Бит Отель: Гинзберг, Берроуз и Корсо в Париже, 1957–1963

Барри Майлз

Бит Отель: Гинзберг, Берроуз и Корсо в Париже, 1957–1963

Аллену, Биллу, Брайону и Иэну

Перевод Анастасия Алексеева при участии Алекса Керви

Редактор Алекс Керви

Руководитель проекта И. Серёгина

Корректоры Е. Аксенова, М. Угальская

Компьютерная верстка A. Фоминов

Дизайн обложки Ю. Буга

Фото на обложке Barry Miles

© Barry Miles, 2001

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина нон-фикшн», 2013

Издано по лицензии Antony Harwood limited и литературного агентства Синопсис

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес, 2013

Майлз Б.

Бит Отель: Гинзберг, Берроуз и Корсо в Париже, 1957–1963 / Барри Майлз; Пер. с англ. – М.: Альпина нон-фикшн, 2013.

ISBN 978-5-9614-2975-6

Все права защищены. Никакая часть электронного экземпляра этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Вступление

Бит («Разбитого») Отеля больше нет. Фасад первого этажа дома номер девять по улице Жи-ле-Кер перестроен, а само здание, состоявшее из отдельных комнат с общими туалетами, а точнее дырами в полу, теперь занимает отель Relais du Vieux Paris. Его стены расписаны Пьером Фреем, индивидуальные сейфы в номерах, 19 телевизионных каналов, телефоны с модемом, мини-бары, белоснежные ванные с фенами и махровыми халатами. Узкая улочка, однако, почти не изменилась; и каждое утро, как и в Средневековье, вода стекает в канавки, образующие сложную систему канализации, и бурлит водоворотами вокруг куч тряпок, наполняющих их. Старинные серые стены по сторонам улицы такие же выщербленные и заделанные на скорую руку во многих местах, какими они и были сорок лет назад. Как обычно, от дренажных канав поднимается легкий пар, а в конце узенькой улочки открывается вид на другой берег Сены с Дворцом правосудия и стройной башней церкви святой Стефании, которая лишь немного изменилась за прошедшие сотни лет.

Номер девять по улице Жи-ле-Кер, или Бит Отель, – легендарный адрес, такой же, как отель «Челси» в Нью-Йорке или «Шато Мармон» в Голливуде – места, где жила богема разных стран. Еще были отели «Миллз» и «Альберт» в Нью-Йорке, «Свисс Америкэн» и «Вентли» в Сан-Франциско, мотель «Тропикана» в Голливуде, там жили артисты и поэты. Эти названия встречаются в стихах, мелькают в нечетких авангардных кинолентах, они становятся названиями для огромных абстрактных картин, представляющих собой нагромождение красок, они появляются в списках адресов в поэтических журналах – небрежно нацарапанные рекомендации, где остановиться, если вы когда-нибудь выберетесь за пределы Британии.

Уже в 1959 г., когда мне было 16 лет и я пошел учиться в художественный колледж в Англии, я знал о существовании битников («Разбитых») и буквально через пару месяцев заполучил некоторые их работы. Я сразу проникся этими идеями и понял, что рано или поздно нам суждено встретиться. Давно прошло время, когда художники жили в мансардах, но казалось, эти люди продолжали традицию. К сожалению, я так и не побывал в Бит Отеле во времена его расцвета. В 1963 г., когда я получил паспорт, он уже закрылся. Много лет я слушал рассказы моих друзей о путешествиях, обычно это были студенты, которые автостопом добирались до Парижа в лучших традициях романа «На дороге»[1]. Приятели из колледжа, друзья и соседи постарше по студенческому общежитию возвращались из Парижа, покуривая «Житан» или «Галуаз» и пряча только что изданный «Голый Ланч»[2] под рубашкой в надежде, что таможенники не найдут и не конфискуют его.

Да и сам Париж был в те годы своеобразным местечком. Бары там оставались открытыми после десяти вечера, не то что в Англии, в соответствии с тогда действовавшим законом. Французские сигареты были крепче и ароматнее, а в метро существовали места первого и второго класса. Было чудно слышать о туалетах в виде дыр в полу, писсуарах на открытом воздухе или о женщинах, присматривавших за уличными уборными. Путешественники рассказывали о студенческих бистро и молодежных джазовых клубах, которые в Париже были обычным явлением; в Лондоне же тогда работал только один джазовый клуб – у Ронни Скотта, – и это было довольно дорогое заведение. Они рассказывали о легкодоступном сексе и о том, что наркотики достать сравнительно просто. И, хотя мы знали, что они приукрашивают свои рассказы, жизнь во Франции в целом казалась куда более интересной, чем в Англии. И каждый говорил, что останавливаться надо в Бит Отеле, но если все номера были заняты или ты не понравился хозяевам, всего через несколько кварталов было полно подобных недорогих заведений. Кому-то даже повезло встретить Уильяма Берроуза, Грегори Корсо, Брайона Гайсина[3] или Аллена Гинзберга – они к тому времени уже стали легендами.

Впервые я познакомился с этими людьми в 1964 г. когда начал переписываться с Уильямом Берроузом, который в то время жил в Танжере. Я сводил воедино литературную антологию под названием «Darazt» и написал ему с просьбой предоставить какой-нибудь материал. Он прислал мне один текст, и мы продолжили общение. В следующем году, когда я стал управляющим лондонского книжного магазина, я познакомился с Алленом Гинзбергом и устроил там его чтения. Ему негде было остановиться в Лондоне, и он стал жить с нами: со мной и моей женой. Именно тогда были организованы знаменитые поэтические чтения в Royal Albert Hall, и вместе с Гинзбергом перед аудиторией порядка 7000 человек в июле 1965 г. выступали Лоуренс Ферлингетти, Корсо и дюжина других авторов. Корсо и Ферлингетти часто приходили ко мне повидаться с Гинзбергом, и, когда в конце лета они уехали, я был уже хорошо знаком со всеми. В том же году в Лондон переехал Берроуз, с которым я также подружился.

В следующие годы я тесно сотрудничал со всеми этими писателями. Я выпустил альбом Аллена Гинзберга, исполнявшего «Песни неведения и познания» Уильяма Блейка, и год прожил на его ферме в северной части штата Нью-Йорк, занимаясь систематизацией его музыкальных записей; тогда же там жил и Грегори Корсо. Я написал биографию Гинзберга и издал аннотированный текст «Вопля»[4]. Я всегда встречался с ним, посещая Нью-Йорк, а он часто бывал у меня в Лондоне. Аллен никогда не жалел времени на рассказы, и, несмотря на то что я уже расспросил его о Бит Отеле, работая над его биографией, он с радостью ответил на другие, более специфические вопросы о себе для этой книги. Теснее всего я работал с Уильямом Берроузом в 1960-х – начале 1970-х, когда он жил в Лондоне. Я опубликовал огромное количество его статей в андеграундных изданиях. Еще я систематизировал его архивы, выступил соавтором его библиографии для Библиографического общества Университета Вирджинии и написал его краткую биографию. Во время моего последнего визита в дом Уильяма в Канзасе я записал на пленку интервью с ним для этой книги. В последние годы мы часто говорили с ним о времени, которое он провел в Бит Отеле, его он считал лучшим в своей жизни и с удовольствием погружался в воспоминания о тех годах и историях, приключавшихся с ним.

К 1980-м гг. поколение битников перестали рассматривать как угрозу американским правящим кругам; тем его членам, что еще оставались в живых, было слишком много лет, чтобы продолжать свой протест, и все они с легким скрипом были приняты в Американскую академию. После смерти Аллена Гинзберга и Уильяма Берроуза – они умерли с разницей в четыре месяца в 1997 г. – они оба были канонизированы в The New Yorker, что, несомненно, явилось признанием истеблишмента. Поколение битников стало американским вариантом Bloomsbury Group[5], первым родившимся в самой стране литературным движением, со своими, ставшими каноническими книгами, воспоминаниями, охапками писем, альбомами фотографий, биографиями и научными работами.

Американский пуританизм и запреты, так же как и то, что доллар стал сильной валютой во всем мире, заставлял предыдущие поколения добровольно отправляться в изгнание, как правило, в Париж. В период между 1903–1939 гг. столица Франции и в самом деле практически стала домом для всех американских писателей, поэтов или эссеистов: Эрнеста Хемингуэя, э. э. каммингса[6], Гертруды Стайн, Эзры Паунда, Аарона Коуплэнда, Вирджила Томсона, Пола Боулза, Джона Дос Пассоса, Фрэнсиса Скотта Фитцджеральда, Вальтера Пистона, Генри Миллера – и это только самые известные имена – своеобразная табель о рангах движения модернистов. После Второй мировой войны жизнь в Париже стала дороже для американцев, к тому же в Штатах стали возникать и свои художественные центры. Однако для афроамериканцев Париж был роскошным местом, и в 1940-х и 1950-х гг. он стал для них своеобразным укрытием от расизма, предубеждений и сегрегации, которой они подвергались дома, среди них были такие писатели, как Ричард Райт, Честер Хаймс и Джеймс Болдуин, джазмены Сидни Беккет и Бад Пауэлл.

Некоторые американские писатели продолжали жить в Париже: Нэд Рорэм, Джеймс Джонс, Джордж Плимптон, тусовка «The Paris Review»[7] и, конечно же, битники, хотя, за редким исключением в лице Уильяма Берроуза, Париж не стал постоянным местом их изгнания: год (самое большее – два) за границей – и они возвращались в Штаты. Битники ехали в Париж не потому, что страдали от расизма – это были, как правило, белые выходцы из среднего класса, закончившие колледжи: они бежали туда от конформизма и пуританства послевоенной Америки. Многие из них были геями, во Франции они чувствовали себя свободнее и почти все употребляли запрещенные наркотики. В 1950-х французская полиция мало что знала о наркотиках, во всяком случае она была слишком занята террористическими актами в Париже, спровоцированными алжирской борьбой за независимость, чтобы серьезно волноваться о том, чем занимаются группки английских или американских туристов.

Короткое время, с 1958 по 1963 г., Бит Отель в Париже был местом наибольшей активности представителей поколения битников. Многие из тех людей, которые считаются его основателями, то или иное время жили здесь. Единственным известным битником, которого никогда не видели на улице Жи-ле-Кер, был Джек Керуак. Многое из того, что «Разбитые» начали в Париже, получило продолжение в середине 1950-х в Сан-Франциско.

В 1955–1956 гг. Аллен Гинзберг, Питер Орловски, Джек Керуак и Грегори Корсо (не говоря уже о Берроузе) были в центре того, что принято называть Поэтическим ренессансом в Сан-Франциско. Именно тогда Гинзберг написал «Вопль» и впервые в жизни вышел на сцену. В 1957–1958 гг. Гинзберг, Орловски, Корсо, Уильям Берроуз, то есть практически все, кроме Керуака, были самыми заметными постояльцами Бит Отеля.

Там Гинзберг написал несколько стихотворений наиболее любимых публикой, в том числе «К тете Розе», «На могиле Аполлинера» и большую часть поэмы «Кадиш», посвященной его матери Наоми, скончавшейся в клинике для душевнобольных. В этом отеле Корсо написал свою известную поэму «Бомба», на обложке которой красовался ядерный гриб. Здесь же, в Париже, Корсо сочинил и большую часть стихотворений для популярной книги «День рождения смерти». Именно в Бит Отеле Берроуз закончил «Голый ланч», а Брайон Гайсин изобрел свой знаменитый метод «разрезок». Берроуз и Гайсин с остальными написали здесь две совместные работы с применением техники «разрезок»: «Времени нет» и «Дезинсектор!»[8]. В своем номере Берроуз приступил к работе над своей первой книгой в стиле «разрезок» – «Мягкая машина» – и написал большую часть второй – «Билет, который взорвался». В номере 25 Гайсин и Иэн Соммервиль построили первую «Машину мечты», позволявшую вызывать зрительные галлюцинации путем воздействия мерцавшего в альфа-ритме света. Гайсин и Соммервиль создали первое мультимедийное световое шоу и шоу теневых проекций, явившихся предвестниками психоделических рок-шоу, начавших греметь спустя пять лет. Кинорежиссер Энтони Бэлч четверть фильма «Разрезки»[9] отснял в самом отеле и на близлежащих улочках. Этот фильм – любопытная иллюстрация того, что творилось внутри и вокруг всего лишь одного здания – здания, которое было эпицентром креатива и осталось незамеченным многими исследователями «Разбитого поколения».

Оно дало мощный толчок развитию литературы всего мира, как и существовавшее до него «Потерянное поколение», но мне кажется, в Соединенных Штатах это не оценили по достоинству. Например, на выставке 1995 г. в Музее Уитни в Нью-Йорке под названием «Культура “Разбитого поколения” и новая Америка 1950–1965 гг.» их разделили просто на «Восточное побережье» и «Западное побережье». Эта ужасная разбивка материала по национальному признаку свидетельствует о том, что они просто не поняли, как представить работы Уильяма Берроуза, который за все эти 15 лет прожил в Америке всего пару месяцев, а остальное время провел в Мехико, Танжере, Париже и Лондоне. Не были представлены там и какие-либо работы битников, сделанные за рубежом, – ни «Машина мечты», ни журнал «Олимпия», ни работы битников-иностранцев – а это значило, что на работы Брайона Гайсина не обратили ни малейшего внимания, вместо этого большую часть стен занимали работы малоизвестных художников Западного побережья.

Не один я считаю, что интернациональное значение поколения битников было недооценено. Аллен Гинзберг провел годы, путешествуя по разным уголкам планеты, раздвигая границы и сплачивая воедино единомышленников – поэтов, писателей и художников. Гинзберг отдавал себе ясный отчет, что «Разбитое поколение» – явление интернациональное, со своим особенным подходом к реальной жизни, со сложившимися взглядами, не умещавшимися в национальные рамки; он мог найти битников практически в любой стране: кружок писателей и поэтов вокруг Симона Винкенуга в Амстердаме; группа, включавшая Карла Вайсснера и Удо Брегера в Германии; группа Еco Contemporaneo Мигеля Гринберга в Буэнос-Айресе, Серхио Мондрагон со своей фолк-группой El Corno Emplumado в Мехико; Прадип Чоудери и писатели «Голодного поколения» в Калькутте. Такие же путешествия предпринимали и Лоуренс Ферлингетти, Майкл Макклюр и некоторые молодые поэты, связанные с битниками, такие как Анна Вельдман и Джон Джиорно, выступавшие на летних поэтических фестивалях в Европе и не только, знакомя публику с малоизвестными поэтами, писателями и переводчиками, исповедовавшими те же взгляды.

Эта книга – попытка восполнить брешь в истории «Разбитого поколения». В Бит Отеле люди, составлявшие костяк нью-йоркских «Разбитых», работали не покладая рук, многие родившиеся здесь идеи оказали влияние не только на искусство и литературу, но и на культуру в более широком понятии этого слова: продюсеры охотнее финансировали CNN, чем «Разрезки» Энтони Бэлча, которые тогда рассматривались как коммерчески непригодные для показа; перформансы Берроуза, Гайсина и Соммервиля были среди самых ранних «хэппенингов»; магнитофонные записи Берроуза и Соммервиля, в которых отрывки текста микшировались вместе со звуками радийных помех и отбойных молотков, сделанные с применением техники «разрезок», стали предтечами музыки в стиле индастриэл. Позднее сама техника монтажа и «разрезок» была применена такими рок-звездами, как Дэвид Боуи, использовавшего ее при написании альбома «Бриллиантовые собаки». Здесь собирались люди, экспериментирующие с наркотиками, люди со своеобразной психикой, имеющие новые представления об обществе. Шестидесятые стали началом; появилась новая волна молодых писателей, послевоенное поколение, которое нуждалось в ориентирах, позволяющих объяснить самим себе открывшиеся новые горизонты и связанные с ними возможности. Обитатели Бит Отеля были первыми разведчиками неизвестной зоны: иногда они заходили в тупик, иногда их исследования оказывались опаснее, чем они думали, но они продолжали идти вперед.

Еще я хочу рассказать истории Брайона Гайсина и Иэна Соммервиля, которые, сложись обстоятельства иначе, сыграли бы еще большую роль в истории этого движения. Подобно Карлу Соломону, Герберту Ханке[10], Гарольду Норсу и Нилу Кэссиди, им также была отведена значительная роль в истории «Разбитого поколения». Наконец, я хочу написать книгу, посвященную моим друзьям. Прогуливаясь по старинным улочкам в окрестностях Жи-ле-Кер в поисках материла для этой работы, я чувствовал огромную боль от того, что от нас ушли Гинзберг, Берроуз, Гайсин и Соммервиль, всех их я знал и работал с ними с середины 1960-х. Я очень по ним скучаю.

Может показаться, что на меня при написании этой книги повлиял Билл Берроуз, потому что здесь присутствует момент синхронности и случайных совпадений, что ему бы понравилось. Я написал главу, в которой Аллен Гинзберг идет с Аланом Ансеном в маленький бар на улице Ушет, а через полчаса выдал отрывок о Бернарде Фречтмене, переводчике Жене. Когда я ищу материал для книги, я всегда стараюсь использовать карты того времени и мест, о которых пишу, но я не смог найти свою карту Парижа 1960 г. и посмотреть, была ли улица Ушет и впрямь столь близка от отеля, как я помнил. Мне посчастливилось стать обладателем экземпляра «Michelin Paris Index and Plan» Кеннета Тинана, датированного 1973 г., – мне его дала Кэтлин Тинан после смерти Кена, и я до того момента еще не успел посмотреть его – и когда открыл нужную мне страницу, то увидел там собственноручно сделанную пометку Кена: «Погребок Ушет, 5-я улица Ушет. 9:30 Бд. Фречтмен». Голоса из прошлого говорят с нами.

Глава 1. Жи-ле-Кер, 9

Я смотрю на жизнь, как на случайное сотрудничество, обязанное обстоятельствам, при которых личность обретает себя в правильном месте в правильное время. Для нас «правильным» местом оказался парижский Бит Отель, а если быть еще точнее – Бит Отель периода 1958–1963 гг.

Брайон Гайсин. Третий ум

В 1950-х Левый берег, или Латинский квартал, был для Парижа тем же, чем являлся Сохо для Лондона, Гринвич-Виллидж для Нью-Йорка или Норт-Бич для Сан-Франциско – недорогим местечком в центре, где встречаются и проводят ночи за разговорами и выпивкой художники и писатели, где бесхитростное проживание стоит дешево, а местные жители с пониманием относятся к юношескому безумию. На множестве маленьких улочек между бульваром Святого Германа и Сеной размещались десятки небольших недорогих отелей без особых удобств, в которых обитали многие студенты из близлежащей Сорбонны. Парижскому университету больше семи сотен лет, и жить в скромных отелях на соседних улицах уже стало университетской традицией. Еще здесь жили студенты-художники и натурщики из Академии изящных искусств, которая находилась на набережной Августинцев, да и многие именитые художники: их мастерские с застекленными крышами, обращенными на север, прятались в маленьких двориках и переулках. Богема и студенты жили бок о бок с многочисленными парижанами из рабочего класса старой закалки, каждое утро заполнявшими товарами продуктовые рынки на улице Бучи или крытый рынок на Мабилоне и возвращавшимися домой задолго до того, как юные представители богемы выпивали свою первую чашку кофе.

Недорогой, обветшавший район вокруг улицы Святого Северина был привычным прибежищем для отбросов общества, clochards (бродяг и бездельников); когда-то, в те времена, когда окрестности Дворца Мобер были населены рыбаками и кожевенниками, у них была своя улица, улица Бревр. В 1950-х таких людей было приблизительно 10 000; мужчины и женщины спали под мостами и на крышках люков на площадях, завернувшись в тряпки, грелись у коллекторных отверстий, валялись около наружных шахт метро, откуда шел затхлый теплый воздух.

Латинский квартал – это скопище пыльных букинистических магазинчиков, авангардных художественных галерей, антикварных магазинов, лавок торговцев этнологическими редкостями, крошечных тесных офисов радикальных издательств и маленьких газетенок, специализировавшихся на экспериментальной литературе и искусстве. Вдоль берега Сены продавцы книг выставляли напоказ коробки с какими-то разодранными гравюрами и захватанными пальцами книгами, эти короба крепились к парапету, и их можно было запирать на ночь. Повсюду в окрестностях улицы Сены и бульвара Сен-Мишель были расположены книжные лавки, в которых на видном месте стояли работы сюрреалистов, труды по патафизике[11], медицине, оккультным наукам, алхимии и азиатскому мистицизму. Некоторые из них таились во двориках или на верхних этажах зданий, и знали о них только ценители.

Здесь находились и артистические кафешки вроде «Пале», где можно было встретиться с владельцем галереи и договориться с ним о выставке, нанять натурщика или купить наркотики. Здесь были дюжины недорогих ресторанчиков, таких как «Кафе искусств» на улице Сены, где студенты художественных заведений сидели в рядок на скамейках, стоимость меню из трех блюд была неизменна, а красное вино стояло в литровых кувшинах на простых узких деревянных столах. Одна кафешка, «У Рато», была настолько маленькой, что хлеб там лежал в корзинках, которые подвешивались на веревках над столами, и, чтобы достать его, надо было каждый раз опускать их. Ресторан «У Жана», находившийся в двух шагах от бульвара Святого Германа, был одним их тех редких мест, где на полу по-прежнему лежали опилки. Иногда там выступал виолончелист или гитарист. «У Жана» было полно стремных типов, связанных с криминалом, но и представители богемы любили там бывать, соблюдая молчаливый нейтралитет. Рядом, в особенности вокруг площади Мобер и улицы Ушет, ютились многочисленные китайские, вьетнамские и североафриканские ресторанчики.

Каждую ночь бульвар Святого Германа становился местом самых больших гуляний в Париже, люди бродили от площади Мобер до бульвара Святого Германа и обратно, мимо больших кафе: «Пивной отвисшей губы», «Кафе двух макак», «Природы», в них сидели экзистенциалисты и состоятельные туристы, наблюдавшие за всеми и за которыми наблюдали все. Некоторые из гуляющих заглядывали в «Пиджоло», кафе сразу же за станцией метро, там было пятисотфранковое меню, и оно работало всю ночь. Это было любимое место сборищ лесбиянок и геев. Некоторые молодые люди красились губной помадой и пудрились, а наиболее мужеподобные женщины носили мужскую одежду. В «Пиджоло» также влекло студенческую толпу, среди которых были и многие обитатели Бит Отеля, располагавшегося через две улицы.

Бит Отель занимал дом номер 9 по Жи-ле-Кер, узкой средневековой улочке, начинающейся около Сены от улицы Сен-Андре – «покровителя искусств» и шедшей до набережной Августинцев в старейшей части Латинского квартала. В XIII в. улица называлась Жиль-ле-Ке (улица Повара-простофили) или Жи-ле-Ке (Жи – кухонных дел мастер, повар). Еще она была известна как Жи-ле-Пре (улица Храброго повара). Со временем название трансформировалось в Жи-ле-Кер, которое, как утверждал Брайон Гайсин, являло собой каламбур по поводу названия этой улицы, придуманный в начале XVII в. Генрихом IV, первым королем Франции династии Бурбонов, чья любовница жила именно там. Как-то король проходил по ней и сказал: «Ici git mon coeur» («Мое сердце принадлежит этому месту». – Прим. пер.). Возможно, это была выдумка, как и многие другие истории Гайсина, но по крайней мере звучало неплохо.

Похожая история есть в «Путеводителе Николя по Парижу», там утверждается, что название улицы восславило убийство Этьена Марселя[12], главы гильдии купцов и одного из отцов Парижа. В ночь на 31 июля 1358 г. он был убит на этой улице Жаном Майларом, наемником дофина Карла, и слово «git» обозначает «лежит»: как на могильных плитах пишут «ci-git» или «здесь покоится».

Большинство зданий в этом квартале четырехэтажные, как правило, первый этаж нависает над улицей, а три верхних этажа резко отступают в противоположную от нее сторону. Дома номер 5, 7 и 9 построены в конце XVI в., первоначально они «окружали» особняк Пьера Сежура, маркиза д’О, позднее принадлежавшего герцогу де Люиньи, дяде Расина. В 1933 г. месье и мадам М. Л. Рашу, супруги из провинции Живерни, что под Руаном к северу от Парижа, купили дом под номером 9, чтобы сделать из него отель. За те годы, что Брайон Гайсин жил там, он сильно сдружился с мадам Рашу и говорил, что они только gerance, то есть лишь управляют отелем и он им не принадлежит, что вполне возможно, потому что сложно себе представить, откуда они могли взять деньги, которых хватило бы на покупку такого большого здания. Месье Рашу, выполнявший функции одновременно привратника и коридорного, был огромным тихим мужчиной, медлительным и терпеливым со своими постояльцами. Миниатюрная мадам была весьма энергичной, ее руки, как правило, были сложены на бледно-голубом домашнем платье с круглым воротничком – подобные платья носили в будни работающие женщины XIX в. Она заведовала крохотным бистро на первом этаже и занималась регистрацией гостей.

Рашу очень нравилось находиться в компании художников и писателей, и они прикладывали все усилия, чтобы те оставались в отеле. Мадам Рашу иногда разрешала постояльцам расплачиваться картинами, ни одну из которых она не сохранила, даже не подумав о том, что когда-нибудь она сможет за них что-то выручить. К художникам ее тянуло с юности, когда в двенадцать лет она пошла работать в сельскую гостиницу в Живерни, от которой было рукой подать до студии Моне. И в утренние часы, после работы над изображением мешков с зерном или стогов сена, Моне частенько заглядывал в харчевню, чтобы позавтракать со своим старинным приятелем, живописцем Камилем Писсарро. Мадам Рашу однажды спросила Гайсина: «А что стало с его сыном, молодым месье Писсарро?» Брайон не знал, но сказал, что сейчас в Париже проходит большая ретроспектива картин Писсарро, и пригласил ее сходить с ним, но у нее было слишком много работы в отеле, и она не могла позволить себе так отвлекаться.

Мадам смотрела за баром и ее имя, Ж. Б. Рашу, было выведено на стеклянной двери каллиграфическим почерком одного мастера графики старой школы. Рашу никогда не давали отелю какое-то свое имя, вместо этого они предпочли повесить вывески: над левой дверью висела вывеска «Отель», а над центральной стеклянной дверью: Cafe Vins Liqueurs, и этого было достаточно. Двадцать четыре часа в сутки во время оккупации и в тяжелые месяцы после освобождения, когда найти еду и топливо было еще сложнее, чем при немцах, они держали отель открытым, хотя супруги и так еле-еле сводили концы с концами.

В сентябре 1957 г. месье Рашу погиб в автомобильной катастрофе в городке Сен-Жермен, под Парижем. Незадолго до этого они купили подержанный «Ситроен ДС», и месье Рашу отправился в провинцию; в то воскресенье он собирался заехать за несколькими друзьями, чтобы вместе пообедать в отеле. В Сен-Жермен на перекрестке в его машину врезалась другая, он погиб, а его четверо друзей были серьезно покалечены. Это потрясло мадам Рашу, но ей ничего не оставалось, как продолжать жить дальше, ведь отель нельзя было оставить больше чем на несколько дней.

Из-за очень маленького роста мадам, чтобы обслуживать посетителей в баре, приходилось залезать на перевернутый винный ящик. На широких окнах висели кружевные занавески, на подоконниках стояли несколько чахлых фикусов, кончики их листьев, похожие на лезвия, всегда были коричневыми. В бистро был потрескавшийся кафельный пол, стояли три столика с мраморными столешницами на стройных ножках из литого железа, здесь она подавала завтрак или кофе с круассанами. Это не входило в оплату проживания, отель не предоставлял подобные услуги, и 40 сантимов, причитающиеся за кофе, надлежало заплатить сразу же.

На ланч она предлагала мясное ассорти с бобами или тушеного кролика, но после смерти мужа больше не открывала заднюю обеденную комнату, сделав исключение для нескольких случайных вечеринок полицейских лейтенантов и других fonctionnaires[13]. Это был отель 13-го класса, самого низшего уровня, что означало, что он отвечает минимальным санитарным требованиям и правилам техники безопасности, вот и все. После войны во время той самой знаменитой чистки Парижа, преследовавшей своей целью закрытие борделей, многие из отелей такого класса, расположенных по соседству и долго не обращавших внимания на введенные правила, были закрыты полицией как не соответствующие санитарным нормам. Это было одной из причин, почему на улицах появилось так много clochards. Однако у мадам Рашу были хорошие отношения с полицией еще до оккупации, и она прилагала все усилия, чтобы они и впредь оставались такими же.

Она была классической консьержкой. Свои владения она обозревала с высокого места на огромном ящике из-под вина: через стеклянную дверь справа от себя она видела узкий гостиничный коридорчик, за ее спиной была обеденная комната, отделенная от бара занавеской; в стене этого помещения было окно, выходящее на лестницу, так что она видела ноги всех входящих или выходящих – идеальное местоположение, чтобы схватить за ногу постояльца, пытавшегося улизнуть, не заплатив за проживание. Рядом с дверью, ведущей в коридор, у мадам находилась панель контроля пользования электричеством, где на маленьких эмалированных табличках были указаны номера комнат. Над каждой – маленькая красная кнопочка, загоравшаяся, когда в комнате зажигался свет. К каждой комнате было подведено электричество в 40 Вт, этого едва хватало, чтобы горела тусклая 25-ваттная лампочка и работали радио или проигрыватель. Электропроводка была древней: она была очень чувствительной и периодически, когда происходило перенапряжение, все погружалось во тьму. Когда на панели ярко вспыхивала красная лампочка, мадам знала, что кто-то включил плитку, и спешила наверх, чтобы поймать нарушителя с поличным. Нагрузку можно было увеличивать до 60 Вт, но, естественно, за небольшую доплату. Вместо того чтобы платить больше, большинство обитателей предпочитали готовить на маленьких двухконфорочных газовых или керосиновых плитках, которые они покупали сами. У каждой газовой плитки был свой собственный счетчик, и мадам всегда в самое неподходящее время приходила с человеком, снимавшим с них показания.