Суматоха в Белом Доме

– Да?

Я напомнил ему, как мог осторожнее, о нашей недавней беседе и его идее относительно распространения слухов о мистере Ангулласе-Виллануэве и Ллеланде.

– Они думают, что это я. Я! Наступила продолжительная пауза.

– Сукин сын! Он опередил нас! И Фили рассмеялся.

– Это не смешно, – сказал я. – Это ужасно.

– Ничего страшного. Только не предпринимайте никаких шагов до моего возвращения.

– Кошмар… – Я был в отчаянии.

Возвращения Фили я ждал в своем кабинете, не в силах сосредоточиться на Фестивале гортензий. Он появился в Белом доме во главе толпы секретарей и с кучей бумаг.

– Я все продумал, – сказал он, закрыв за собой дверь.

– Что будем делать?

– Ничего.

– Как это «ничего»? Нельзя ничего не делать. Со мной еще ничего подобного не бывало. А как же Джоан?

Я схватился за голову.

– Послушайте, «Пост» ничего не опубликует… я почти уверен… так что можно проигнорировать.

– Но…

– Встаньте на точку зрения врага. Они хотят, чтобы вы защищались. А как только вы начнете защищаться, все решат, что нет дыма без огня.

– О-хо-хо. А вдруг будет журналистское расследование?

– Расследование? – со смехом переспросил он. – Расследование?

– Черт бы вас побрал!

На другой день в двенадцать четырнадцать я был в Нью-Йорке и, поджидая мистера Рамона Ангулласа-Виллануэву (он же Билли) в одном из закутков ресторана «Мортимер», старался вникнуть в подробности предстоящего Фестиваля гортензий.

Сообщив миссис Метц, будто у меня тяжелая ангина, я преобразил свою внешность с помощью средств, сохранившихся у меня со времен путешествий с Марвином, и прилетел в Нью-Йорк на обычном гражданском самолете – впервые за долгое время.

Мне было необходимо предупредить мистера Ангулласа-Виллануэву о предпринятой Ллеландом оскорбительной кампании против меня – и против него. Очевидно, что Ллеланд пытался одним махом убить двух зайцев. Даже самый отдаленный намек на скандал мог положить конец моей карьере в Белом доме, не говоря уж о визитах туда мистера Ангулласа-Виллануэвы.

Я сказал, что мне нужно поговорить с ним по очень деликатному делу, и попросил назначить встречу в «тихом местечке». Он предложил ресторан «Мортимер», и теперь, сидя в ресторане, я засомневался в здравомыслии Виллануэвы. Находился ресторан в центре Восточной части Манхэттана и, вне всяких сомнений, посещался «избранной» публикой. Не могу сказать, что вспомнил имена посетителей, оказавшихся там в этот час, но это была та самая публика, которую приглашали в Белый дом во времена Рейгана.

На мне был потертый пиджак из шотландки, который я обычно носил дома по выходным. На мой вкус, он был немного кричащим, однако я решил, что, благодаря ему, не буду выделяться в пестрой толпе нью-йоркских модников. Однако официант смерил мое одеяние едва ли не презрительным взглядом, и я решил, что он не получит от меня на чай больше десяти процентов.

Расположился я в глубине ресторана, где было не так светло, рассчитывая, что мистер Ангуллас-Виллануэва все же человек рассудительный и догадается тихо туда проследовать.

Неожиданно я услышал, как меня окликают громоподобным голосом:

– Жербер! Черт побери, что это с вами?

Так как видел я при плохом освещении не очень хорошо, то не успел предупредить объятий и поцелуев Билли. Не хочу сказать, что я принципиально против проявления чувств между мужчинами, однако даже с отцом я лишь обменивался рукопожатием и чувствую себя неловко, если меня целует кто-нибудь, кроме моей жены Джоан и моей дочери Джоан. Да еще мамы и сестры Эрнестины.

Сделать заказ я предоставил ему, так как он, судя по всему, был знаком с тамошней кухней. Еще, могу добавить, он был, по-видимому, знаком с официантами. Неприятный момент наступил, когда он представил меня одному из них как человека, «на плечах которого держится весь Белый дом». Пришлось напомнить о моем желании остаться неузнанным.

Каждый раз, когда кто-нибудь входил в ресторан, голова мистера Ангулласа-Виллануэвы крутилась, как перископ, и я был вынужден удерживать его от представления меня примерно полудюжине его знаменитых приятелей.

Я жевал телятину – не самый вкусный, но вполне съедобный кусок мяса по явно завышенной цене – и слушал монолог о beau mond Нью-Йорка. Поговорить мистер Ангуллас-Виллануэва, по-видимому, любил, и я на время покорился участи молчаливого слушателя. Однако наступил момент, когда нельзя было больше тянуть, и я с тяжелым сердцем признался:

– Вышла неделикатная история.

– Люблю неделикатные истории! – прервал он меня.

Тогда примерь-ка на себя эту, подумал я и рассказал ему о звонке Сокса.

– Волшебно! – воскликнул он. Мне это не понравилось.

– Вы не… расстроены?

– Надо всем рассказать! Знаете, какая будет реакция? «Ну и вкус у тебя, Билли!» – Он схватил меня за руку. – Ох, Жербер, прошу прощения. Я не хотел вас обидеть. Но это так… – Он опять рассмеялся. – В Вашингтоне все такие противные. Такие серьезные.

Потом он позвал официанта: «Йохан», – и попросил подать нам анисовый ликер.

Признаюсь, я был до того ошеломлен, что стал пить противный ликер, когда его поставили передо мной. (У него лакричный вкус.)

Все так же, с тяжелым сердцем, я заговорил о президенте. Пришлось объяснить, что президент, конечно же, не поверит навету, однако неплохо было бы, если бы мистер Ангуллас-Виллануэва несколько месяцев не появлялся в Белом доме, пока не утихнут слухи. Он слушал и кивал головой.

– Жерб, – сказал он, – вы правы. Мы не можем позволить себе прежнего. Однако воспоминания останутся с нами навсегда, правда?

Он положил руку мне на плечо и подмигнул.

Я натужно рассмеялся, однако все это было очень неприятно. Когда мы вышли из ресторана, он еще раз расцеловал меня – в обе щеки. (Кажется, это европейский обычай. В Европе, насколько мне помнится, мужчины постоянно целуются.) Когда я летел обратно в столицу, в первый раз за последние двадцать четыре часа у меня успокоился желудок.

17

Дротики и стрелы

Рана на животе не требует наложения швов. Все плохо.

Из дневника. 15 октября 1991 года

Через четыре дня после моего свидания с мистером Ангулласом-Виллануэвой первая леди попросила меня задержаться после утреннего совещания сотрудников. Она показалась мне более утомленной, чем обычно, такой она была разве что во времена предвыборной кампании. Голубоватые тени под глазами стали заметней. Признаюсь, я не могу понять, как мужчина, женатый на такой женщине, может спать отдельно. Пусть даже в королевской спальне. А тогда мне пришло в голову посоветовать ей немного отдохнуть, ведь впереди маячили трудные «каникулы».

Когда все разошлись, она повернулась ко мне и неожиданно резким тоном спросила:

– Вы говорили Билли, чтобы он больше не появлялся у меня?

Я был пойман врасплох.

– А… – протянул я. – Все это довольно сложно.

Мне надо было предвидеть, что нельзя полагаться на мистера Ангулласа-Виллануэву. Черт, только этого не хватало.

– Ну же?

Она скрестила руки на груди и посмотрела прямо мне в глаза. Как мог, я объяснил ей, в какое неприятное положение попал. Сказал, что подозреваю происки Ллеланда и его людей, из-за которых и летал в Нью-Йорк, чтобы предупредить мистера Ангулласа-Виллануэву и общими усилиями избежать унижения, которым нам грозит появление «романтической» истории в газетах.

Внимательно выслушав меня, она рассмеялась. И смеялась довольно долго. У меня даже появилось желание присоединиться к ней, однако я уловил что-то неладное в ее смехе. Он был, скажем так, неконтролируемым.

– Вы? И Билли! – переспросила она и вновь рассмеялась.

– Да, не очень-то складно придумано, правда?

Миссис Такер вытерла глаза. Они были влажными и темными, как грозовые тучи.

– Ублюдки!

– Прошу прощения?

– Вы, Ллеланд и он – мой муж. Вы все это придумали?

– Мадам, уверяю вас…

– Вы посмели выгнать моих друзей!

Она встала и обратила на меня грозный взгляд. Пришлось мне тоже подняться, и я попятился от нее.

– Нет-нет. Президенту нравятся ваши друзья. И мне нравится мистер Вилла…

– Идите к черту, Герб!

С этими словами она схватила большую подушку и ударила меня ею. Ударила меня! Ударила по голове! Да еще с какой силой! С меня слетели очки.

– Миссис Такер! – Без очков я почти ничего не видел, однако мне удалось забежать за кресло, за которым я спрятался, согнувшись вдвое. – Пожалуйста! Это неприлично!

– Ах, неприлично! Я скажу вам, что неприлично. Придумывать нечто несусветное, чтобы обидеть меня, обидеть Билли.

Надо мной вновь занесли подушку, но уже другую.

Вадлоу, сейчас с ней каши не сваришь, сказал я себе, после чего стал задом-задом продвигаться к двери. Миссис Такер металась прямо передо мной, причем видел я ее неотчетливо, как некое светлое пятно.

– Я бы никогда не позволил себе причинить вам вред. Скорее я бы…

Новый удар я получил в живот и согнулся, потому что не мог дышать. А она принялась бить меня по голове проклятой подушкой. Сообразив, что сейчас бесполезно отрицать заговор Ллеланда и ее мужа, в котором якобы и я принимаю участие, ваш покорный слуга решил как можно скорее ретироваться. Развернувшись, но все еще скрючившись, я двинулся в сторону черной тени, которую принял за дверь. Несколько шагов, и я стукнулся головой. Это было не больно, однако я обо что-то споткнулся. Послышался треск разрываемой материи, и я рухнул на пол, увлекая за собой великолепную ширму. Кстати, ее рама разодрала мне живот.

Удары возобновились, на сей раз по голеням и икрам, что было очень больно. Насколько я понял, она била меня ногами. (Оставалось только благодарить небеса за то, что она не носила острые каблуки.) Естественно, больше всего мне хотелось найти дверь, хотя и было жалко японскую ширму, великолепный экземпляр работы Йосаку Эра, подаренную президенту и первой леди премьер-министром Кундо. Ее оценили в двенадцать тысяч долларов. Мне пришло в голову выиграть немного времени, апеллируя к ее женскому инстинкту.

– Миссис Такер, ширма!

– К чертям вашу ширму!

Все это время она еще продолжала молотить меня диванной подушкой. Пытаясь спастись, я сунул голову в дыру, отчего та, естественно, только увеличилась.

В попытке подняться на ноги я, желая обрести точку опоры, схватился за торшер, но он не выдержал и упал – и я вместе с ним. Лицо закрыл шелк, сорванный с ширмы, так что первую леди я почти совсем не видел. Оставалась одна надежда: дама скоро устанет. Увы, эта надежда не оправдывалась.

Собрав последние силы, я добрался до стены и стал пробираться к выходу, пригнувшись и стараясь уберечь голову от ударов. Когда мне удалось нащупать дверь, я почувствовал несказанное облегчение, но, увы, слишком рано. Дверь открывалась внутрь, и первой леди удалось прижать меня ею к стене. Однако та же дверь мешала ей бить меня. И то хорошо. Я слышал тяжелое дыхание миссис Такер, которая, налегая на дверь, делала мне, по сути, искусственное дыхание. Отчасти благодаря этому, дыхание у меня восстановилось, хотя и не полностью.

– Я помогла вам, – сказала она, всхлипывая. – Они хотели вас выставить, а я вас защитила. Так-то вы отплатили мне. Вы с ними.

У меня чуть сердце не выскочило из груди.

– Мадам, я не с ними.

– Я доверяла вам.

Она отступила, и мне удалось выбраться из-за двери.

Я как раз хотел сделать еще одну попытку объясниться, но вылетел в распахнутую дверь и упал на спину. Дверь с оглушительным грохотом захлопнулась.

Несколько секунд я пролежал не двигаясь и пытаясь подсчитать потери. Чувствовал я себя отвратительно.

Кто-то помог мне подняться. Я узнал Харли, одного из агентов службы безопасности, охранявших первую леди.

– Как вы, мистер Вадлоу?

– Спасибо, ничего, нормально. А у вас как дела, Джо?

– Грешно жаловаться.

С помощью Джо я добрался до дверей своего кабинета. Но, прежде чем войти, мне нужно было собраться с силами, чтобы обойтись без Джо.

– Gott! – вскричала миссис Метц. – Что такое? Террористы? Здесь?

Мне не хотелось, чтобы пошли слухи.

– Оступился и упал.

– У вас кровь.

Она промокнула мне губы платочком, и я отдал себя в ее власть. У меня ныло левое плечо, еще сильнее болели левая нога и живот, а лицо еще к тому же пылало. Я ополоснул лицо и принял аспирин.

– Президент хочет немедленно вас видеть, – сказала миссис Метц. С жалостью глядя на меня, когда я вышел из ванной комнаты, она напомнила, что на днях я попросил ее отправить в починку мои вторые очки, они еще не готовы. Потом внимательно оглядела меня и что-то стряхнула, что-то поправила. – У вас пиджак порван на спине.

– Неважно. Надо торопиться.

– И на губе опять кровь. Подождите.

Я почувствовал прикосновение мокрого платка к губе и тотчас – острую боль и крепкий запах духов миссис Метц, от которых никогда не был в восторге.

– Что это вы делаете?

– Останавливаю кровь и заодно очищаю ранку.

Зазвонил телефон. Это была Бетти Сковилль, секретарь президента.

– Да, – сказала миссис Метц, – он идет, идет.

Миссис Метц помогла мне спуститься по лестнице, пройти мимо домашнего театра и потом повела по длинному, устланному красным ковром коридору. Мне оставалось только радоваться, что я не различаю лица встречавшихся нам людей. Высокопоставленного чиновника в порванном пиджаке и с кровоточащей губой, источающего аромат немецких духов, не каждый день встретишь в Белом доме. Мы вышли из Восточного крыла и миновали колоннаду Розового сада, которая изображена на двадцатидолларовой банкноте.

– Лишь бы репортеры меня не увидели, – прошептал я миссис Метц, когда мы приблизились к двери, что вела в Западное крыло и была рядом с входом в пресс-центр.

– Можно пойти другим путем.

Она повела меня обратно, потом направо, вокруг Овального кабинета. Обычно служба безопасности терпеть не может, когда кто-нибудь даже приближается к этой части здания. Около нас возникла пара теней. Миссис Метц объяснила, что мы не хотели встретиться с журналистами. Мне показалось, что я узнал голос Брэлшоу, одного из агентов службы безопасности президента.

Он проводил нас в кабинет Бетти Сью Сковилль, находившийся по соседству с президентским. Бетти Сью не сумела скрыть своего изумления.

– Мистер Вадлоу, что с вами?

– Ничего особенного, Бетти. Она взяла трубку.

– Мистер Вадлоу здесь, сэр. Да, сэр. – И она повернулась ко мне. – Он вас ждет.

Что-то в ее голосе было такое, от чего я насторожился.

Дамы проводили меня до двери.

– Откройте дверь и покажите мне, в какой стороне президент, – попросил я.

– Там, где статуя, – прошептала Бетти. – Держитесь статуи.

Я кивнул. Президент купил скульптуру Фредерика Харта под названием «Дротик».

Дверь, щелкнув, открылась.

– Он прямо перед вами, – прошептала миссис Метц.

– Доброе утро, господин президент, – сказал я, стараясь шагать в направлении стола.

Но президент сердился, и ему было не до формальностей.

– Черт подери, что это с вами?

– А, это! – И тут мое колено пришло в соприкосновение с угловой деталью рузвельтовского стола – я немного не рассчитал. Едва сдержав стон, я подался назад. – А., я… упал, сэр.

– Упали? Так садитесь же.

Сделав шаг назад, я нащупал кресло и сел.

– Где ваши очки? Что у вас с губой? Это моя жена сотворила с вами такое?

– Сегодня утром у нас было совещание…

Он потянул носом.

– Черт побери, вы пользуетесь духами?

– Нет. Так получилось.

– Моя жена несколько минут назад объявила мне, что подает на развод.

О, господи! Я попытался вспомнить, был ли в истории хоть один президент, который шел на предвыборную кампанию в разгар бракоразводного процесса, однако такого как будто еще не случалось.

– Мне кажется, она сейчас немного расстроена.

– Расстроена? Вы что, не понимаете? Она угрожает мне разводом! – Видеть лицо президента я не мог, зато его тон был абсолютно ясен. – Вы понимаете, что это значит?

– Трудные выборы, сэр.

Ярости президента, не стеснявшегося в выражениях, не было предела. Не стоит повторять тут, что он говорил.

Наша беседа продолжалась недолго. Я сделал вывод, что первой леди больше не понадобятся мои услуги, и, похоже, президенту тоже. Я высказал предположение, что наступило время покинуть Белый дом. Президент был согласен со мной. Я сказал, что, несмотря на последние события, для меня было честью служить в его администрации. Он меня не удерживал.

Хотелось в последний раз оглядеть Овальный кабинет, в котором я провел много счастливых часов, однако без очков об этом и подумать было нельзя. В последний раз попрощавшись с президентом, я двинулся к двери, стараясь идти уверенно, не теряя достоинства. Однако, слегка сбившись с курса, я наткнулся на скульптуру Фредерика Харта. О том, что последовало за этим, лучше умолчать.

18

Мир переворачивается

Опять возвращаюсь к проблеме введения метрической системы.

Из дневника. 7 ноября 1991 года

Майор Арнольд обработал мои раны, в том числе и нанесенную дротиком. Она, кстати, оказалась самой серьезной. Миссис Метц раздобыла мне запасные очки, и я позвонил Джоан, чтобы она ждала меня пораньше. В детали я не вдавался, но Джоан, зная меня лучше всех, сказала, что приготовит на ужин мясной рулет, мое любимое блюдо. На ее языке это означало: ничего страшного не произошло. Потрясающая женщина!

Позвонил расстроенный Фили. Первая леди поехала в Нью-Йорк – на поезде, и журналисты возмущались, почему им не сообщили заранее, что это значит и т. д. и т. п.

– Купить туфли, подать на развод, – проговорил я без всяких эмоций. – Кто знает?

Не прошло и двух минут, как Фили был у меня в кабинете, взмыленный, задыхающийся. Я сказал ему, что пора кончать с курением.

– К черту! Что происходит? Я рассказал.

– Вы не можете уйти в отставку. Не сейчас!

Пришлось объяснить, что дело вовсе не во мне.

– Я все устрою.

Помнится, я сказал о своем нежелании работать в Белом доме. В ответ же услышал, что не надо истерик и он все берет в свои руки.

Вечером в средствах массовой информации только и обсуждали неожиданный визит первой леди в Нью-Йорк. Она пряталась от журналистов в отеле «Шерри Нидерланд» на Пятой авеню, а вот Фили показали на пресс-конференции, где он сказал, что первая леди решила заранее заняться рождественскими подарками.

Представитель Торговой ассоциации Вашингтона заявил, что замечательным столичным магазинам нанесено оскорбление. Грустное зрелище. Меня удивило, как это никто не включил в «новости» мою отставку – я-то думал, Ллеланд объявит о ней еще прежде, чем заживут мои раны. Ну и ладно. В первый раз с тех пор, как я начал работать в Белом доме, мне было спокойно, ведь теперь меня не касались тамошняя суета и интриги.

На другое утро я попросил миссис Метц помочь с упаковкой моих вещей. Мы уже начали заниматься этим, как зазвонил телефон. Потом звонки пошли один за другим: все спрашивали о первой леди. Миссис Метц отвечала с тевтонской твердостью, стоя насмерть' между журналистами и мной. Она вообще вела себя идеально. Другая женщина на ее месте не сумела бы сдержать чувств. Глядя на нее, я проникся почтением к немецкому характеру. (Естественно, миссис Метц была американской гражданкой. Мы взяли себе за правило не нанимать иностранцев.)

Позвонил Ллеланд.

– Жаль, что вы нас покидаете, – сказал он. – Мы будем скучать. Зато теперь парковка наша.

Ухмылка победителя. Не преминул-таки повернуть нож в ране. Мое место на автомобильной стоянке для высокопоставленных сотрудников Западного крыла… Они пытались отобрать его у меня, когда я стал работать в Восточном крыле. Но я сражался как зверь и выиграл. Кому теперь оно достанется? Фетлоку? Или Уитерсу? Я закрыл глаза – эти размышления доставляли мне жгучую боль. До чего же я все-таки привык к своему месту на стоянке.

Если Ллеланд не пожелал быть великодушным победителем, то я решил быть великодушным побежденным и сказал, что работать с ним было «интересно», после чего пожелал ему успехов в борьбе с бермудским кризисом, с инфляционным кризисом, с бюджетным кризисом, с кризисом доверия, с кризисом в отношениях с первой леди, а также пожелал успехов в предвыборной кампании, которая еще не дошла до стадии кризиса, но в скором времени обязательно дойдет. Он отреагировал так, как будто я был законченным циником, но я им не был.

Потом случилось нечто невероятное. Меня позвали в Овальный кабинет. По пути я не мог придумать ничего более реального, чем приглашение ради прощальной фотографии. Такер был мастер делать хорошую мину при плохой игре.

Президент поздоровался со мной вежливо, но сухо – так он разговаривал с лидерами тех штатов, которые не поддерживали его. Он даже как будто чувствовал себя не в своей тарелке. Мне пришло в голову облегчить ему задачу и извиниться за то, что я еще не успел написать прошение, а также пообещать, что сделаю это до конца рабочего дня.

Он сказал, что не надо ничего писать.

Он сказал, что подумал и решил предложить мне мою прежнюю должность управляющего делами президента.

Это было невероятно.

– Почему? – спросил я.

Он посетовал на то, что Национальная программа введения метрической системы никак не продвигается, и ему, мол, нужен человек с моей «интуицией», чтобы поработать над ней.

Я не знал, как на это реагировать. Президент никогда не проявлял особого интереса к введению метрической системы. (Правда, он всей душой поддерживал программу. И у него было твердое убеждение, что Америка вступит в двадцать первый век «полностью метризованной», как он любил повторять.) Несмотря на то, что я отлично разбирался – если хотите – в этой важной государственной программе, были и другие люди, которые могли не хуже меня справиться с поставленной задачей. Меня удивил президент, который, несмотря на великое множество проблем, – в том числе и вполне реальную угрозу публичного развода, – думал еще и об этом.

В кабинет вошла Бетти Сью Сковилль.

– Господин президент, – сказала она, – звонит первая леди. – Он тотчас протянул руку к телефону. – Она просит мистера Вадлоу.

Президент посмотрел на меня, я – на него. И мы оба не двинулись с места.

– Вы будете говорить здесь? – спросила ничего не понимавшая Бетти.

Президент нахмурился и кивнул. Я подошел к аппарату, стоявшему возле камина, и взял трубку.

– Мадам, – произнес я с опаской, словно меня могло ударить током.

– Герб, – проговорила она ласково, – как вы себя чувствуете?

Что бы это значило? Я поблагодарил ее за заботу и сказал, что чувствую себя отлично. Ей хотелось знать, как моя рана на животе. Я ответил, что ссадина благополучно заживает. Президент внимательно слушал, что я говорю.

Она принялась извиняться, но я сказал, что ничего особенного не случилось, всего-то несколько царапин. А она продолжала объяснять, почему вышла из себя и забылась до того, что…

Я ничего не понимал. Миссис Такер была свойственна некоторая театральность – и это естественно, – однако подобная сцена отдавала шизофренией. (Я вовсе не хочу сказать, будто первая леди была шизофреничкой, однако я не понимал, чего ей надо от меня.)

Потом она сказала, что рядом с ней некто, желающий поздороваться со мной. Наверняка, Хлопушка, кто же еще? И тут я услыхал знакомый голос.

– Жерб, это вы?

Я посмотрел на президента, хмуро сдвинувшего брови.

– Я очень сержусь на нее! – продолжал мистер Виллануэва. – Она говорит, что побила вас.

Что я мог ответить?

– Она не поняла. Я сказал ей, что вы сказали, чтобы я не приезжал в Вашингтон. А теперь она говорит, будто заподозрила какой-то заговор против меня. Джессика, ты иногда ужасно глупая. Я требую, чтобы ты извинилась перед Жербом. Ну же, иди.

Первая леди вновь взяла трубку и повторила свои извинения. Мы поболтали. Она сказала, что никак не может прийти в себя, до того она разозлилась на тех, кто решил распустить слухи обо мне и мистере Виллануэве. А потом она спросила:

– Мой муж тоже замешан? Он знал? Президент не находил себе места, пытаясь понять, о чем мы говорим.

– Конечно же, нет, – ответил я. Похоже, она поверила.

Я спросил, скоро ли ждать ее в Вашингтоне, и она ответила, что пока еще не знает, когда вернется. Тогда я решился и сказал, что президент скучает по ней. Он закивал головой. Однако первая леди заявила, мол, если бы он скучал, то проводил бы больше времени с ней и с Хлопушкой.

Мы еще поговорили, я просил ее вернуться, она колебалась. Президент начал что-то писать на листке бумаге – тезисы для меня, чтобы я их озвучил. Я прочитал: «Скажите ей, что у меня усилился кашель».

Уж точно, это был самый дорогой телефонный разговор за всю мою жизнь, однако через двадцать минут мне удалось выудить у первой леди обещание сразу же после нашего разговора позвонить президенту. Я едва не совершил фатальную ошибку, когда она попросила соединить ее с Овальным кабинетом, и не протянул ему трубку. Однако мне удалось вовремя спохватиться, после чего я посоветовал ей позвонить ему напрямую по его прямой линии.

Когда я положил трубку, президент едва не обнял меня, до того он был счастлив. Я же сказал, что всегда рад помочь и что мне лучше уйти, пока она не позвонила.

– Идите и пишите книгу, – проговорил он весело, когда я направился к двери.

Я не понял.

– Какую книгу?

Но тут зазвонил телефон. Закрыв за собой дверь, я еще долго думал, что он хотел этим сказать.

19

Кекуок

Президенту втемяшилось в голову погулять в парке.

Из дневника. 8 декабря 1991 года

Мы опять зажили счастливой семьей. Первая леди вернулась из Нью-Йорка, а я занялся подготовкой введения метрической системы. Мне доставило несказанное удовольствие выставить Фетлока из моего прежнего кабинета, который находился через две двери от Овального. Я информировал Уитерса, что мне потребуется мое прежнее место на автомобильной стоянке. Человек я по сути не мстительный, но было бы совсем нечестно, если бы я не сказал, что это было победное возвращение. Наверное, думалось мне, так чувствовали себя французы, когда Париж в 1944 году вновь стал их городом. Пришлось и Ллеланду сделать вид, будто он рад вновь видеть меня в Западном крыле. В службе безопасности меня повысили от ИЗМОРОСИ аж до ТАЙФУНА.

Я сказал президенту, что хотел бы вернуть себе свою прежнюю команду, и это было немедленно сделано. Санборн собрал всех служащих. Я с трудом сдержал слезы, когда они подарили мне деревянную вилку под стать той ложке, которую преподнесли при расставании. На вилке красовалась надпись: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ, МИСТЕР ВАДЛОУ. Все хорошо, что хорошо кончается.

Правда, президент не откровенничал со мной, как прежде. Не буду возводить на него напраслину, но мне казалось, будто он кое-что скрывает от меня.

Я полагал, что это связано с его семейными проблемами. В целом все было прекрасно, однако в тот предрождественский период первая леди слишком часто отлучалась в Нью-Йорк. Считалось, что она ездит за покупками, – к неудовольствию вашингтонских торговцев. Но, по правде говоря, мир в президентской семье не был особенно прочным. Не раз и не два первая леди говорила, что, будь ее воля, мистер Такер не стал бы баллотироваться на второй срок.

Президент частенько пребывал в дурном расположении духа. Он казался рассеянным и с безразличием выслушивал даже редкие хорошие новости. Когда ему сообщили, что сенат принял его закон об ограничении доступа населения к огнестрельному оружию, так называемый Акт о контроле за оружием и боеприпасами, он оторвался от своих бумаг, поднял голову, произнес: «Надо же!» – и вернулся к работе. Если учесть, что он был первым президентом, предпринявшем действия в той сфере, где общество уже давно и мучительно ждало перемен, его реакция была, по меньшей мере, неадекватной. А если принять во внимание, что это была его единственная значительная победа в должности президента, то такая реакция тем более непонятна. Меня обеспокоило еще и то, что он нисколько не обрадовался своему достижению. И он очень много курил. Майор Арнольд в отчаянии постоянно твердил мне, что не желает быть первым личным врачом президента, умершего от рака легких.

– У него трудный период, – говорил я врачу.

И еще президент повел борьбу с телохранителями. Ему никогда не нравился жесткий контроль спецслужб, и теперь он довольно часто говорил: «Пора выйти и поговорить с моим народом». Фили опасался, как бы он не произнес «мой народ» на пресс-конференции. К несчастью, количество угроз с обещаниями разного рода покушений со стороны этого самого народа, а также забрасывание президентского лимузина яйцами мешали его выходам к гражданам страны.

Это случилось пятого декабря. Втемяшилось ему в голову погулять в Лафайетт-пар-ке, что напротив Белого дома. Поначалу я не понял, почему именно там, а потом вспомнил, что он недавно читал биографии Гарри Трумэна.

Мне позвонил начальник президентской охраны Род Холлоуэй. На редкость невозмутимый, сейчас он казался испуганным. Яйцо, попавшее в президентский лимузин тремя неделями раньше, было брошено именно из парка.

– Мистер Вадлоу, вы должны что-то предпринять. Он настроен очень решитель– но. Сказал, что согласен только на двух телохранителей.

– На двух?

– Думаю, он не понимает серьезности положения. И еще ему нужна «спонтанность», чтобы никаких предварительных проверок.