Подружка №44

Я нагнулся за ними: автосервис, салоны красоты, Пицца (именно так, с заглавной буквы, дабы подчеркнуть значение Пиццы в современной жизни), ремонтные работы. Раздражение на Джерарда росло и зрело, но росла также и моя симпатия к нему, к тем временам, когда мы были вместе, пусть даже ничего особенного не вспоминалось. Я представил себе, что он убит, представил тело под колесами какого-нибудь автофургона, и мне вдруг захотелось защитить его, хотя я же сам и желал ему зла. Он должен умереть, как любимая собака, укусившая ребенка, но мне будет грустно, когда его не станет.
      Я смотрел на ворох цветных бумажек с единственной мыслью: Джерарду бы это не понравилось. Он разозлился бы. Вечно они суют нам в ящик всякую дрянь, игнорируя табличку с просьбой обходить нашу дверь стороной. Зачем Джерарду лишний раз огорчаться?
      Я распахнул дверь с яростью мужа, ожидающего найти за нею жену в постели с любовником, и миг спустя уже гнался по улице за почтальоном, потрясая зажатыми в кулаке рекламками и вопя во весь голос.
      Наверное, я ожидал увидеть невзрачного подростка, топающего по улице с полной сумкой дурацких листовок, или обрюзгшего дядьку лет пятидесяти, одышливо катящего в гору набитую печатной продукцией сумку на колесиках. Но когда почтальон повернулся ко мне лицом, я вздрогнул. То была женщина лет шестидесяти, даже в рабочей одежде подтянутая и опрятная. Судя по всему, она причесалась и накрасилась перед самым выходом. В столь приличной блузке и твидовых брюках стоять бы ей за прилавком с пирожными на благотворительном базаре, а не заниматься делом, в котором предел самых честолюбивых мечтаний – когда-нибудь подняться до разносчика пиццы. Мухлевать с кредитными карточками для этой дамы было бы более достойным выбором. Что стряслось с нею, в чем ей так не повезло, упустила ли она удачу или отказалась от нее по своей воле?
      – Да? – отозвалась она, слегка напуганная комком сунутых прямо ей под нос бумажек, маленьких приглашений к уюту или счастью, советов, как жить лучше и ярче. Я не знал, что сказать. От ее мягкости, от ее страха собственное хамство резануло меня еще больнее.
      – Для кого это все?
      Слова пришли ниоткуда, будто по волшебству, – возможно, возникли в результате моей возни с листовками.
      Женщина посмотрела на меня как на дурачка.
      – Для вас, – пожала плечами она, – вам остается лишь решить, чего вам хочется.
      И, показав пальчиком на рекламки, улыбнулась любезной, строго выдержанной улыбкой полковницы, отдающей туповатому ординарцу распоряжения насчет сельского праздника.
      Она была права. Все это для меня, только протянуть руку и взять. Я подумал о Джерарде; сейчас он как раз едет через Челси, и остается лишь догадываться, когда из самого счастливого человека в Лондоне я превращусь в разносчика никому не нужных объявлений. Этого я ему не позволю, особенно после того, как добился всего, о чем только мог мечтать.
      День выдался жаркий и влажный, и я чувствовал, как майка прилипает к спине. Женщина по-прежнему смотрела на меня как на психа. Мне хотелось двух вещей: чтобы пошел дождь и убить Джерарда, причем об убийстве я думал вполне конкретно, четко и хладнокровно. Из-за какой-то мелочи он вознамерился лишить меня счастья, просто чтобы мне было так же плохо, как ему. Наказать ни за что, за то, чего я и делать-то не хотел. Мне предстояло выбрать: или и мне, и ему остаться ни с чем, или одному из нас не жить.
      Орлиным взглядом Джеймса Бонда я взглянул на циферблат своего «Симастера». Да, я и часы купил новые, разве я не упоминал об этом? Джерард уехал всего пять минут назад. Сейчас семь часов вечера. В восемь придет Элис.
      У моего мотоцикла предельная скорость 170 миль в час, а до ста он разгоняется быстрее, чем отъявленный обжора приканчивает большую упаковку чипсов «Принглз». 7.05 – если не терять времени, я смотаюсь туда и обратно за полчаса.
      Джерард работает в Уиттингтонской больнице. Я знал, что он всегда едет через Гайд-парк, потом по Мэрилебон-роуд, трехрядному шоссе с вечными пробками, потом огибает Риджентс-парк, где автомобилисты получают последний шанс разогнаться от души перед заторами Кэмдена. Я видел, как некоторые выжимают там 60–70 миль в час. Если Джерард в неудачный момент свалится с велосипеда, ему конец. А поскольку он собрался сломать мне жизнь, то, резонно рассудил я, смерть – единственная форма личностного роста, доступная ему в ближайшие полвека.
      Не то чтобы меня совсем не мучила совесть – мучила, разумеется, но, как говаривала моя тетушка, откуда ты узнаешь, что тебе это не нравится, если не попробуешь? И если я его догоню, а довести дело до конца духу не хватит, по крайней мере, я с приятностью прокачусь по парку.
      Я бегом вернулся в квартиру, схватил свой мотоциклетный шлем и кожаную куртку Джерарда, не такую заметную, как мой дорожный прикид, и бросился в гараж. В десять минут восьмого я уже выезжал на Фулхэм-роуд. В четверть девятого промчался по извилистым дорожкам Гайд-парка, благополучно миновав все ограничители скорости. Гневом божьим пронесся по Мэрилебон-роуд, с непревзойденной ловкостью лавируя между потоками машин. Затем свернул в Риджентс-парк и при выезде на длинную, сквозную георгианскую аллею заметил вдалеке Джерарда, мерно крутящего педали старомодного драндулета с высоким рулем, который, как рассчитывал Джерард, сделает его милее для девушек, чем обычный горный с двадцатью четырьмя передачами. Он напомнил мне старинную заводную игрушку или что-нибудь еще, столь же безнадежно устаревшее.
      – Ну, давай, – шепнул я мотоциклу, включая сцепление. Дорога подо мною пропала, ветер засвистел в ушах, и я чуть не влетел ему в заднее колесо, успев снизить скорость буквально в полусотне метров от него. Есть в автомобилях и мотоциклах нечто, заставляющее вас, если вы за рулем, забывать об их существовании. Они продолжение вашего тела, а не механизм. Это вы можете без усилий мгновенно разогнаться от нуля до шестидесяти миль в час. Это вы, а не ваша машина, мощнее сотни быков и втрое быстрее леопарда. Я чувствовал, что волен протянуть руку и одним пальцем переломить Джерарду хребет. Естественно, я ошибался. Для этого пришлось бы убрать руку с рукоятки сцепления, отчего я неминуемо остановился бы и упал.
      Джерард сбавил ход, чтобы повернуть направо, в Кэмден, и остановился у ворот парка. Машины летели по шоссе навстречу ему всего в полуметре от его переднего колеса. Чуть подтолкнуть его вперед – и все, привет, а потом я скроюсь. На аллее парка ни пешеходов, ни машин. В шуме и суматохе никто и не заметит мотоцикла. По беговой дорожке Риджентс-парка я домчусь домой, не успеете вы и глазом моргнуть. А что скажет полиция? «Его убил мотоциклист, а у вас тоже мотоцикл» – для Королевской системы правосудия не довод. Кроме того, они трогательно, по-детски не способны отличить факт от вымысла, так что моя безопасность стопроцентно гарантирована.
      Я уже поравнялся с Джерардом. Он даже не заметил меня, да и зачем бы, если мотоциклисты и велосипедисты часто оказываются рядом на светофорах и поворотах.
      Поток машин почти иссяк, и нога Джерарда зависла над педалью. Тут из-за поворота, куда метили мы, показалась машина, и Джерарду пришлось остановиться. То был «Мерседес» с низкой подвеской, затемненными окнами и подсветкой под кузовом. Из окна тяжко ухал какой-то первобытный ритм. Тот, кто внутри, изо всех сил старался быть похожим на торговца наркотой. Возможно, он и был наркоторговцем: теперь они не считают нужным прятаться. Джерард проводил автомобиль негодующим взглядом. На дверце мелькнула надпись: «Крутые «мерсы» – тел. 0181 КрутМерс для КЛЕВЫХ ребят!»
      – Крутые «мерсы», – повторил Джерард вслух; я, впрочем, заметил только, как шевелятся его губы. Последний раз такой презрительный оскал я видел у нашего пса, когда мы водили его к ветеринару чистить зубы.
      – Крутые «мерсы», – рассмеялся я. Тоже терпеть не могу такие тачки.
      Всю жизнь я делал, что говорили, и никогда не шел на риск. Из школы в колледж, год спустя после колледжа – на работу. Обычный конвейер, с которого я ни разу не сошел. Лишь прихоть судьбы избавила меня от пожизненной тупой рутины тележурналистики. Я положил руку на плечо Джерарду. Машин на дороге прибавилось, по крайней полосе с ревом несся «Роллс-Ройс». Вот и подходящий для него конец, подумал я, – буквально погибнуть под колесами капитализма. Впервые в жизни я брал на себя ответственность. Пусть я все еще смеялся над «крутыми «мерсами», но сознавал, что смеяться и ребячиться осталось недолго. Отныне своей жизнью распоряжался я сам.
      Вот только было мне от этого как-то не по себе. Я – дитя развитой системы обслуживания. Никогда не случалось мне во гневе замахиваться гаечным ключом, я сам не покрасил ни одной рамы, не приготовил обеда. Это делали за меня профессионалы. И вот я задумал убийство – тоже работка не для любителя. Чтобы оно получилось, необходимо правильное развитие. Года в четыре таскать газеты у почтальона, затем издеваться над пенсионерами, постепенно дорасти до грабежа и наконец, выучившись на детских ошибках, идти на большое, серьезное, мокрое дело.
      И даже тогда никакой гарантии успеха не существует. Во-первых, подобный послужной список выдает в вас подонка из низов общества – полную противоположность подонку светскому, который работает в Сити и убивает других, не пачкая собственных рук. Вот если бы для убийства не требовалось немедленных решительных действий, я отлично справился бы. Недаром Адриан называл меня «прирожденным журналистом». Кроме разговоров, я действительно ничего больше не умею.
      И потом, я не мог допустить, чтобы последними словами Джерарда стали «крутые «мерсы». Этого он мне не простит, будет являться по ночам. Он хочет на прощанье произнести «Намасте», что на хинди или по-непальски значит «Я чту бога в тебе», хотя, по-моему, более вероятно следующее: «Ты вообще собираешься убирать за собой все это дерьмо?»
      Я хлопнул его по плечу. Он обернулся с видом мелкого воришки, застигнутого с поличным бароном Франкенштейном, и спросил:
      – Ты что здесь делаешь?
      Несмотря на мой шлем, он узнал меня, но глаза у него по-прежнему трусовато бегали.
      – Не знаю, – ответил я, прямо как в кино.
      – Ты надел мою куртку, – сказал он.
      Я вдруг ощутил, насколько она мне мала. Руки торчали из рукавов, точно у переростка. Должно быть, выглядел я по-дурацки, чувствовал себя скованно, и это меня разозлило.
      За нашими спинами загудела машина. Мужчина моих лет, сидевший за рулем, примерный семьянин, судя по бесформенному свитеру, раздраженно махал нам руками. Рядом с ним сидела его жена, дама неопределенного возраста от тридцати до шестидесяти. А может, и не жена; может, дело просто в свитере, таком же бесформенном, просторном и в то же время строгом, как и у ее спутника.
      – Задерживаете! – кричал он. – Чего остановились? Ну, скажите на милость, чего встали?
      Я заметил, что дорога снова свободна. Охотники, ищущие оправдания собственной дикости, утверждают, что никогда чувства не обостряются так, как в момент, когда видишь добычу. Тогда в человеке просыпаются дремлющие с первобытных времен инстинкты. Впрочем, футбольные фанаты, мои школьные знакомые, говорили примерно то же самое. Теперь я понял, что это такое. Часть меня осознавала свое место в системе мироздания; я был винтиком в гигантском механизме, сконструированном, чтобы направить Джерарда под колеса встречных машин. Толкнуть его на дорогу казалось столь же естественно и непреодолимо, как наступление приливной волны на берег. Для части меня.
      А другая часть чувствовала себя ужасно глупо: слишком тесная куртка, слишком мощный для парковой дорожки мотоцикл, дикое намерение убить друга из-за женщины. Как часто говорят на судебных процессах, «когда я оглядываюсь назад, все это кажется таким нелепым». Только, к счастью, мне еще рано было оглядываться, я смотрел вперед, если вы понимаете, о чем я; мозги все-таки не окончательно мне отказали.
      И вот я стоял там, как осел меж двух копен сена, – положение незавидное, чтобы не сказать идиотское. В течение одной секунды предстояло решить, что мне милее – Элис или родной уголовный кодекс.
      Поэтому, естественно, я толкнул Джерарда.
      Правда, будучи верен себе, толкнул не от души, как на разудалой вечеринке, и не как мощная медсестра упирающегося ребенка перед кабинетом зубного врача. Нет, то был дружеский тычок: «Как дела, старый пень?» или «Мы с тобой дружим столько лет, так что какие тут обиды?» Оказавшись перед выбором – делать или не делать, – я принял соломоново решение: сделал наполовину.
      – Ты что, спятил? – довольно громко, но скорее встревоженно, чем сердито спросил Джерард.
      Я оглянулся через плечо на дядьку за рулем. Тот уже чуть ли не улыбался и понимающе кивал головой. «Дорожное бешенство», – объяснил он жене, которая приоткрыла окно, чтобы лучше видеть.
      – Слушай, не говори Элис, – сказал я.
      Он серьезно, почти сочувственно посмотрел на меня.
      – Извини, Гарри, тут либо ты, либо я. Она одна такая – и я должен. Или ты, или я. Ты поступил бы так же.
      Машины мчались мимо нас. Мне стало неуютно, я вспотел и разозлился.
      – Если вы не собираетесь драться, может, отойдете с дороги? – крикнул человек в свитере.
      – Не знаю, что бы я сделал, – возразил я.
      – Почему на тебе моя куртка? – спросил Джерард.
      Я заново проиграл в памяти всю эту историю и задумался: неужели мне могло прийти в голову убить его? Всерьез, по-настоящему? Неужели я не просто играл с этой мыслью, остановившись, когда она стала слишком опасной? Не знаю, чего я рассчитывал добиться путем подобных упражнений, но почему-то настроение у меня испортилось окончательно. Понимаю, если б я действительно убил Джерарда, то чувствовал бы себя еще хуже, но меня угнетало сознание того, что я упустил возможность распорядиться своей судьбой. С другой стороны, жизнь друга оказалась для меня важнее собственного счастья, а в наше время не все могут сделать такой выбор. Похоже, я оказался способен любить. Негуманные мысли сделали меня человеком.
      У вас, вероятно, никогда не возникало желания убить друга, но, быть может, ваши друзья просто не давали вам повода. Я имею в виду не месть, не ревность или какие-нибудь еще расхожие предлоги, а реальные причины. Когда выбирать приходится между вашим счастьем и чужой жизнью. Вы или они. Согласились бы вы прозябать в нищете, чтобы спасти друга от смерти? Пожертвовали бы ради друга рукой или ногой, сели бы в тюрьму на год?
      Разумеется, в истории есть масса впечатляющих примеров самопожертвования, но, если за подобное поведение дают медали и Нобелевские премии мира, можно сделать вывод: такое случается далеко не каждый день.
      Еще интересно, как все обернулось бы при ином повороте событий, если б вместо того, чтобы убивать Джерарда, мне представилась возможность спасти его: окликнуть, когда он, зазевавшись, ступит на дорогу, прямо под колеса, или вытащить из моря. Думаю, в таком случае гибель его была бы неизбежна. Я пришел к весьма неприятному выводу: Джерарда я не убил потому, что для этого пришлось бы что-то делать, действовать, менять свою судьбу, чего я совершенно не умею. В общем, лучшего друга я не убил потому, что кишка тонка.
      Я показал водителю в свитере средний палец и нагло взглянул ему в глаза, показывая, что убегать не собираюсь, хотя другую руку с рукоятки сцепления не убирал – на случай, если б он все же вышел из машины. Жена в свитере скорчила мне гримасу, отчего стала чуть симпатичнее. Я нажал на газ, свернул на объездную дорогу и поехал восвояси.
      «Вот и все, – думал я. – Маски сброшены. Теперь придется сказать ей правду».

19
МОМЕНТ ЛЖИ

      Домой я вернулся без чего-то восемь и срочно заказал суши в японском ресторанчике на нашей улице. Они обещали прислать заказ минут через сорок.
      – Боже, хорошо еще, что это не нужно готовить, – процедил я в трубку. Не осуждайте меня: убить друга или подраться с дядькой в бесформенном свитере я не способен, зато вполне могу быть резок и требователен в телефонном разговоре с официантом-японцем, едва понимающим по-английски.
      Элис опаздывала, и мне стало совсем грустно. Я совершенно не понимал, как быть теперь, когда Джерард чудесным образом спасся от смерти. Провоцировать ссору не стоило и пробовать; все равно до Элис в конце концов дойдет новость о моей интрижке с Полой. Я включил телевизор, прощелкал все программы и остановился на «Спасении домашних животных», чтобы успокоить нервы. Вот передача, которой можно верить. Может, стоило бы пойти туда работать? Ведущий, Рольф Харрис, вещал о собаке, кусавшей всех подряд, и чудесном дрессировщике, избавившем ее от дурной привычки. «Вот бы он со мной позанимался», – подумал я.
      Еще днем я купил розу и бутылку шампанского. Розу поставил в вазочку на столе. Желая придать интерьеру особый блеск, разорился на ведерко для льда, куда и поместил непомерно дорогой напиток. Принимать душ было уже некогда – и незачем, поскольку в этот вечер на интимную близость рассчитывать не приходилось; не дошло бы до полного отчуждения – и то спасибо. Пожалуй, я выдержал бы небольшую, недельную бурю с последующими редкими проблесками былой симпатии.
      Итак, я надел черную рубашку, в которой выгляжу стройнее (не стройным, а лишь несколько стройнее), серые японские брюки от Муджи (знаю, знаю, но я же девушку принимаю, а не в кегельбан иду) и рыжий кожаный пиджак Фарли, явно весьма недешевый; глянул в зеркало и вполне себе понравился.
      Затем слегка запаниковал, что в доме мало выпивки, поскольку планировал напоить Элис до бесчувствия, прежде чем сообщить ей неприятную новость. Тот милый человек, что запер Джерарда на две недели под замок, не назвал бы это правдой, только правдой и ничем, кроме правды. Также я собирался сам перед решительным объяснением набраться до положения риз. Как мудро заметил Ленард Коэн, «я никогда не говорил, что я смелый». В половине девятого Элис не появилась. Думая о Коэне, я пошел к себе, чтобы поискать в свалке на полу его диск. Он спокойно лежал там, всем своим видом предрекая бесславный конец нынешнего вечера.
      Далее я заглянул в холодильник. Восемь банок «Хайнекена» холодной фильтровки – пиво для серьезных людей. Сорта крепче употребляют только студенты да алкаши; солидные люди пьют размеренно и тормозной жидкостью не соблазняются. В холодильнике еще нашлась пара-тройка бутылок светлого чешского из личных запасов Джерарда, которые я мог при необходимости позаимствовать. Я сказал, что крепкое пиво пьют только студенты и алкоголики, но забыл про гурманов типа Джерарда. Не буду распространяться о гурманах вообще, замечу лишь, что для мужчины назвать себя гурманом – то же самое, что назвать себя опытным кулинаром. Это характеризует вас как человека с изысканным вкусом (именно так – я сверял по толковому словарю), а по-нашему, по-мужски – вы просто знаете больше всех и потому вы круче всех. Сказать «я гурман» – все равно что сказать «я великолепен». Наличие хобби (смотри выше) тоже дает возможность о чем-нибудь поговорить, если вы не обладаете ярко выраженными личностными особенностями, а мы, будем откровенны, почти никогда ими не обладаем.
      Вообще, чем дольше я живу на свете, тем больше убеждаюсь, что у мужчин, как правило, с личностными особенностями неважно. Разумеется, личностные особенности совсем не то, что личность как таковая. Если вы личность, то, удачно сострив раз в двадцать лет, вы чувствуете себя вправе говорить громче всех. А если вы обладаете личностными особенностями, значит, у вас есть свое видение мира и вы способны донести его до других так, чтобы они поняли. При этом вовсе не обязательно зацикливаться на мелочах, соревноваться, кто больше выпьет, иметь странные политические взгляды, заумную речь либо причудливую манеру одеваться.
      Заветное желание почти всех мужчин на свете – подчинить любые личностные особенности коллективной идее мужского братства. С самого раннего детства мы радеем об одном: прийтись ко двору, быть физически крепким, быть членом банды, курить за гаражами, выпить с приятелями, нравиться девушкам. Вот такие невеселые мысли одолевали меня, когда Элис позвонила в дверь. От нечего делать я качал пресс, поэтому пришлось бежать вытирать пот со лба. Лосьон после бритья у меня давно закончился – единственный флакон, купленный пару лет назад моей сорок первой подружкой. Я зашел в ванную, задумчиво повертел в руках собачий шампунь… Нет, настолько я еще не опустился.
      Рассказывая о свиданиях с Элис, я всякий раз по два абзаца кряду донимаю читателя многословными восторгами насчет ее красоты. Ограничусь тем, что у пса, не видевшего ее с самых похорон, при одном взгляде на нее подогнулись лапы и помутился взор.
      – Привет! – сказала Элис. На ней было платье цвета слоновой кости, на которое она умудрилась не посадить ни единого пятнышка. Если б я надел что-нибудь подобное, то уже через десять минут можно было бы подумать, будто я наводил порядок в хлеву.
      – Привет, Рекс! – воскликнула она, потрепала Рекса по голове, и он, как подкошенный, рухнул прямо ей в ноги. «Странно, – подумал я, – какая-то она слишком восторженная. Или возбужденная?»
      Затем страстно поцеловала меня, и я с облегчением почувствовал, что от нее пахнет спиртным.
      – Прости за опоздание, ходила в бар с сослуживцами. У меня потрясающая новость!
      Свои слова она подчеркивала широкими взмахами рук. «Будто роль играет, – подумал я. – Или выпендривается».
      – Входи, входи.
      – А почему ты в пиджаке? Ты куда-то собрался? – спросила она.
      Странно, мне казалось, я выгляжу вполне нормально.
      – Я только что с улицы. Выходил за пивом, – соврал я, снял пиджак и повесил на вешалку.
      – Ух ты! – воскликнула Элис, войдя в гостиную.
      Забыл сказать: там я тоже прибрался и пропылесосил. Даже сгреб гору компакт-дисков под кресло.
      – Роза!
      Мне было интересно, как она отреагирует. Многие девушки моего круга подчеркнуто равнодушны к цветам и шоколадным конфетам в отличие от девушек светских или просто бедных.
      «Вижу, что роза, – всем своим видом говорят они, – но вы только не подумайте, что это, если она мне нравится (может, нравится, а может, и нет) дает вам право обращаться со мною как с глупенькой девочкой. Шоколада, впрочем, я поем. С видом ироничным и понимающим».
      Не хочу сказать, что девушки моего круга умнее, чем бедные и светские, – хотя в огромном большинстве когда-то они были умнее и беднее, – просто свой ум они используют иначе. Умная светская дама, как правило, «смела до дерзости, безбоязненно ходит одна, куда хочет, и добивается, чего хочет». Но в мужчинах ей нравится «старомодная учтивость». Вообще-то девушки победнее ничем от нее не отличаются. А мои сестры по духу живо интересуются успехами и ошибками феминистского движения семидесятых годов и тем, могут ли они позволить себе что-нибудь от Прада или Жан-Поля Готье.
      – Символ твоей приязни, – чуть заплетающимся языком произнесла Элис, взяла розу за стебель, понюхала, но вряд ли что-либо ощутила, поскольку тепличные розы не пахнут.
      Она улыбнулась. Пес ретировался из гостиной, чтобы прийти в себя.
      – Вот, значит, как ты живешь. Покажешь потом квартиру?
      – Можно, – промямлил я, вдруг вспомнив свою комнату, неприбранную настолько, что Эмили, моя полярная подружка, говаривала, что сюда впору вызывать не уборщицу, а спецотряд по разбору завалов после авиакатастрофы.
      – Ты хотел что-то сказать, прежде чем я сообщу мою новость?
      Оказывается, Элис говорила со мной.
      – Нет, давай ты первая.
      – По-моему, лучше ты. Наверное, наши новости как-то связаны.
      – Откуда ты знаешь?
      – Женское чутье.
      Она вовсю кокетничала, что несколько меня раздражало. Подобное поведение раздражает меня и в лучшие времена, но, наверное, сейчас я злился, догадываясь, что она может меня бросить.
      – Нет, нет, давай сначала выпьем.
      Элис села на диван. Я откупорил шампанское.
      – Не скажу тебе мою новость, пока не услышу твоей, – глупо хихикнула она.
      «Интересно, – подумал я, – сколько она уже выпила?»
      Затем сел с нею рядом, радуясь возможности наконец-то выпить, но мучительно сознавая, что шампанское в гомеопатических дозах (не более бокала на один прием) вряд ли на меня подействует.
      Элис сделала глоток и поставила свой бокал на пол. Она по-прежнему хохотала. Не успел я пригубить шампанского, как она стремительно поцеловала меня снова, что было еще более неприятно, чем кокетство, и положила руку мне между ног.
      – Давай поиграем, – расстегивая на мне ремень, предложила она. – Кто первый кончит, первый и рассказывает.
      Я эту затею не оценил, но, с другой стороны, вдруг Элис больше никогда не допустит меня к себе? Так хоть будет что вспомнить. Я залпом допил шампанское и, не говоря ни слова, притянул ее ближе. Мы поцеловались, моя «страсть» взыграла, и, как тогда с Полой, меня захлестнула бесшабашная лихость, бездумное наслаждение плохим поступком. Если плохо было бы признаться в измене до того, как мы переспим, после – просто ужасно. И все же в недолгом отчуждении после близости мне будет проще выговориться, потому что Элис покажется не такой притягательной. Грустно, конечно, но уж как есть.
      Я подмял ее под себя, распластал на диване. Прежнее раздражение смешалось с томлением, и я ощутил невероятную жажду сделать ее своей, забыть обо всем, что нас разъединяет. То же чувство я испытывал, когда встал за спиной у Джерарда и едва не толкнул его под колеса, только сейчас решить предстояло всего-навсего, как распорядиться самим собой, что проще. Как быть, я не знал. Сиюминутное удовлетворение или долгая игра? Пес вошел в гостиную и уставился на нас. Как бы поступил он? Собаки – отличные поводыри для слепых, но как быть с эмоциональной слепотой? Где они, поводыри для души, собаки, которые предупреждают: «Вот тут лучше к ней прислушайся», а потом советуют, что делать дальше? Где обучают таких собак, где их найти? Ни за какие деньги не купишь.
      – Сейчас отделаю тебя так, как никто и никогда, – сказал я.
      – Поглядим, на что ты способен, – ответила она, расстегивая мне брюки, и запустила руку внутрь. Злая, скрытная, прекрасная, пьяная.
      Признание уже вертелось у меня на языке. Наверное, лучше проронить небрежно: «Я тут на прошлой неделе переспал с бывшей пассией Джерарда, а у тебя что интересного?» – но мои размышления прервал звонок. Я рванулся к двери. Элис ухватилась за мои штаны, так что пришлось выползти в коридор, волоча ее за собой, будто в игре с овальным мячом, где распаленные участники тузят и щипают друг друга почем зря. Люблю я эту игру, особенно на международном уровне. Искренне одобряю любой матч, в котором толпа трудящихся аборигенов вышибает дух из толпы учащихся английской частной школы.
      – Это из ресторана, я должен забрать суши, – взмолился я.
      – Тогда, мальчик мой, придется тебе делать это без брюк.
      Она уже стащила одну штанину, истерически смеясь, пока я полз вперед, подобно Джону Уэйну под колючей проволокой и пулеметным огнем. В любой другой ситуации я порадовался бы, если девушка неземной красоты попытается изнасиловать меня в моей же собственной прихожей, но рвение Элис лишь добавило яркости маячившему в моем мозгу образу Полы. На черта я с ней связался?
      – Ах ты, дрянь, – сказал я вслух.
      – Прости, – спохватилась она.
      – Да нет, не ты, я о другом подумал.
      В дверь опять позвонили.
      – Рада, что пробуждаю в тебе такие мысли, – надулась она.
      Я добыл из кармана брюк деньги, кое-как привел себя в порядок, отпер дверь, отдал за пару кусочков сырой рыбы столько, что впору вызвать панику на валютном рынке, и вернулся к Элис. Она как будто бы слегка протрезвела, а может, ее безумная игривость приутихла от обиды.
      – Ну что, есть будем? – спросила она. Обиделась, точно.
      – Да, конечно. Послушай, не сердись, сам не знаю, что на меня нашло.
      Я налил себе второй бокал шампанского, выложил на тарелку суши. Элис вина почти не пила. Мы молча принялись за еду. Теперь, когда у Элис испортилось настроение, мне стало спокойнее. Если человеку в хорошем настроении сообщить плохую новость, он воспримет ее острее и больнее. Разумеется, и это можно довести до крайностей. Помню, как первая большая любовь Джерарда, девушка по имени Кандида (убить мало просвещенных родителей: назвать ребенка в честь грибковой инфекции!), потеряла работу на той же неделе, когда умерла ее мама. Тогда-то он и решил порвать с нею, причем главным его доводом было: «Она ведь сказала, что хуже уже некуда», и долго сердился на нее за то, что сожгла подаренное им руководство «Как сохранить любовь».
      – Ладно, скажу тебе свою новость, – глотнув шампанского, сказала Элис.
      – Давай лучше сначала я.
      Потому что я просто не мог позволить ей сообщить мне что-то хорошее. Слишком гадко выйдет: да, милая, у тебя чудесный щеночек, а теперь собирайся, нас ждут в сиротском приюте.
      Она рассмеялась:
      – Этак мы до утра просидим.
      – Запросто, – подтвердил я, совсем загрустив. – Но правда, лучше я первый скажу. Понятия не имею, как ты к этому отнесешься. Не знаю даже, как начать… мы вместе чуть больше месяца, все только начинается, и слишком рано еще…
      Глядя в сторону, Элис вертела в руках тепличную, ничем не пахнущую розу. Интересно, догадалась или нет?
      – Я не хотел, чтобы это произошло так, и когда увидел тебя впервые, то вообще не верил, что это возможно.
      На самом деле я опять соврал. После первой встречи я мечтал, как мы будем мирно стариться вместе, а Элис будет благодушно подмигивать моим юным любовницам. Теперь, к собственному изумлению и тревоге, мне была нужна она одна. Наиболее цинично настроенные из вас отнесут мой пыл за счет того, что Элис могла в любой момент хлопнуть дверью, но правы окажутся лишь отчасти. Наверное, я просто влюбился по-настоящему. Она улыбалась, как должны улыбаться девушки, как улыбаются они в наших мечтах. Могу поклясться, глаза ее искрились, то есть буквально ловили отблески света и отражали его.
      – Не хочу врать. Я не могу вечно держать это в себе.
      Да, что-то я слишком долго собирался. Всего-то и надо, что взять и сказать: я тебе изменил, я негодяй, я хуже самой подлой собаки, я крысиный бутерброд со всеми потрохами.
      – Да? – чуть задохнувшись, спросила она. Стереосистема тихонько играла «Туманный день в Лондоне» Фрэнка Синатры, а по телевизору Рольф говорил о какой-то кошке, которую, как это ни грустно, пришлось пристрелить. «Иди ты на фиг», – подумал я.