Государи московские (№7) - Святая Русь. Книга 3

Когда он захватит Крым и подчинит немецкий Орден, Великая Литва протянется от моря и до моря, от границ Польши и до Волги, а то и до самого Камня, до Великих гор, за коими дикая Сибирь, неподвластная никому и пустая. Там — конец мира. Безбрежные леса, леса, и за ними ледяные горы на замерзших, мертвых морях… Вот очерк его земли! Княжества? Смешно! Королевства! А то и империи!

Витовт задумчиво подобрал поводья, тронув коня изогнутою немецкою шпорой. Кругом текло, земля освобождалась от снега, и ему следовало срочно скакать в Киев, возглавить рать для Великого похода, который вознесет его на вершину могущества.

В Киев уже стекались войска из разных земель. Подходили литовские князья со своими дружинами; с польскою конницей прибыли Сендзивой Остророг, Ян Гловач, воевода Мазовецкий, Абраам Соха, Пилип Варшавский, Вареш из Михова, заносчивый Павел Щурковский герба Грифита, Януш из Домброва, Фома Вержинок герба Лагоды, Петр из Милославля и другие. Все паны, получившие земли в Подолии и Червонной Руси, во главе со Спытком, вооружались и выступали со своими дружинами в поход. Шестьдесят тысяч ратного люда собралось под знамена Витовта. Да многие из них вели с собою стремянных, оружничих, конюших, поваров и прочую обслугу, у иного пана или рыцаря до десятка и до двух десятков душ, почти у всякого две, а то и четыре боевых лошади, не считая обозных, так что сила собиралась несметная, с возами, возками, телегами, артиллерией растянувшаяся на много поприщ пути. Киев уже был наполнен и переполнен оружным людом, кони истоптали до коричневой жижи зеленые весенние луга, потравили зеленя. Разоставленные шатры окружили город подобно вражескому стану, и Васька, прискакавший в Киев со своею сотней по зову Бек-Ярыка, долго тыкался и искал, где же тут разместился татарский стан.

Шатры Тохтамыша оказались далеко за городом. Здесь густела невыеденная и невыбитая копытами трава и дышалось вольнее, чем в переполненном Киеве.

Бек-Ярык встретил своего сотника весело, пригласил к столу. На его рассказ о крымских делах, не дослушав, махнул рукой.

— Видал, сколь собралось силы? Тут и русичи, и ляхи, и немцы — кого только нет!

— Разобьем? — вопросил Васька оглана без церемонии, на правах боевого друга. Бек-Ярык задумался и вдруг поскучнел:

— Не ведаю! Тохтамыш ждет, что к нему подойдут его прежние беки… Кто остался жив! — домолвил он хмуро. — Ежели так…

— Князь Василий знает о сговоре Тохтамыша с Витовтом?

Бек-Ярык поглядел внимательно в глаза своему сотнику. Кто сказал этому русичу о сговоре? Но он уже был пьян, был весел и не пожелал додумывать до конца. Беспечно махнувши рукою, отмолвил:

— А и узнает, теперь это неважно!

— Не выступит против нас?

— Мыслишь так? — Оглан уставился на Ваську, сощуривая глаза. — Тогда тебе, сотник, придет на Русь бежать! — Сам рассмеялся своей шутке, протянул чашу. — Пей! Русский мед! Не выступит против Витовта коназ Василий! А прикажет ему литвин, он и сам к нам на помощь полки подошлет! Нет, не устоять Темир-Кутлугу! Чаю, не устоять… Один Тимур… Да Тимур далеко теперь! Коназ Витовт с им сговорит… как-нито… По-мирному… Пей!

Васька пил. Пил и ел, испытывая странное чувство от совершенного предательства, не исключавшего его любви к Бек-Ярыку, странной любви русского сотника к монгольскому оглану.

Уже поздно вечером, глядя в налитые хмелем глаза оглана, вопросил:

— А верно, что Тохтамыш Витовту Русь подарил?

Бек-Ярык пьяно расхмылил, возразил:

— А я не ведаю о том! И ты не ведай! Не наше дело то! Кому Русь, кому Орду, кому хомут, кому ярмо… Окрепнет ежели наш хан, не отдаст русский улус Витовту. И тебя я… не отдам… Живи у меня, сотник! Давеча не ушел, теперь живи! Женись! На татарке женись! Любить будет, детей рожать будет… Забудь свою Русь! У нас степь, воля! Простор! Пускай урусутский да литовский князья друг с другом ратятся! Нам то и надобно! Нельзя, чтобы татары резали друг друга, как теперь! Пусть они режутся, а нам дают дань! Тохтамыш не прав, Темир-Кутлуг не прав, Идигу не прав, — нам надобно всем вместе бить… Витовта!

Оглан был уже совершенно пьян, нес невесть что, и Васька осторожно выскользнул из шатра. Его воины уже разоставили шатры, уже раздобыли баранины и крупы, сварили жидкий пилав. Сотнику была оставлена миска под крышкой, и он, чтобы только не обидеть своих ратных, похлебал простывшего хлебова со стынущим на губах бараньим салом, после чего, ткнувшись в кошмы, заснул каменным сном, не додумавши самого главного: русский он или уже татарин? И что ему содеять теперь: бежать на Русь или жениться вновь на татарской жене и окончательно забыть свою далекую родину? «А, битва решит! » — последняя была Васькина мысль.

Вдали, под стенами Киева, пошумливал ратный стан, взрывами доносило хохот и клики. Паны налегали на русский мед и на греческие, навезенные армянскими купцами вина. Пили, щедро разбрасывая серебро, а то и взаем, под будущую боевую добычу, заранее раздавая, раздаривая пленных татарок, баранов и табуны степных косматых коней.

На воткнутых в землю древках колыхались над станом тысячи знамен и штандартов с гербами рыцарей, участвующих в походе.

Днем и ночью груженые возы, влекомые медлительными волами, везли и везли в стан продовольствие: говяжьи и бараньи туши, крупу и хлеб, дичину и рыбу, бочки капусты, редьки, сушеных груш, моченых яблок и соленых арбузов. Ратники резались в кости, проигрывая и отыгрывая вновь друг другу серебряные немецкие талеры и ратную справу.

Ждали Витовта.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Погружаясь в события прошлой жизни, постоянно наталкиваешься на устойчивые мифологемы, принятые наукой и общественным мнением за истину, в свою очередь обросшие вторичными легендами, закрепленные литературой и живописью, многократно повторяемые и устоявшиеся до того, что их и тронуть опасно, ибо любые попытки критически рассмотреть исходные основания этих преданий вызывают всеобщее недоверие или возмущение.

В самом деле! Победил ли Рамзес хеттов в битве при Кадеше или был разбит ими?

В каком году на самом деле родился Иисус Христос?

Была ли Жанна д'Арк крестьянкой или все же незаконной королевской дочерью, и была ли она сожжена?

Прибивал ли Олег свой щит к воротам Константинополя, или ему приписаны подвиги совсем иных властителей, правивших в Киеве до Олега?

Кто такие «неразумные хазары» и какая власть установилась в Хазарии ко времени решительного столкновения ее с Русью при князе Святославе?

Состоялся или нет брак Ольги с князем Малом, и чей сын, в этом случае, Святослав?

В самом ли деле Джамуха воевал с Темучжином, или это была игра в поддавки двух побратимов, один из которых помог другому прийти к власти?

Союзничал ли Олег Рязанский с Мамаем и указывал ли Тохтамышу «броды на Оке»?

В самом ли деле Соломония Сабурова родила сына, который, в этом случае, был бы «законнее» Ивана Грозного?

Порою легенда столь укреплена в общественном мнении, что сама попытка опровергнуть ее, даже и опираясь на факты, оказывается недопустимою дерзостью.

Даже и поныне трудно высказать ту несомненную истину, что битва на Дону, позднее названная Куликовым полем, никак не являлась генеральным столкновением Руси с Ордою, что в военном отношении была она лишь выигранным сражением в проигранной войне, и что духовное ее значение — осознание владимирскими русичами своего национального единства — было безмерно значительнее политического успеха, а организаторами Мамаева похода явились генуэзская республика и Папский престол, и именно этим, союзом Запада и Востока, направленным против Руси, и был опасен этот набег, отбитый Русью с тяжелыми жертвами, тяжелыми, но все-таки гораздо меньшими, чем это указано в литературной повести о донском сражении и закреплено исторической традицией.

Допустимо спросить и так: а для чего историки добиваются установления реальных фактов прошедшего времени? Зачем вообще надобно разрушать красивые легенды? Зачем доискиваться часто непопулярной истины?

Дело в том, что за легендами всегда стоит или сознательная, созданная с определенной идеологической целью, или бессознательная ложь, исходящая из постулатов, принятых без критики.

Так, сугубое подчеркиванье жестокости восточных завоевателей имеет целью оправдать европейскую экспансию в тех же восточных странах. Хотя, по существу, жестокость эта, естественная для своего времени, не превышала жестокости европейских завоевателей, а зачастую и значительно уступала ей. Вспомним, что творили рыцари в Поморье и Прибалтике, ужасы европейского завоевания Америки, работорговлю «культурных» европейцев в «некультурной» Африке, и т.д. Сколь часто мы вообще превосходство культуры измеряем мощностью пушек и толщиною танковой брони!

Легенда о том, что на Куликовом поле легло девять десятых русской армии, тоже отнюдь не безвредна. На нее опирается постулат, что, де, «русские, добиваясь победы, никогда не считали своих потерь». Формула эта принадлежит большевистской эпохе, когда потерь — ни в гражданской войне, ни в Отечественной, ни в период коллективизации — действительно не считали. Но и отвлекаясь от событий двадцатого столетия, скажем, что в редко населенной по сравнению с Западной Европой стране «не считать потерь» было попросту нельзя. Самоубийство никогда не является путем к одолению врага. Все наши истинные победы совершались малыми силами против численно превосходящего (иногда в несколько раз!) противника. Россия обязана была беречь людей, и бессовестное разбазаривание человеческих жизней, кажется, до эпохи Петра Первого вообще не имело места.

Многие легенды и умолчания об истинной подоплеке тех или иных событий русской истории связаны с устремлением «западников» доказать принципиальную неполноценность русских, их неспособность создать свою государственность, их отсталость, культурную и техническую, от того же Запада, и т.д. Хотя пристальное исследование реалий нашей истории говорит зачастую о прямо противоположном. Можно ли говорить, скажем, о технической отсталости Руси шестнадцатого-семнадцатого веков, ежели русская артиллерия того времени по дальнобойности превосходила западную? Как и крепостное строительство, как и многое другое… Можно ли говорить о нищете Московской Руси, ежели продуктов питания было в изобилии, а цены ниже западных? А сплошная грамотность того же Новгорода? А церковная живопись? А зодчество?..

Подобных контраргументов можно выдвинуть бесчисленное количество, вплоть до того, что и административная система Московской Руси превосходила созданную Петром Первым по западному образцу и породившую все прелести позднейшего бюрократизма, не изжитого и поныне. Вообще говоря, мерить свое прошлое по чужому образцу — это значит заранее признать свое несовершенство, согласно восклицанию одной дамочки девятнадцатого столетия: «В Париже даже извозчики говорят по-французски! » Но ведь так можно культуру любого народа признать неполноценной, ежели она не соответствует избранному стандарту!

Впрочем, на все эти вопросы можно ответить и короче, и строже, сославшись на слова Христа (см. Евангелие от Иоанна), сказанные им фарисеям: «Отец ваш дьявол, он отец лжи и в истине не стоит».

Борьба с ложью есть первый и главный долг ученого, ежели он хочет не отступить от заветов, данных нам Горним Учителем. И… пусть простят меня читатели за столь пространное отступление, кажущееся мне все-таки необходимым перед лицом той коллизии, что сложилась на Руси в исходе четырнадцатого столетия и начале пятнадцатого, когда активизация «западничества» на Руси приобрела угрожающие формы и едва не закончилась потерею национальной независимости.

В западных польско-литовских хрониках есть известие, что в битве на Ворскле участвовал князь Боброк, победитель Мамая note 4, и что именно там нашел он свой конец.

Вопрос этот упирается в другой, более общий: помогал ли Василий Дмитрич Витовту?

В списках погибших имени Дмитрия Михалыча Боброка нет. Нет сведений о том ни в родовых преданиях Волынских, ни в Русской летописи. Вообще всякие сведения о Боброке после донской битвы отсутствуют, кроме того, что он подписал в 1389 году в числе первых духовную великого князя Дмитрия. Мы не знаем о его участии (или неучастии!) в многочисленных событиях и походах 1380 — 1390 годов. Заболел ли он? Одряхлел ли, потеряв силы после гибели пятнадцатилетнего сына, убившегося, упав с коня? (Сына, который связывал Боброка с великокняжеским домом!) Возможно, тихо угас в своем имении, более не являясь ко двору… Хотя как-то невозможно представить великого воина немощным стариком, бессильно «дотягивающим» свой век, греясь у печки!

С другой стороны, в походе Витовта участвовали все Ольгердовичи, дравшиеся некогда на Куликовом поле, участвовали многочисленные русские удельные князья. Не забудем прозвище Боброка «волынский» и княжеское достоинство его. Не мог ли Витовт возвратить (или обещать возвратить!) старому воину его родовое волынское поместье и тем привлечь в совокупную рать? Не соблазнил ли возможностью новой блистательной победы над татарами?

Во всяком случае, ясно одно: Ольгердовичи могли вступить в войско Витовта без разрешения князя Василия. Участие Боброка в сражении на Ворскле возможно было только по прямому разрешению, точнее даже указанию великого князя Василия и по соглашению его с Витовтом.

Да, русская рать, общенародное ополчение, собрать которое без решения думы князь не мог, не выступила на помощь Витовту. Но отдельные князья, да и бояре со своими дружинами могли быть посланы Василием на помощь своему тестю. И тогда у Едигея был прямой повод совершить набег на Москву в 1408 году помимо тех оснований, о которых он писал в своем письме князю Василию (неуважение к хану и невыплата ордынской дани).

Меж тем при ином исходе сражения на Ворскле Русь неизбежно попала бы под власть Литвы, и неясно, как стала бы развиваться дальнейшая наша история, устояли бы государство и, главное, православная церковь, каков бы стал итог Флорентийской унии… Словом, это сражение для судеб Руси оказывалось гораздо важнее и битвы на Тереке, и даже Куликова поля. Сражение это спасло Русь от очередного натиска католического Запада, спасло ее бытие, позволило возникнуть и укрепиться великому государству, вскоре ставшему наследником безмерных просторов Сибири, из рук Орды перешедших в руки Московской Руси…

Так выходит, что все-таки Василий помогал Витовту?! И тотчас возникает следующий вопрос: в какой мере Боброк ведал о дальнейших планах Витовта по захвату Руси? Не оттого ли сыновья Боброка не заняли подобающего места в великокняжеской думе, что участие их отца в походе князя Витовта вызвало глухое недовольство московской боярской господы, извещенной об этих Витовтовых замыслах?

Сего не ведаю.

Во всяком случае, точные, документальные, как мы сказали бы теперь, данные о соглашении Витовта с Тохтамышем и замысле раздела Руси стали известны на Москве только после битвы на Ворскле.

Внешне на Москве продолжалась мирная жизнь. Происходили события тихие, в иную пору, возможно, и не привлекшие бы внимания летописца. Семнадцатого марта умерла престарелая вдова великого князя Семена Иваныча, Марья, прожившая почти полвека после смерти супруга. С ней окончательно уходили, отмирали, превращаясь в сухие строки погодных летописей, страницы отчаяния и скорби, гордых дерзаний и надежд, далекого времени, когда все еще только начиналось, когда был жив Великий Ольгерд, когда Золотая Орда казалась и была непорушенным гранитным утесом, неподвластным течению времени, когда Тверь еще спорила о первенстве с Москвой, когда нынешние старики были юны и, как всякая юность, полны надежд. Тело ее положили в монастыре у Спаса, и Наталья Никитишна, посчитавшая своим долгом проводить покойную в последний путь, поплакала над могилой великой княгини, воспомня и свои юные годы.

Пятнадцатого мая совершилась еще одна значительная смерть: умерла Мария, молодая жена литовского князя Семена Лугвеня, сестра великого князя Василия. Умерла в Литве, в Мстиславле. Тело ее в дубовом гробу привезли на Москву и похоронили у церкви Рождества Богородицы. Оборвалась еще одна ниточка родственных связей московского дома с Литвой.

Летом Феофан Грек с учениками «подписывал» церковь Архангела Михаила, главную усыпальницу московских князей. К сожалению, все эти росписи до нас не дошли. Старые храмы разрушились, нынешний был выстроен при Иване Третьем Алевизом Новым, и можно только гадать, какой величественной живописной красоты лишилась Москва с этою перестройкой.

Князь Юрий, погромив Булгар, Казань, Жукотин и Керменчуг, с великим полоном и славою воротил на Москву, вскоре посватавшись к дочери изгнанного со своего удела смоленского князя Юрия. Как уже говорилось выше, брак этот всеми был воспринят как осуждение политики великого князя, допустившего взятье Смоленска Литвой.

Мать в этом году чуть было не уговорила Ивана Федорова жениться, да начались долгие переговоры о приданом, и Иван махнул рукой. Сыновья росли и требовали все больше заботы. Ваняте шел семнадцатый год, парень добре обучился грамоте, ведал татарскую молвь от отца, и Иван уже хлопотал, ладя пристроить сына к посольскому делу. Не до женитьбы было! Подходил август, в Островом начинали жать хлеб. Требовалось объехать владычные села, не затянули бы с осенним кормом. Впервые на дело взял старшего сына с собой. И о том, что там творится в Литве и Поднепровье, попросту не думалось.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Пушки тяжело катятся по неровному, в каменно-застывших колеях, шляху, вздрагивая и клонясь то одесную, то ошую. Когда попадается грязь, орудия застревают, у волов наливаются кровью глаза, а идущие обочь хлопы наваливаются со сторон, тянут дубовую станину, орут вразнобой, наконец каким-то последним усилием выдергивают грузное бронзовое чудовище из жижи, и вновь начинается надрывный скрип колес и мерное покачиванье с боку на бок.

Немецкие мастера огненного боя идут следом или едут на телегах, свесив ноги на сторону, безразлично сплевывая или поглядывая вверх, откуда, с безоблачного неба, льются на землю волны солнечного жара. Рыцари едут верхом на своих могучих неторопливых першеронах. Латы, нагрудники, шеломы, щиты свалены на телеги. Рыцари расстегнули и поснимали кожаные куртки свои, изнывая от жара. Легкая польская кавалерия проскакивает мимо, обдавая медленный рыцарский строй клубами дорожной пыли. Колышутся пестрые штандарты, тяжело свисают шитые шелками полотна знамен. Твердо вбивая шаг в натруженную землю, идет русская пехота в кожаных постолах и лаптях, с мешками за спиною, неся на плечах длинные копья. Рысят, испестривши луга разноцветьем одежд, княжеские дружинники. Проскакивает татарская конница в мохнатых шапках и кожаных коярах. Бесконечною чередой тянутся возы с добром, снедью и ратною справою.

Днепр перешли в половине июля, и теперь армия приближается к Ворскле, за которой, по слухам, уже маячат в степи передовые разъезды Темир-Кутлуевых татар. Скоро август. И хоть бы капля дождя!

Витовт, пропыленный, горячий, соскочил с коня, пошатываясь, прошел в шатер. Писец ждал с ворохом грамот в руках. Витовт, усевшись на раскладной холщовый стулец, срывал печати, разворачивая свитки, бегло проглядывал деловые бумаги. Тут же отдавал приказания. Писец костяным писалом отмечал на вощаницах, что надобно содеять тотчас, что можно отложить до утра. Повар ждал почтительно, когда князь покончит с делами. (В серебряной мисе под крышкою булькала только что снятая с огня уха.) Уследив мановение княжеской длани, стремглав подал кубок воды с лимоном. Витовт выпил, не отрываясь от грамот. На умоляющий взгляд повара отмахнул рукою: пожди! Из Кракова писали, что порох и ядра для тюфяков уже посланы, а рыцарский отряд великополян задерживается и вряд ли вообще поспеет к бою. Князь выругался вполголоса по-русски: «Привыкли моими руками жар загребать, а как до дела… » Последнюю грамоту, перевязанную черной лентой, писец подал со значением. Витовт взглянул на печать, вздрогнул. Поднял покрасневший, иссеченный ветром взор. Не разворачивая грамоты (уже знал, что ничего приятного себе там не узрит), подозвал повара. Ел быстро, не вникая. Молча отбросил тарель и лжицу, вытер рот поданным рушником, посидел, прикрывши глаза. Решившись, махнул повару: выйди! Рванул льняной шнурок, пропущенный сквозь серебряную печать. Глянул, побледнел, воротился к началу грамоты, перечел медленно, шевеля губами. Краковский замковый капеллан по поручению епископа и короля Владислава-Ягайлы сообщал, что королева Ядвига, разрешившись девочкою, умерла от родильной горячки семнадцатого числа июля месяца, на второй день после того, как войска перешли Днепр.

Писец ждал с писалом в руке. Витовт отмотнул головою. Писец, вглядевшись, понял, пятясь, исчез из шатра.

Еще недавно, когда Ядвига удерживала польских рыцарей, не давая им присоединиться к войску Витовта, он рвал и метал, сдерживая себя, писал королеве: «Я обеспечил навсегда мир и независимость Литвы от меченосцев. Теперь я должен освободить и остальных христиан от притеснений других притеснителей… Бог да поможет правому делу! » Эта грамота и этот спокойный тон дались ему в то время с трудом. С большим наслаждением он изругал бы Ядвигу последними словами… Королева! И теперь, когда она оказалась просто женщиной, подверженной всем каверзам женской природы, когда она, к счастью для него, Витовта, не сумев родить наследника Ягайле, умерла, он почувствовал вдруг странную пугающую пустоту… Где ты? Как с тобою спорить теперь? Ядвига долго не могла забеременеть. По Кракову уже поползли слухи о порче. Когда понесла, сама обрадовалась несказанно, но беременность переносила тяжело, с рвотою и обмороками… Витовт сидел пригорбясь, продолжая сжимать в руках плотный лист итальянского пергамена. Нежданная щекотная слеза скатилась по его щеке. Любил ли он Ядвигу? Во всяком случае, никому, ни жене Анне, ни даже дочери Софье никогда не говорил об этом… И теперь, с ее смертью, все невероятно усложнялось для него в польско-литовских делах. Что надумает совершить ныне непредсказуемый Ягайло? Вовремя он успел получить от Ядвиги право на польский престол после ее возможной смерти! Ягайле опять несказанно повезло! Скользом прошло: не сорвался бы теперь весь поход… Да нет! У Ягайлы не хватит ума покумиться с Темир-Кутлугом!

Витовт поднял голову, поглядел слепо. Писец, угадав движение господина, тотчас всунулся на погляд.

— Спытко извещен? — вопросил Витовт. Писец отрицательно помотал головой. Витовт протянул ему грамоту, сказал хрипло, не сумевши справиться с голосом: — Извести!

Он прикрыл глаза. Да, видел, видел ее огрузневшей, с пятнами на лице, но представить ее себе мертвой все одно не мог и мысленно продолжал спорить с нею, упрекая за несвоевременную смерть. Продержалась бы хотя до его возвращения из похода! Горько улыбнулся — зачем это ему теперь? Котиное, слегка обрюзгшее лицо Витовта дернулось в кривой, нехорошей улыбке. Он все-таки любил Ядвигу. Теперь может признаться в этом самому себе: да, любил! Понимает ли хоть Ягайло, что он потерял вместе с Ядвигою?

Витовт сидел сгорбясь, смеживши очи. И картинами проходило перед ним его трудное прошлое: союзы с немцами; двукратный штурм Вильны; гибель детей, Ивана и Юрия; трудная война со Скиргайлой, которого он в конце концов содеял другом себе; разгром Дмитрия-Корибута… Да, он взял тогда Друцк, Оршу, Витебск, сдавшийся под гром пушек, взял Житомир и Овруч. Скиргайлу он тогда посадил в Киеве вместо Владимира Ольгердовича. Скиргайло тоже был Ольгердович. По его приказу Скиргайло взял Черкассы и Звенигород, отобрав эти города у ордынцев. В Киеве его отравил Киприанов наместник, Фома Изуфов. Скиргайло умер на седьмой день. Хотя возможно, никакого отравления и не было… Во всяком случае, Киприану он обязан многим, ежели не всем. Но Киприану надобно, чтобы он, Витовт, принял православие, а это значит, навсегда потерять Польшу, что особенно опасно теперь, после смерти Ядвиги… «Зачем ты умерла, не дождавшись моего возвращения из похода! » — прошептал он с надсадною болью. Умерла. Не дождалась! Ни перед кем не желал он так похвастаться своей победой, как пред нею, Ядвигою. «И ты умерла! »

Ядвигу он, кажется, убедил, что Скиргайло должен был умереть. Ядвигу, но не Ягайло! Ягайло теперь будет искать, кого из Ольгердовичей противопоставить ему, Витовту. Точнее, уже нашел. Это будет Свидригайло. Будет и есть! Нет, пока он не станет королем Литвы, самостоятельным независимым володетелем Литвы и Руссии…

Витовт подымает голову. Глаза его загораются гневом.

— Кто там? — громко спрашивает он, намерясь воспретить чей бы то ни было приход.

— Князь Дмитрий Михалыч Боброк, до твоей милости! — отвечает придверник. Витовт рывком встает на ноги. Подтягивает пояс. Жестом дает понять холопу, чтобы накрыл стол и выставил угощение. Произносит резко:

— Проси!

Боброк один из немногих, кому он не волен отказать в приеме, что бы ни случилось и кто бы ни умер в Кракове.

Витовт стоит. Двое холопов возятся, накрывая раскладной столик. Выставляют серебряную и золотую посуду, чары, стеклянные оплетенные кувшины с темным вином, мисы и судки с заедками.

Боброк, высокий, сухой, вступает в шатер. Слышно, как звякают стремена, как топочет удерживаемый стремянным конь.

— Умерла королева? — спрашивает Боброк. Витовт склоняет голову, указывает князю на холщовый стулец. Боброк садится, медленно распрямляя длинные ноги. Жестом отстраняет поданную было чару.

— Я приехал к тебе говорить, князь! — выговаривает он значительно.

«Говорить я хотел бы не с тобою, а с Василием! » — почти догадывая, о чем пойдет речь, мысленно возражает Витовт, но не произносит ничего, лишь склоняет голову и кивком удаляет слуг вон из шатра. Слуги Витовта готовы за него в огонь и в воду, и все же серьезные речи он предпочитает вести с глазу на глаз. И так Ягайло слишком многое узнает от своих слухачей!

— Я слишком поздно узнал, — начинает Боброк без всякого предисловия, — то, о чем ныне толкует весь ратный стан!

— Договор?

— Да! — жестко подтверждает Боброк. — Договор с Тохтамышем предусматривает, оказывается, что хан, в случае победы, передает Литве весь русский улус! Я пришел к тебе, князь Александр, дабы подтверждение этих слухов услышать из твоих уст. Не ведаю, как к тому отнесется великий князь Василий, но я не намерен продавать родину и завтра же возвращаю вверенную мне дружину на Русь.

Витовт смотрит на него остановившимся мерцающим взором. На какой-то неуловимый миг им овладевает бешенство: схватить, скрутить, немедленно казнить этого гордеца, осмелившегося так говорить с самим Витовтом! Сдерживает себя. Русь не Литва, там все иначе. На Руси даже простолюдину не прикажешь вешаться, тем паче великому боярину и князю, каковым является Боброк. Стоит схватить князя, и завтра же возмутится вся его русская дружина.

Боброк видит мгновенную вспышку Александра-Витовта, понимает невольное движение княжеской руки, потянувшейся было к оружию. Но сам не делает и движения. Холодно ждет ответа.

— Ты готов терпеливо выслушать меня, князь? — спрашивает Витовт глухо. Боброк молча, чуть заметно, склоняет голову. Лицо его, на котором не дрогнул ни один мускул, сумрачно и спокойно.

Витовт легким наклоном головы предлагает Боброку осушить налитую чару. Боброк чуть заметным отрицательным движением отказывается. Пока он считает Витовта врагом, он не станет ни пить, ни есть в его шатре. Витовт краснеет, и слава Богу, что в шатре темно — солнце уже село, а свечи не зажжены, и Боброк не видит его смущения.

— Ты ведаешь, — говорит Витовт, — что покойный Дмитрий ладил отдать дочь за Ягайлу? — Боброк знает это, склоняет голову и молчит. — Были составлены начерно два договора, — продолжает Александр-Витовт. — О будущей свадьбе и о том, что Литва принимает православие и переходит под руку великого князя владимирского?

Боброк молчит. В тех переговорах он сам принимал участие, вместе с Андреем и Дмитрием Ольгердовичами. Тогда еще великая княгиня Ульяния отнюдь не мыслила о католическом крещении своего сына.

— Этого не получилось! — твердо продолжает Витовт. Он оправился, и голос его крепнет. — Но ежели бы получилось? Ежели бы сейчас Литва и Русь составляли одно могучее государство?!

Витовт вскакивает, делает несколько легких шагов вглубь шатра, поворачивается к Боброку. В сумраке круглое лицо его глядится белым пятном, говорит почти весело:

— Знаешь, князь! Спроси меня кто-нибудь другой, и я ответил бы ему, что договор с Тохтамышем мало что значит, так же мало, как и сам Тохтамыш, не выигравший за всю жизнь ни одного сражения, что договор этот согласован с князем Василием и весь его смысл — освобождение Руси от ордынской власти, да, да! И все это было бы верно! Почти… Но тебе, Дмитрий Михалыч, я поведаю то, чего не сказал бы никому другому… Скажи, князь, способен Василий Дмитрич возглавить силы Литвы и Руси и повести их к победе над Ордою и Орденом?!

Наступает тишина, и в тишине твердо звучит голос Александра-Витовта:

— Способен я! Я остановил немцев, не имея в руках ничего или почти ничего! Я отодвинул Ягайлу от власти в Литве! Самостоятельная Литва и Русь должны составить единое государство, которое только и сможет сокрушить Орду и раздавить немецких рыцарей! Тохтамыш надобен мне и тебе, ежели он отказывается от Руси в мою пользу! Это и будет то, чего добивались и не добились вы в битве на Дону. Я избавляю Русь от ордынского ярма! Князь! Повторю то, что уже говорил Василию: мои мальчики убиты немцами, у меня нет наследников, кроме Софьиных сыновей, моих внуков. Нет и не будет! Но я тот единственный, кто может ныне объединить и возглавить силы всей великой Руси и Литвы! Не Сигизмунд, погрязший в разврате и позорно разбитый турками под Никополем, не Ягайло, способный лишь пировать, да охотиться, да еще строить козни своему братаничу! И ни кто другой из нынешних европейских государей!

Да, я приводил немцев, в тяжкий час заложив им всю Жемайтию за триста тысяч золотых, с немцами брал штурмом Вильну, но ныне Литва моя! Да, я помогал Ягайле против Андрея Ольгердовича, против смолян, — но теперь здесь, в Подолии, моя власть, и Смоленск — мой, и смоленские князья идут со мною!