Безжалостный распутник

Барбара Картленд

Безжалостный распутник

Barbara Cartland

THE RUTTLESS RAKE

© 1974 by Barbara Cartland

© А. Бушуев, перевод на русский язык, 2013

© ООО “Издательская Группа “Азбука-Аттикус”, 2013

Издательство Иностранка®

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Глава первая

Неправильной формы боксерский ринг был образован плотным кольцом людей – кто-то стоял, кто-то сидел, кто-то даже разлегся на земле.

С одной стороны от ринга, на собранном наспех сене, накрытом коврами, восседал принц Уэльский.

С внешней стороны людского кольца стояли повозки, фаэтоны, брички, кареты, тарантасы, дрожки и двуколки, на которых посмотреть на поединок съехались зрители познатнее и побогаче.

Под ясным небом на коротко стриженной зеленой траве Том Талли, уилтширский гигант ринга, фаворит принца Уэльского и большинства его друзей, состязался с Нэтом Бэгготом. Последний был невысок ростом и неизвестен широким массам болельщиков, зато ему благоволил граф Роттингем.

Том Талли, мускулистый, с волевым подбородком, несокрушимый, как Гибралтарская скала, похоже, был невосприимчив к ударам своего соперника, явно уступавшего ему в росте.

Однако внимательного и юркого Нэта Бэггота жутковатый вид противника, казалось, ничуть не смущал. Они бились уже около часа, и, судя по всему, ни одному из них не суждено было сегодня выйти из поединка победителем.

Неожиданно откуда-то из-за плотного кольца зрителей послышались цокот копыт и грохот колес. Через весь луг на огромной скорости пролетела повозка, запряженная четверкой лошадей, которой управлял некий джентльмен. Надо сказать, что он обходился с лошадьми так ловко, что, несмотря на захватывающий поединок на ринге, многие зрители обернулись, чтобы посмотреть в его сторону.

Высокий господин элегантно остановил повозку, бросил поводья конюху и с грацией атлета спрыгнул на землю.

Цилиндр небрежно сидел на темных волосах. Сапоги были отполированы шампанским до зеркального блеска. Отвороты сапог белоснежные, как и предписал щеголям Бо Браммел[1].

Оказавшись на земле, молодой человек неторопливо, с небрежным, если не сказать скучающим, видом прошел туда, где расположились принц Уэльский и его друзья.

Толпа молча раздалась в стороны, уступая ему дорогу, как будто авторитет незнакомца был непререкаем.

Дойдя до возвышения из сена, джентльмен поклонился принцу и занял место рядом с ним, тем более что ему его тут же уступили.

Принц, нахмурившись, посмотрел на него, однако ничего не сказал, а потом и вовсе отвернулся, продолжая следить за ходом поединка.

Джентльмен устроился поудобнее и с неподдельным интересом принялся наблюдать за происходящим на ринге. На скуле Нэта Бэггота уже появилась внушительная ссадина, а из носа текла кровь. И все же, пока противники обменивались ударами, он улыбался, в то время как Том Талли выглядел в эти минуты даже угрюмее обычного.

Затем последовало несколько сильных безжалостных ударов. Том Талли, вскинув руки, попятился и, пройдя по границе ринга, грузно свалился на землю.

На мгновение в воздухе повисла изумленная тишина. Секунданты соперников вопросительно посмотрели на рефери.

Тот медленно начал отсчет:

– Один… два… три… четыре…

В следующее мгновение толпа разразилась громкими криками:

– Ну, давай, Том, вставай! Тебя еще никто не побеждал… восемь… девять… десять!

И снова крики и вопли, аплодисменты и хор приветственных возгласов. Рефери поднял руку Нэта Бэггота – и поединок закончился.

– Черт бы вас побрал, Роттингем! – заявил принц сидевшему рядом с ним джентльмену. – Я должен вам триста гиней, а вы даже не изволили присутствовать на поединке, прибыли лишь под самый конец!

– Мне остается принести вам свои искренние извинения, сир! – отозвался граф Роттингем. – Меня оправдывает только то, что меня задержали непредвиденные обстоятельства – очень срочные и невероятно прелестные, – над коими я, увы, оказался не властен.

Принц попытался сделать суровое лицо, но у него ничего не получилось. Он широко улыбнулся, а потом от души расхохотался. Его друзья тоже рассмеялись.

– Черт побери, вы неисправимы! – воскликнул принц. – Поехали, нас ждет завтрак в Карлтон-Хаусе!

С этими словами он вместе со своей ближайшей компанией направился к фаэтону, и толпа, сквозь которую он прошел, разразилась радостными возгласами. Принц демонстративно не удостоил взглядом неудачливого фаворита, проигрыш которого обошелся ему в кругленькую сумму.

Граф Роттингем на секунду задержался, чтобы пожать руку Нэту Бэгготу. Он также вручил ему кошелек, в котором приятно звякнули золотые монеты, и пообещал боксеру в ближайшем будущем еще один поединок.

Затем, приняв – без видимого интереса – поздравления как от джентльменов, так и от толпы простолюдинов, он направился к своим лошадям.

Завтрак в Карлтон-Хаусе ничем не отличался от прочих завтраков. Правда, по мнению гостей его королевского высочества, было подано чрезмерное количество блюд. Принц с явным удовольствием воздал должное всем яствам. Впрочем, с таким жадным воодушевлением он относился ко всему, что доставляло ему радость.

Глядя на сидевшего во главе стола принца, граф Роттингем подумал, что, несмотря на свою внешнюю привлекательность, тот уже начинает заметно полнеть.

И все же в свои двадцать семь лет его королевское высочество был всего лишь распутным молодым человеком с едким чувством юмора.

Сразу по возвращении в Англию граф оказался вовлечен, не приложив к этому практически никаких усилий, в веселое, беззаботное, пьющее и помешанное на азартных играх окружение принца Уэльского, хотя и был на несколько лет старше и более опытен, нежели большинство товарищей принца.

Вся эта компания настаивала на том, что он непременно должен разделять их спортивные интересы и участвовать во всех их развлечениях и бесконечных интрижках с красивыми женщинами.

Но самое большое удовольствие молодые аристократы получали, наблюдая за боями своих любимых боксеров, устраиваемых в отеле “Циммерс”, или участвуя в пробных поединках друг с другом в Академии Джексона[2] на Бонд-стрит.

Проведя несколько лет за границей, граф очень удивился, когда вскоре после прибытия в Англию, три года назад, в 1787 году, увидел, как еврей Мендоса[3] побил Мартина на глазах принца Уэльского, за что был удостоен эскорта до самого Лондона. В тот день толпа с зажженными факелами распевала во все горло “Смотрите, идет победитель-герой!”.

– Их увлечение боксом, – сказал графу один высокопоставленный военный на корабле, на котором они возвращались на родину из Индии, – породило в Англии дух честной игры, который заставляет всех – от аристократов до простолюдинов – соблюдать спортивные правила столь же строго, как рыцари Круглого стола некогда почитали священные законы рыцарства.

– Расскажите мне что-нибудь еще о сегодняшней Англии, – попросил граф. – Меня слишком долго не было в родных краях.

Старый воин какое-то время хранил молчание.

– Вы можете посчитать меня старомодным романтиком или по меньшей мере человеком, склонным к преувеличениям, – наконец заговорил он, – но я вам скажу, что теперь в Англии наступил золотой век. Нынешнее общество более благородно, более утонченно в своих вкусах и более гармонично, нежели какое-либо другое общество на земле со времен Древней Греции.

– Неужели такое возможно? – усомнился граф.

– Британское дворянство, – ответил старый генерал, – это главная сила страны, его отличает здоровье, спаянность и щедрость. Оно правит без помощи полицейской силы, без Бастилии и без гражданских служб. Оно добивается поставленных целей за счет твердости характера и высоких личных качеств аристократии. – Генерал снова сделал паузу, затем продолжил: – По моему мнению, сегодня Англия способна победить любую страну в мире одной рукой, даже если вторая будет привязана к ее спине.

– Боюсь, что далеко не все согласятся с вами, – заметил граф с явным недоверием.

– Вы сами это скоро поймете, – ответил генерал.

По всей видимости, принц Уэльский олицетворял противоречивый британский характер.

Он обладал многими талантами, был артистичен, литературно образован, обладал безукоризненными манерами и отличался личной чистоплотностью.

И все же подобно многим своим соотечественникам, которыми правил его отец, он получал огромное удовольствие от грубоватых шуток, до известной степени был терпим к жестокости и сам отличался беспощадностью. Кто-то сказал о нем: “Он любит лошадей так же, как женщин, и, возможно, в Англии нет другого джентльмена столь же опытного, как и принц, в оценке этих двух прекрасных творений природы”. Очевидно, именно о женщинах принц пожелал поговорить с графом, когда завтрак закончился, и остальные гости разъехались по домам.

– Если вы не торопитесь, Роттингем, – сказал он, – то я хотел бы поговорить с вами.

С этими словами он проводил графа в одну из невероятно роскошных гостиных, меблировка которой явно стоила огромных денег и была сделана в долг, до сих пор не оплаченный.

– Ваши слова насторожили меня, сир, – заметил граф.

Принц опустился в уютное кресло и жестом пригласил гостя сесть напротив.

Роттингему показалось, что принц разглядывает его как-то оценивающе, как будто они с ним находятся на боксерском ринге и вот-вот начнется поединок.

Впрочем, поток мыслей принца явно изменил направление, сосредоточившись на синем сюртуке графа и безупречно белых бриджах. Этот наряд простого покроя граф носил элегантно, что моментально выдавало его несомненный вкус и чувство стиля. В то же время его одежда была естественна и удобна, а этого сочетания принц безуспешно пытался добиться сам.

– Черт побери, Роттингем, кто ваш портной? – спросил он. – Это точно не Уэстон, ему такой сюртук вряд ли удался бы.

– Нет, я никогда не обольщался на счет Уэстона, – ответил граф. – Это работа Шульца.

– Тогда пусть он сошьет еще один такой сюртук для меня, – заметил принц. – И еще я хочу, чтобы мой лакей научился завязывать галстук столь же изящно, как у вас.

– Я сам завязываю себе галстуки, – признался его собеседник.

– Вы сами завязываете себе галстук?! – изумился принц.

– Да. Я это делаю вот уже много лет, – ответил Роттингем. – Я понял, что могу делать это быстрее и гораздо лучше, чем любой лакей.

– Ну это уж слишком! – задиристо парировал принц. – Вы чертовски самодостаточны. Неслучайно я решил поговорить с вами именно по этому поводу.

В полузакрытых глазах Роттингема мелькнула еле заметная искорка подозрительности, как будто он догадался, что последует за этими словами. Его голубые глаза отличались странной притягательностью. Временами они бывали такими проницательными, что враги предпочитали не встречаться с ним взглядом.

На его губах обычно играла циничная улыбка, как будто он в душе находил достойными насмешки если не саму жизнь, то по крайней мере некоторых людей. Была в нем некая пугающая прямота, и в то же время те, кто знал его близко, догадывались, что граф гораздо более сложная и глубокая натура, нежели могло показаться на первый взгляд.

Худощавый и подтянутый, с приятными чертами лица, граф был неотразимо привлекателен и тотчас обращал на себя внимание окружающих. Более того, он невольно вызывал уважение к своей персоне.

Долгое пребывание за границей ничуть не испортило внешность Роттингема и не умалило его достижений в мире спорта.

Страстный любитель и владелец скаковых лошадей, с которым считались многие, покровитель бокса, при необходимости он и сам мог продемонстрировать незаурядные физические возможности. Неудивительно, подумал принц, глядя на графа, что женщины роятся вокруг него, как пчелы вокруг горшка с медом.

– Я жду, сир, – произнес граф низким голосом. – За какой мой проступок вы решили отчитать меня на сей раз?

– Не вынуждайте меня говорить с вами менторским тоном, – с улыбкой ответил принц, – но наш разговор имеет отношение к вашему личному благу.

– Тогда я уверен, что услышу нечто малоприятное, – отозвался Роттингем, устраиваясь в кресле поудобнее.

– Отнюдь – ответил принц. – Впрочем, то, что я скажу, должно быть, немного смутит вас.

Граф промолчал, вопросительно подняв брови.

– Леди Элен Уилмот разговаривала с миссис Фицгерберт[4], – наконец начал принц.

Искорка в глазах графа стала заметнее.

– Неужели, сир? Что же стало предметом их беседы?

– Как будто вы не знаете! – ответил принц. – Конечно же они разговаривали о вас! Миссис Фицгерберт считает – так же как, впрочем, и я, – что леди Элен станет для вас подходящей супругой.

– В каком смысле “подходящей”? – уточнил граф.

Принц на мгновение задумался.

– Она прекрасна. Видите ли, леди Элен – несравненная красавица, любимица Сент-Джеймского дворца.

– Мне хорошо об этом известно, – пробормотал граф.

– Она обаятельна, умна и… опытна. – Принц сделал паузу. – Сам я не переношу неопытных женщин. Этого глупого девчоночьего хихиканья и жеманного кокетства достаточно, чтобы заставить заскучать любого мужчину!

– Что ж, с вами трудно не согласиться, – проговорил Роттингем.

Он вспомнил, что миссис Фицгерберт на девять лет старше принца. Ходили слухи, что они состоят в тайном браке, и, хотя было неизвестно, правда ли это, на публике они проявляли нескрываемое удовольствие от взаимного общения.

Возникла новая пауза, после которой принц произнес:

– И?..

Это был вопрос.

Граф улыбнулся и сделал нарочито-невинное лицо. Такая гримаса обычно бывает у тех, кто готов преступить закон, лишь бы получить желаемое. Было нетрудно догадаться, почему женщины находят графа неотразимым.

– Я подчиняюсь всем вашим приказаниям в том, что касается моей службы, сир, в том, что касается моей шпаги или моего кошелька, – сказал он. – Однако в том, что касается женитьбы, я должен просить вас предоставить выбор невесты на мое личное усмотрение.

Принц укоризненно покачал головой:

– Миссис Фицгерберт будет разочарована.

– Как, к несчастью, и леди Элен, – добавил граф. – Но, знаете, сир, я вижу так много женщин, достойных восхищения, что не имею желания сковывать себя брачными узами на всю оставшуюся жизнь.

– Вы хотите сказать, что не намерены жениться? – удивленно спросил его собеседник.

– Я намереваюсь радоваться жизни, сир. Когда вокруг вас такое множество великолепных цветов, зачем ограничивать себя обладанием лишь одним из них?

Принц откинул голову и расхохотался:

– Как я уже сказал, Роттингем, вы неисправимы! Беда в том, что вы распутник!

– Но нераскаявшийся, сир.

– Брак – чрезвычайно многоплановый институт, – вкрадчиво произнес принц Уэльский.

– Если кто-то желает удобства и уюта, – согласился граф. – Боюсь, я постоянно буду задаваться вопросом: в какой степени любовь моей жены зависит от состояния моего банковского счета?

– Ну, знаете, Роттингем, нельзя же быть настолько циничным! – воскликнул принц.

– Что делать, сир. Думаю, мне еще предстоит встретить женщину, которая согласилась бы стать спутницей моей жизни, не заботясь о том, смогу ли я предоставить ей стол и кров, а также наряды и все остальное, что она пожелает!

– А разве женщин можно обвинять в том, что они хотят быть уверенными в вашей финансовой состоятельности? – напористо поинтересовался принц. – Отсутствие денег – очень неприятная вещь, мне это известно по личному опыту! Но ведь вы человек исключительный, Роттингем. Я уверен, что немало красоток готовы полюбить вас без всяких денег!

– Мы говорим о браке, сир, – напомнил граф. – Любовь – это нечто другое.

– Ну что же, продолжайте слыть сердцеедом и дамским угодником! – сердито воскликнул его венценосный собеседник. Затем, как будто интуиция подсказала ему новую мысль, что, кстати, с ним часто случалось, добавил: – Нет, это не так. Вы не дамский угодник, вы слишком властны, слишком непреклонны, слишком…

Он попытался отыскать подходящее слово.

– Вы хотите сказать – безжалостен, сир? – подсказал граф Роттингем.

– Пожалуй, – согласился принц. – Вы часто бываете безжалостным, Роттингем. Вспомните, как вы выставили Мейнуоринга из всех клубов и заставили остальных подвергнуть его остракизму.

– Он того заслужил, сир, – ответил граф.

– Возможно, но немногим хватило бы решимости наказать его именно таким образом, как это сделали вы. – Принц помолчал. – Да, “безжалостный” – самое верное определение для вас, Роттингем, но жена, пожалуй, смогла бы повлиять на ваш характер.

– Сомневаюсь в этом, сир.

– Все равно, – продолжил принц, – так или иначе вы задумаетесь о наследнике, если ваше богатство так велико, как о нем говорят.

Заметив в лице принца явное любопытство, граф ответил:

– На сей раз сплетни обо мне верны. Скажу честно, на отсутствие средств я не жалуюсь.

– Я сгораю от любопытства и хочу узнать, как вы этого добились, – признался принц. – В конце концов, если я не ошибаюсь, вы покинули Англию, когда вам был двадцать один год и в вашем кармане не было ни пенса.

– Мой отец обанкротился, – сухо ответил граф. – Он дочиста проигрался в карты, растратив все семейное состояние, и, как будто этого было недостаточно, затеял еще и скандал, который привел к тому, что его при порочащих обстоятельствах убили на дуэли.

– Все это достойно сожаления, – сочувственно отозвался принц. – Я помню, что его величество с глубокой озабоченностью отзывался об этом случае.

– Мне крупно повезло, – продолжил граф. – Я смог перевестись в полк, который отправлялся в Индию. Возможно, это и не слишком интересно вашему королевскому высочеству, но в одном небольшом сражении я получил ранение, и это круто изменило всю мою жизнь.

– Каким же образом? – полюбопытствовал его собеседник.

Видя его искренний интерес, граф продолжил:

– По состоянию здоровья я был отправлен в отставку. Не имея денег на возвращение в Англию, я стал искать для себя занятие, которое позволило бы мне разбогатеть. Английские аристократы могут счесть подобный род занятий недостойным, но я занялся торговлей.

– Торговлей? – удивился принц Уэльский.

– Мне вновь чрезвычайно повезло, – ответил граф. – Один черноглазый юноша помог мне познакомиться с купцами, которые наживают огромные состояния в этом восточном эльдорадо, о котором через несколько лет вы, несомненно, узнаете гораздо больше.

– Расскажите мне об этом! – потребовал принц с нескрываемым любопытством, которое не могло не польстить графу.

– Ваше королевское высочество отлично знает, что в Англию идет из Индии постоянно возрастающий поток пряностей, индиго, сахара, слоновой кости, эбенового дерева, чая, сандала, соли и шелка. На них я разбогател, что позволило мне не только восстановить прежнее положение в обществе, но и обелить репутацию моего отца.

– Миссис Фицгерберт говорила мне, что вы выплатили все его долги, – заметил принц.

– Все до последнего фартинга, – подтвердил граф, – а также набежавшие за это время проценты! Если можно так выразиться, теперь его репутация снова подобна чистому листу.

– А ваши поместья?

– Их я тоже смог выкупить, но это произошло совсем недавно, всего несколько недель назад, – ответил граф. – Двадцать три года назад, когда мой отец стал понемногу разоряться, мой кузен, полковник Фицрой Рот, взял особняк и окружающие его земли под свою опеку. Он также принял на себя обязательства по всем нашим арендаторам и пенсионерам, скоту и прочему имуществу при условии, что до конца его жизни все это останется его собственностью.

– Вы хотите сказать, что он умер? – спросил принц.

– Да, несколько недель назад, – последовал ответ. – И теперь все это вновь принадлежит мне.

В голосе графа прозвучала жизнерадостная нотка.

– Я рад за вас, Роттингем, но в таком случае вам даже больше прежнего нужна жена, которая украсила бы ваш дом.

– Смею заверить вас, сир, на эту роль найдется немало претенденток, – ответил граф.

– Вот в это я охотно готов поверить! – радостно подхватил принц. – Но ведь вы не намерены жениться, я вас правильно понял?

– Я намерен наслаждаться жизнью еще много лет! – заявил Роттингем. – Возможно, что теперь, когда я содержу себя сам, я смогу найти создание, способное мириться с моими чудачествами и всячески оберегать мое пошатнувшееся здоровье. А до этого… Граф сделал паузу.

– А до этого, – подхватил принц, – вы будете одиноким воином?

– Именно так, ваше королевское высочество!

Вряд ли можно было бы выразиться точнее.

– Тогда леди Элен придется долго ждать, – заметил принц вставая.

– Пожалуй, вы правы, – согласился граф. – Но я ничуть не сомневаюсь, что она найдет себе другого кавалера, с которым быстро утешится.

– Вы недооцениваете преданность женского сердца, – возразил принц. – Или серьезность той раны, которую вы способны ему нанести.

– Я всегда был убежден, что бриллианты обладают необычайным свойством залечивать раны, – отозвался Роттингем. – Я еще не встречал женщины, которая отказалась бы от такого лекарства.

Принц искренне расхохотался его остроте.

– Вы поедете завтра со мной в Ньюмаркет? – поинтересовался он, сменив тему разговора.

– К сожалению, сир, я вынужден отклонить столь любезное приглашение. Я уже договорился о поездке в мое родовое поместье. Целую вечность я не бывал в Кингс-Кип и уверен, что там многое изменилось. Но там я проведу не более двух или трех дней.

– Тогда я охотно подожду вашего возвращения, – пообещал принц. – Я считаю, Роттингем, что даже самый скучный вечерний прием становится интересным, если на нем присутствуете вы.

– Благодарю вас, сир, но давайте будем по возможности избегать скучных вечеров. В конце недели ожидается чрезвычайно веселый вечер с участием артисток кордебалета Лондонской оперы. Если вы будете там присутствовать, то не пожалеете.

– Кордебалет, говорите? – переспросил принц. – Честно признаюсь вам, Роттингем, некоторые дамы в этом кордебалете очень даже привлекательны.

– О да, кордебалет – действительно весьма достойная коллекция очаровательных созданий, – согласился с ним граф. – Могу я в таком случае рассчитывать на ваше присутствие на вечере в следующий четверг в одиннадцать часов?

– Можете. Вполне, – ответил принц Уэльский. – Вы устраиваете прием?

– Я его оплачиваю.

– Да кто же еще может себе это позволить! – воскликнул принц. – Знаете, это напоминает мне вот о чем. Я слышал, Роттингем, что вы заплатили две тысячи гиней за тех серых, которыми вы правили вчера. Это лучшие лошади из всех, что я когда-либо видел! Я сам хотел заполучить их, когда их только привезли на Таттерсоллз[5], но не успел.

– Вы их видели? – поинтересовался Роттингем.

– Видел и восхитился ими, – ответил принц. – Миссис Фицгерберт согласилась со мной, что это действительно превосходные образчики, лучшие из всех, каких мы только видели в последние годы.

– Если они понравились миссис Фицгерберт, – задумчиво произнес граф Роттингем, – то позвольте, сир, мне их ей подарить. Мне не хотелось бы лишать столь очаровательную даму такого удовольствия.

Лицо принца озарилось улыбкой.

– Вы действительно дарите их ей, Роттингем? Клянусь вам, вы самый щедрый человек на свете. Но мне трудно принять такой подарок, как вы понимаете.

– Если бы мы с вами, сир, делали только то, что должны, то жить в этом мире было бы невероятно скучно.

Принц рассмеялся и положил руку на плечо друга:

– Если вы искренни в своем добром порыве, то я с благодарностью принимаю ваш подарок.

Я никогда этого не забуду.

– Их доставят в вашу конюшню завтра, – пообещал граф. – Я надеюсь на вас, ваше королевское высочество, и полагаю, что они помирят меня с миссис Фицгерберт. Надеюсь, что она проявит благосклонность, утолит печали и излечит оскорбленные чувства очаровательной леди Элен.

Принц рассмеялся:

– Я так и знал, что к столь щедрому подарку вы присовокупите некое пожелание!

– Не забывайте, сир, что крайне трудно избавиться от купеческих привычек, – парировал граф.

Принц, продолжая смеяться, вышел со своим гостем из гостиной, и они проследовали по широкому коридору к лестнице. Впрочем, когда граф покидал Карлтон-Хаус, его голубые глаза поблескивали циничными искорками.

Черно-желтый фаэтон терпеливо ждал его у входа. В нем он и отправился в дом, располагавшийся на Керзон-стрит.

Дверь открыл слуга, которого Роттингем поприветствовал как старого знакомого:

– Здравствуйте, Джон. Леди Элен дома?

– Да, милорд. Леди Элен сейчас наверху, примеряет платья с мадам Бертен.

– Звучит заманчиво, – заметил граф. – Я сам поднимусь наверх.

Он взбежал по лестнице, миновал лестничную площадку, постучал в дверь и, не дожидаясь приглашения, вошел.

В центре спальни, стены которой были обтянуты розовым шелком, леди Элен Уилмонт в прозрачном неглиже лимонного оттенка рассматривала платье, которое ей демонстрировала мадам Бертен, самая известная портниха с Бонд-стрит.

Мадам когда-то была горничной Марии-Антуанетты, однако, когда во Франции началась революция, быстро переправилась через Ла-Манш и стала непререкаемым авторитетом моды у британского бомонда.

Платье, которое в данный момент рассматривала леди Элен, было великолепно: пышная юбка с поясом, низкое декольте и изящные фижмы в стиле французской королевы. Этот покрой охотно переняли модные светские львицы Британии.

Когда дверь открылась, леди Элен спокойно повернулась, как будто ожидала прихода горничной. Увидев графа, она радостно воскликнула:

– Анселин, я не ожидала вас!

С этими словами она бросилась к нему, не обращая внимания на то, что свет, падавший в окно, предательски обнажал дивные очертания ее прекрасного тела.

Граф взял протянутые ему руки и поднес их к своим губам.

– Почему вам понадобились новые наряды? – спросил он.

Леди Элен кокетливо надула губки и проворковала:

– Мне совсем нечего носить, а вы говорите…

– Именно это я и имел в виду, – добродушно подтвердил граф.

Леди Элен облегченно вздохнула и повернулась к мадам Бертен.

– Как можно быстрее подготовьте мне четыре платья, которые я выбрала, – сказала она. – Certainement[6], миледи. Et le compte[7] милорду, как обычно?

– Как обычно, – подтвердил граф, прежде чем леди Элен успела что-то ответить.

Мадам Бертен и ее ассистентка, скромно стоявшая в углу комнаты, собрали коробки, платья и несколько отрезов шелка, почтительно поклонились и вышли из спальни.

Как только за ними закрылась дверь, леди Элен шагнула к графу и обняла его за шею.

– Вы так добры ко мне! – воскликнула она. – Я опасалась, что за покупку новых платьев вы сочтете меня расточительной. Вы и так совсем недавно оплатили огромные счета.

– Чтобы я счел вас расточительной? – насмешливо спросил Роттингем. – Кто вложил эту несуразную мысль в вашу милую головку?

Он посмотрел на леди Элен. Она действительно была прекрасна: темные глаза с длинными ресницами, черные брови вразлет, волосы цвета воронова крыла, превосходной лепки овальное лицо.

Ее великолепная кожа, ее огромные обольстительные глаза и чувственный рот не могли оставить равнодушным ни одного лондонского франта.

Дочь герцога, она опрометчиво вступила в брак совсем в юном возрасте, едва покинув школьную скамью. К счастью, этот союз продлился совсем недолго.

Ее муж, необузданный джентльмен, распутный и пьющий, разбился насмерть в безумном полуночном стипль-чезе – скачках с препятствиями в сельской местности, когда большинство наездников были слишком пьяны, чтобы понимать, куда мчатся. Они и в седле-то с трудом удерживались.

В общем, это была красивая, обольстительная и крайне честолюбивая вдова. Именно в таком статусе леди Элен и вошла в лондонский бомонд. Впрочем, были и те, кто относился к ней весьма неодобрительно.

Дамы постарше, вращавшиеся в придворных кругах в Букингемском дворце и не скрывавшие своего возмущения по поводу неприличного поведения принца Уэльского, изо всех сил, хотя и тщетно, пытались оказывать ей холодный прием.

Вскоре стало очевидно, что прекрасная вдовушка будет вхожа в Карлтон-Хаус, и по этой причине лишь немногие аристократы, образно выражаясь, осмелятся захлопнуть перед ее носом дверь, когда она потребует, чтобы ее впустили.

Леди Элен пронеслась по светскому Лондону подобно комете.

Когда в Лондоне объявился граф Роттингем, стремительно завоевавший репутацию экстравагантного дамского угодника, их имена быстро стали употреблять в неразрывной связке, и их обоих как магнитом притянуло друг к другу.

– Вы были на поединке сегодня утром? – спросила леди Элен.

– Был, – ответил граф, – и мой человек выиграл. Полагаю, это изрядно рассердило принца! Его королевское высочество поставил немалую сумму на Тома Талли. Он был уверен в своем выборе и не сомневался, что Том непременно победит. Но он простил меня.

– Вы завтракали в Карлтон-Хаусе?

Было что-то особенное в том, как леди Элен задала этот вопрос. Внутренний голос подсказал графу, что ей известно о том, что принц воспользуется возможностью поговорить с ним об их отношениях.

– Да, я завтракал в Карлтон-Хаусе, – чуть помедлив, ответил он.

– Вы были вдвоем с принцем?

– У нас было продолжительный разговор после того, как разъехались все остальные гости.

Роттингем помедлил, чувствуя ее внутреннее напряжение. В том, как шевельнулись ее губы, ему почудилось нечто холодное и жестокое.

– Принц в этом разговоре… упоминал мое имя? – с легкой неуверенностью в голосе поинтересовалась она.

– Он говорил о вас, как добрый отец, – ответил граф. – Или, я бы сказал, как профессиональная сваха…

Возникла пауза.

– И каков был ваш ответ? – прошептала леди Элен.

Она подняла голову, и ее губы слегка приоткрылись, словно соблазнительные лепестки, совсем близко от его губ.

– Я заверил его королевское высочество, – произнес граф, обнимая ее и чувствуя тепло ее тела, – что, хотя я и люблю красивых женщин, свободу я люблю еще больше.

– Как вы посмели!

В голосе леди Элен прозвучала возмущенная нотка. В ответ граф прижал ее еще крепче.

– Разве можно быть такой алчной?

– Что вы имеете в виду? – спросила она.

– Я готов предложить вам так много, чтобы мы могли получать удовольствие друг от друга! – ответил он. – Но только не обручальное кольцо, моя дорогая. Это слишком дорого даже для меня.

Леди Элен обняла Роттингема за шею и приблизила лицо к его лицу.

– Но я люблю вас, слышите? – прошептала она. – Я люблю вас!

В ответ граф прильнул поцелуем к ее губам.

Он почувствовал, как в нем просыпается жгучее желание, бурное, свирепое, всепоглощающее, и подхватил ее на руки.

Леди Элен поняла, что он несет ее к постели, и томно откинула назад голову.

– Вы хотите меня… а я… я так хочу вас! – прошептала она охрипшим от страсти голосом. – Почему, почему вы не женитесь на мне?

– Вы слишком привлекательны, чтобы связать себя узами брака только с одним мужчиной, – ответил граф, и она поняла, что он иронизирует над ней.

Она издала протестующий возглас, но сказать ничего не смогла. Граф уложил ее на подушки, снова впился ей в губы поцелуем – страстно и требовательно, – и все споры были тотчас забыты.

Спустя какое-то время граф Роттингем отправился в своем экипаже с Керзон-стрит на Берклисквер, после чего повернул в сторону Пикадилли.

Репетиция в оперном театре Ковент-Гарден была в самом разгаре.

Пройдя за кулисы, граф поднялся по спиральной железной лестнице в небольшую гримерную. Мишель Латур удалось из простой танцовщицы кордебалета стать исполнительницей небольшой роли. Благодаря этому она удостоилась отдельной уборной.

Комната, уставленная корзинами цветов, вазами и букетами, была пуста.

Граф прождал почти пять минут, прежде чем со стороны лестницы донеслись шаги, и в комнату влетела Мишель. Увидев графа, она раскинула руки и грациозно, как птица в полете, приблизилась к нему.

– Mon cher[8], почему вы не сказали мне, что придете? – спросила она с легким акцентом, придававшим ее речи пикантность и шарм.

– Я не был уверен, что окажусь здесь, – ответил граф, – но я пришел, чтобы сказать вам, Мишель, что прямо сейчас уезжаю из Лондона.

– Сегодня?

– Да.

– Tiens![9] Тогда мы не сможем поужинать вместе. C’est triste[10], я очень огорчена.

– Я скоро вернусь, – пообещал граф.

– Я буду скучать, буду скучать по вас! Очень! – воскликнула Мишель. – Я… как это правильно сказать… буду считать часы до вашего приезда.

– Я вернусь в Лондон в четверг вечером, – сказал граф. – Принц Уэльский обещал быть на представлении.

– Принц Уэльский, это прекрасно, c’est merveilleux![11] Все будут счастливы его видеть.

– Это так много значит для вас? – спросил граф.

Мишель пожала белыми плечами.

– Pas du tout![12] Для меня главное, чтобы там были вы.

– Вы очень любезны, – сказал граф, – но я боюсь, Мишель, что, как и все представительницы прекрасного пола, вы крайне тщеславны! Граф для вас – это всего лишь два перышка на вашей очаровательной шляпке, а принц Уэльский – целый плюмаж!

Мишель рассмеялась, высвобождаясь из его объятий.

– Вы прекрасно выглядите, mon cher, восхитительно, tres chic[13]. Это правда, что вы уезжает за город один?

– Уверяю вас, что еду в полном одиночестве, – ответил Роттингем.

– Когда вы приедете, когда вы увидите снова тот chateau[14], в котором вы жили в детстве, вы будете там принимать гостей. Une jolie femme, n’est-ce pas?[15]

– Нет, никаких хорошеньких женщин там не будет, – ответил граф. – Я встречусь там с арендаторами и управляющим фермой, дровосеками и плотниками. Я буду заниматься ремонтом и перестройкой дома, а не любовью.

– Voila![16] Я не буду ревновать, – отозвалась Мишель, – но мне будет одиноко в том charmante petite residence[17], который вы мне подарили. Мне он очень нравится, я люблю его, но без вас он пуст!

– Я польщен, – ответил граф. – Я всегда с удовольствием делаю вам подарки, Мишель, и, когда вернусь, мы с вами непременно посмотрим браслет, который я вам обещал. Он прекрасно подойдет к серьгам, которые так восхитительно смотрятся в ваших очаровательных ушках.

– Вы подарите мне браслет с бриллиантами, который я видела в магазине на Бонд-стрит?

– Мы поговорим об этом в четверг, – пообещал Роттингем, – теперь мне пора идти. Смотрите, ведите себя хорошо. – С этими словами он приподнял ее подбородок. – И помните, Мишель, мне крайне отвратительны все те, кто будет согревать вашу постель в мое отсутствие.

– Неужели вы думаете, что у меня может быть другой любовник, когда вы так добры и щедры ко мне? – спросила Мишель. – Helas![18] Как вы можете так думать обо мне? Неужели вы считаете меня столь низменным существом?

– Мне кажется, вы протестуете слишком красноречиво, – саркастически заметил граф. – Но я бы порекомендовал вашему кавалеру быть более осмотрительным при последующих визитах к вам и не оставлять у вас своих перчаток. Подобная забывчивость может быть истолкована самым превратным образом.

Произнося эту фразу, он выразительно посмотрел на столик, где лежала пара мужских перчаток.

Мишель издала недовольное восклицание.

– Cet homme est fou![19] – быстро проговорила она, как будто пытаясь прикрыть свой промах. – Non, non[20], они принадлежат не моему другу! Моя костюмерша подобрала их в коридоре. Какой-то джентльмен потерял их, когда навещал одну из наших девушек.

Граф улыбнулся холодной улыбкой.

– Вы прекрасно умеете лгать, – сказал он, и, прежде чем она успела ответить, вышел из гримерной, оставив Мишель в одиночестве.

Она дождалась, когда его шаги затихли в коридоре, и лишь после этого вскочила на ноги.

– Quel imbecile! Salaud![21] – вскричала она, после чего еще несколько раз повторила эти слова.

Сверкнув глазами, она схватила перчатки с туалетного столика и, бросив их на пол, принялась в сердцах топтать.

Все еще улыбаясь, хотя на самом деле ему было не до того, граф сел в фаэтон и взял из рук кучера вожжи.

В его глазах появилось жестокое выражение.

Граф не питал иллюзий относительно морали “продажных кокеток”, как он их называл и которым оказывал знаки внимания, но вместе с тем ему претила ложь и он не желал быть обманутым.

Роттингем не был до конца уверен в том, что Мишель ему изменяет, про любовника он сказал наугад, однако ее реакция подсказала ему, что он был прав, когда усомнился в ее верности.

Это вызвало у него раздражение, тем более что он не обольщался на счет Мишель, прекрасно зная, что лишь алчность и желание получать все новые и новые подарки, заставляли актрису дарить ему свои ласки.

Граф хорошо представлял себе, кем может быть возлюбленный Мишель. Ему было известно, что некий богатый и влиятельный джентльмен заинтересовался мадемуазель Латур еще до того, как в ее жизни появился он сам. Мишель бесстыдно смеялась над своим далеко не юным обожателем, но ведь он был так богат и щедр! И, не силах удержаться, продолжала принимать от него подарки…

Граф принял решение: отныне Мишель его больше не интересует. Он отправит ей обычный прощальный подарок, а его секретарь позаботится о том, чтобы она поскорее освободила дом, который граф предоставил в ее пользование.

Среди девушек кордебалета была одна рыжеволосая танцовщица, симпатичная и жизнерадостная, на которую граф давно обратил внимание. Он решил, что познакомится с ней, как только вернется в Лондон. Мишель же отныне перестала занимать мысли Роттингема, как будто никогда и не существовала.

Узкие улицы, по которым граф ехал в своем экипаже, управляя им с завидной сноровкой, были полны карет и прочих средств передвижения.

Женщины в потрепанных платках и соломенных шляпках, нищие с лицами, изрытыми оспой, быстроглазые карманники и молодые люди в высоких бобровых шапках плотными толпами заполняли грязные тротуары.

Граф выехал к роскошным улицам и площадям Мейфэра.

Здесь бесчисленные слуги в шляпах с кокардами и с покрасневшими от холода носами сидели на облучках карет, украшенных гербами их хозяев, или же, опираясь на трости с серебряными набалдашниками, стояли на шатких подножках. За ливрейными лакеями неизбежно увязывались босоногие уличные мальчишки, которые следовали за ними, куда бы те ни отправились. Они бежали рядом с каретами или позади них, рискуя получить удар бичом или удостоиться бранных слов.

Добравшись до семейного особняка Роттингемов, граф вышел из фаэтона и, пройдя мимо вереницы застывших в поклоне слуг, подошел к поджидавшему его дворецкому.

– Принесите мне вина в библиотеку, Мидстоун, – произнес он, – и распорядитесь, чтобы запрягли четверку свежих лошадей. Через полчаса я уеду.

– Ваш багаж, милорд, лакеи уже отправили заранее.

– Превосходно! – воскликнул граф, шагая через вестибюль в библиотеку. Это была длинная комната, окна которой выходили в сад, покрытый ковром цветов.

Лакей принес на серебряном подносе графин с вином и, поставив его на небольшой столик, налил бокал и подал его графу.

Сделав несколько глотков, тот сказал:

– Прошлым вечером я заметил, что один из слуг, кажется, Генри, был неаккуратно напудрен, а его чулки были недостаточно хорошо натянуты.

– Я сожалею, милорд, что не обратил должного внимания на внешний вид Генри до того, как он появился в гостиной, – извинился Мидстоун.

– Почему?

– Почему я не обратил на него внимания, милорд? – помедлил с ответом дворецкий. – Генри приступил к выполнению своих обязанностей чуть позже, чем следовало.

– Так увольте его!

– Уволить, милорд?

В голосе Мидстоуна прозвучала еле заметная нотка неудовольствия.

– Немедленно! Я плачу за идеальное выполнение обязанностей и рассчитываю незамедлительно их получать!

– Но, милорд!..

– Я сказал – немедленно.

– Слушаюсь, милорд.

Возникла пауза. Мидстоун воспользовался ею, чтобы снова наполнить графу бокал. Первым нарушил молчание тоже он.

– Я надеюсь, что в Кингс-Кип милорд найдет все в отличном состоянии. Теперь, когда поместье снова в ваших руках, милорд, там снова все будет так, как в старые времена.

– Наверное, многое изменилось с тех пор, когда я в последний раз посещал поместье, – сказал граф. – Надеюсь, вы помните, что, когда я покинул Англию, мне был двадцать один год.

– Я прекрасно это помню, милорд, ваш покойный отец в тот год был в стесненных обстоятельствах.

– Он всегда был в стесненных обстоятельствах, – с видимым раздражением уточнил граф.

– Действительно, милорд, времена были трудные, очень трудные.

– Вам хоть раз заплатили то, что были должны? – поинтересовался Роттингем.

– До тех пор, пока вы не выплатили мне компенсацию, когда вернулись, нет.

– Тогда почему же вы не ушли к кому-нибудь другому? – спросил граф. – Лет шесть-семь вы жили впроголодь, Мидстоун, пока мой отец существовал на те небольшие деньги, что выручал от продажи то одного, то другого. Зеркала, мебель, картины, и он ничего не платил в счет долгов, лишь раздавал пустые обещания. Так почему вы остались?

Дворецкий смутился.

– Я думаю, ваша светлость знает ответ, – наконец вымолвил он. – Мы – если так можно выразиться – часть вашей семьи. Мой отец и мой дед служили вашему семейству. Было бы некрасиво с нашей стороны, если бы мы ушли от вас, когда дела пошли скверно.

– Но ведь это же несправедливо! – вспыхнул граф. – Вам не платили денег, вы, можно сказать, голодали! – Он неожиданно замолчал и испытующе посмотрел на дворецкого. – Да, я понимаю, – осторожно проговорил он, взяв себя в руки. – Знаете, Мидстоун, единственное, что я могу вам сказать, – я благодарю вас, благодарю за все. Мы пережили тяжелые времена, и теперь я позабочусь о том, чтобы они никогда больше не повторились.

– Вы тоже настрадались, милорд Анселин, – сказал Мидстоун, отбросив манеры и обратившись к Роттингему так, как он обращался к нему, когда тот был ребенком.

– Не будем об этом! – резко перебил его граф. – Ступайте, Мидстоун. Прежде чем я отправлюсь в поместье, я должен переодеться. Кто-нибудь из лакеев поможет мне?

– Я сам помогу вам, милорд. Если позволите, я позову молодого лакея, которого сейчас обучаю.

– Думаю, что он сочтет ваши уроки весьма поучительными, – ответил граф и, допив бокал, направился к лестнице. – По правде говоря, Мидстоун, – признался он, – я с волнением ожидаю встречи с Кингс-Кип. Не следует возвращаться в прошлое. Всегда существует вероятность того, что оно вас сильно разочарует.

– Кингс-Кип – совсем другое дело, милорд, – ответил дворецкий. – Прошло триста лет, а он все еще стоит. Я не думаю, что милорд будет разочарован.

– Я бы не стал биться об заклад на этот счет, – абсолютно серьезно, без тени иронии, проронил граф.

Глава вторая

Граф проснулся рано и какое-то время размышлял о родном доме, лежа в огромной кровати под балдахином, на которой рождались и умирали бесчисленные поколения Роттингемов.

Через некоторое время он встал, прошел через всю комнату и, раздвинув муслиновые занавески, выглянул в окно, подставляя лицо апрельскому солнцу. Он приехал в Кингс-Кип накануне, когда день уже клонился к вечеру, и подумал, что, наверное, нигде в мире нет другого столь спокойного места, как это.

Клочья утреннего тумана все еще висели над серебристой водной гладью двух прудов, соединенных мостом. Дорога, служащая продолжением моста, вела дальше, в парк. Под огромными дубами простирался золотистый ковер нарциссов, нежных вестников наступившей весны.

Цветы спускались к самой воде, где срастались с болотной калужницей и полевыми ирисами, которые только что расцвели по всему парку. Их желтые головки дерзко выглядывали даже из зарослей кустарника, окаймлявших зеленые лужайки.

“Бархат, а не трава”, как сказал о них один представитель королевского семейства.

Первоначально Кингс-Кип был монастырем, но, после того как его основательно разграбили и почти полностью разрушили войска Генриха VIII, земля отошла к короне.

Сэр Томас Рот, придворный Елизаветы I, выкупил то, что осталось от монастыря, и построил дом, достойный его благородного звания, настоящий памятник своему баснословному богатству.

На фундаменте монастырской аркады первый Роттингем устроил два внутренних двора. Однако в самом доме не было ничего средневекового, и Кингс-Кип стал одним из красивейших, достойных всеобщего восхищения особняков в округе.

Дом стоял в лощине между двумя живописными, поросшими лесом холмами.

“Бриллиант в изумрудной оправе” – так поэтически назвал это поместье один из многочисленных королей, останавливавшихся здесь, а другой как-то раз завистливо произнес: “Этот дом слишком хорош для подданного!”

Свое нынешнее название дом получил, когда Карл II, еще будучи принцем, скрывался в одной из потайных комнат от войск Кромвеля и провел там три ночи. Покидая дом, он сказал сэру Джону Роту:

“Когда я стану королем, этот дом будет переименован в Королевский замок, Кингс-Кип[22], поскольку он действительно укрывал в своих стенах настоящего короля”.

Сэр Джон умер, когда началась Реставрация[23], однако его сын стал первым графом Роттингемом, а Кингс-Кип – любимым местом отдыха короля и его разгульных придворных, привозивших сюда своих любовниц.

Первый граф оказался не слишком талантливым поэтом, однако отличался красноречием и иногда сочинял короткие стишки. Однажды он вырезал ножом на двери спальни:

В Кингс-Кип

Мораль спит,

А любовь царит.

По всей видимости, этот граф первым отравил кровь Роттингемов бациллой мотовства.

Портреты первых хозяев поместья являли собой лики благообразных мужей самого серьезного вида, однако первый граф отчетливо напоминал своего нынешнего потомка.

Все последующие века в роду Роттингемов рождались мужчины, внешне походившие на красавцев пиратов, бороздивших моря и океаны в поисках золота и приключений. Как правило, они оставляли после себя легенды о победах над представительницами прекрасного пола и баснословном богатстве, обретенном за карточным столом.

“К несчастью, – подумал граф, – мой отец стал исключением из правил. К числу Роттингемов, которым везло в картах, он явно не относился”.

Отец нынешнего графа был заядлый игрок, но удачливостью он не отличался. Будучи еще относительно молодым человеком, он проигрывал огромные суммы из семейных денег.

Однако он обладал броской внешностью, которой отличались все Роттингемы, а его красавица жена не только происходила из благородного семейства, но и принесла ему внушительное приданое.

Граф промотал эти деньги всего за несколько лет, и, когда жена умерла, рожая второго ребенка, безумная расточительность довела его до грани банкротства.

Кингс-Кип, как недавно рассказывал граф принцу Уэльскому, был спасен лишь стараниями кузена, полковника Фицроя, который взял поместье в свои руки. Он сделал это по настоянию родственников, опасавшихся, что целая страница английской истории может исчезнуть на зеленом сукне карточных столов Сент-Джеймского дворца.

Полковник спас поместье, дом и всю обстановку, не дав им перейти в чужие руки.

А ведь как легко, подумал граф, проходя через комнаты особняка, красота Кингс-Кип могла быть утрачена навсегда, подобно бесценным сокровищам лондонского особняка Роттингем-Хаус на Беркли-сквер.

Ему до сих пор было больно вспоминать о том, чего лишилась их семья по вине беспутного отца.

Рот-Сквер в Блумсберри, Рот-авеню в Ислингтоне, Рот-стрит неподалеку от Пикадилли – все это отец прокутил или продал за смехотворно малые суммы, чтобы тут же лишиться и их, заключая абсурдные и эксцентричные пари, которые невозможно было выиграть.

Он даже умер, бросая вызов судьбе: “Ставлю двух обезьянок на то, что не доживу до полуночи”.

Это был спор, который, к счастью, никто не поддержал.

И что же? Он действительно испустил последний вздох за две минуты до полуночи в комнате, где даже напольный ковер был продан в уплату карточных долгов.

Минувшим вечером, сразу после ужина, граф прошелся по комнатам и мысленно поблагодарил Всевышнего за то, что у его родственника хватило благоразумия и ответственности за семью, что позволило Роттингемам сохранить в неприкосновенности фамильное добро.

Он миновал гостиные, стены которых были украшены картинами кисти Ван Дейка, Лели, Рембрандта и Пуссена, уставленные мастерски инкрустированной мебелью и уникальной коллекцией фарфора. Осмотрел большой банкетный зал с великолепным потолком, настоящим шедевром кисти знаменитого Веррио.

Заглянул он и в парадные спальни с огромными кроватями под парчовыми балдахинами, гобеленами работы Вандербанка и французскими комодами, привезенными в Англию в начале века еще его дедом.

Именно пятому графу Роттингему этот дом был обязан своей неувядаемой славой.

Что касалось внешних стен особняка с его причудливой каменной кладкой на крыше, с каменными вазами, статуями и остроконечными башнями, которые великолепно смотрелись на фоне неба, придавая дому поистине сказочные очертания, то здесь менять к лучшему было практически нечего.

Вернувшись на родину после долгих скитаний по континентальной Европе, граф привез с собой итальянских художников, штукатуров и позолотчиков. Они украсили потолки, построили несколько превосходных мраморных каминов в гостиных, придав им дополнительную элегантность. Хотя Анселин и опасался, что поместье, которое он не видел много лет, может его разочаровать, его страхи оказались необоснованными.

Кингс-Кип всегда казался ему величественным и внушительным, и это был его родной дом.

Увидеть его снова означало вспомнить, какое огромное место родовое гнездо занимало в его мыслях за время вынужденной разлуки с Англией после смерти отца.

Под жарким солнцем далекой Индии Анселин часто вспоминал и журчание воды в фонтане, украшенном каменными купидонами, и шорох листвы кустарников, среди которых он играл маленьким мальчиком, наблюдая за рыжими белками, стремительно взлетавшими по стволам деревьев наверх, к веткам, чтобы спрятать там орешки.

Иногда ему снилось, как он играет в прятки среди потайных комнат и лестниц, огромных дымоходов, где когда-то прятались католические священники[24]. Во сне ему казалось, что его преследуют его недоброжелатели, но он твердо знал, что в стенах Кингс-Кип всегда будет в безопасности.

– Все это мое! Мое! Мое! – повторял он после ужина.

По лужайке граф дошел до самого пруда. Здесь он остановился и огляделся по сторонам. Во тьме дом сверкал, как огромный бриллиант. Над головой мерцали звезды, из многочисленных окон струился мягкий золотистый свет.

– Мое! – возбужденно повторил он. – Я больше никому не отдам этот дом!

Теперь Роттингем точно знал: именно ради этого поместья он долгие годы упорно трудился в далекой Индии. Он еще тогда сказал себе, что терпит разлуку с родной страной лишь для того, чтобы больше никогда не испытывать унижений, чтобы не терзаться сознанием собственной бедности, когда многие вещи становятся недостижимыми, поскольку он не в состоянии за них заплатить.

А деньги ему требовались, и немалые. И все потому, что ему была ненавистна сама мысль, что для окружающих имя Роттингемов связано с долгами, невыполненными обязательствами, стучащими в дверь назойливыми кредиторами и угрозой оказаться в долговой тюрьме.

Нет, этому больше никогда не бывать, говорил он себе. Впрочем, он понимал, что в его жгучем желании иметь много денег было нечто большее, нежели обычный страх. Скорее решимость не допустить впредь повторения печального опыта собственного отца.

А все потому, что граф точно знал: рано или поздно Кингс-Кип достанется ему в наследство и он будет там жить, если, разумеется, сможет позволить себе такую роскошь.

Графу вспомнилось, как он долгими часами изучал тонкости торгового дела: как следует покупать и продавать товары и с кем при этом иметь, а с кем не иметь дело. При этом ему нередко приходилось общаться с теми, кто стоял значительно ниже его на социальной лестнице, был плохо воспитан и не имел ни малейшего представления о чести. В этих случаях граф был вынужден проявлять недюжинный такт, терпение и дипломатический талант, чтобы такие люди доверились ему в ведении торговых дел.

Щеголи, ловеласы и аристократы, окружающие принца Уэльского, подумал граф, были бы немало удивлены, если бы узнали, как низко ему приходилось падать и какую порой проявлять безжалостность, лишь бы только заработать на торговых сделках.

Но, по крайней мере, ему везло, как обычно везло большинству Роттингемов!

Невозможное стало возможным: в самых безнадежных карточных играх он выходил победителем, а затем, подобно волнам прилива, на него обрушивался один финансовый успех за другим.

Глядя на Кингс-Кип, он испытывал абсурдное желание обхватить дом руками и, словно сокровище, крепко прижать к груди.

В его глазах дом был привлекательнее даже самых красивых женщин, совершеннее любого, пусть даже самого идеального женского тела, более надежен, чем что-либо другое в его жизни. “Это то, чего я всегда хотел”, – подумал граф.

Неожиданно он поймал себя на мысли, что циничное начало в глубине его души смеется над его же собственным искренним воодушевлением. Но почему?

“Неужели тебе и впрямь хочется прожить всю свою жизнь вдали от Лондона, в сельской местности, как твой дед?” – спрашивало графа его сердце. Он тотчас вспомнил своего деда, холившего и лелеявшего Кингс-Кип, словно женщину, которую одаривают роскошными нарядами и бриллиантами.

Вспомнив про пятого графа Роттингема, он посмотрел на вершину одного из соседних холмов, вздымавшихся на фоне ночного неба позади дома, и увидел купол обсерватории. Именно оттуда его дед любил наблюдать за звездами, находя их более интересными и привлекательными, нежели человеческое общество.

– Теперь, когда у меня есть Кингс-Кип, нужно ли мне что-то еще? – спрашивал себя Анселин.

Наконец граф вернулся в дом и лег спать, полный планов на завтрашний день.

Завтра он встретится с управляющим имением и фермой, осмотрит конюшни, убедится, все ли в порядке и нужны ли какие-то усовершенствования.

В свое время его кузен держал лишь несколько лошадей, а дед и вообще был к ним равнодушен. Граф же решил, что успех на скачках, сопутствующий ему последние три года, станет лишь началом его увлечения “спортом королей”.

Утром он распорядится нанять новых жокеев и конюхов. У него уже имелись кое-какие соображения относительно покупки чистокровных производителей, которые дадут ему новых скакунов.

Он уснул с сотней новых замыслов, роившихся в его голове, и вот теперь, когда настало утро, граф, выглянув за окно, невольно задался вопросом: а куда, собственно, он так торопится?

Кингс-Кип сохранял свое неповторимое лицо вот уже несколько столетий, и теперь молодой человек хотел лишь одного: чтобы дом подарил ему чувство защищенности, нечто такое, чего он не испытывал с далеких дней детства.

Позвонив в колокольчик лакею, Роттингем спустился вниз к завтраку так рано, что слуги с удивлением посмотрели на своего хозяина. Они хорошо вышколены, еще накануне вечером с удовлетворением отметил про себя граф. Все блюда к завтраку – а их было подано немало – были отменно приготовлены, хотя им и не хватало тонкого вкуса, присущего повару, который готовил графу в Лондоне и считался лучшим в кругах столичного бомонда. Столовое серебро оказалось выше всяческих похвал, а три лакея – румяные деревенские парни ростом не менее шести футов каждый – проявляли завидную расторопность.

– Я буду устраивать здесь званые вечера, Барнем, – сообщил граф старшему лакею, усаживаясь за стол. – Обслуги в доме должно быть больше. Насколько я помню, полковник обходился без камердинера или мажордома?

– Да, милорд, домашним хозяйством ведал я.

Вместо старого хозяина.

– Пока продолжайте выполнять свои прежние обязанности, – распорядился граф, – но нам понадобится больше лакеев, и экономка, несомненно, пожелает нанять несколько горничных.

– Будет приятно снова видеть дом в его былом величии, милорд, – отозвался Барнем.

Граф недоуменно посмотрел на лакея:

– Вас, если не ошибаюсь, еще не было здесь в то время, когда был жив мой отец?

– Да, милорд, когда был жив дедушка вашей светлости, я служил младшим помощником буфетчика. Я покинул Кингс-Кип, когда меня отправили выполнять обязанности лакея у герцога Норфолкского. А вернулся четырнадцать лет назад и занял мое нынешнее место.

– Откуда вы родом?

– Я родился здесь, в поместье, милорд.

– Рад это слышать, – ответил Роттингем. – Хотелось бы, чтобы вокруг меня были главным образом те, кто давно знает Кингс-Кип. По возможности берите в дом прислугу из числа местных жителей.

– Непременно, милорд.

Через просторный вестибюль с великолепной резной лестницей и мраморными статуями граф прошел к входной двери. Снаружи его ждал вороной жеребец, великолепный и потому весьма дорогой. Роттингем приобрел его год назад и на прошлой неделе отправил в Кингс-Кип.

Ему неожиданно захотелось прокатиться верхом по поместью. Впрочем, в конюшне полковника вряд ли найдется нечто лучше этого вороного красавца.

Увы, Громовержца предстояло не только обучить, но и просто укротить и объездить. После непродолжительного поединка человека и животного граф наконец сумел подчинить себе непокорного скакуна. Окрыленный успехом, он пустил коня галопом по парку.

Воздух был свеж и напоен благоуханием весны. Легкий ветерок приятно обдувал лицо. На деревьях и кустарниках уже распустились почки, и повсюду, куда бы ни упал взгляд графа, его приветствовали вездесущие нарциссы. Казалось, что они, словно фанфары, возвещают миру о его радости и ощущении триумфа.

Верховая прогулка продолжалась около двух часов, прежде чем граф вспомнил, что в доме его ждут дела.

Ему предстоит многое выслушать и многое узнать от своих слуг. Но в данный момент для него не было ничего важнее, как вновь познакомиться с землей своих предков: полями и лесами, что подобно суровым стражам охраняли его владения.

Он заехал даже дальше, чем намеревался, и, повернув назад в сторону дома, избрал другой путь. Теперь он ехал через лес, расположенный в южной части его владений, тщетно пытаясь отыскать знакомые ориентиры. Увы, долгие годы отсутствия стерли их из памяти. Граф плохо помнил ту часть поместья, что простиралась за пределами парка.

Вскоре он оказался в чаще соснового леса.

Сосны здесь росли так плотно, что закрывали солнце. Почва в лесу была песчаной, и его вороной ступал почти бесшумно. Неожиданно Роттингему показалось, будто он слышит чей-то плач. Он тотчас же остановил Громовержца и прислушался.

Наверное, это какой-нибудь зверек, подумал граф, попавший в лапы к хищнику, горностаю или ласке, а может быть, птица, недовольная вторжением чужих в ее владения. Его кузен отнюдь не был заядлым охотником, и в поместье держали лишь нескольких егерей.

Граф заметил соек, перелетавших с одной ветки на другую. Ему также не раз попадались на глаза черно-белые сороки и вороны, которых хороший лесник давно бы истребил.

Он продолжал вслушиваться в шелест леса, шепот легкого ветерка, быстрые пробежки дикого кролика, писк полевой мыши, воркование лесного голубя, но неожиданно до его слуха отчетливо донесся человеческий плач.

Растерянно пытаясь определить, откуда исходит этот звук, граф услышал даже ближе, чем предполагал, чей-то голос.

– О мой дорогой… как же я буду жить без тебя? Разве я когда-нибудь узнаю, что с тобой случилось? Где… где ты окажешься? Как с тобой… будут обращаться?

В этом голосе звучала такая искренняя боль, что Роттингем невольно вздрогнул. Впрочем, уже в следующий миг на его губах заиграла легкая улыбка. По всей видимости, он случайно подслушал разговор двух влюбленных, прощавшихся друг с другом.

– Как же я смогу спать по ночам, – продолжил юный голос, – думая о том, что ты… скучаешь обо мне… зная, что ты… не поймешь, почему нас разлучили. – Голос оборвался, сменившись плачем, затем зазвучал снова. – Что будет… если с тобой будут жестоко обращаться… если они не поймут, какой ты нежный… какой умный и послушный. Ох, дорогой, дорогой мой… что же мне делать? Как я могу расстаться с тобой? Лучше бы мне умереть!

Последние слова были полны отчаяния и боли. И незримый обладатель загадочного голоса разразился безутешными рыданиями.

Граф, не раздумывая, соскочил с седла на землю. Привязав Громовержца к дереву, он направился в ту сторону, откуда доносился плач. Сделав всего несколько шагов, он оказался на поляне, где тотчас застыл на месте как громом пораженный: его взору предстал удивительной красоты конь.

Животное безмятежно пощипывало траву. На нем было дамское седло с высокой передней лукой. Спиной к Роттингему, на поваленном дереве, печально склонив голову на колени и уткнувшись лицом в ладони, сидела женщина в светло-зеленом платье.

По ее стройной хрупкой фигуре граф заключил, что это совсем юная девушка. Ее волосы, вместо того чтобы быть уложенными в прическу в соответствии с модой, были распущены по плечам. Но поскольку они были вьющимися от природы, то выглядели очень красиво. Определить их цвет граф не смог.

Он стоял и смотрел на нее, понимая, что, оглушенная собственными рыданиями, незнакомка не слышала, как он приблизился к ней.

– Что же мне делать… как я расстанусь с тобой? – пробормотала девушка.

– Наверняка на ваш вопрос есть ответ, – негромко произнес граф. – Может, стоит попробовать его отыскать?

При звуке его голоса незнакомка напряглась, но лица от ладоней не подняла и даже не удостоила его ответом. Воцарилось молчание.

– Вы ничего… не можете… сделать… Прошу вас… уходите, – ответила она наконец.

– Откуда вы знаете, что я не смогу вам помочь? – спросил граф.

– Никто… никто не может… помочь мне, – ответила юная незнакомка. Ее голос прозвучал глухо, поскольку лицо было по-прежнему закрыто ладонями.

– Почему вы в этом так уверены? – поинтересовался граф. – Знаете, именно тогда, когда кажется, что дела обстоят хуже некуда, в голову приходит идея, как изменить этот мир к лучшему.

– Ничто… не может… спасти Меркурия, – возразила девушка. – Так что… бессмысленно… даже говорить… об этом.

Роттингем сел на соседнее поваленное дерево. Он выглядел весьма элегантно в белых бриджах, сюртуке и цилиндре, щегольски сидящем на его темных волосах.

– Я правильно понял, что вас хотят лишить лошади? – спросил он. – Это не праздное любопытство, я действительно хочу вам помочь.

– Я сказала вам… никто… не может… помочь мне, – ответила девушка, шмыгая носом. Ее голос звучал беззащитно, совсем по-детски, и предательски дрожал, как будто она вот-вот не на шутку разрыдается.

– Но почему?

– Он… его… продают… в субботу, – ответила она. – Мне нет дела… до других вещей… дома… мебели… но Меркурий… он не поймет.

– Верно, он не поймет, – задумчиво согласился Роттингем.

– Он всегда был со мной… с тех пор… как был жеребенком, – призналась незнакомка. – Я ухаживала за ним… кормила его, чистила. На нем… никогда… никто… еще не ездил, кроме меня. Что, если… кто-то будет… жестоко обращаться с ним?

Ее голос был полон искренней боли, и Роттингем был тронут до глубины души переживаниями юной особы.

– Я не могу поверить, что кто-то станет жестоко обращаться с таким прекрасным животным, – сказал граф.

Незнакомка отняла ладони от лица и посмотрела на своего скакуна. Граф отметил про себя ее очаровательный прямой носик и дрожащие губы. Увы, девушка тотчас же отвернулась, как будто не желая, чтобы он разглядел ее лицо.

– Вы все равно… ничего не сможете… сделать, – пролепетала она. – Прошу вас, уходите. Вы вторглись в чужие владения.

– Эта земля принадлежит вам? – удивился граф.

– Нет, но мне разрешают ездить здесь верхом, – последовал ответ. – А у вас такого разрешения нет. Так что, пожалуйста, возвращайтесь в деревню, сверните налево и сразу ее увидите.

Незнакомка сопроводила свои слова жестом, указав ему, в какой стороне находится деревня.

– Деревня Уитли? – уточнил Роттингем.

– Да, верно. Вы, должно быть, заблудились.

– И все-таки я бы хотел помочь вам.

– Я же сказала вам, – с легким раздражением ответила девушка. – Меркурия собираются продать в уплату долга… долга чести. Карточные долги, знаете ли. Есть и другие долги, которые необходимо оплатить, иначе… Она не договорила.

– Иначе?..

– Иначе моего отца отправят в тюрьму!

Ее голос упал до шепота, казалось, будто она говорит сама с собой.

– Но что же будет с вами? – настойчиво поинтересовался граф. – Когда продадут ваш дом и вашего красавца Меркурия, что будет с вами? Куда вы пойдете?

– Не имею представления, – бесхитростно призналась его собеседница. – Но это… это не важно, что станется со мной, когда… когда у меня не будет моего Меркурия! – Она горестно вздохнула, а затем, явно пытаясь взять себя в руки, сказала: – Мне не следует докучать вам, сэр, моими заботами. Я с вами не знакома, и мои заботы никому не интересны, кроме меня самой. Вы не способны понять, что я… чувствую.

– Как знать, вдруг вы ошибаетесь, – возразил ей Роттингем. – Много лет назад, когда я был маленьким мальчиком, у меня была собака. Мне подарили ее еще щенком, и я сам ее вырастил. Собаку звали Джуди, и я любил ее больше всего на свете. – Немного помолчав, он продолжил свой рассказ: – Джуди всегда бегала за мной следом, даже спала на моей кровати. Когда я учил уроки, она сидела у моих ног, если я отправлялся на верховую прогулку, то она всегда сопровождала моего пони.

Граф вновь сделал паузу.

Юная незнакомка внимательно слушала его и даже подняла голову. Теперь он мог видеть, какое у нее красивое точеное лицо. Девушка смотрела на свою лошадь, и граф отметил про себя, что у нее прекрасная белая кожа и огромные глаза с длинными пышными ресницами, в которых застыли слезы.

А еще она была очень бледна. Графу она напомнила бесплотную стремительную тень – этакое призрачное, бестелесное создание, призрак, пришедший откуда-то из чащи леса, дух, являющийся частью земли, гор, деревьев и зеленой листвы.

– Как вдруг, – продолжил он свой рассказ, – однажды вечером я узнал, что на следующее утро мне предстоит уехать в Лондон. О Джуди никто не упоминал, и я решил, что конечно же смогу взять ее с собой. Мы никогда не расставались, и я не мог представить себе жизни без нее. Лишь когда меня подвели к ожидавшей возле дома карете, мне сказали, что Джуди со мной не поедет.

– Как это жестоко! – воскликнула незнакомка.

– Мне даже не дали толком попрощаться с ней, – продолжил Роттингем. – Меня буквально оторвали от нее. Когда я обнял мою Джуди, мое детское сердце разрывалось от страха: что будет с ней, когда я уеду?

– И что же случилось… с ней? – полюбопытствовала девушка.

– Не знаю, не знаю, – глухо пробормотал граф.

– Вы хотите сказать, что больше никогда ее не видели?

– Я не только больше ее не видел, но никогда больше не слышал о ней, – ответил он.

– Ужас! Как жестоко с вами обошлись! Кошмар! – воскликнула девушка и после короткой паузы добавила: – Тогда вам… понятны мои чувства… к Меркурию.

– Да, понятны, – подтвердил Роттингем.

Повисла новая пауза, первой ее нарушила незнакомка.

– Я даже не знаю, что хуже: представлять себе ужасные вещи, не спать ночами, думая о том, как там бедная Джуди, или же точно знать, что с Меркурием жестоко обращаются, что его бьют, может, даже заставляют возить почтовые дилижансы с тяжелой поклажей?

– Вы напрасно мучаете себя! – успокоил граф. – Скорее всего, его купит какой-нибудь достойный джентльмен. На вашем коне будет кататься добрая леди. Возможно, он попадет в конюшню к кому-то, кто хорошо разбирается в лошадях.

– Но как… я могу быть в этом уверена? – произнесла девушка сдавленным шепотом.

– Знаете, если вы будете ожидать худшего, то это не поможет ни вам, ни Меркурию, – сказал граф. – Это слабость, если не сказать больше – трусость.

Его собеседница ответила не сразу.

– Пожалуй,… вы правы. Я поступила неправильно, когда пала духом и думала только о себе.

Маме наверняка было бы за меня стыдно.

– А как вас зовут? – поинтересовался Роттингем.

– Сиринга, – ответила девушка почти равнодушно, как будто не задумываясь над его вопросом. – Мой отец – сэр Хью Мелтон, и мы живем в деревне, в барском доме. – Она вновь умолкла, как будто о чем-то задумалась, потом неожиданно поднялась на ноги. – Знаете, я хочу вам кое-что показать. Вы помогли мне понять, как глупо я себя вела. Мне не следовало плакать. Мне нужно было молиться за Меркурия… или не стоит?

– Вы думаете, это поможет? – спросил граф. – Я знаю, что поможет, – ответила Сиринга.

Она по-прежнему смотрела не на него, а в сторону. Пройдя через поляну, она подошла к ее левому краю.

– Оставайся на месте, Меркурий! – услышал граф, когда она прошла мимо него, а в следующий миг он увидел, что девушка решительным шагом направилась в лес. Удивленный, он последовал за ней.

Расстояние оказалось небольшим. Вскоре деревья расступились, и он понял, что они стоят на краю обрыва. Простиравшееся внизу пространство зеленых лесов и лугов уходило далеко-далеко, к самому горизонту.

Роттингем вспомнил, что знает это место. В детстве конюх приводил его сюда, когда они совершали верховые прогулки.

– Отсюда, – заговорила Сиринга, – вам виден безлюдный мир, где нет ни дорог, ни человеческого жилья. Вообще-то они конечно же есть, да только не видны. Мама мне рассказывала, что вид, который отсюда открывается, похож на нашу жизнь, он уходит в вечность, и мы лишь выбираем в ней свой путь.

Произнеся эти слова, девушка села на плоский камень на краю отвесного утеса. Лишенный всякой растительности, он резко обрывался вниз.

Граф застыл рядом с ней, устремив взгляд вдаль. Он прекрасно понимал, что она имела в виду, и в душе был полностью согласен с ней. Это действительно безлюдный мир.

Мир деревьев, на которых распускаются почки, мир первозданной красоты, сливающийся на горизонте с туманной синевой неба.

– Маме было бы стыдно за меня, – тихо проговорила Сиринга. – Я вела себя как трусиха. Теперь, когда вы показали мне, что я была неправа, я попытаюсь думать о том, как отправлюсь в путешествие по безлюдному миру, чтобы найти в жизни правильный путь.

– А как же ваш Меркурий? – спросил граф.

– Я буду за него молиться, – ответила девушка. – Молиться о том, чтобы он нашел добрых и заботливых хозяев. Таких, которые будут любить его столь же сильно, как люблю его я. Буду молиться за него каждую минуту, прямо с этого момента и до субботы.

– Вот увидите, ваши молитвы не останутся без ответа, мисс Мелтон.

– Вы вправду так думаете?

Сиринга повернулась к нему лицом, и граф впервые смог как следует его разглядеть. Он не ожидал, что это лицо окажется столь красивым и утонченным.

Нет, девушку трудно было назвать красавицей в привычном смысле этого слова, и все же ее отличала удивительная прелесть. Граф подумал, что она прекрасна.

Ее глаза еще не просохли от слез и на маленьком личике казались просто огромными. Это было лицо, одухотворенное юной красотой, лицо, которое невозможно назвать просто хорошеньким.

Теперь он понял, почему не смог определить цвет ее волос: они подобно воде отражали свет, не имея своего собственного определенного цвета. Глаза ее были такими же – серыми, которые по временам кажутся то зелеными, то золотистыми. Губы свежие, сочные, чувственные.

Глядя на нее, граф подумал о том, что раньше как-то не задумывался о том, как много женщина способна выразить глазами или одним движением губ.

Сиринга сидела, глядя на него снизу вверх, поскольку сам он продолжал стоять. Граф снял цилиндр, и его широкие плечи, красивое загорелое лицо, как обычно, отмеченное легкой печатью цинизма, казались четко прорисованными на фоне яркого голубого неба.

Ему показалось, что Сиринга смотрит на него как-то странно. В следующее мгновение, прежде чем он успел предложить ей руку, она быстро вскочила на ноги.

– Я хочу сказать вам еще кое-что, – сказала она. – Что-то, отчего вы, по-моему, порадуетесь за Джуди.

Граф удивленно поднял брови.

– Вам ведь до сих пор грустно вспоминать о ней? – тихо спросила Сиринга.

Не дожидаясь его ответа, она зашагала назад по той же тропинке, которой они только что пришли к обрыву. Дойдя до поляны, она окликнула своего скакуна:

– Меркурий!

Конь перестал щипать траву, поднял голову и подошел к хозяйке. Сиринга же, даже не взяв его под уздцы, свернула в лес. Почти сразу они оказались возле Громовержца.

Увидев, что жеребец взнуздан, она подождала, пока граф развяжет уздечку, после чего ловко, без посторонней помощи села в седло. В зеленом платье верхом на лошади она показалась графу фантастическим созданием, кем-то вроде сказочной феи. Подождав, пока он оседлает Громовержца, она двинулась вперед, все дальше и дальше углубляясь в чащу леса.

Граф обратил внимание, что лес стал гуще. А вскоре впереди выросла живая изгородь из терновника, такая плотная и высокая, что Роттингем решил, что им ни за что ее не преодолеть. Сейчас Сиринга, наверное, свернет налево или направо. Но нет. Вместо этого она поехала прямо вперед, к изгороди, и спешилась.

Граф последовал ее примеру и, привязав Громовержца к дереву, выжидающе посмотрел на свою спутницу.

– Следуйте за мной, – коротко сказала Сиринга, заговорщицки понизив голос.

Она приблизилась к изгороди и, к великому удивлению графа, тотчас нашла незаметную с первого взгляда тропу, которая вряд ли была протоптана человеческими ногами. То и дело сворачивая то вправо, то влево, чтобы не пораниться об острые шипы терновника, они преодолели лабиринт переплетенных ветвей.

Заросли были не столь плотными, как то могло показаться со стороны, и вскоре они вышли на открытое пространство. Взору открылась небольшая зеленая лужайка, окруженная со всех сторон кустами, терновником и падубом.

В центре лужайки были хорошо видны руины старинной каменной кладки. Граф разглядел разрушенную колонну, вернее, то, что от нее осталось. Затем посмотрел на дальний край поляны и все понял.

Это были развалины часовни, построенной монахами в ту пору, когда на месте Кингс-Кип еще стоял монастырь. Ее стены были разрушены солдатами кромвелевской армии, и остатки фундамента заросли плющом и жимолостью. Гигантские ветви тиса, переплетясь, образовали густой зеленый щит, оградив тем самым это священное место от посторонних глаз.

Однако время пощадило часть того, что когда-то было большим восточным окном, и лежавшую под ним мраморную глыбу, которая в те давние времена служила алтарем.

Три ступеньки, ведущие к алтарю, поросли мхом и лишайником, красным и желтым. Со временем вокруг разросся лес и окружил остатки алтаря зарослями дикой вишни и яблони, которые высились над подлеском из шиповника, боярышника и ломоноса.

Кустарники еще не расцвели, однако на поляне граф заметил горстку примул, обративших свои желтые лепестки к весеннему свету. Росли здесь и дикие нарциссы, и лесные фиалки, и нежный белый чистотел – первые весенние цветы.

Роттингем и его спутница стояли какое-то время рядом. Затем Сиринга еле слышно произнесла:

– Существует легенда о том, что монахи построили эту часовню в честь святого Франциска, покровителя диких животных и птиц. Говорят, что в самые суровые зимы животные приходили сюда и никогда не уходили голодными.

Граф молчал, и Сиринга продолжила:

– Я видела птиц со сломанными крыльями, видела зверюшек, израненных лисой. Они приходили сюда и оставались здесь. А потом или умирали, или выздоравливали. Они не боялись даже меня.

Поскольку граф продолжал молчать, она взяла его за руку.

– Я уверена, – произнесла она, – что раз Джуди не смогла найти вас, если ее бросили одну, она наверняка нашла путь к этому месту.

В огромных глазах девушки блеснули слезы, и, как будто не зная, что еще добавить к сказанному, она развернулась и снова шагнула в заросли кустарника.

Меркурий терпеливо ждал ее там, где она его оставила. Граф отвязал Громовержца и подошел к Сиринге. Она пристально посмотрела ему в глаза, как будто спрашивая взглядом, понял ли он то, что она только что показала ему.

– Для меня большая честь увидеть то, что вы мне только что показали, – осторожно произнес он, чтобы не испортить торжественности момента.

– Никто, кроме меня, не знает об этом месте, – призналась девушка и с улыбкой добавила: – Кроме птиц и животных Монахова леса.

Роттингем тотчас вспомнил, что именно так называют этот лес. Именно так он обозначен на картах, которые висят на стене в кабинете управляющего поместьем.

– Я никому об этом не скажу, – пообещал граф.

– Я знаю, что могу вам доверять.

– Почему вы так думаете?

– Потому что вы… вы помогли мне, – призналась Сиринга. – Вы помогли мне даже больше, чем я могу объяснить вам, и поэтому я должна… поблагодарить вас.

– Вы уже поблагодарили меня, – ответил граф. – Я думаю, что Джуди наверняка нашла путь к этому месту.

– Я в этом даже не сомневаюсь, – согласилась с ним Сиринга. – Животные намного разумнее людей в том, что касается инстинктов… особенно собаки.

– И все же вы доверились мне.

Улыбка коснулась губ Сиринги.

– Я положилась на собственный инстинкт, а он меня изрядно подвел на прошлой неделе, когда я узнала о торгах… – Ее голос снова задрожал, но она быстро взяла себя в руки. – Теперь я буду храброй. Я не забуду тот урок, который вы мне преподали сегодня. Теперь я не буду бояться будущего так, как боялась совсем недавно.

– Уверен, что боги услышат ваши молитвы, – ответил Роттингем.

В глазах девушки промелькнуло изумление.

– Чему вы так удивились? – спросил граф.

Сиринга слегка покраснела.

– Это потому, что там, на обрыве, я посмотрела на вас, – призналась она. – Вы стояли, возвышаясь надо мной. На фоне неба вы показались мне настоящим богом. Богом, который в нужную минуту пришел мне на помощь.

– Какого же именно бога я вам напомнил? – поинтересовался граф.

– Юпитера, – ответила девушка. – Конечно, вы были Юпитером, владыкой богов и людей, богом, к которому древние римляне обращались за помощью.

– Вы мне льстите, – сухо заметил Роттингем.

– Нет, нет, я и не пыталась вам польстить, – искренне ответила Сиринга. – Вы помогли мне, дали совет, поделились мудростью. Теперь, когда буду молиться за Меркурия, я буду вспоминать вас. Я буду уповать на то, что Юпитер и святой Франциск услышат мои молитвы.

– Ваши молитвы непременно будут услышаны, – заверил ее граф. – Он отвязал своего коня и немного замялся, держа поводья в руках. – До свидания, Сиринга. Если мы больше никогда не встретимся, помните, что, когда вам станет одиноко, на этом свете есть тот, кто мог бы вас выслушать.

– Я буду помнить об этом, – серьезно ответила девушка. – Спасибо вам, господин Юпитер, за то, что пришли мне на помощь, когда я так в ней нуждалась.

Говоря это, она улыбнулась.

Она выглядела удивительно юной и хрупкой. Совсем дитя, подумал граф и даже испугался, что в любой момент она может убежать и исчезнуть среди сосен. Не отдавая себе отчета в том, что делает, он приподнял ее подбородок, наклонился и поцеловал в губы.

Это был поцелуй мужчины и ребенка, ее губы были сочными и нежными и вместе с тем по-детски беззащитными. Оба на мгновение застыли на месте.

Затем граф вскочил на Громовержца и, учтиво приподняв на прощание цилиндр, направил коня в сторону поместья, оставив Сирингу одну среди леса. Она еще долго стояла среди деревьев, глядя ему вслед до тех пор, пока он не скрылся из вида и не стих цокот копыт. Потом она обхватила Меркурия за шею и прижалась к ней лицом.

Глава третья

– Ешьте свой завтрак, мисс Сиринга, и не говорите глупостей! – сердито произнесла няня голосом человека, привыкшего раздавать указания малым детям.

– Я пытаюсь, – отозвалась девушка.

Произнеся эти слова, она знала, что не сможет проглотить даже маленький кусочек, потому что он просто не пролезет в ее горло.

Она встала из-за стола и, подойдя к окну, выглянула наружу, в небольшой неухоженный сад, где росли каштаны и огромные кусты сирени.

На ветвях уже набухли почки, и, глядя на них, она с горечью подумала, что, когда настанет пора цветения, ей придется покинуть дом и она не увидит всей красоты весеннего сада.

Услышав позвякивание посуды, она повернула голову и заметила, что няня ставит на поднос завтрак для отца.

– Я сама отнесу ему завтрак, Нана, – тихо произнесла Сиринга.

– Вряд ли сэр Хью станет что-нибудь есть, – ответила та, укладывая на серебряную тарелочку ломтики поджаренного хлеба. – Если он не захочет, то приносите поднос обратно. Кофейный сервиз и остальное столовое серебро будут выставлены на торги.

Сиринга промолчала. Взяв поднос с окаймленной кружевами салфеткой, на котором стояли изящная фарфоровая чашка с цветочным орнаментом и серебряная тарелочка с хлебом, она поднялась на второй этаж.

Поставив поднос на столик возле двери в отцовскую спальню, Сиринга постучала в дверь, но ответа не услышала. Тогда она постучала снова и, взяв со столика поднос, вошла в комнату.

В спальне царил полумрак, но она увидела, что отец не спит, а лежит, откинувшись на подушки и закинув руки за голову.

– Доброе утро, отец, – сказала Сиринга. – Я принесла завтрак.

– Я ничего не хочу, – хрипло ответил сэр Хью.

Сиринга еще не успела заметить полупустой графин бренди на столике рядом с кроватью, но уже поняла, что отец пьян. Поставив поднос, она подошла к окну, чтобы отдернуть шторы и впустить в комнату свет.

– Чашка кофе поможет вам, отец, – осторожно произнесла девушка, зная, что порой любое невинное предложение что-нибудь выпить или съесть способно привести сэра Хью в ярость.

Этим утром отец сразу же потянулся за графином с бренди.

– Конечно, поможет, – ответил он, – но сегодня мне все безразлично.

Отец оказался еще даже более пьян, чем она ожидала. Тем не менее Сиринга решилась задать ему давно мучивший ее вопрос о торгах.

– Не сочтите мой вопрос за дерзость, отец, – сказала она, – но я хотела бы знать, какова точная сумма наших долгов?

В ответ в комнате воцарилась гнетущая тишина. Впрочем, через пару секунд сэр Хью потянулся к бутылке и, налив себе дрожащей рукой бренди, сказал:

– Значит, тебе хочется знать точно? Что ж, раз ты настаиваешь, так и быть, скажу, чтобы больше к этому не возвращаться. Я должен двадцать тысяч фунтов!

Выговорив это, он осушил стакан, откинулся на подушки и закрыл глаза.

Какое-то время Сиринга стояла как громом пораженная, затем пришла в себя и не своим голосом воскликнула:

– Двадцать тысяч фунтов! Но, отец, разве мы когда-нибудь сможем… найти такие деньги!

Сэр Хью открыл глаза.

– Но нам ничего другого не остается! Мы должны это сделать, ты слышишь меня? И десять тысяч фунтов – это долг чести, который необходимо отдать в первую очередь! Незамедлительно!

– Но, отец, джентльмен, которому вы задолжали эти деньги, не посадит вас в тюрьму. Тогда как другие…

– Успокойся! – оборвал он дочь. – Может, я и глупец, Сиринга, и проклятый картежник, но я все еще остаюсь джентльменом! Я человек слова! – Сэр Хью помолчал, а затем, сердито посмотрев на дочь, добавил: – Прекрати думать и говорить, как эти презренные торгаши! Почему бы этим проклятым лавочникам не подождать еще? Черт их побери, они только и могут, что требовать свои паршивые деньги!

– Они и так ждут очень давно, отец, – мягко возразила Сиринга.

– Так пусть, черт возьми, подождут еще! – прорычал сэр Хью и прижал руку к глазам. – Задерни шторы, Сиринга! Зачем здесь свет? У меня раскалывается голова, и если мне придется иметь дело с этими хищными волками, с этими мерзкими стервятниками, которые собрались внизу, то мне пригодилась бы еще одна бутылка бренди!

– Это была последняя, отец, – ответила Сиринга.

– Последняя бутылка! – с отвращением процедил сэр Хью, как будто ему отвратительны были сами эти слова. – Ты в этом уверена?

– Вполне, отец. Это была последняя бутылка, которая оставалась в погребе. Я сама вчера смотрела.

Сэр Хью бросил взгляд на опустевший графин.

– О боже! Да как же я проживу день, не имея выпивки?

– Я принесла вам кофе, отец.

– Кофе! – прорычал сэр Хью. – Я хочу бренди, и будь я проклят, если не раздобуду его! Прикажи, чтобы мне принесли горячую воду для бритья и мои сапоги. Надеюсь, что эта лентяйка, старуха кормилица, вычистила их.

– Да, отец, Нана вычистила их. И еще она выстирала вашу лучшую рубашку, накрахмалила ее и выгладила, – ответила Сиринга. – Ваш сюртук также вычищен и отглажен. – Она глубоко вздохнула. – Прошу вас, отец, не надо больше пить! – взмолилась она. – Если вам придется разговаривать с людьми, пришедшими на торги, то будет лучше, если они увидят вас трезвым и опрятным, а не…

Сиринга замолчала.

– Пьяным как сапожник! – язвительно закончил за нее фразу сэр Хью. – Напившимся, как свинья, пьяным в стельку, да как угодно можно сказать! Это означает моральное падение, утрату человеческого облика! Тот, кого ты сейчас видишь перед собой, недостоин быть твоим отцом!

В словах сэра Хью прозвучала нескрываемая горечь. Движимая порывом сострадания, Сиринга шагнула к нему и накрыла своей рукой его ладонь.

– Извините, отец, – прошептала она. – Вы же знаете, что я помогу, я сделаю все, что только будет в моих силах.

– Знаю, – ответил ей отец уже совсем другим тоном. – Ты славная девушка, Сиринга, твоя мать непременно гордилась бы тобой. – Стоило сэру Хью заговорить о покойной жене, как голос его смягчился и в его налитых кровью глазах блеснули слезы. – Это все потому, что я тоскую по моей Элизабет, – прошептал он. – Я не могу жить без нее, я никогда не смогу жить без нее. Как же она посмела уйти в мир иной и оставить меня одного, как, скажи мне, Сиринга?!

Подобные причитания были хорошо ей знакомы. Она знала, что после того, как отец выпьет и спустя какое-то время начнет трезветь, он становится уже не злобным, а слезливо-сентиментальным.

– Этого никогда не случилось бы, будь твоя мать по-прежнему с нами, – продолжил сэр Хью так, как будто разговаривал с самим собой. – Она удерживала меня от нелепых поступков, помогала вести себя так, как подобает порядочному человеку. О Сиринга, как же я мог так ее подвести?

По щекам сэра Хью потекли слезы. Сиринга с состраданием посмотрела на отца, прекрасно понимая, однако, что эти слезы – не более чем проявление чувствительности немолодого пьяного человека. Стоит ему выпить еще пару стаканов, как он снова станет злобным и агрессивным. Он будет проклинать заимодавцев и торговцев, захочет отправиться в Лондон, чтобы промотать последние деньги, потратив их на выпивку или спустив за карточным столом.

– Я принесу вам горячей воды для бритья, – сказала она и, вспомнив о завтраке, указала на чашку кофе: – Выпейте кофе, отец. Он придаст вам бодрости.

– Бодрости? Для чего? – переспросил отец. – Мое положение безнадежно, и я не вижу смысла жить дальше.

– Выпейте, отец, кофе, – настаивала Сиринга.

Продолжая что-то бормотать себе под нос, сэр Хью отпил немного из чашки и с отвращением произнес:

– Фу, вкус, как у помоев! Я хочу бренди!

– Тогда вы должны встать, – ответила Сиринга.

Взяв поднос, она вышла из комнаты. В это утро отец пребывал в скверном расположении духа. Так в отчаянии подумала она, спускаясь по лестнице вниз.

Три года назад, когда умерла ее мать, Сиринга очень тяжело переживала пьянство отца, его кошмарные перепады настроения. Теперь же она понемногу к ним привыкла.

Было гораздо хуже, когда сэр Хью впадал в скорбь, плакал, умолял простить его, раз за разом повторяя, как он тоскует по усопшей жене. За три года Сиринга смирилась с подобными сценами и воспринимала смену настроений отца как душевную фальшь, наигрыш.

Как бы ни жаловался он на жизнь, раздобыв каким-то образом пару гиней, он тотчас забывал обо всем и старался как можно быстрее их потратить. Он никогда не думал о последствиях, забывая о дочери и старой няне, служившей в их доме с тех пор, как родилась Сиринга. А ведь когда он отправлялся за карточный стол, им частенько даже нечего было есть.

Жутко сознавать его неукротимую тягу к спиртному. С каждым днем карты и выпивка становились для сэра Хью куда важнее, чем даже воспоминания об умершей жене. Он продал украшения, которыми в свое время так дорожила леди Мелтон и которые желала оставить Сиринге.

Вырученные за них деньги были спущены за один вечер, и тогда Сиринга подумала, что никогда не простит отцу подобное пренебрежение памятью умершей матери.

В доме теперь практически не осталось ничего ценного. После того как родители сбежали, чтобы тайком обвенчаться, они жили весьма скромно, главным образом на деньги, которые мать унаследовала по достижении двадцати одного года.

Сумма, которую они тратили, составляла всего несколько сотен фунтов в год, однако им удавалось жить относительно прилично, не впадая в излишнюю расточительность.

Когда Сиринга подросла, она узнала, что отец должен получать в жизни все лучшее. Именно у него должна быть лучшая лошадь для выезда и охоты, даже если туфли матери сношены до дыр, а на платья впору ставить заплаты. Отец был постоянным источником забот для трех женщин, обитавших в старом доме.

Сиринга скоро научилась играть отведенную ей роль. Она прекрасно знала, что сэр Хью должен быть одет как денди, даже если сама она выросла из старого платья и носить его уже просто неприлично.

Как ни странно, при этом она прекрасно понимала мать, которая никогда не сожалела о том, что сбежала от родителей, живших на севере страны. Они хотели выдать ее замуж за богатого шотландского дворянина.

Удачному браку она предпочла жизнь в условиях, которые ее родные назвали бы нищетой, с человеком, который не имел ничего, кроме красивой внешности. Зато был предан жене и наполнял ее сердце счастьем все годы их супружеской жизни.

С возрастом Сиринга стала лучше понимать взрослых. Она осознала, что именно мать была главой и опорой дома, именно мать умела отвлечь отца от печальных мыслей о том, что они живут на грани нищеты.

Именно благодаря стараниям жены каждый час в стенах старого дома был для сэра Хью столь же приятным и упоительно-веселым, как будто он по-прежнему находился в кругу друзей беспечной холостяцкой молодости.

Только повзрослев, Сиринга поняла, что отцу недоставало развлечений, которым он предавался в Лондоне. Он тосковал по клубам, посещать которые было ему теперь не по карману, скучал по друзьям, интересы которых ограничивались спортом, попойками и азартными играми.

Примечания

1

Джордж Браммел, прозванный Бо Браммелом (Красавчиком Браммелом), – знаменитый денди, друг принца Уэльского, законодатель мод.

2

Джон Джексон, прозванный Джентльменом Джексоном, – чемпион Англии по боксу, открывший на Бонд-стрит в Лондоне знаменитую в то время Академию бокса для джентльменов.

3

Дэниэл Мендоса – создатель нового стиля в боксе, чемпион Англии с 1792 по 1795 г., когда его победил Джексон. В 1787 г. одержал победу над Сэмом Мартином по прозвищу Батский Мясник.

4

Имеется в виду Мария Фицгерберт, вдова-католичка, возлюбленная принца Уэльского. Принц тайно обвенчался с ней в 1785 г., за десять лет до своей женитьбы на Каролине Брауншвейгской.

5

Таттерсоллз – аукцион чистокровных лошадей, названный по имени его основателя Ричарда Таттерсолла, проводится в Ньюмаркете.

6

Конечно (фр.).

7

Счет (фр.).

8

Дорогой (фр.).

9

Ну вот! (фр.)

10

Печально (фр.).

11

Это замечательно! (фр.)

12

Вовсе нет! (фр.)

13

Шикарно (фр.).

14

Замок (фр.).

15

Хорошенькую женщину, не так ли? (фр.)

16

Вот как! (фр.)

17

Прелестный маленький особняк (фр.).

18

Ах! (фр.)

19

Да он с ума сошел! (фр.)

20

Нет, нет (фр.).

21

Какой глупец! Мерзавец! (фр.)

22

King – король, to keep – хранить, беречь, скрывать.

23

Реставрация Стюартов – в 1660 г. парламент принял решение предложить Карлу II Стюарту, сыну Карла I, казненного в 1649 г. в результате Английской революции, занять престол трех королевств – Англии, Шотландии и Ирландии.

24

Имеются в виду сохранившиеся во многих старинных английских домах тайные убежища, где во времена преследования католиков укрывались католические священники, а во времена преследования протестантов (при королеве Марии I Тюдор) – протестантские.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.