Таверна трех обезьян (Рассказы)

      Вторник: Кабесон де ла Саль - Рибадеселья
      Я возобновил записи в дневнике по прошествии вторника, ибо в настоящий момент уже наступила среда. Теперь больше четырех утра, и поезд наш замедлил свой бег в гнетущей тишине Астурии, нарушаемой лишь заунывным шумом дождя. Я с жадностью схватился за перо, не в силах справиться с волнением, к которому примешивается толика тревоги; мое смятенное состояние легко объяснить - я сгораю от нетерпения.
      Днем не случилось почти ничего достойного упоминания: я бродил без определенной цели по Сан Висенте де ла Баркера; хотелось бы скорее забыть и блюдо из фасоли с ракушками в "Льянес" (лучше бы их употребили на засыпку хотя бы некоторых из многочисленных ям и колдобин, служивших главной достопримечательностью местечка), сдобренное непременным сидром, который действует на меня как сильное слабительное, и ужин в грязном трактире в Рибадеселье, как лучше не вспоминать и "Каса Панкреас", где мне довелось вкусить древнего леща, насквозь пропитанного дешевым уксусом.
      С той минуты, когда колеса поезда простучали через границу Астури, в полном соответствии с местными обычаями, не переставая, бушевал ливень. Ненастье сыграло на руку вероломному пройдохе Сукарриете, который немедленно воспользовался обстоятельствами. Экипированный огромным зонтом, он во время всех наших пеших экскурсии закрывал им Ковадонгу, а она неестественно громким смехом маскировала скуку, навеянную пустословием этого болвана. Мне не удалось отвоевать себе местечко под красно-белым грибом.
      С моей стороны явилось тактической ошибкой искать защиты от дождя под непромокаемой кепочкой и прозрачным плащом на пару с Мило, чья белая шерстка, несмотря на это укрытие, быстро потеряла свой нарядный вид под мутными потоками воды. Позднее, очутившись в безопасном купе, я подправил немного его куафюру с помощью грумингового спрея, специально предназначенного для экстренных случаев подобного рода.
      Я компенсировал упомянутые огорчения, не упустив случая блеснуть своими любимыми брюками - бриджами красно-коричневого цвета.
      Мы оправились от шока, в который нас повергло известие о страшной кончине японца, а мои подозрения потеряли остроту, так что после ужина мы сели за покер и играли с полуночи до четырех утра.
      За картами, во время одного из напряженных раундов, я столкнулся с конфликтом интересов, но, полагаю, разрешил проблему подобающим образом: искуситель Джекил во мне безжалостно подавил игрока Хайда.
      Все повысили ставки, кроме струсившего Сукарриеты (а я так надеялся попортить ему кровь, хотя бы обскакав его в игре!), который угрюмо прихлебывал "Доминио де Конте" девяносто первого года.
      Самодовольный пижон пил только вино, красное вино в любое время суток, отдавая предпочтения напиткам из Риохи: подобная ограниченность в пристрастиях вполне соответствует мировоззрению махрового националиста. Дешевая подделка под истинного знатока вин! До слез умиляло, как он принимался обнюхивать жидкость, словно игуана, и закатывал глаза, сообщая, что уловил особый букет.
      Но вернемся к делу. До сноса могучая великанша мадам Перруш сделала первую ставку в пять тысяч, которую мы с Бокарротой уравняли. Однако моей милой Ковадонге показалось мало, и она добавила в банк еще пять тысяч; мы тоже.
      У меня на руках была сильная и многообещающая пара тузов; Перруш и генерал также начинали с пар, ибо сбросили по три карты: все стремились добрать до тройки, за исключением Ковадонги, заявившей с откровенной фальшью в голосе, что остается при своих...
      Замена карт была произведена, и я получил вожделенную тройку, а с тройкой тузов я готов отправиться прямиком в ад, подергать за хвост Сатану и вернуться невредимым.
      Первый ход был с руки моей сеньоры Перниль. Ее трепетная грудь, которую почти не скрывала блуза из натурального шелка со смелым декольте, вздымалась и опускалась в такт прерывистого, частого дыхания. Она поставила двадцать тысяч песет и изобразила чарующую улыбку, улыбку богини чувственности, одновременно бросая нам словесный вызов воркующим голоском хорошей девочки с улицы Серрано. Такой незамысловатой уловкой она пыталась скрыть чистейший блеф, и провела Перруш и Бокарроту, которые немедленно вышли из игры.
      Мой мозг заядлого игрока, безжалостная машина, едва не одержал верх, но мне показалось, ей будет приятно, если блеф сработает; хотя мне пришла сильная карта, я с чувством поздравил ее с выигрышем, потеряв при этом, разумеется, все свои ставки. Ковадонга поблагодарила меня за любезность саркастической шуткой, скрывавшей истинное восхищение моим широким жестом: она заявила, будто я спасовал из малодушия... В любой другой женщине подобная грубоватая прямота вызывала бы неприязнь.
      Дабы намекнуть слащавому Сукарриете, что именно так сводят женщин с ума, а не всякими глупыми остротами, которыми он имел обыкновение засыпать ее, я подмигнул ему с притворным добродушием.
      Вскоре Ковадонга, которой сопутствовала удача, сказала, что устала и хотела бы удалиться. Генерал Бокаррота весьма огорчился, разразившись проклятиями, и напомнил, что тот, кто в выигрыше, не должен вставать из-за стола даже если услышит трубный глас, возвещающий о Судном дне. Ковадонга пояснила, что уже предусмотрела, как уладить дело, никого не обидев, и послала верного оруженосца Ребольо разбудить Хасинто, чтобы муж подменил ее.
      Все одобрили замену, меня же тотчас посетила идея, показавшаяся более заманчивой, чем перспектива продолжать игру с мужем-подкаблучником.
      По прошествии нескольких минут, в течение которых завядший Сукарриета дерзнул выставить меня на тысячу дуро с тройкой паршивых шестерок против моих двух пар королей и дам, появился Хасинто, ничтожество в пижаме цвета фуксии и надетом поверх нее халате тонкой бежевой шерсти. Очаровательная Ковадонга строго велела ему встряхнуться и не подводить ее, поскольку она вверяет ему солидный капиталец, доставшийся ей в трудной борьбе.
      Ребольо первым двинулся в спальный вагон (Бог мой! благоприятное стечение обстоятельств!), она за ним, попрощавшись со всеми, кроме меня: voila! Вот тот тайный знак, чтобы я пришел к ней!
      Я рассеянно сыграл несколько раундов, ибо мысли мои были заняты сладостными видениями ожидающей меня Ковадонги, ее пышного тела, распростертого на мягком ложе. Оставшись без гроша, я решил, что это убедительный предлог выйти из игры, не вызывая подозрений: никто и не возражал.
      И я покинул их, уже вновь охваченных азартом, ополчившихся друг на друга. Без всякого риска можно было предположить, что игра продлится до утра, так что времени на свидание с моей обольстительницей более чем достаточно...
      Мое место за столом заняла мрачная Одиль, неразлучная со своей патронессой и превозмогавшая скуку с подлинно балканским терпением: на длинных серебряных спицах она вязала, подобно Пенелопе, бесконечный шерстяной свитер. Играть в покер с прислугой! Я все равно ушел бы, даже если бы меня не влек зов плоти.
      Однако, когда я крадучись приблизился к купе моей возлюбленной, дверь распахнулась, и оттуда показался Ребольо с пиджаком в руках и полурасстегнутой рубахе: вопиющее пренебрежение приличиями, и это на службе у члена парламента! У меня хватило времени скрыться за углом узкого коридора: оттуда я отлично видел, как Ковадонга протянула через дверь длинную прекрасную руку, властно схватила своего телохранителя за волосатое запястье и потребовала, чтобы он вернулся назад, безапелляционно заявив, что она с ним еще не закончила. Ребольо сник и повиновался. И они находятся наедине в купе уже больше часа! Сукин сын Ребольо, не понимаю, какую ужасную провинность он мог совершить, что депутату Ковадонге пришлось тратить столько времени на головомойку! Так и получилось, что я коротаю минуты ожидания у себя, описывая означенные события, оставив дверь полуоткрытой и не теряя из вида купе Ковадонги. Надеюсь, проштрафившийся охранник скоро уйдет, и у меня еще останется время быстренько перепихнуться с такой аппетитной женщиной. Если только раньше я не засн...
      Среда: Рибадеселья - Хихон
      Я заснул (черт!) с открытой дверью, на полу, поэтому вслед за утренним пробуждением меня ждал неприятный сюрприз: Мило удрал. Дабы повысить свой жизненный тонус, я немедленно разыскал его: он был пойман во втором салон-вагоне семейством Ботильо, дородными увальнями из Леона, впрочем, людьми добродушными и приветливыми, которые угостили его - без чего мой капризный песик ни за что не дался бы им в руки- шпигом, поделившись частью своего тяжелого, жирного завтрака. Безыскусные крестьяне!
      Дождь прекратился, светило солнце. Я пишу, закурив после завтрака свою первую сегодня сигарету - ментоловый "Данхилл", с мундштуком, разумеется. Со своего места я продолжаю наблюдать за Ковадонгой; за мой столик никто сегодня не осмелился подсесть, будто почувствовав, что я совершенно не расположен к общению, пока не выпью вторую чашку кофе. Когда наши глаза случайно встретились, она весьма невежливо отвернулась. Она сердита на меня, вообразив, что я пренебрег вчера ее приглашением. Вот женщины! Словно не она столько времени потратила на разнос Ребольо.
      Мне пришло в голову воспользоваться тем, что Панчо, ее чихуахуа, явился, чтобы позадирать все еще пристыженного Мило, и тайком передать в ошейнике смешного мопсика записку с объяснением и предложением назначить новое свидание; но я побоялся, что муж может обнаружить послание, и отказался от этой мысли.
      Лучше изменить тактику и не замечать ее с надменной холодностью; притворюсь, что подвергаю ее остракизму, чтобы потом она смиренно ела с моей ладони...
      Случилась еще одна неприятность! Все мы надеемся, что исход ее не будет столь трагичным, как с господином Татсуни. Сегодня утром одна из наших попутчиц пропала во время экскурсии по девственному национальному парку Пикос де Еуропа.
      Речь идет о Полли Флок, молоденькой англичанке лет двадцати, которая путешествовала транс-кантабрийским рейсом вместе с подружкой-ровесницей; подруга, Магнолия Бернер, объяснила, что Полли отстала, чтобы собрать букет своих любимых полевых цветов... И больше ее никто не видел! Очень странное исчезновение, встревожило оно и жандарма, прочесывавшего местность.
      Пару раз я замечал Полли. Крепенькая девчушка с овечьим лицом - тип очень распространенный среди англичанок, но сочная и привлекательная. Дай Бог, чтобы она не попала в лапы какого-нибудь сатира, развратного извращенца или и того хуже...
      Нас заставили вернуться к автобусу, чтобы продолжить маршрут к озеру Энол и к храму. Мы полагаем, что до обеда в Кангас де Онис загадочный случай с девушкой прояснится. Нас грозятся накормить в ресторане под названием "Лос Алькитранес", что было бы сущим кошмаром.
      Мы прибыли в Хихон. Я бежал с порога портового притона, куда нас насильно привезли, и за свой счет пообедал в "Бустос Домек", лучшем аргентинском ресторане на полуострове, где меня обслуживали два старичка, при любых обстоятельствах сама любезность и учтивость. Я вновь отведал дивное блюдо, приготовленное на раскаленных углях, которое называется "бифштекс Пароли"...
      Вернувшись в поезд, я узнал от Фаусто, что англичаночку так и не нашли. Просто невероятно. Как она могла забрести в такую даль за столь короткое время? Нас водили по очень короткому маршруту, охватывавшему ограниченную площадь... Возможно, она лежит без сознания в какой-нибудь скрытой расселине? Или, может, ее разорвал на клочки медведь, один из редких обитателей той территории?
      Ночью я вновь проиграл в покер, и на сей раз совершенно не понимаю, как такое могло случиться. Но по крайней мере я испытал почти оргастическое удовольствие, увидев, как глупца Сукарриету взгрели по первое число так, что его будет трясти не меньше недели. Это сделал Бокаррота; отныне я намерен называть его "мой генерал". В одном раунде они остались вдвоем и взаимно повышали ставки до тех пор, пока не исчерпался запас фишек у одного из них (а именно у Бакарроты, располагавшего к тому времени меньшей суммой) и почти не осталось денег у второго.
      Тот, кто с особой горячностью пополнял банк, являлся ко всему прочему еще и нескромным бахвалом; сдержанный генерал выказывал терпение и тоже повышал ставку, но лишь чуть-чуть, оставляя инициативу в руках противника с завидущими глазами, как сказал бы Хэддок. Оба сбросили по две карты. Когда, наконец, ставки уравняли, в банке собралось фишек на четыреста тридцать две тысячи монет- не больше, не меньше. Тогда Сукарриета предъявил с неприличным торжеством фулл - три короля, два туза. Бокаррота с коварной медлительностью выложил покер на восьмерках...
      У шута горохового отвисла челюсть, и от оскорбительного самодовольства, коим он лучился весь день, не осталось и следа. Он покинул игру и уполз в свою берлогу, содрогаясь от злобы. У него не хватило мужества даже украдкой взглянуть на Ковадонгу, которая, кстати говоря, я уверен, очень переживала мое охлаждение; но напрасно: хотя мне и стоило титанических усилий не броситься в ее объятия, мне следует проявить не меньшую твердость, чем Мориарти...
      Nota Bene. Мило ужин не пошел впрок; я не удивлен, и кроме себя мне винить некого, нельзя было разрешать ему есть оладьи в таком количестве. Невозможно описать, как он изгадил всю плюшевую отделку купе... Поскольку в качестве возмещения ущерба меня чуть не растерзали, я буду вспоминать это путешествие с такой же нежностью, как и визит в Дахау.
      Четверг: Хихон-Луарка
      Мы застряли на станции Овьедо, куда поезд прибыл до полудня, опережая расписание. Техническое объяснение просто: локомотив ехал со скоростью, существенно выше обычной. Логическое объяснение ужасно: в поезде произошло убийство!
      Мой генерал Амансио Бокаррота был обнаружен рано утром в душевой одной из ванных комнат с вилкой из столового прибора в горле, длинные зубцы пронзили яремную вену. Его нашла жена, бедная сеньора Фило, удивленная его долгим отсутствием. К тому моменту вся кровь уже вытекла из тела. Во всяком случае вода, продолжавшая литься из душа, избавила несчастную вдову от жестокого зрелища - целого озера свежей крови.
      Убийство произошло во время движения состава, но это не является бесспорным доказательством того, что оно совершено кем-то из пассажиров. Точно так же рассудил комиссар, возглавлявший бригаду секретной полиции, который сел в поезд на полустанке. Убийца мог проникнуть внутрь поздно вечером в Хихоне, прятаться до совершения злодеяния, а затем спрыгнуть по дороге: вспомним еще раз, что нормальная скорость локомотива равнялась черепашьему шагу.
      Но каков мотив убийства? Версия ограбления явно не выдерживала критики: генерал был совершенно наг. Я, побуждаемый отнюдь не враждебны--ми чувствами, словно какой-нибудь скудоумный бездельник, но повинуясь долгу честного гражданина и детектива-любителя, поведал комиссару дону Хинесу Пеньоте, производившему впечатление опытного профессионала, о том, как накануне дон Амансио выиграл в покер у Сукарриеты, личности темной и подозрительной.
      Узнав, кто подсказал возможный мотив, индепендентист вышел из себя и пожелал свернуть мне шею. "Как беззащитному покойнику?"- ехидно кричал я ему, пока не зевавший инспектор стаскивал его с меня.
      Поезд стоял в Овьедо, но всем нам, пассажирам и обслуживающему персоналу, не разрешалось покидать салон-вагоны, пока судебный следователь не осмотрит тело, а нас не допросит полиция.
      Генерал расстался с жизнью где-то между восемью тридцатью, когда он отправился в душ, и девятью часами утра, когда его нашла донья Фило.
      В это время я уже завтракал на глазах у многих, равно как и мадам Перруш, Одаль и Хасинто: у нас было железное алиби.
      Ковадонга в тот момент все еще находилась в постели, в целомудренном одиночестве, но она сослалась на парламентский иммунитет, чтобы избавиться от назойливых расспросов.
      Ребольо, ее телохранителю, пришлось в свое оправдание сделать компрометирующее признание: в указанный час он занимался любовью с Магнолией Бернер в ее купе. То же самое заявила и сама девушка, искавшая в сомнительных ласках гориллы утешение в своей беде. Как никак, а она была подругой англичаночки, пропавшей в парке Пикос де Еуропа.
      Пикантное алиби Ребольо повергло Ковадонгу в ярость. Что меня ничуть не удивляет, ибо невозможно стерпеть явное отсутствие служебного рвения со стороны наемного охранника, который предавался низменной страсти в тот час, когда по вагонам бродил убийца.
      По мобильной связи Ковадонга тотчас позвонила в штаб-квартиру партии в Мадриде и потребовала замены сопровождения. После этого она вышвырнула вон Ребольо, который распрощался с циничной усмешкой, бросив загадочную фразу: '"Легко отделался!"...
      После утомительного дознания, без намека на алиби остались лишь мрачный Сукарриета (по его словам, он делал зарядку в купе, но никто не мог этого подтвердить) и гвинеец Базилио Монгоно, поваренок с кухни, утверждавший, что просто отлынивал от своих обязанностей, покуривая косячок марихуаны (кристально честный юноша), спрятавшись в кладовке.
      Я сполна насладился зрелищем, как потеет Карлитос, пока полицейские обыскивали его купе и купе подозрительного чернокожего (страна расистов!). Меня бы нисколько не удивило, если бы националист оказался убийцей. Можно сказать, пользуясь военной терминологией, генерал нанес ему сокрушительный удар, учитывая, какую кучу денег он выиграл; кроме того, не следует упускать из вида, что у многих из этих сепаратистов есть некая червоточина внутри.
      Мое изумление невозможно описать, когда задержали мойщика посуды Монгоно и увезли, надев наручники. У него под койкой нашли наручные часы Бокарроты со следами крови: самые обычные часы "Омега" из нержавеющей стали.
      Покидая поезд под возбужденные выкрики с требованием поставить черномазого к стенке, задержанный во все горло вопил о своей невиновности... И, не стану скрывать, я верю ему...
      Кстати о моем откровении, будто последняя партия в покер является наиболее подходящим мотивом: оно привело лишь к тому, что близорукий комиссар Пеньота заинтересовался легальностью игорного мероприятия и собирался доложить о нас налоговой полиции и железнодорожному начальству, что поставило меня в двусмысленное положение и стало причиной несомненной и несправедливой враждебности ко мне.
      Наконец, тело генерала увезли, скорбящая вдова его сопровождала. Увидев гроб, я втайне отсалютовал ему карандашом (украшенным на конце ластиком в форме головы клоуна), которым делаю записи, и поклялся докопаться до истины. Я разоблачу перед всем миром подлинное лицо кровожадного Сукарриеты: я ни капельки не усомнился в том, что убийца - он. Начиная с этого мгновения я стану пристально следить за каждым, даже самым невинным его движением.
      Rendez-vous с чувственной Ковадонгой оставалось вторым пунктом моего скромного плана, и я надеялся привести его к благополучному завершению, если только мне не помешают обязанности детектива.
      Фаусто обсудил с властями и своим начальством проблему, следует ли продолжать тур. Послезавтра, в субботу, планировалось прибытие в Сантьяго. Едва ли не половина пассажиров уже решили для себя этот вопрос, не желая задерживаться в проклятом поезде. Они потребовали у компании, чтобы их доставили в город святого покровителя Испании на автобусе.
      Остальные, среди них Сукарриета и Ковадонга, предпочли остаться, так что выбор мой очевиден.
      В конце концов было решено, что выжившие - лично меня покоробило, как бесчеловечно прозвучало это слово - могут завершить маршрут.
      Поезд снова отправился в путь во второй половине дня, после обеда, который многие из нас проигнорировали. Ковадонга с мужем, напротив, охотно пошли на свидание с сомнительной пищей в ресторан "Эль Эрисо Алегре" в сопровождении Сабуго, нового телохранителя: неотесанный овьедец, настоящий урод.
      Вечером, в дороге, Сукарриета не покидал одного из салон-вагонов. Он увлекся чтением литературной версии биографии предтечи нацизма Сабино Араны (и как только не надоедает одна и та же тема!); я же устроился напротив, через два стола, оттачивая карандаш перочинным ножиком, рукоятку которого украшала эмаль с изображением сурового Растапопоулоса в "Рейсе 714 на Сидней". Мы смотрели друг на друга в упор, исполненные взаимной ненависти, и оба прекрасно это осознавали.
      Чтобы нагнать упущенное время, станцию Кудильеро мы промчались без остановки. Поздним вечером мы прибыли в Луарку, малоинтересный городишко: его единственной достопримечательностью, заслуживавшей внимания, было романтическое кладбище, расположенное на скалистом обрыве.
      За ужином, где присутствовали все сорок оставшихся пассажиров (омар средних размеров, которого мне попытались всучить, выглядел так, словно его готовили в напалме), нас настигло еще одно дурное известие, явившееся для меня последним звеном в цепи доказательств виновности мерзавца Сукарриеты.
      С легкомысленной Магнолией Бернер случился истерический припадок, когда ей сообщили новость: ее подругу Полли Флок нашли, девушка разбилась, сорвавшись с высокого склона Наранхо де Бульнес, очень далеко от места своего исчезновения. Как она умудрилась подняться на эту опасную гору? Рассудили, что такое возможно лишь в когтях гигантского беркута. Если только есть на свете орлы, способные унести упитанное тело весом в шестьдесят восемь килограмм. Птица сбросила бедняжку с пятидесятиметровой высоты, а затем растерзала ей горло чудовищным клювом... И вновь в теле не осталось ни капли крови...
      Фаусто совершенно пал духом. Транскантабрийская линия существовала пятнадцать лет. За это время, естественно, случались периодически всякие мелкие неприятности, но никогда и ничего подобного тому, что творилось теперь: два несчастных случая со смертельным исходом и одно убийство.
      Правда, я не стал бы спешить с выводами. С моей точки зрения, во всех трех случаях это были убийства, а вовсе не трагические происшествия; насилие над Татсуни и Полли, замаскированное под случайную смерть, и было делом рук маньяка Сукарриеты... Я не представляю, с помощью какого хитрого трюка он сбросил со скалы несчастную англичанку, но я узнаю это...
      Nota Bene. Понятно, милой игре в покер по ночам настал конец. Все мы поспешили разойтись по своим купе. Но с другой стороны, нет худа без добра концерт караоке в пабе на колесах также не состоялся.
      Я вернулся к первой странице своего дневника, чтобы озаглавить записки в духе жанра, и вывел красными чернилами: "Паника на Транскантабрийской железной дороге".
      Пятница: Луарка - Виверо
      Все завершилось благополучно. Правда, у меня и теперь дрожат руки, пока я собираюсь с мыслями, чтобы описать развязку, и я не уверен, сумею ли четко передать ход событий. "Панику на Транскабрийской железной дороге" уже нельзя считать пробой пера автора, ее издание следует рассматривать как долг гражданина перед обществом.
      Этой ночью мне грозила смертельная опасность, и ужаснее страха я в своей жизни не испытывал.
      Я обратился к дневнику, когда опасность уже почти миновала. Но даже нервное напряжение последних часов бессильно утихомирить ураган чувств, обуревающих меня: разгадка потрясла меня до глубины души.
      Само собой, я пропущу все банальные перипетии этого дня; хочу только предупредить путешественников, чтобы они остереглись попадаться в засаленные сети ресторана "Пулпон де Рибадео".
      На ночь поезд остановился в Виверо. Я отказался от ужина и остался в вагоне-пабе, от души прикладываясь к бутылке солодового виски 'Тленморанджи" пятнадцатилетней выдержки и, похоже, не поддельного.
      Почему я там остался? Да потому, что Сукарриета тоже пропустил ужин и не спеша попивал "Контино" урожая восемьдесят шестого, сидя в другом конце бара.
      В какой-то момент он окликнул меня со своего табурета и спросил, не кажется ли мне, что за ним следят? Я остроумно выкрутился, ответив, что если кому-то кажется, будто за ним следят, значит ему есть, что скрывать.
      Больше мы не обменялись ни словом. Пару часов спустя вернулись из ресторана остальные пассажиры. Ковадонга прошла мимо, заметив негромко, что редкий случай- застать меня в одиночестве Естественно, это был явный намек, чтобы я предложил ей составить мне компанию. Вероятно, появился повод отказаться от роли непреклонного героя и довести соблазнение до конца, использовав последнюю ночь нашего путешествия. К несчастью, у меня заплетался язык, и я не мог найти нужных слов, чтобы объясниться.
      Сукарриета, любитель легкой наживы, воспользовался моей минутной слабостью. Он пригласил ее присоединиться к нему и заказал официанту "Лари-ос", разливной джин из бочонка - ту самую бурду, которой частенько угощалась Ковадонга.
      В следующее мгновение вагон-паб наполнился посетителями и превратился в несносную дискотеку с убогими психоделическими огнями. Стремясь отвлечься от всех трагических происшествий недели, пассажиры пожелали провести эту последнюю ночь в шумном веселье-люди недалекие, обладающие дурным вкусом, с неизменным постоянством понимают веселье, как гулянку на всю катушку ночь напролет.
      Все пустились в пляс, нелепо кривляясь под надрывающие уши ритмы, сотрясавшие вагон. Я повернулся спиной к постыдному зрелищу, оставшись на прежнем месте и с усердием приканчивая "Гленморанджи".
      Танцевала даже Ковадонга (слава Богу, она здорово это делала!) в паре с убийцей. Он неумело извивался около нее. Госпожа Перниль изрядно захмелела. Я заметил сразу, еще когда она только вернулась с ужина, что дама хорошенько нагрузилась; теперь же повторные щедрые возлияния ее доконали.
      Я расслышал, как она велела Хасинто отправляться вместе с собакой спать, а некоторое время спустя сообщила новому охраннику, непригожему Сабуго, что он также может отдыхать.
      И тогда я понял с пронзительной горечью... Презренный Сукарриета танцевал в тот момент медленный танец с депутатом, тесно к ней прижимаясь и бесстыдно лапая. Ковадонга станет следующей жертвой мясника! Вне всякого сомнения, сей Джек Потрошитель мундакианского разлива надеялся осуществить свои замыслы сегодня ночью!
      Фактически, события развивались у меня на глазах с головокружительной быстротой. Они вернулись к бару и допили свои рюмки. Сукарриета прошептал что-то на ухо жертве, она согласно улыбнулась, и в следующее мгновение они выскользнули из паба: она, потом и он через минуту-другую; проходя мимо, он посмотрел на меня с вызовом.
      Я должен был действовать быстро! Надо чем-то вооружиться и предотвратить новое зверское убийство. За неимением лучшего, я схватил бутылку, в которой виски оставалось чуть на донышке, и кое-как выбрался из этого вертепа - от ярких вспышек светомузыки у меня голова пошла кругом.
      Возможно, я просто хватил лишнего. Пока я брел по коридору к купе Сукарриеты, выписывая кренделя, то прикончил содержимое посудины, чтобы было удобнее использовать ее в качестве дубинки. В процессе я немного отвлекся и врезался в огнетушитель, торчавший на стене...
      Сознание вернулось ко мне. Шишка на лбу на ощупь показалась мне размером с орлиное яйцо.
      Сколько времени я лежал в беспамятстве? Я взглянул на циферблат швейцарского "Универсала". Прошло всего десять минут. Я надеялся, что еще не слишком поздно...
      Бутылка при падении разбилась. Но это не имело значения. Времени совсем не оставалось. Даже на то, чтобы заручиться поддержкой вооруженного Сабуго. Я добрался до купе Сукарриеты и яростно забарабанил в дверь с громким криком, что он - паршивый убийца.
      Из купе раздался его голос, невообразимо спокойный: он приглашал меня войти; вопреки всякой логике засов не был задвинут.
      Я крадучись вошел в логово зверя. Редкая растительность у меня на теле встала дыбом. Сукарриета сидел на кровати: расстегнутый воротник открывал шею с выступающим кадыком, который нервно поднимался и опускался. В объятиях он держал полураздетую и бесчувственную Ковадонгу. Какое изумительное черное белье! Оно до сих пор стоит у меня перед глазами.
      Но сколь ужасен был взгляд убийцы: горящие кроваво-красные глаза с мерцающими желтоватыми искрами вместо свинцово-серых глаз замаскированного Сукарриеты - глаза вампира!
      Сукарриета оказался вампиром! Хищником, питавшимся человеческой кровью! И это объясняло, почему тела всех трех жертв были обескровлены. Невероятно! Вампиры существуют! В легендах таилась истина!
      Дьявольский взгляд сломил мою волю. Упырь заставил меня сесть на пол, почти у самых его ног. Он зашелся демоническим хохотом, широко разинув пасть и обнажив длинные клыки, жаждущие вонзиться в тугую плоть жертвы; вернее, жертв, ибо он объявил мне, что после Ковадонги примется за меня (полный набор: националист, вампир и бисексуал). Он добавил, будто не сомневался, что я попадусь в ловушку и непременно суну нос в его нору. Той ночью он намеревался убить одним выстрелом двух зайцев и пополнить нами, одной за другим, легион носферату: бессмертных...
      Пробудили ли в нем неодолимую вечную жажду генерал Бокаррота и сладкая Полли Флок, на которую Сукарриета, по его собственному признанию, напал с воздуха, превратившись в чудовищного летающего монстра? Вот и объяснение необъяснимого. А говорили, что это сделал орел!
      На японца, как на обезглавленного, проклятие не распространялось.
      Вампир, казалось, не спешил утолить свою жажду крови; понимая, что полностью владеет ситуацией, он пространно рассказал мне о том, как сам стал жертвой проклятия. Вампирическая сущность Сукарриеты не вылечила его от словоблудия, поэтому, из уважения к читателю, передаю суть повествования.
      Карлос Мария Сукарриета Реторта родился на самом деле в Бильбао в 1870, матерью его была уроженка Теруэля. В 1899, столетие назад, когда в его вены влили эту ненасытную жажду, он ни в коей мере не был националистом, напротив, являлся убежденным либералом, работавшим агентом безопасности в отделении партии Ллойда в Бильбао. Однажды ночью на пасхальной неделе, после ужина с товарищами по работе на улице Сомера, он сблизился с роковой женщиной, признавшейся ему, что некогда принадлежала к ярым баскофилам и была отчаявшейся экс-возлюбленной отца баскского национализма, самого Сабино Араны. Отвергнутая угрюмым фанатиком, она влачила жалкую жизнь.
      Сукарриета занимался с ней любовью, на что ушла целая ночь. Давнишняя подружка Араны, которую звали Бригитта Итурраре, оказалась вампиршей и с наслаждением впилась зубами в глотку бедного агента безопасности, как, в свою очередь, всего несколько месяцев назад, прокусил ее собственное горло один из клиентов - капитан Сустача, вампир из Наварры, карлист, служивший флигель-адъютантом генерала Сумалакарреги в 1835 при первой осаде Бильбао.