Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Таверна трех обезьян

ModernLib.Net / Современная проза / Бас Хуан / Таверна трех обезьян - Чтение (стр. 12)
Автор: Бас Хуан
Жанр: Современная проза

 

 


Эпизод одиннадцатый

Меня подвергли своего рода келейному судилищу: я предстал перед трибуналом по внутренним делам, в состав которого входили Плевок, брат Тесифонте, самый пожилой член общины по прозванию Дедуля Хейди, и брат Сириако Кадалсо, он же Гроза Андромеды, местный префект.

Добросердечные братья были озабочены моим эксцентричным поведением и психическим здоровьем. Одним словом, они думали, что у меня винтиков в голове не хватает, и будто бы я рехнулся. В оправдание, чтобы их успокоить и доказать свое здравомыслие, я поведал о своей трагедии от начала до конца. Пожалуй, я все-таки обошел молчанием некоторые самые непристойные эпизоды, не заикнувшись, например, о молоденькой монголке в общественном туалете в парке или о сиамских потаскушках, которые только и умели, что сыпать скабрезностями. Но в общих чертах я рассказал всю ужасную историю о руках Леандро Качон Картона и освободил душу от непосильной тяжести. Очистившись от скверны, камнем лежавшей на сердце, я почувствовал себя так хорошо, как не чувствовал уже очень давно…

Эпизод двенадцатый

Меня отправили отдохнуть на какое-то время в санаторий для клириков, страдавших переутомлением, как они сами утверждали. На самом деле это был сумасшедший дом, построенный на бесплодном холме неподалеку от Лермы в провинции Бургос, где за порядком надзирали спартанского вида монахини из служанок Иисуса, им в подкрепление был придан штат из местных мирян для исполнения самых неприятных тюремных функций. Очутившись там в заточении, я почувствовал себя совершенно уничтоженным, словно психически здоровый журналист в окружении сумасшедших в «Одностороннем движении» Сэмюеля Фуллера.

Однако никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь, и внезапно приходит решение проблемы, которая нас удручает. Я свел некое подобие дружбы с одним из обитателей санатория, братом Паткси, или Стальной Лапой, францисканцем из Гипускуа, недалеким, но честным, обладавшим огромной физической силой. Он мог превратить в пюре большую картофелину, сжав ее в кулаке. Его засадили за то, что он с корнем оторвал ухо одному молокососу, увидев, как тот швыряется камнями в улитку. Брат Паткси был лучшим лесорубом и участвовал в соревнованиях в Атауне, у себя в деревне.

В сумасшедшем доме готовились справить юбилей, и в нелепую программу мероприятия включили показательное выступление брата Паткси с большим топором: ему полагалось разрубить пятнадцать бревен. Мне не составило труда уговорить его помочь мне в обмен на две бутылки ханки, которые достал для меня Альмендрон, или Трихиноз, один из тюремщиков, проигравший мне в пикет.

Больше мне было не на что надеяться. С тех пор, как несколько недель назад я спутался с неразборчивой и не слишком чистоплотной сестрой Хеновьевой из Льяга Профунда, или Свинкой, похоть одолевала меня сильнее, чем когда-либо прежде, несмотря на какую-то венерическую болячку, которую я подцепил.

Словом, в праздничный день я уселся в саду за деревянный стол, расположенный поблизости от бревна номер три брата Паткси. Силач-францисканец с ожесточением принялся кромсать первый ствол: лезвие топора ложилось точно в крошечный зазор в несколько сантиметров шириной, остававшийся между его ступнями. С каждым ударом в воздух летели деревянные чурбаки размером с желтые кирпичи, которыми была вымощена дорога в «Волшебнике страны Оз». Четверо стражников со здоровыми дубинками наизготовку на всякий случай не спускали с дровосека глаз. Не прошло и десяти минут, как настала очередь третьего бревна. Вдруг францисканец бросил колоду, стремительно подскочил ко мне, и, не дав никому опомниться, двумя точными ударами отсек мне обе кисти — они баловались в тот момент пасьянсом, карточным, разумеется, и он застиг их врасплох.

Эпизод тринадцатый

Сейчас я поправляюсь в отделении реабилитации госпиталя Святого Креста в Баракальдо, опять недалеко от дома. На этот раз я лишился рук навсегда: не было ни подходящих доноров, ни пластических хирургов. Правда, мне приспособили механические зажимы, этакие хваталки, очень похожие на клешни моряка Гомера из фильма «Лучшие годы нашей жизни», которыми я уже наловчился управлять довольно сносно. Если так пойдет и дальше, я вскоре смогу тасовать карты. Для иных потребностей мне, конечно, еще придется малость поднатореть.

Но, с Божьей помощью, все образуется.

Бенефис Трини и Лупаса

«Плэйерс» как был, так и оставался настоящим притоном, сколько ни старалась хозяйка, сеньора Трини, которую до сих пор в узком кругу называли за глаза старинным прозвищем Трини Амфибия, сохранившимся аж с войны, скрыть это «первоклассными», на ее взгляд, декоративными элементами.

Что удивительно, кабачок находился в фешенебельном районе Барселоны, на улице Путксет. Он открывал двери для посетителей в полночь, а закрывался, как правило, поздним утром. «Плэйере» был не только питейным заведением, но и предлагал также услуги проституток, вернее, являлся «баром с девочками» на американский манер, в духе времени — шел 1984 год. Четыре девицы бродили по кабаку, перебрасывались словечками и призывными взглядами с одинокими выпивохами, рассчитывая взамен получить приглашение «на рюмочку», что, однако, еще не означало обязательства лечь с ними в постель. Но если какая-нибудь из них соглашалась оказать сексуальную услугу, которую нельзя было удовлетворить на диванах в полутемной части помещения, она, договорившись с сеньорой Трини о комиссионных, вела клиента к себе домой. Правда, сеньора Трини не особенно следила за тем, насколько честно ее работницы соблюдают уговор.

В действительности «Плэйере», о чем говорило само его название, был игорным заведением, где игра велась подпольно и без особого размаха. Играли в покер в просторной кладовой, при закрытых дверях. Для этой цели служили два круглых стола, покрытых зеленым сукном, испещренным бурыми пятнами от сигарет; вокруг штабелями стояли ящики со спиртным. Партии разыгрывались почти каждую ночь; допускались только постоянные клиенты, самое большее по четыре-пять человек за один стол. Обычно, за исключением выходных, бывал занят только один стол. Сеньора Трини брала тысячу песет с каждого игрока за удовольствие насладиться интимной обстановкой ее кладовки, не считая молчаливого обязательства выпить за вечер не меньше двух рюмок, совсем не дешевых. Сама она садилась играть пару раз за неделю, почти всегда с одними и теми же партнерами.

Я познакомился с сеньорой Трини благодаря тому, что мы жили по соседству — на улице Мартинес де ла Роса, в уютном и все еще проникнутом богемным духом квартале Грасия; мы оба частенько наведывались в одну и ту же пивную, маленький безликий кабачок, где мы обыкновенно перебрасывались на скорую руку, «по маленькой», с несколькими знакомыми в обманный покер на костях. Эта игра ее восхищала.

Мы быстро прониклись симпатией друг к другу. Полагаю, ей пришлась по душе моя бесшабашность двадцатичетырехлетнего юнца, живущего на бегу: я сводил концы с концами, продавая от случая к случаю рассказы в журнал «Пентхаус», писал комические репризы для «Эль Вибора» и проматывал скромные средства, которые мне присылали родители из Бильбао.

У нас обнаружилось сходное чувство юмора. Она стала моей покровительницей. Она заботилась, чтобы мне стирали одежду, одалживала немного денег, когда я оказывался на мели, а кроме того иногда присылала свою приходящую домработницу, чтобы та сделала генеральную уборку в моей неустроенной съемной квартирке за пятнадцать тысяч песет в месяц.

В ту пору сеньоре Трини было лет пятьдесят с хвостиком: низенькая, слегка расплывшаяся и все еще очень красивая. Ее золотистые волосы всегда были тщательнейшим образом уложены и спрыснуты лаком, в стиле Энджи Дикинсон эпохи семидесятых. Одевалась она кокетливо — неизменно в превосходных туфлях на высокой шпильке — но, увы, не без излишеств дурного тона, и питала страсть к колье и золотым браслетам.

После развода она жила одна в великолепной квартире, на несколько порядков лучше моей, обставленной вычурно и экстравагантно, со свойственной хозяйке претенциозностью. Ей нравилось готовить, и делала она это великолепно. Очень часто по понедельникам — воскресная ночь была в «Плэйерсе» выходной — она приглашала нас вечно голодных членов братства «свободных профессий» со всего квартала, на незабываемые обеды к себе домой. Она обладала ярко выраженным материнским инстинктом, хотя детей у нее не было. Эту женщину любили и уважали везде и всюду; она принадлежала к людям, которые обладают неиссякаемым запасом дружелюбия и хорошего настроения и просто не способны причинить кому-нибудь зло.

В первый раз, когда я пришел к ней в гости — у меня не было телевизора и я сам напросился, чтобы не пропустить показ нового фильма — я увидел ее фотографии в молодости. Почти все они были черно-белыми. Вставленные в серебряные рамки, они во множестве гнездились на придиванном столике.

Меня поразили три вещи: во-первых, роскошное, совершенное тело, которому нисколько не вредил маленький рост его обладательницы; грудь была несравненной, великолепной; во-вторых, ослепительной красоты лицо; и в-третьих, благодаря чему я имел возможность по достоинству оценить пункт первый, на нескольких фотографиях она позировала полностью обнаженной.

Трини была дамой свободомыслящей, уверенной в себе и не считала нужным обременять себя притворным беспокойством о «хороших манерах» Мне она объяснила, что в течение более десяти лет, в шестидесятых, зарабатывала на жизнь вместе с мужем, выступая в порношоу в разных кабаре восточного Берлина. Номер с настоящим соитием между страстными испанцами — такое представление сложилось у немцев о нации — приносило им массу денег и удовольствия. Красота, сценический артистизм и самоотдача сделали ее звездой низкопробных подмостков. Потому что, как она мне призналась, всегда, в каждой мелочи муж заставлял ее выкладываться. Никакой симуляции: они работали по-настоящему, испробовав в лучах прожекторов все возможные способы анальных и вагинальных сношений. Обоих невероятно возбуждало то, что они занимались любовью на публике, а она особенно заводилась, воображая эрекцию зрителей, пожиравших ее глазами, когда она в судорогах кончала. И хотя им делали предложение усложнить номер, она хотела заниматься любовью только так и только со своим мужем. Собственно, она подчеркивала, он был единственным мужчиной в мире, с кем она спала.

Я отважился спросить, когда и почему они разошлись. Она ответила, что девять лет назад, вскоре после того, как они перестали выступать и вернулись в Барселону. Однако от ответа на вопрос «почему» она уклонилась, и я счел бестактным настаивать. Бросалось в глаза, что на многих фотографиях центр композиции смещен, а край карточки не очень ровный. Я предположил, что муж был снят вместе с ней, и она уничтожила его изображение.

Не однажды я, обуреваемый юношеским тщеславием, ломал голову над тем, должен ли я уложить Трини в постель. Ее знаки внимания и забота, привносившие в мою неустроенную жизнь немного домашнего тепла, наводили на мысль, что она, возможно, хотела бы получить от меня ответную услугу, сексуальную. В конце концов мне представлялось довольно необычным, чтобы пятидесятилетняя женщина так вела себя с малознакомым, к тому же молодым, человеком, если не искала чего-то взамен. Глупость мне нашептывала, будто единственное, чего она могла бы пожелать от меня, это чтобы я ее поимел. Проницательность и безошибочная интуиция позволили ей в корне пресечь мои самонадеянные поползновения. И хотя прошло пятнадцать лет, я помню, что она сказала, почти слово в слово.

— Надеюсь, это снимет груз с твоих плеч: ты не должен чувствовать себя обязанным тащить эту колоду в постель. Знаю, ты мне благодарен и испытываешь ко мне привязанность, как и я к тебе, и что по этой причине ты готов предложить себя, особенно сейчас, когда ты разгорячился, воображая, как я охотно — она указала на наиболее откровенную фотографию — отдавалась на глазах у всех. Не беспокойся, хотя мне, конечно, льстит, что такой молоденький мальчик, как ты, был бы не прочь покувыркаться со мной. Могу поручиться, ничего ужасного с тобой не случилось бы… кто имел меня, тому есть, что вспомнить, — меня восхитило ее кокетство, — но я уже перепробовала все, что можно попробовать в этой жизни. И, пойми меня правильно, я почти убеждена, что ты не дотянешься ни по количеству, ни по качеству до того, к чему я привыкла. Мне нравится твое общество, нравится делать маленькие одолжения. Я считаю тебя другом, молодым другом. Может, тебе это покажется странным, но это все, чего я хочу от тебя…

В тот самый вечер, вслед за просмотром в энный раз моего любимого фильма, который ее нисколько не заинтересовал и показался чрезмерно жестоким, сытно накормив, она пригласила меня заглянуть в бар «Плэйере», приобретенный на немецкие накопления.

Меня восторгали ее мудрость и стиль, она досконально знала, как устроены мужчины — побудительные мотивы и мельчайшие нюансы их поведения, поэтому так замечательно играла в покер против мужчин. Она приняла душ и одарила меня (или наказала) зрелищем, которое едва меня не доконало, повергнув в ступор, что вполне естественно после экскурса в ее трудовую жизнь, после отказа — до предложения переспать, так и не высказанного вслух — и после того, как я пожирал глазами ее старые фотографии, точно распаленный молокосос. Она вернулась из ванной обнаженная, но в домашних туфлях без задника, разумеется, тоже на шпильке, расчетливо прикрыв черным полотенчиком только выступающий живот. Грудь, хотя и слишком крупная, была все еще весьма аппетитной: почти не обвисшая, несмотря на габариты, с выпуклыми тугими сосками и широкими ареолами, темными и неровными. Трини приоткрыла густую растительность на лобке, не знавшем депиляции, всего на несколько секунд — вполне достаточно, чтобы доказать, что она натуральная блондинка. Она отправилась в свою комнату одеваться, продемонстрировав на ходу прелестный зад и заметив напоследок с иронией:

— Как видишь, ты ничего не потерял.

Мы отправились в «Плэйере» на ее машине во втором часу ночи. По дороге она сказала, что сегодня ночью ей хочется сыграть парочку-другую партий, и что я наверняка смогу познакомиться с Лупасом, ее бывшим мужем.

Лупас — я пока не знал, откуда взялось прозвище — не пришел. Сеньора Трини советовала мне не ввязываться в игру. Мое увлечение покером не простиралось дальше безобидных посиделок со студентами Университета Деусто и скорострельных партий в обманный покер в местном баре. Карточные ставки могли нанести смертельный удар моему тощенькому бюджету. Однако она всегда внимательно и с пониманием прислушивалась к биоритмам тех, с кем имела дело, и щедро вознаградила меня за бесплодное томление, разбуженное во мне ранее, предложив общество одной из девочек, которая ублажила меня в темном уголке наилучшим образом, причем за счет заведения.

Впоследствии я частенько возвращался в «Плэйере» и играл по мелочи. Мой статус приятеля хозяйки позволял мне делать небольшие ставки за ее столом, когда она играла, и мне разрешалось покинуть игру в любой момент, выигрывал я или проигрывал. Иначе и быть не могло в моем случае. Фишками не пользовались. Ставки вносились сразу наличными и только банкнотами. Тысяча песет для начала и ставки, предел которых ограничивался остатком денег партнера — минимально в пять тысяч. Сдающий устанавливал вариант покера по своему желанию, но в основном играли в соотношении три к одному втемную, в остальных случаях на открытых картах или предпочитали смешанный тип; в банке всегда набиралось слишком много денег для такого голодранца, как я.

Иногда мне везло, и я забирал двадцать или тридцать тысяч песет — суммы для меня значительные. В другой раз я потерял пятнадцать тысяч, месячную плату за квартиру, и мне пришлось туго. Когда я выигрывал, сдавала сама сеньора Трини, и после она заставляла меня уйти из-за стола.

— Пока ты не закусил удила и не нарвался на неприятности… — по-матерински увещевала она меня под слабые протесты остальных игроков: она правила в своем доме, никакие возражения не принимались.

Да, я познакомился с Лупасом и даже пару раз играл с ним. Стало понятно, почему его так прозвали: он носил бифокальные очки с толстенными стеклами, настоящие лупы. На каждой сдаче он подносил карты к самому носу, практически утыкался в них линзами и только тогда чуточку приоткрывал веером, чтобы посмотреть: он напоминал первооткрывателя близорукости. Ему было под шестьдесят, среднего роста, тощий, плешивый и некрасивый. Мало того, угрюмый, брюзгливый и без проблеска чувства юмора. Мне показалось невероятным, что этот недоносок провел многие-многие годы подле такой очаровательной женщины, какой была его партнерша по порношоу, а особенно удивляло то, что он был единственным мужчиной ее жизни.

По крайней мере насчет его сексуальной привлекательности меня просветили другие, когда Трини не слышала. Похоже, означенное чудо природы обладало орудием громадного калибра, как в длину, так и в диаметре. И мужчина умело им пользовался, отличаясь выдающимся самообладанием. И тогда я вспомнил замечание моей покровительницы относительно привычного для нее количества и качества. Поэтому меня не удивляла шутка Дерьмолапа, одного из игроков, о ком речь еще впереди, который обычно говаривал:

— Поглядим, как ты сыграешь, Лупас… А может, у тебя вдруг встал? А то, когда эта штука твердеет, кровь приливает не к голове…

Лупас держал захудалый пансион на улице Кон-де дель Асальто, главной артерии китайского квартала. Вдобавок он был сутенером двух неказистых португалок, которые приводили клиентов в тот же пансион. Меня предупредили, чтобы я держал с ним ухо востро: он всегда носил с собой пистолет и, хотя был слеп как крот, имел отменный слух.

Однако никто не знал причин развода Лупаса и Трини-Амфибии. И тем более оставалось непонятным, зачем Лупас каждую неделю приходит играть именно в «Плэйере». Сеньора Трини, неизменно приветливая со всеми, относилась к нему с откровенной враждебностью и пренебрежением. Она не упускала ни малейшей возможности уязвить его или припомнить то, что быльем поросло и что совсем не делало ему чести. И если, играя против него, она разделывала его под орех, то невыносимо задирала нос. Брюзга, напротив, стоически терпел оскорбительные замечания женщины без единого худого слова в ответ. Меня заверили, что будь на ее месте кто-то другой, он схлопотал бы пулю в лоб или куда придется за одну десятую того, что вытворяла она.

Наступило лето. И ночь в «Плэйере», которую я никогда не забуду. Был будний день, кажется, понедельник или вторник — забавно, но я точно не помню числа: в восьмидесятые я злоупотреблял гашишем, и моя память очень избирательна, когда речь идет о несущественных подробностях того периода. Но полагаю, это случилось в последнюю неделю июня.

Стояла жара, липкая как растаявшая карамель, обосновавшаяся на улицах Барселоны с конца весны. Я заявился в кабачок в одиночестве и поздно, где-то около трех, пропустив в «Селесте» на Платерии стаканчик-другой джина с тоником, причем после того, как одна сострадательная душа поделилась со мной парой понюшек белого порошка. Кокаин разбавил опьянение, и меня неудержимо потянуло сыграть в покер. В то утро я получил чек на сорок тысяч монет за рассказ и, хотя и задолжал гораздо больше двум-трем своим друзьям, чувствовал себя королем.

Кабачок был почти пуст. Один только Рафойс, обычно торговавший здесь вразнос всякой дребеденью, в энный раз жаловался у стойки бедной Сусане на то, что жена житья ему не дает. Мне разрешили пройти в кладовку. Партия была в разгаре: четыре игрока, среди них моя приятельница Трини, На сукне скопилось изрядное количество банкнот по тысяче и несколько достоинством в пять тысяч — играли по крупному. Самая солидная горка высилась у груди сеньоры Трини: она была в ударе. Когда я вошел, она как раз выиграла хорошую ставку с неслабой тройкой тузов.

Мне позволили присоединиться к партии пятым. Я выложил на стол с трогательной небрежностью остаток своих денег: шесть банкнот по пять тысяч и две по одной, всего тридцать две тысячи. Мною руководила хмельная уверенность, внушенная кокаином, что этой ночью надо непременно играть ва-банк: я не сомневался., что удвою, утрою капитал.

Трини предупредила, чтобы я не зарывался, и если буду играть и проиграю больше, чем следует, чтобы потом не просил о снисхождении: на этот раз номер не пройдет.

После того, как были предъявлены деньги, мне сдали карты для партии втемную. Я знал всех игроков. Помимо Трини и Лупаса, который порядком проигрался и потому пребывал в особенно скверном настроении, за столом сидели Дерьмолап и Пеп.

Дерьмолап — помощник инспектора полиции Лукас Бомбин, сорокалетний бездельник, который подрабатывал сверхурочно вышибалой в «Плэйере». Дородный арагонец, из крестьян, грубый, простой, как веник, и большой любитель выпить. Он отлынивал от основной работы как мог и почти каждую ночь удирал в кабак, где и проводил большую часть времени: щупал девочек, тянул коньяк на дармовщину и поигрывал в покер на улов, осевший в его карманах. Своим прозвищем он был обязан привычке обнюхивать с брезгливой миной средний и указательный пальцы правой руки, как будто они воняли дерьмом. По-своему он был славным дядькой. Никогда не возникало никаких проблем с порядком в этом заведении, которое вообще было местечком очень спокойным. Поэтому мне казалось совершенно необъяснимым, за ev Трини платила ему жалование. Похоже, его услуги понадобились лишь однажды, когда другой пьянчуга затеял ссору — Бомбин раскроил бедолаге голову рукоятью револьвера… Он играл в покер наверняка и без подвохов, как по книге. Но ему обычно везло, и он азартно понтировал.

Пеп был распространителем амфетаминов, мелкой сошкой, всего на несколько лет старше меня, и жил в одной из трущоб негостеприимного квартала Ла Мина. Он корчил из себя денди, но был всего лишь приказчиком в белых носках. Еще его знали как Красотулю Крашеную, но если кто-то обращался к нему подобным образом, он хватался за нож: случай явного непризнания гомосексуальной ориентации. Пеп был довольно образованным, хладнокровным типом, державшимся отстраненно. Он играл в покер, не снимая темных солнечных очков, ни на миг не показывая глаз. Вкупе с сеньорой Трини, благодаря великолепной интуиции, он являлся самым опасным и коварным партнером: было невозможно угадать, какая комбинация у него на руках.

Лупаса отличал неровный, непредсказуемый стиль: он мог сыграть одну партию, как мастер, а следующую — как новичок. В целом, с ним тоже следовало держать ухо востро.

Моя пылкая уверенность, будто я вот-вот сорву банк, вскоре поостыла: меня быстро щелкнули по носу. Перед сбросом банк уравняли до двух тысяч с каждого: поставили все, кроме Лупаса. Я остался с парой дам, и мне пришла третья: приличная тройка. Первым ходил Красотуля, который также прикупил три карты: он спасовал, также поступили Дерьмолап и Трини. Более-менее очевидно, что этот тур за мной — ни у кого не сложилось сильной комбинации. Я поставил еще две тысячи, чтобы окончательно их обезоружить. Трини и служивый пасанули, но Пеп, а его рука была первой, поднял ставку до трех. Он затаился, чтобы оценить обстановку, и теперь готовился подловить меня. Уверен, что он тоже собрал тройку, вероятнее всего, достоинством ниже моей… И хотя он, в свою очередь, наверняка знал, что у меня тройка, едва ли ожидал увидеть карты такого высокого достоинства. Я интуитивно чувствовал, что у него должна быть тройка валетов… Я взглянул на три тысячи и добавил еще две. Он без колебаний сравнял ставки и пошел на повышение, положив банкноту в пять тысяч. . Он пытается нагреть меня или блефует? В банке уже скопилась достаточно круглая сумма, превышавшая предел возможностей такого человека, как я, который ставит скупо из-за тощего кошелька. С другой стороны, как и всякий порядочный игрок, лидер не относился к тем, кто рискует тысячей дуро, чтобы выиграть тысячу песет.

Впоследствии я просмотрел немало фильмов (почти все — американские), где покеру отводилось не последнее место в развитии сюжета. И в глаза всегда бросалось множество неправдоподобных несуразиц: чего стоит, например, до нелепости безрассудный блеф, когда кто-то из героев рискует огромными деньгами из-за более скромной суммы; но особенно меня веселило, с какой невероятной легкостью игроки выдавали, блефуют они или нет: излюбленный прием — «непроизвольный» нервный тик, естественно, не ускользавший от внимания очередного «умного» героя.

Пеп со своим каменным лицом за проклятыми солнечными очками меня достал: я был уверен, что его положение намного хуже моего, но я никогда этого не узнаю, поскольку не стал платить еще пять тысяч, чтобы увидеть его карты. Он забрал мои деньги — десять тысяч на первой сдаче! — а я остался с носом. Чтобы прийти в себя, я принялся созерцать влажное пятно на стене, которое всегда напоминало мне озеро, удивительное и глубокое, куда я был бы не прочь броситься, сваляв такого дурака, как сегодня.

Сеньора Трини посоветовала мне выйти из игры. Я уже попытал счастья один раз, сыграл плохо, мне это дорого обошлось, так что хватит. Я не подчинился. Она на меня рассердилась. И хотя она была права, и в ту ночь я проигрался дотла, я никогда не раскаивался, что не послушался своего доброго друга.

В кладовой было очень жарко — наверное, больше тридцати градусов. И может, жара тоже повинна в том, что все пошло наперекосяк. Воздух туда поступал только через маленькое оконце под потолком, выходившее на задворки, те самые, где однажды в мусорном баке нашли тело одного из братьев Монтовио с горлом, перерезанным от уха до уха. И это оставалось единственным трагическим событием, связанным с покером и омрачавшим историю игорного заведения «Плэйере» — до того, которое должно было вот-вот произойти.

Братья Монтовио, двое цыган тридцати с лишним лет, скопили неплохой капиталец, торгуя в розницу всяких хламом. Как мне рассказывали, они были вальяжными весельчаками и лихо проигрывали. Правда, один из них, погибший, всегда носил с собой охотничье ружье с отпиленным стволом, завернутое в детское одеяльце — деталь, показавшаяся мне сюрреалистической.

Однажды ночью означенный брат выиграл у своего родича крупную сумму Проигравший страшно разъярился, покинул стол и само заведение. На следующее утро труп счастливчика обнаружили в переулке. Обрез, похоже, мало помог: он лежал, заряженный, в детском одеяльце в нескольких шагах от места нападения. Естественно, в карманах мертвеца было пусто.

Цыгана выпустили из тюрьмы за недостатком улик, и он никогда больше не возвращался в «Плэйере» Однако заведение стояло опечатанным в течение шести месяцев; потом дело замяли — Дерьмолап потянул за нужные ниточки с помощью денег сеньоры Трини в понятно каком департаменте на Виа Лайетана.

Наша партия продолжалась. Через два круга я ухитрился компенсировать потери на хорошей сдаче в открытую, когда ко мне пришла пара тузов.

Мне кажется, все так паршиво обернулось не только из-за жары: положение усугубило и то, что Дерьмолап той ночью капитально прикладывался к бутылке, накачиваясь коньяком «Маскаро» с равномерным ускорением… Это, равно как и сдача, когда он играл против Лупаса.

Сдавала сеньора Трини, в открытую. Мы договорились, что каждый получает по пять карт, по одной за раз, со ставкой в тысячу монет перед началом очередного круга; одна карта у нас оставалась картинкой вниз. По окончании сдачи как будто выигрывал Дерьмолап с парой королей. Единственным, у кого тоже подобралась мало-мальски стоящая комбинация, оказался Лупас, но у него была пара десяток. Первым делал ставку Дерьмолап. Твердо уверенный в своих силах он поставил десять тысяч. Все остальные пасовали. Лупас задумался: помимо пары у него имелись туз и двойка. На руки уже сдали второго туза, каре ему не светило, зато он мог надеяться на тройку десяток или две пары — с двойкой. Над этим следовало бы поразмыслить и Дерьмолапу, хотя бы после того, как Лупас раскошелился на десять тысяч и поднял ставку до двадцати.

Деньги у Лупаса кончались: недавно он выложил на стол, вытащив из носка, последнюю пачку банкнот, аккуратно перетянутую резинкой. Если бы Дерьмолап почуял подвох, этот розыгрыш остался бы всего лишь очередной сдачей в нашей ночной партии.

В покере, чтобы оставить других на бобах, не надо, стремясь выиграть любой ценой, ставить при каждой сдаче, выгоднее проигрывать — минимальное количество раз, конечно. Следует непременно воздерживаться от крупных ставок, когда анализ расклада не дает ясного понимания шансов на выигрыш. Большой куш срывается в тех редких конкретных случаях, когда удается раскрутить на высокие ставки партнеров, у которых на руках тоже очень хорошие карты, при условии, что вы твердо уверены — ваша рука останется лучшей, даже если удача внезапно изменит вам, что так часто случается в азартных играх.

Две другие открытые карты Дерьмолапа были валет и дама. На сдаче показывался второй валет, но ни дамы, ни короля не выпадало: вероятность составить тройку или две пары была высока. Этими соображениями Дерьмолап немедленно громогласно поделился: он поклялся, что разделает противника вчистую, одни очки останутся.

Лупас спокойно закурил тонкую черную сигару и с вызовом посоветовал положить в банк двадцать бумажек вместо того, чтобы звонить попусту, если ему все ясно. Дерьмолап подтвердил, будто нутром чует, что пятая карта, которую Лупас пока не вскрыл, наверняка не туз. Он посмотрел на двадцать тысяч и добавил еще столько же.

Мы с Трини переглянулись, подумав одновременно об одном и том же. Даже Красотуля снял на миг солнечные очки, метнув на легавого острый осуждающий взгляд непривычных к свету пронырливых глазок. Дерьмолап только что совершил классическую ошибку новичка: он дал понять, что не располагает тройкой и боится двойной пары высшего достоинства, если темной картой противника окажется туз. Но ставки были сделаны, и, разумеется, никто не стал растолковывать ему прописные истины.

Лупас держался подчеркнуто невозмутимо и степенно, явно работая на публику: на это, насколько мне известно, обычно косо смотрят в заведениях рангом повыше, чем наше. В тот момент мне стало ясно как день, что его рука сильнейшая, но он изображает сомнение, дабы противник, уже попавшийся на удочку, заглотил не только наживку, но и поплавок. Существовала вероятность, что служивый тоже ломает комедию, а на самом деле держит в руках тройку, но подобное хитроумие противоречило его примитивной психологии.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13