой статус, отсутствие у индивидуума всякого намека на определение его как человека. Об этом говорится, и справедливо, — во второй части статьи из «Фемиды», подписавшийся под которой после того, как его оправдали, заставляет вспомнить о содержании статьи пятьдесят восьмой гражданского кодекса о найденыше. Распространение ее на взрослых может показаться случайным. Но аналогия становится менее спорной при отсутствии всякого точного указания, касающегося добровольного лишения себя имени, если обратиться к изложению, заимствованному различными трибунами, и, в частности, в Париже в пользу потерявшего память мальчика, о котором не знали ничего и которого суд, следуя предписаниям об акте о рождении, упомянув пол, приблизительный возраст, дату и место, где был найден мальчик, наделил его именем и фамилией, сообразуясь с календарем, месяцем и святым этого дня. Там, где вы будете жить, в Лагрэри или другом месте, нужно будет рано или поздно решить этот вопрос. По отношению к вам еще заметна некоторая неустойчивость, некий скептицизм: люди не верят в вашу способность продержаться долго и поэтому ждут… Но то, что один юрист назвал «машиной для нормализации», не может тянуться долго, буксовать. Поэтому хочу сказать вам: ваше административное досье-фантом перебегает в префектуре от одной канцелярии к другой. На худой конец найдут способ снова окрестить вас.

Двенадцать ударов полудня проскрипели на соседней колокольне, и звук был тотчас подхвачен часами монастыря бенедиктинцев. Секретарь суда укладывает бумаги. Мадам Салуинэ вежливо проводила нас до дверей. Но пока мы тащились по галерее и слушали разглагольствование все менее оживленного мосье Мийе, сыпавшего комментариями, которые не представляли интереса, мадам Салуинэ поравнялась с нами и, словно мы были незнакомы, прошествовала вперед, выпрямилась во весь рост метр шестьдесят, присоединилась к своим внимательным коллегам, к низко согнувшимся в поклоне адвокатам. И уже на менее несгибающихся ногах она миновала решетку, прошла впереди нас к паркингу, где возле белого «остена» ее ожидала лицеистка с ученической сумкой.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13