Анатомия одного развода

Еще один процесс, еще один приговор. Луи чувствовал, как в нем нарастает враждебность: он уже просто не выносил этого хитрющего кота. А тот вкрадчиво продолжал:

— Я предлагаю тебе назначить опись в пятницу, восьмого числа — эта дата подходит нотариусу. Хочу тебе дать совет… Женщины обычно яростно оспаривают столовое серебро, белье, миксер, стиральную машину, кушетку — все, что украшает их жалкую жизнь. О денежном эквиваленте они думают меньше. Я полагаю, что твоя новая жена не так уж держится за все эти вещички старой супруги. Будь сговорчив! Но не слишком. Только чтобы добиться своего. Лист с описью станет длиннее. Алина будет считать, что ты у нее в руках. Она с легким сердцем согласится подписать документ, не засвидетельствованный у нотариуса. Но когда будет продан дом и проведено изъятие, ты вознаградишь себя.

Совет с противным душком — позиция Гранса стала более жесткой. Он сам это пояснил:

— Согласись, до сих пор я проявлял сдержанность по отношению к мадам Ребюсто. У нее четверо детей, она моя родственница по браку с тобой. Но теперь твердость необходима. Ты знаешь, что она мне звонила?

— Когда? — проронил Луи.

— Позавчера. Чтобы сообщить о твоих гнусных поступках. Чтобы защитить детей от твоей алчности. А когда я сказал ей, что адвокат не имеет црава вести прямые переговоры с противником, она меня просто-напросто обругала.

— Есть у нас и другие проблемы, — сказал Луи. — Ты знаешь, я добился, чтоб дети были у меня на пасху, в доме моих родителей на улице Вано. Алина туда без конца звонила, вызывала тетю Ирму. Ты не можешь себе представить, чего только она ей не наговорила! Тетя до того извелась, что перестала снимать трубку. Но она дважды заметила, как Алина бродит по улице, поджидая, когда выйдет Агата. Надо сказать, Агата просто невыносима! Все ходила, вздыхала со скучающим видом и с нетерпением подсчитывала, сколько ей тут осталось быть, вечно грызлась с Розой из-за пустяков, нашептывала что-то Леону, который хочет угодить всем на свете, но, на мой взгляд, больше сочувствует матери, ибо дома царит как паша.

Гранса покачивал головой: такая у него была вежливая манера проявлять сочуствие к мелким неприятностям. А сам, не теряя времени, пробегал глазами страницы досье, раскрытого на столе.

— И с тех пор как дети вернулись к себе домой, все началось снова, — жаловался Луи. — Агата под любыми предлогами уклоняется от встреч со мной. Леон делает то же самое, но я не настаивал, зная, что он готовится к экзаменам. Однако он срезался, и теперь его мамаша утверждает, что по моей вине. Роза бунтует против попыток подкупить ее, отдалить от меня. Ги остался на второй год — оказывается, опять виноват я, хотя он живет у нее. Ну и бездельник же этот парень! Спорит с Алиной! Удирает ко мне! Я не говорю, что Алина мучит его. Но у мальчишки нет выбора: если ты любишь отца, стало быть, не любишь маму. Она или душит его поцелуями, или лупит чем попало.

— Кто тебе это сказал? — спрашивает Гранса, внезапно проявляя внимание.

— Он сам.

— Роза это подтверждает?

— Роза никогда не обмолвится о том, что происходит у них дома.

— Не доверяй! — говорит Гранса. — Ребенок, который жалуется на одного из родителей, чтобы лучше выглядеть в глазах другого, — это часто случается. Но если она снова будет бить его, предупреди меня: я составлю акт. А пока повторяю то, что уже как-то говорил тебе: ни жалоб, ни требований до окончания раздела имущества. А потом посмотрим, как нам быть. У тебя больше ничего нет?

Он встал, показывая, что беседа окончена.

— Я подыскал себе домишко в Ножане, — сказал Луи. — К концу месяца туда перееду. А двадцать пятого я женюсь.

— Привет кузине, — откликнулся по привычке Гранса.

8 июля 1966

Она очень плохо спала: ворочалась, нервничала, едва начавшаяся дрема сменялась кошмаром, она то и дело тянула руку вправо, как бы желая убедиться еще раз в том, что кровать пуста. Там простыня так и осталась холодной. Это обычное место мужей — правая сторона, левой рукой они обнимают, а правую оставляют свободной. Судебные решения не властны над ночными снами, которые бесконечно сменяются. Называет ли Луи во сне другое имя? Осознает ли он, ворочаясь, что щека его уже не покоится меж плечом и грудью, на золотой ладанке, которую некогда подолгу жевали молочные зубки и которую Алина продолжала носить, как носит солдат жетон с регистрационным номером?

Она встала с ощущением, что «волосы, как проволока, впились ей в голову» — так Алина обычно говорила о мигрени; быстро проглотила две таблетки аспирина, за ними еще две, но не смогла преодолеть сверлящей головной боли, к которой присоединилась судорога в ноге. И все же Алина поднялась, хромая на онемевшую ногу, поцеловала проснувшихся детей, накормила их, проследила за тем, чтобы все четверо, отправляясь з гости к Фиу, привели себя в порядок, чтобы застегнули пуговицы, вычистили туфли, взяли с собой носовые платки, усадила их в машину Жинетты, заехавшей за ними в десять часов, да еще успела сунуть ей в багажник какой-то чемодан, сказав на ходу: Вот то, о чем я тебе говорила. Не в силах проглотить кусок, упорно думая о том, что нельзя ронять своей репутации, она наскоро расставляла по местам мебель, протирала ее в поясках ничтожной пылинки, когда через нарочно распахнутые двери, вроде как на мельницу — открыть — значит принять, — к ней вторгся кто-то и уже из коридора, громко топая ногами, вопросил:

— Здесь есть кто-нибудь? Прошу выйти!

— Вы что, пришли грабить меня? — выходя к нему навстречу, любезно осведомилась Алина. Долговязый светловолосый молодой человек с трепещущими за стеклами очков ресницами слегка опешил. Если взять за образец внешность нотариуса из Шазе, весьма решительного с фермерами и угодливо сгибающегося перед маркизом, следовало сделать вывод, что респектабельность обязывает всех нотариусов быть седыми и толстыми. Алина была исполнена недоверия к незнакомым людям; к тому же она многое не поняла из того, что посоветовал ей адвокат Лере, поэтому все ей казались только врагами.

— Извините, — поклонившись, сказал пришелец, — мне приходится выполнять неприятное поручение. Мсье Давермель еще не пришел? А мы точно условились: в два часа.

— А вы знаете моего мужа, мьсе адвокат? — спросила, насупившись, Алина.

— Пока еще не имею чести. — И скромно добавил: — Позволю себе уточнить: я не мэтр Верме, а его первый помощник.

Очевидно, патрон не беспокоил себя по столь незначительным делам. Помощник, который, несмотря на маленькое жалованье, привык говорить о крупных суммах и носом чуял, богат ли клиент, небрежным взглядом окинул комнату. Этим мебельным гарнитуром тикового дерева фирмы «Мобиляр», который семья купила с двадцатипроцентной скидкой, предоставляемой служащим этого учреждения, и выплачивала его стоимость путем бесконечных вычетов из жалованья, Алина немало гордилась. Как и своими портьерами. Как и ковром во всю комнату. Еще вчера упавшая на ковер сигарета повергла бы ее в транс, а завтра от всего этого уже ничего не останется. Ей стало нечем дышать. Церемония «примирения», тянувшаяся много месяцев, была большим испытанием; но тогда все происходило между адвокатами, поверенными, судебными чиновниками, судьями где-то в отдаленном вихре длившейся в суде процедуры, и Алина видела только бумаги. Раздел же имущества превращал судебное решение в осязаемую реальность, становился мукой, похоронами.

Сжав зубы, с раздувшимися от волнения ноздрями, она опустилась в кресло напротив клерка, уже деловито сосредоточенного, но начинавшего нетерпеливо и нервно постукивать ногой по полу. Оценка и опись имущества — всегда дело тяжелое, даже если оно обходится без воплей, слез и брани. Эта дамочка не первой молодости совсем не плохо была тут устроена, зря она выбрасывает из дому гульнувшего муженька. Мэтр Верме всегда говорит: Если у вас сгорит полдома, страховая компания вам возместит убыток. При разводе вы потеряете немного больше, но тут уж остаетесь без страховки. Так что и это доступно только богачам.

— Дом будет продан позже, — сказал клерк, желая разрядить тяжелую атмосферу ожидания. — Сегодня мы займемся только мебелью. С этим управимся быстро. Я уже подготовил соглашение.

— Но оно еще не подписано! — сказала Алина.

Сказала подчеркнуто сухо, громко, ибо в эту минуту в дверях появился Луи.

Он вошел вместе с каким-то человеком, которого Алина тут же узнала: это был судебный исполнитель, приносивший ей самый первый вызов в суд. Ее перехитрили; но если он заручился помощью этого человека, значит, боится помощника нотариуса. С подчеркнутой незаинтересованностью оба законника принялись за переговоры.

— Нет брачного контракта, нет личной собственности, нет изъятий по личным мотивам, все имущество общее: это просто! — бормотал один.

— А у вас есть квитанции? — спрашивал другой. Алина вытащила из ящика связку счетов. Помощник перелистал их, вынул один.

— Начнем с этой комнаты, раз мы здесь находимся, — проговорил он. — Буфет был приобретен пятнадцать лет тому назад за…

— Он — часть мебельного гарнитура, который не может быть разрознен, — сказала Алина. — Эта мебель мне нужна для детей. Но ее не следует оценивать по продажной цене. Гарнитур куплен со скидкой.

— После девальвации он стоит вдвое дороже, — уточнил Луи.

— Будем применять расчетную таблицу? — спросил клерк, посмотрев на судебного исполнителя.

— Если следовать таблице, в выигрыше будет тот, кто оставляет гарнитур себе, — ответил судебный исполнитель. — Я не могу советовать мсье Давермелю…

— Если детям нужна эта мебель, будем придерживаться таблицы, — проворчал Луи.

Ему не надо было долго демонстрировать свою готовность. Чиновники сами заторопились, сообразив, что муж хочет поскорей закончить дело, чтобы использовать полученные деньги, и потому они наскоро проводили свою опись под командой Алины. Детям, как оказалось, была нужна кухонная мебель, обстановка их комнат, стиральная машина, холодильник, простыни, одеяла, белье, посуда. Когда пришли в спальню, Алина вооружилась свое самой язвительной улыбкой и сказала:

— Кровать, конечно, двуспальная, так что же, я должна уступить ее своей преемнице?

Заминка возникла возле пианино, столь нужного девочкам, чтобы играть гаммы, но на нем Луи играл ещ в детстве.

— Да, оно досталось нам из семьи этого господина, — вымолвила Алина. — Но ведь дети носят фамилии Давермель.

Луи отдал и пианино — вернее, выменял его не без огорчения на секретер в стиле Людовика XVI — подарок тети Ирмы. Алина тут же заявила, что это вещь старинная.

— Ну, тогда отправьте его на распродажу, — сказа Луи.

Судебный исполнитель усомнился в подлинности вещи, тогда Алина допустила, что это, возможно, стилизация. И тут же добавила, что стенные часы в стиле Наполена тоже подделка, хотя ей подарил их отец, а ем подарил управляющий имением, который сам получил эти часы от маркизы — своей хозяйки, — когда она освобождала дом от ненужных вещей. Судебный исполнитель считал, что часы старинные. И помощник нотариус тоже. Тогда Алина вышла из себя, заявила, что они все сговорились, и отказалась продолжать разговор. Пререкания продолжались целых полчаса, и уже совсем за бесценок пошли люстры, ковры и куча всяких безделушек — лишь бы завершить соглашение. Луи пока сохранял хладнокровие. Алина, однако, догадалась, что с хочет все провернуть возможно быстрее, и решила во пользоваться этим. Наседка превратилась в хищного ястреба. Уже осталось оценить только мастерскую, и Алина согласилась с тем, что содержимое этой комнаты полностью принадлежит Луи. Однако сделала исключение книг по искусству. А вот как быть с картинами, нагроможденными в одном из углов комнаты, не знала. Адвокат Лере предупредил ее: по положению, творчество художника является также собственностью его супруги, словно она его соавтор. Но Луи упрямо держался за свою мазню. Требовать более дорогой оценки картин было бы выгодно для Алины — но не слишком ли это лестно для Луи. Лучше унизить его, проявив пренебрежение.

— Все это, конечно, никакой ценности не имеет, — сказала Алина. — Я бы, пожалуй, оставила только портреты детей.

— Нет, — ответил Луи. — Для меня это единственная возможность видеть их каждый день у себя дома. А вам, вам ведь поручено их воспитание.

Его решительный тон меньше удивил Алину, чем странное обращение на «вы». Что может быть хуже — когда тебя отталкивают, перечеркивают прошлое. Может, он и любит своих детей. Но кто же дал ему их?

— Пусть так, — ответила Алина. — Тогда я ничего не подпишу.

— Послушайте, мадам, — возмутился клерк, — речь ведь идет о картинах, не имеющих никакой ценности, вы сами так сказали, а мсье Давермель — их автор. Мы почти уже закончили, а вы хотите все поломать, и из-за чего?

— Я не подпишу, — упрямо повторила Алина.

— Тогда и я начинаю колебаться, — холодно добавил Луи. — В пользу мадам было сделано слишком много уступок. Я на это соглашался из чувства приличия. Даже зная, что кое-что утаивалось. Но если мы не можем достойно завершить соглашение, я попрошу вас, господа отметить, что здесь не хватает, например, столового серебра, полученного мною в наследство от моей бабушки. Могу сказать вам, где оно находится. У меня есть друзья на этой улице, и они мне сообщили.

Глазевшие по сторонам клерк и судебный исполнитель старались не улыбнуться и скрыть возникшее осуждение. Насторожившись, Алина забормотала:

— Ах, ты смеешь обвинять меня, шпионить за мной! — Стремясь скрыть охватившую ее панику, она тут же ушла в гостиную. Готова была казнить себя. Нет, не за то, что так поступила. Только за неблагоразумие. Ведь соседки, оказавшись на ее месте, сделали бы то же самое: что можно, надо спасти. Но Луи, такой обходительный с посторонними, такой грубый с нею, даже несмотря на свой отвратительный поступок, сумел околдовать всю улицу. Мерзкий кот! Жаль, что он так хитер и не решался бегать за кошками в своей округе, уж тогда бы вряд ли он был здесь таким любимец. Но надо что-то предпринимать, и срочно. Скомпрометировать услужливую Жинетту, подвергнуть ее обвинению в сокрытии — нет, невозможно!

— Вношу уточнение, — говорил за ее спиной Луи. — Моя свояченица мадам Фиу сегодня утром положила в свою машину чемодан.

Алина повернулась:

— Я одолжила Жинетте столовое серебро для приема гостей. Ну и что?

В день описи имущества такое оправдание выглядит нелепо. Но все-таки это хоть какое-то оправдание. Под понимающими взглядами трех мужчин Алина уже начала беспокоиться о двадцати луидорах, запрятанных в сахарницу, о жемчужном ожерелье свекрови, которое было у нее на шее, — ей казалось, что Луи пересчитывает каждую жемчужину.

— Где эта бумажонка? — крикнула она. — Я подпишу все, что угодно, если вы избавите от присутствия этого господина.

Бумага уже была на столе.

— Пожалуйста, вашу девичью фамилию, — сказал ей клерк.

Алина, яростно царапая пером, подписала.

Прошло пятнадцать минут, но Луи все еще был тут. Законники, которых он с облегчением выпроводил, расстались с ним на тротуаре, и вдруг Алина потянула его за руку. Луи позволил привести себя обратно в гостиную, и Алина молча сняла ожерелье.

— Оно было подарено вашей матерью, — сказала она. — Верните его ей.

Луи отказался. Она, конечно, на это и рассчитывала. Но сочла необходимым вернуть его уважение, пусть дорогой ценой, а это уже свидетельствует о многом. Ее усталая, сгорбившаяся фигура говорила об остальном. Ярость сменилась упадком духа, и смотреть на Алину было тяжело. Луи хорошо знал эти короткие передышки; после них она вновь обретала дыхание и превращалась в ту же ведьму. Однако он был так же недоволен собой, как и Алина. Я, ты — ведь мы оба вели себя подло. Понимание — уже почти прощение, только надо об этом молчать. Враги, даже если они невиновны, не прощают друг друга. Но если оба чувствуют смущение, то это уже путь к лучшему.

— Налить тебе виски? — спросила Алина.

Луи, еще не пришедший окончательно в себя, молча кивнул. Он пил стоя, маленькими глотками, держа в руках один из уцелевших хрустальных стаканчиков, некогда составлявших подаренный им к свадьбе сервиз. Хрусталь, чувства — как все хрупко. Луи искоса посматривал на мебель фирмы «Мобиляр», уже ему не принадлежавшую. Стало быть, надо развестись еще и с вещами. Значит, и с самим собой. Алина, пытаясь казаться безразличной, пробормотала:

— Я отошлю тебе столовое серебро.

За большими прозрачными занавесями, чуть тронутыми солнцем, в затейливой игре света и тени вырисовывались контуры деревьев: зеленое пятно туи и красноватое — сливового дерева. Луи было грустно покидать деревья в своем саду — куда более грустно, чем мебель: ведь это были совсем молодые деревья, они росли вместе с Четверкой. У деревьев есть корни, это живые существа, хоть их нельзя сдвинуть с места.

— Ты, наверное, доволен, — сказала Алина. — Добился чего хотел. Все прошло скорее скорого: и развод, и раздел имущества. Теперь можешь вступать в брак со своей любовницей.

Сказано плохо, но она не могла назвать Одиль по имени. Луи удержался от реплики: Да, это со мной происходит уже второй раз. Он прошептал:

— Ты ведь сама знаешь: важно то, что будет потом.

Поскольку эта фраза относилась к Одили, она не могла не понравиться Алине. Но Алина, приняв это на свой счет, начала раздражаться. Голос ее с надрывом взвился:

— Пришли мне уведомительное письмо. Но прежде тебе следует опубликовать извещение о нашем разводе: ведь извещают же о кончине.

Луи поставил стакан и направился к двери, мысленно отыскивая приличествующие случаю слова прощания, за ним следовала не менее растерянная Алина. Когда он вышел на крыльцо, внезапное вторжение Четверки, возвращавшейся после визита к тетушке, избавило его от проявления вежливости. Он на ходу успел поцеловать только Розу.

— Скоро вы наконец войдете? — крикнула Алина.

9 июля 1966

Большое окно открыто настежь, видны сверкающие звезды, в комнате душно, оба они, раскинувшись, лежат рядом нагишом; вдруг слабо затрещал телефон, который Одиль ночью ставит поближе к кровати, переведя регулятор громкости на «тихо». Не зажигая света, Одиль протягивает руку, слышит потрескивание, и вдруг…

— Алло, папа? Это я — Роза…

Пораженная Одиль молчит, ждет, пока повторят, затем с удивительным хладнокровием бурчит что-то невнятное, одной рукой прижимает трубку к груди, другой нашаривает грушевидную кнопку лампы и начинает трясти этого Адама, волосатого, ошалелого, ничего не соображающего со сна, тихо шепча ему:

— Невероятно, но это твоя дочка!

— Что это еще за шутки? — произносит Луи, наконец проснувшись. — Если кто хочет со мной поговорить, пусть, звонит в контору. Да и этот телефон никто не знает, кроме моего отца.

— Да-да, — говорит Роза, когда Луи берет трубку. — Я сейчас звонила деду, и он мне дал этот номер, раз нужно было срочно найти тебя. Скоропостижно скончался дедушка Пе… От инфаркта.

Одиль молчит, напряженно прислушиваясь: она взяла отводную трубку. Почему же мсье Давермель сам не сообщил им об этом?

— Глубоко огорчен, моя дорогая девочка.

Луи уже все понял. Когда Роза в горе, она привыкла плакать на отцовской груди, а они не могут увидеться в первую половину каникул. Роза продолжает, всхлипывая:

— Мама уже поехала на такси за тетей Анеттой. Ее можно найти только утром в банке, а она должна выехать с нами семичасовым поездом.

— Роза, розочка, розанчик ты мой… — нежно говорит Луи.

Это их код, смешной и нежный, давно существующий между отцом и дочерью. Всегда и всюду — папина розочка!

Одиль с боязливой нежностью открывает в своем Луи незнакомого ей мужчину. А дочка все еще шмыгает носом.

— Мама не хотела, чтобы я звонила тебе… Она кричала: Это его больше не касается. Я звоню с вокзала. Если бы я позвонила из дома, Агата на меня наябедничала бы. Но надо, чтоб ты об этом узнал. Пап, я обещала раз или два удрать к тебе. Но теперь не удастся. Мы, наверно, весь июль будем в Шазе.

— Слушай, дорогая, я хочу тебе сказать, что, когда ты вернешься…

— Ты уже женишься, папа, я знаю. Не переживай. Ведь я верю только тому, что вижу сама… Ну, целую тебя, бегу.

Луи тоже чмокнул в телефонную трубку, потом на мгновение замер, машинально теребя пальцами волоски на груди. Да, Роза и Ги как-то недавно экспромтом явились к нему в контору фирмы «Мобиляр»: Нам захотелось лишний раз повидать тебя, папа. Идем к кузенам. Едва урвали четверть часика.

Почему же пришли они, самые младшие, почему не старшие? Если верно, что по заслугам и дети, то почему он заслужил именно этих, а не тех?

— «Я верю только тому, что вижу сама!» — повторила Одиль. — Сколько же гадостей им про меня наговорили!

— Возможно и так, — откликнулся Луи.

Это уже дело будущего, менее спешное. Смерть человека, иронически прозванного своим зятем «властным старым самцом», требовательного, пунктуально честного, вырвала из жизни единственного повелителя клана. И его основную опору тоже. Тяжелый удар для Алины и ее близких. Кончились счастливые каникулы в замке маркиза в Шазе. Не будет больше и этого уютного домика; ведь он — приют управляющего. Теще придется трудненько: на половину пенсии от Управления социального обеспечения — все наследство мужа — не проживешь. А впрочем, какая же она теперь ему теща? Этот «титул» уже устарел, сейчас она всего лишь бабушка Четверки. Родство по браку перестало существовать после развода с женой. Но Роза, наверно, так не думает. Хотя права, конечно же, Алина, сказавшая, что все это уже не имеет отношения к Луи. Он повернулся к Одили, счел ее бесподобной и, чтоб забыться, предался любви.

АВГУСТ 1966

3 августа 1966

После полудня

Дама в сопровождении агента по продаже недвижимого имущества уже удалялась, наступая на свою тень, по раскаленной жаркой улице. Попутного ветра! Это была уже шестая посетительница из тех, что появлялись здесь после возвращения семьи из Шазе, и к тому же наиболее придирчивая. Куда только не совали свои носы она и ее помощник, пытаясь обнаружить слабость опорных балок. Они изо всех сил дубасили по перегородкам или легонько их простукивали, чтобы определить, не отстала ли штукатурка. Подойдя к туалетной комнате, на которую обычно бросают лишь беглый взгляд через полуоткрытую дверь, они приподнимали сиденье, спускали воду и по пришепетыванию, с которым вода наливалась в бачок, заключали: заизвестковался. А все эти расспросы, все эти соображения!

— Почему же вы продаете? Ах, вследствие развода? А о цене вы договорились?

И предлагали цену самую смехотворную… Как знать? А вдруг? Иной раз люди, которым ничего не стоит разрушить семью, столь же легко расстаются и с добром. Смерть привлекает стервятников. Беда, видимо, имеет свой запах, и некоторые носы его чуют издалека: иначе как бы все пронюхал старьевщик, который вчера прибежал, чтобы предложить мадам освободиться от ненужных вещей?

Алина вернулась в гостиную. Луи уже забрал свою часть мебели и переправил ее в новый дом, который он снял в Ножане. Теперь у Алины нет секретера, им пользуется уже другая, которая, возможно, и не заметит, что под каждым ящиком четко значится имя Алины. Нет, не чернилами — они быстро выцветают. Эта надпись останется навсегда, потому что выжжена острым кончиком раскаленной докрасна кочерги.

Ну вот, придется теперь довольствоваться обеденным столом — он так давно покрыт клеенкой, что все забыли о его принадлежности к гарнитуру тикового дерева… Алина усаживается, берет ручку и продолжает письмо Эмме. "…Можете себе представить, какие тяжелые были у меня дни, я была так удручена, что никому не написала ни слова. Когда вас навеки покидает отец, то главной опорой обычно становится муж. Я же потеряла обоих сразу. И тем не менее мне было очень трудно оставаться в Шазе до конца июля. В парк нельзя было выходить: там гуляли гости маркиза. Невозможно было и появляться в деревне — там я чувствовала себя как прокаженная. Мама вообще не желала отпускать меня из дому — только в церковь, куда она сама нас тащила, так и не поняв, что у ее «парижан», как она нас называет, отношение к религии весьма сдержанное. Дети своего дедушку обожали, но могла ли я требовать от них, чтобы в течение девяти дней каждое утро они подымались в шесть утра для молитвы! А какие неприятные разговоры были у меня с мамой по поводу того, как я их воспитала. Я и такое выслушала: «На твоем месте я бы поразмыслила, почему очутилась в таком положении. Ведь любовь к богу — нередко гарантия земной любви».

Алина неожиданно вздрогнула. Послышался свист — это уже не в первый раз и, видно, не в последний, — и тут же открылось окно в комнате Агаты. Сейчас она спустится и побежит к черному ходу, чтобы обойти дом сзади. Так всегда делает Леон. А прежде делал его папаша. Но надо закончить письмо: «Наконец я вернулась домой. Никаких вестей от Луи… А вот дети завалены почтовыми открытками. Некоторые из них я сначала сжигала, а потом перестала это делать, так как заметила, что открытки перенумерованы. Четверка ревниво к этому относится, даже Агата. Вообще они стали очень раздражительны. И понять это легко. К. морю они в этом году не ездили. Знают, что скоро мы будем вынуждены покинуть дом. Со страхом ждут девятого августа. Да, именно — девятого августа. Начало учебного года пятнадцатого сентября. Каникулы составляют 31+31+14, то есть 76 дней. Если их разделить пополам, получится по 38 дней. Луи хотел взять детей первого августа; как мне сказал адвокат, он уже снял комнаты в Комблу. Думаю, что я поступила правильно, решив точно придерживаться судебного решения и ни в чем не уступать: так мы выигрываем еще неделю…»

Взбудораженная своим подробным отчетом, Алина вдруг вскочила с места. Треск мотоцикла заставил ее подойти к окнам. От подъезда отъезжает сын инженера из дома № 29, на заднем сиденье — Агата.

Конечно, на парне шлем, а у малышки его нет. Но разве только в этом она сейчас нуждается?

Одно опасение повлекло за собой другое. Алина быстро скользит по паркету в домашних туфлях. Только лицом и кровью схожая с отцом, но так слепо преданная матери — при условии, что ей дозволено ходить куда угодно и у нее не будут спрашивать, где она была, — Агата, единственная из всей Четверки, в итоге обратила внимание на противоположный пол, пытаясь найти в мускулистых парнях то, чего ей не хватало дома, — мужчину. Остальные трое тоже отдалились от матери, но замкнулись каждый в себе: четырехугольник распадался.

Взять, к примеру, Ги — дверь в его комнату полуоткрыта. Он склонился над своими хомяками: отец, мать и пятеро маленьких. Клетка полным-полна, а уж какой запах!

— Держи папашу отдельно, — замечает Алина. — А то через полгода у тебя тут будет тридцать хомяков.

— Так что же, разбить семью, ты об этом не подумала?! — возмущается Ги.

А вот комната Леона, в ней полный развал: где попало валяется одежда, обувь, настежь открыты ящики стола, вперемешку книги, баночки с мазью или растираниями. Алина все это оставляет в неприкосновенности. Иначе Леон приходит в ярость, кричит, что потом он ничего не может найти. Где он сейчас? Наверно, в клубе, занят спортом — до седьмого пота тренируется на гаревой дорожке: меры он не знает. А может, развалился в кресле у телевизора. Пожалуй, где-то на стороне у него есть своя личная жизнь. Узнать это не так легко. Раз пять или шесть Алина тайком ходила на спортивную площадку, пряталась за редкими рядами местных болельщиков. Она обычно видела, как возвращается Леон после пробега на три тысячи метров — не первый, но и не самый последний, как он безразлично шагает среди этих девчонок с крепкими задницами и торчащими грудями. Но Леон такой скрытный… Однажды в воскресный день он обнаружил мать, подошел ближе и недовольно буркнул:

— А ты что здесь делаешь?

И его тоже нельзя ни о чем спросить. Он тоже хочет, чтоб его баловали, ничего от него не требовали, ни помощи, ни услуг, — будьте благодарны, что он дома. Алина наклоняется, поднимает с пола заинтересовавшую ее маленькую круглую коробочку. Верно, выпала у него из кармана… И внезапно густо краснеет. Хотя коробочка пуста, но достаточно ярлычка, чтобы все было ясно. Ну, конечно, Леону ведь стукнуло восемнадцать. В каком-то отношении эта находка успокаивает. А в другом — тревожит. Но сексуальная жизнь юноши — этим ведь должен заниматься отец. Алина никогда не решалась вмешиваться в это.

Обследование дома завершается комнатой Розы, которая недавно перебралась в бывшую мастерскую отца вместе со своей коллекцией ракушек. Очень уж ей хотелось жить в мастерской отца, как бы у самого отца, хоть и в доме матери, а той это и в голову не пришло. Одним из немногих преимуществ неминуемого переезда будет то, что Розе придется расстаться с этой мастерской, и тогда, в тесной квартирке, вынужденная снова жить в одной комнате с сестрой, она поймет настоящую цену отцовской доброты.

Дверь в мастерскую тщательно закрыта. Алина ничего, ничего бы не пожалела, чтобы привлечь Розу на свою сторону. Она робко скребется в дверь. Ключ в замке поворачивается, задвижка отодвигается. Дверь распахивается, и глазам Алины предстает комната, которая служила Луи местом свалки ненужных вещей, а теперь новая обитательница все переделала, заново оклеила — это стоило дешево, ибо она все сделала сама, — и комната стала спальней молодой девушки, где пахнет цветом шиповника, где стоит безукоризненно застеленная кровать, где облаком белого пара от ветерка вздымается занавесь, а на полочках зияют расщелинами большая Strombe, зеленая Turbo, Murex с розовой пастью, и на каждой раковине аккуратно наклеен ярлычок с названием.

— Я тебе нужна?

Пунктуальная, сдержанная Роза всегда выметет дом, почистит овощи, проворно взобьет яичные белки, накроет на стол — и все это без ворчания, тогда как остальные дети ни в чем не помогают; у нее средняя оценка — двенадцать баллов, а то и больше, а ведь в этом же классе старшая сестра плелась в хвосте; Роза всегда вежлива, когда надо и кого надо поцелует, особенно мать, хотя никогда не кинется ей на шею, не будет нашептывать на ухо свои тайны или нести какой-нибудь нежный вздор, как это делает Агата. В Розе, как в зеркале, повторилась она — Алина, но у своего двойника она не самая любимая, и с этим матери свыкнуться трудно.