Манук

      — Знаешь что, — сказал он, — пошли-ка поужинаем и отдохнём: вечером у нас погрузка.
      — А бегемоты? — спросила я. — Разве я не пойду к бегемотам?
      — Моя дочка! — сказал папа и весь засиял. — Видели? Устала, укачалась, не ела с утра — и никаких жалоб. Нет, она хочет поздороваться с бегемотами! Ах ты, Тина, моя Тина! Ну, пойдём!
      И мы пошли к бегемотам.

ХРАБРЫЙ НАЗАР

      Репетиция аттракциона Петросяна задерживалась: надо было договориться с осветителями, отнести в оркестр ноты, установить сложные декорации. А народу в цирке тем временем становилось всё больше и больше: ведь артисты цирка ездят по всей стране, кочуя из одной программы в другую, и о многих номерах и аттракционах знают только по рассказам и газетным рецензиям. Всем хотелось посмотреть работу Петроса Петросяна. Там были заняты, как говорилось в афише, экзотические животные, то есть редкие животные далёких стран. «Гвоздём» этого аттракциона были дрессированные бегемоты, с которыми не выступает больше никто из советских, да, пожалуй, и зарубежных дрессировщиков. И даже приготовления к репетиции были необычными. Ну, скажите, видали ли вы когда-нибудь в цирке… занавес — такой, чтобы скрыл от зрителей всю круглую арену? Нет? А тут по команде Петросяна на манеж опустился откуда-то сверху огромный чёрный колпак, похожий на гигантский колокольчик — верхушка его была подтянута повыше, а края плотно прилегали к барьеру. И оттуда, из-под колпака, доносились какие-то непонятные звуки, будто кто-то большой недовольно фыркал и бурчал.
      Всё это было очень интересно — вот почему на репетицию пришли и артисты, и их помощники, и рабочие манежа, и кассирша. За минуту до начала в первом ряду появился директор. Около него топтался и что-то сердито говорил инспектор манежа — дядя Коля.
      — Бросьте, Николай Константинович, — потрепал его по плечу директор, — не надо портить себе и мне настроение. Бегемоты — не нервные дамочки! Отработают, как миленькие. Давайте лучше смотреть: я ведь этот аттракцион в первый раз вижу.
      Свет в цирке погас, и дядя Коля, недовольно ворча, поднялся на несколько рядов выше, туда, где сидела, затаив дыхание, Тина. И пока он пробирался к ней, наступая кому-то на ноги и поминутно извиняясь, из ложи оркестра полилась тихая нежная музыка. Чёрный бархатный «колокольчик» внезапно взмыл вверх, под купол, и свернулся там в тугой комок. А на арене, будто залитой настоящим солнечным светом, все увидели своими глазами прекрасную сказочную страну. За невысокой оградой росли зелёные пальмы, и на них качались, гортанно перекрикиваясь, яркие, как цветы, попугаи. Форганг был закрыт занавеской из бамбуковых палочек, а перед ним возвышалась большая серая скала. В прозрачном озерке отражался зелёный бархатный бугор и мокло толстое шершавое бревно. По жёлтому песку разгуливали розовые фламинго. А под скалой в узенькой полоске тени блаженно похрапывал герой весёлых армянских сказок — храбрый Назар. Он был в длинном оранжевом кафтане, в широченных голубых шароварах, а на голове его кокетливо сидела маленькая красная феска с кисточкой — кисточка свисала прямо на толстый нос Назара и его густые чёрные усы. Но вот Назар приоткрыл один глаз, потянулся, сел, подмигнул залу — и в зале засмеялись. Бывает же так: ничего особенного не сделает человек, просто вздохнёт или раскинет руки — а людям вокруг уже весело.
      А Назар тем временем вспомнил, как видно, о чём-то очень приятном: его круглое краснощёкое лицо так и расплылось в улыбке. Он залез в карман необъятных своих штанов и вытащил оттуда ситцевый узелок. В узелке оказалась тарелочка с аппетитными рыбками, длинный белый хлебец и фляжка. Назар расставил всё это на выступе скалы и полюбовался. Потом потёр руки, посмотрел на них, покачал головой и под смех зала заспешил к озерку — видно, руки были очень грязные. Но только он отвернулся, как розовые фламинго за его спиной быстро склевали с тарелки рыбок и тут же исчезли за бамбуковым занавесом. А Назар тем временем чуть не умер со страху, потому что «бревно», мокнувшее в воде, оказалось… живым крокодилом, который так выразительно распахнул зубастую пасть, что пришлось поскорее уносить ноги. Держась за сердце, Назар вернулся к скале и увидел пустую тарелку. В зрительном зале хохотали, а Назар обиженно погрозил пальцем. Но вид фляжки и свежего хлебца привёл его снова в хорошее настроение. Он уселся на скалу, взял хлебец в левую руку, а правой попытался отвинтить крышку фляжки. Крышка не поддавалась… И не заметил храбрый Назар, как из-за бамбукового занавеса тихонько вышла антилопа Нуга, подкралась сзади, вытащила хлебец из его руки и весёлым галопом унеслась за кулисы. Ну вот, фляжка открыта. А где же хлебец? И почему все смеются? Ах, теперь Назару ясно: около этой скалы нельзя поесть спокойно. Крепко сжимая фляжку, он направился к зелёному холму над озерком, хлебнул вина, облокотился на холм и… так и хлопнулся на золотые опилки арены. Потому что холм, большой неподвижный холм, взял да и переполз чуть-чуть подальше. Нет, этого Назар стерпеть не мог: он разбежался, прыгнул на холм, как на коня, вцепился в его зелёную пушистую вершину и… поехал вокруг арены: холм поднялся на короткие толстые ноги, стряхнул с головы зелёное бархатное покрывало и оказался огромным бегемотом, на котором храбрый Назар сидел задом наперёд. Он сидел и крутил пальцем у виска: дескать, не может такого быть, просто я сошёл с ума. Вот они проехали круг — аплодисменты гремели так, как будто это была не репетиция, а самое настоящее представление; вот Назар слетел со своего «коня»… Бегемот — это был Манук повернулся, повернулся и Назар и обмер: прямо перед ним зияла разверстая пасть Манука с огромными, толстыми, как большущие свёклы, зубами. От ужаса Назар сначала остолбенел, а потом выхватил из-за пояса старинный заржавленный пистолет и прицелился прямо в пасть бегемоту. За такое хулиганство Манук ухватил его за полу кафтана. И тут-то случайно выстрелил пистолет — наверное, в прожектор, потому что весь цирк погрузился во мрак. Но только на одну секунду. Вспыхнули с новой силой огни, и в их ярком переливающемся свете на арене вместо храброго Назара оказался Петрос Петросян. У его ног лежали мешковатый кафтан, синие шаровары, феска и даже толстый красный нос с чёрными усами, а Петрос Георгиевич, затянутый в чёрный, осыпанный блёстками костюм, весело раскланивался перед отчаянно аплодирующей публикой. И так же раскланивался на все стороны его четвероногий партнёр.
      — Дядя Коля, куда вы? — зашептала Тина. — Сейчас будет ещё интереснее: видите, вон выходит Шаман, они будут делать пирамиду и «ковёр»…
      — Надо туда, Тина, — встревоженно ответил дядя Коля, показывая вниз, на форганг, где стоял в напряжённой позе Василь. — Смотри, Манук стал совсем красный — значит, злится. Как бы не было беды…
      И он, прыгая через две ступеньки, помчался вниз. За ним заспешила перепуганная Тина.

РАССКАЗЫВАЕТ ПЕТРОС ПЕТРОСЯН

      В детстве я увлекался лепкой и бегал в кружок при районном Доме пионеров. У нас был там замечательный руководитель — Наум Осипович. Он учил нас так:
      — Разомни глину. Как следует разомни. А потом убери всё лишнее — и фигурка готова.
      Я вспомнил этот совет, когда приступил к дрессировке Манука. Ничего не скажешь — это была «неразмятая глина». И в ней было много лишнего… Например, злость — он был невероятно злой. Корм ему спускали на верёвках — через верх клетки. Убирали клетку струями воды. Он никого к себе не впускал — налетал, как танк.
      Я начал дрессировку… с библиотеки. Про бегемотов написано очень мало: где живут, что едят, сколько весят — вот и всё. А вот о том, как их дрессировать, — ни слова. И всё-таки я кое-что выудил: у Брема, у Гагенбека — про их характер, привычки. Оказывается, бегемоты очень опасны: львы и тигры на них никогда не нападают…
      Потом я стал его к себе приучать. Садился под клеткой и начинал разговаривать. И так — целый день. Потом запретил спускать еду сверху, стал просовывать капусту, морковку, свёклу между рельсинами, из которых сделана клетка. Он сначала не брал, уходил в воду, ел без меня, ночью… Потом привык. Тогда я к клетке лестницу приставил снаружи. Забирался на перекладины и там разговаривал. Кормил всегда в одно и то же время — в восемь утра, потом в час дня и в шесть часов вечера. А уходил часов в двенадцать. Он в воде, а я — на лестнице. И так день за днём. И вот однажды прихожу я к Мануку — как всегда, в половине восьмого утра — и вижу: он стоит у решётки и внимательно так смотрит — явно ждёт. Увидел меня, но в воду не пошёл. И смотрит вроде дружелюбно. У них ведь глаза очень выразительные. Я ему сказал:
      «Здравствуй, Манули» (я обязательно с ним здороваюсь), — и взял из приготовленного заранее корыта с едой самую большую морковку. И вдруг он медленно так приоткрыл рот. Я мгновенно насадил морковку на палочку — и ему протягиваю. Взял! «Браво, — говорю, — ай, браво, мальчик! Возьми ещё!» А самому прямо плясать хочется.
      С этого дня он стал на имя своё откликаться. Я его Мануком назвал — по-армянски это значит «малыш»: ему всего полтора годика было. Но раньше он никак на это имя не реагировал, а теперь позову — не идёт, но уши стрелкой ставит и глазом косит: понимает, значит, что к нему обращаются. И тогда я лестницу взял да и спустил к нему в клетку. Вторую лестницу. Одна снаружи стоит, другая — внутри, вроде стремянки, перекинутой через верх клетки. Стал я отрабатывать первый «номер» — спуск в клетку. Надо мной все смеялись, что не я Манука, а он меня дрессирует: спущусь на ступеньку, он двинется в мою сторону — я наверх. В общем, спуск занял четыре дня. Как у меня сердце билось, когда я в первый раз на пол клетки стал! А он глянул на меня — и в воду. От греха подальше!
      На репетиционный период нас отправили в большой южный город, в отличный цирк. Там Николай Константинович — дядя Коля режиссёром-инспектором работал: он не одному номеру дал путёвку в жизнь. Работать в его цирке — наслаждение: корм для животных всегда есть и всегда самого лучшего качества, манеж для репетиций готов точно в отведенное время. И Василь — это его «подарок»: он у них в цирке в подсобном цехе работал.
      Дядя Коля помог мне и аттракцион до конца продумать. Сначала я решил, что буду работать с одним бегемотом. Сделаю так называемый салонный номер дрессуры: бегемот будет у меня обедать за столом, покрытым скатертью, ложиться спать в настоящую кровать, только огромных размеров, смотреть «телевизор» (разумеется, с бегемотьей программой), развалившись в кресле, и так далее. Ну, в общем, будет копировать человеческую жизнь. А дядя Коля отговорил. Ты, говорит, настоящую дрессуру покажи, а не чепуху какую-то. Конечно, говорит, если ты на него, допустим, пижаму наденешь, так публика будет хохотать и хлопать, но это — дешёвый успех!
      А Манук мой к тому времени уже на имя, как собака, шёл, и я его понемногу на манеж выводил. Ему там нравилось. Получалась прогулка перед едой: нам дядя Коля утреннее время отвёл — с пяти до семи часов, пока в цирке никого нет. Всё-таки бегемот, нельзя людьми рисковать…
      Оказалось, что у бегемота тонкий слух. И прекрасная память. Например, команду «стой!» Манук с первого раза запомнил. Он шёл вдоль барьера — медленно, важно, я стал перед ним — не вплотную, конечно, а на расстоянии, — руку поднял и сказал: «Стой!» Он видит — путь закрыт, ну и стал. Я эту команду четыре раза повторял — у четырёх проходов. А потом стал в середине манежа и оттуда — как только Манук поравнялся с форгангом — подал команду: «Стой!» Стал! Запомнил, умница! Я и раньше ещё понял, что с Мануком мне повезло — способный. Но чтобы с одного раза такую трудную команду запомнить — этого я не ожидал!
      Тогда, в первые месяцы репетиций, я ещё одно понял: бегемот не собачка, его невозможно едой приманивать или, как в цирке говорят, поощрять. Собаке, медведю, даже слону конфетка или кусочек сахара — уже лакомство, поощрение. А бегемоту целый качан капусты подавай! Некрасиво. И ни к чему! Голодным на манеж его выводить опасно: если разозлится, взбунтуется, его ни струёй воды, ни выстрелом из пистолета не укротишь, это не лев, не тигр, не пантера! А сытый он на приманку не пойдёт. Но я заметил — он очень оказался чувствительным к ласке. Странно, правда? Такой огромный, толстокожий, а так ласку понимает. И обиду — тоже! Знаете, есть такие дети: никаким подарком не возьмёшь, никаким наказанием не напугаешь. А поговоришь спокойно, ласково, объяснишь, что требуется и почему, — выполнит. И самое страшное для такого ребёнка — если на него обижаются, его стыдят. Так я и стал с Мануком работать.
      Вообще, каждое животное требует особого подхода. Зебра, например, очень злая, упрямая, она без острастки работать не будет. С шимпанзе — других обезьян у меня не было — нужна строгость, очень большая требовательность, баловать нельзя ни в коем случае. Собак можно баловать: эти точно знают, где игра, а где работа. Но лакомство, поощрение им нужны обязательно. А вот Манук — он что угодно сделает из уважения, за доброе слово. Только торопиться нельзя — тугодум. Вот, например, история с зелёным покрывалом… Но это я забегаю вперёд…
      Значит, решили мы от «человека-бегемота» отказаться. А пока я научил Манука ходить по барьеру и останавливаться у проходов — сначала по команде, а потом и без неё, и медленно открывать рот. По правде говоря, это до сих пор мой самый любимый трюк, потому что для бегемота неширокий барьер всё равно, что для человека — канат.
      И ещё Манук научился по команде ложиться. Пришёл как-то к нам на репетицию дядя Коля, посмотрел на лежащего на опилках Манука и засмеялся: «Вылитая скала! В темноте спутать можно!» Сказал, ничего такого не думая. А из этих слов аттракцион вырос — вот ведь как бывает.
      В самом деле, запросто можно принять бегемота за холм. На манеже. Например, облокотился человек о холм, а холм… отполз. Или ещё лучше — уселся на холм, а тот поднялся и пошёл… Вот будет хохоту!
      Но дрессировщик на манеже — фигура героическая, а не комическая. Смеются над клоунами. А что, если соединить клоунаду с дрессурой? Сделать как бы представление из двух частей: сначала клоунада, потом — обычная дрессировка… Надо что-то искать.
      Так вот постепенно и пришёл в наш аттракцион храбрый Назар — герой весёлых армянских сказок. А с ним пришли розовые фламинго, полосатая зебра, антилопа, попугаи, шимпанзе… И второй бегемот — Шаман. Тогда и случилась история с зелёным покрывалом — куском бархата, которым я накрываю Манука ещё в антракте, чтобы было похоже на поросший мхом и травой холмик.
      Манук к тому времени многое уже умел. Ложиться, становиться в пирамиду, ходить по качающейся доске, хватать храброго Назара за кафтан, возить его на себе верхом. А зелёное бархатное покрывало было ещё не готово — что-то помешало. И вот прибывает оно к нам в цирк. Пушистое. Яркое. Прямо прелесть, какое покрывало! И на репетиции я накрыл им Манука. Вернее, попытался накрыть. Потому что стоило мне взять это покрывало в руки — Манук вскакивал и прекращал всякую работу: морщил нос, заводил назад уши, наливался кровью и начинал бурчать. И топтаться на месте — это боевая готовность номер один. Дескать, эй, берегись, я злой сейчас! Между прочим, я в нём эту откровенность особенно ценю: никогда ничего исподтишка не сделает, всё в открытую…
      В общем, такой простой трюк Манук выполнить не захотел. А у меня уже весь сценарий продуман, весь реквизит заказан — и озеро есть, и скала, и костюм храброго Назара сшит, и фламинго уже научились вовремя рыбок с тарелки склёвывать… Что же делать? Отказаться от всего этого?
      И тогда я стал Манука уговаривать. Как маленького. Уложу его, накрою ему голову носовым платком — самым обыкновенным. А сам рядом сажусь и уговариваю: «Ну, потерпи, Манули, умница, ну, что же тут такого»… Платочек — не бархатное покрывало. Лежит мой Манук, хмурится, а я его ласкаю, по затылку похлопываю, горло чешу… На второй день я платок полотенцем заменил. Детским — маленьким. И опять уговоры и ласки. На третий день я расхрабрился — махровое полотенце принёс. Но Мануку очень уж понравилось лежать, и чтобы я его ласкал — он и махровое полотенце стерпел. Больше недели ушло, пока он разрешил себя покрывалом накрыть — и то при одном условии: я сначала должен его как следует приласкать. И так по сей день: не приласкаю, не поговорю с ним уважительно — не будет лежать под покрывалом!
      Ненавидит этот трюк, только ради нашей дружбы его выполняет.
      И вообще он — нервный. Ему можно настроение чепухой испортить.
      Был такой случай. Я тарелочку из-под рыбок не туда кинул.
      Полагается её кинуть подальше, за скалу, а я не добросил, она перед скалой упала. Я про это совсем забыл. Разыграл всю историю с Назаром, приступили к «дуэту» — Манук и Шаман.
      Всё идёт хорошо, пора становиться в позу «мы — трое»: я в центре, а бегемоты кладут свои головы мне на плечи.
      Шаман уже подошёл, уже голову положил, а Манук застыл — и ни с места. И начал бурчать. Вижу краем глаза — он куда-то вниз уставился. А там, оказывается, тарелочка алюминиевая блестит.
      Я её скорее ногой подгрёб и стал на неё. И Манук сразу же подошёл ко мне и голову на плечо положил. Аккуратист!

КАТАСТРОФА

      Аттракцион шёл как по маслу, и поэтому никто не обратил особого внимания на дядю Колю и Тину, сбежавших вниз, к самому форгангу, туда, где стоял побелевший от напряжения Василь.
      — Бесится, — сказал он дяде Коле, не поворачивая головы. Слышите, бурчит. — И так же, не поворачиваясь, не отрывая глаз от арены, сказал куда-то в глубину форганга: — Володька, слышь? Привяжи Пальчика и Нугу к стойкам и подойди сюда: Манук прямо не в себе…
      Василь не зря волновался — он знал: Манук ненавидит Шамана. Ненавидит с той самой минуты, когда этот некрупный тёмно-серый бегемот с чёрной полосой вдоль спины впервые переступил «порог» арены. Потому что Шаман — лентяй и халтурщик. Так говорит Петрос Георгиевич, и так оно и есть. А Манук — прирождённый артист. Для него выступление удовольствие, что-то вроде спортивных игр после неподвижного лежания в воде. Манук точно знает время своего выхода, заранее вылазит из бассейна и ждёт у решётки. А Шаман до последней минуты отлёживается в бассейне, вылазит медленно, неохотно, и «физиономия» у него в это время самая мрачная. И так во всём: Манук если уж разевает пасть, то до отказа. А Шаман чуть приоткроет — и тут же захлопывает с таким видом, будто раскрыть рот — это ужас какая тяжёлая работа. А когда оба бегемота делают пирамиду — становятся передними ногами на боковые уступы «скалы», сделанной из досок и папье-маше, то Манук задирает голову и замирает в этой позе до тех пор, пока Петрос Георгиевич не скажет: «Ай, браво!» А Шаман ноги ставит на самый краешек уступа и тут же соскальзывает на опилки. Поэтому Петрос Георгиевич не вспрыгивает на вершину «скалы», как было задумано, а стоит внизу между бегемотами, широко раскинув руки и касаясь пальцами горла непослушного артиста — так Шаман задерживается на уступе хотя бы на несколько секунд. Но хуже всего, когда бегемоты делают «ковёр» — ложатся на арене рядком, на бочок, а сверху на них укладывается Петросян. Ноги его на Шамане, а грудь — на Мануке, правой рукой он обнимает Манука за шею, а левой приветствует зрителей. Красивый трюк, эффектный. Но Шаман, который спешит удрать в свою клетку и нырнуть в прохладную воду, старается лечь поближе к форгангу, а Манук — аккуратист и ложится на точно отведённое ему место. Между бегемотами образуется внушительная щель, так что Петросяну приходится либо «висеть» на носках и локтях, либо поднимать Манука, как более послушного, и укладывать снова впритирочку к Шаману. Манук этого страшно не любит: он честно выполнил своё задание, с какой же стати снова вставать и ложиться. Думаете, это так приятно с фигурой в две тонны весом и похожей к тому же на аэростат?.. Вот почему, когда после «ковра» Шаман рысью устремляется в форганг, Манук сердится и всегда пытается напасть на халтурщика сзади, так что обязательно надо быть в эти минуты настороже. И это — в обычные дни. А сейчас…
      — Петрос Георгиевич, — негромко сказал Василь, — не подгоняйте сегодня Манука к Шаману, чтоб он сгорел…
      Петросян кивнул. Он всё ещё стоял в центре манежа, а бегемоты, кончив обход по барьеру, направились к Петросу Георгиевичу. Новый взрыв аплодисментов — это Манук и Шаман положили на плечи дрессировщика свои «головки». Теперь пирамида! Разумеется, Шаман, как всегда, быстрее чем нужно соскользнул вниз, и Манук, заметив это, стал от злости совсем багровым.
      Остался только «ковёр». Потом Шаман уйдёт в клетку, а Манук спрячется в форганге за бамбуковой занавеской до тех пор, пока не станцуют вальс Пальчик и Нуга, пока не выступят с целой программой Тату и Зита, — тётя Мару-ся в комнатке у самого манежа уже надевает на них яркие платьица. А потом Манук, как и положено самому талантливому артисту труппы, выйдет на соло: он покажет уникальный трюк — пройдёт по качающейся доске, совсем такой, как на детской площадке в любом парке, только массивнее и длиннее. На этой доске укреплены тумбочки на некотором расстоянии одна од другой, и Манук будет наступать на эти маленькие круглые тумбочки. По такому сооружению и человеку трудно пройти, не то что бегемоту! А в самом конце, когда музыка заиграет туш и вспыхнут все огни, сколько их есть в цирке, Петросян уйдёт с арены, а в центре манежа останется только Манук — совсем один — и будет весело раскланиваться со зрителями. А ведь даже лошади, даже собачки никогда не работают на арене без дрессировщика!
      Оркестр заиграл «Колыбельную», и бегемоты медленно стали подгибать ноги. Первым на опилки плюхнулся Манук — и закачался, как ванька-встанька, на своём круглом сером боку. А Шаман воровато шагнул вперёд — шажок, другой — и только тогда улёгся на бок, у самого форганга. И сразу же и Василь, и Володя, и дядя Коля, и Тина услышали гулкое бурчание — как будто в железном ведре перекатывались тяжёлые булыжники: это Манук сердился на партнёра. Петросян сумел лечь только на Манука — до Шамана он еле-еле дотянулся носком мягкого лакированного сапога. Приветственный взмах рукой! Но вместо того, чтобы соскользнуть вперёд — к голове Манука — дрессировщик съехал в щель между бегемотами.
      Всё остальное заняло какие-то доли секунды. Взбешённый Манук рванулся за убегающим в форганг Шаманом. Но перед ним оказался Петросян. Он мог отскочить — он видел налитые кровью глаза Манука, он знал: если зверь разъярён — даже куница, даже хорёк, — опасно становиться на его пути, а тут — бегемот… И всё-таки он преградил путь Мануку: надо было выиграть время, чтобы Шаман успел скрыться за бамбуками. — Манули, — крикнул Петросян. — Ма…

 
      Огромная серая голова лишь немного качнулась — и человек отлетел в сторону, грохнувшись всем телом о барьер. Но он тут же вскочил на ноги. Рванулся вперёд. И снова был отброшен с дороги. На этот раз удар, наверное, был очень сильным: Петросян описал дугу в воздухе и рухнул на решётку. Кровь мгновенно залила его лицо, но он попытался всё-таки встать. И заметивший это Манук снова качнул головой, будто примериваясь.
      Но тут разлетелись в стороны бамбуки, закрывавшие форганг, и на манеж выскочила девочка с длинными чёрными косами. Она ухватилась за крайний бамбук и закричала — даже в этом вопящем, орущем, визжащем зале был слышен её отчаянный крик.
      — Папа! — кричала она. — Папа, папа-а-а!
      В ту же самую секунду на арену вылетел Василь, за ним — Володя, дядя Коля, кто-то из рабочих.
      — Володька, Тину! — заорал Василь. — Манук, вон! Вон, паскуда!
      И он, не помня себя, хлопнул разъярённого бегемота по его бронированному заду. Не палкой, не камнем, не кнутом — голой рукой.
      И тут… Володя, оттянувший Тину в сторону, утверждал потом, что он ясно видел, как в глазах бегемота промелькнуло испуганное выражение… ну, вроде: «Что я наделал!» Он прижал уши, опустил голову и опрометью бросился за кулисы. За ним — Василь. Дядя Коля кинулся к Петросяну, но тот одним прыжком вскочил на ноги.
      — Назад! — крикнул он. — Все вон с манежа! Он может вернуться!
      Он как-то боком двинулся к форгангу, но покачнулся и грузно осел, хватаясь руками за разлетающиеся бамбуки.
      — «Скорую», — крикнул дядя Коля и схватил Петросяна за плечи. — Воды!
      — Где Манук? — прохрипел Петросян. — Пусти, мне надо туда!
      Из-за занавеса вынырнул Василь и какой-то дядька в синем комбинезоне. Они тащили носилки.
      — Петрос Георгиевич, он в клетке, — почему-то зашептал Василь. — Запертый. Ложитесь на носилки, смотрите, сколько крови. «Скорая» уже у выхода, кассирша, дай бог здоровья, догадалась… Петрос Георгиевич, миленький…
      Носилки двинулись к выходу. Рядом, захлёбываясь от слез, семенила Тина. У барьера толпились артисты. И только один человек неподвижно сидел в первом ряду. Это был директор — бледный, как полотно…

РАЗГОВОР В БОЛЬНИЦЕ (окончание)

      — Папка, скажи, за что ты любишь свою работу? Нет, лучше так какая от неё польза? Вот доктор — он лечит людей, строитель — строит, учитель — учит… А ты?
      — Это важный вопрос, Тина. Хорошо, что ты его задала. В самом деле, зачем человек ходит в кино? Или в театр? Или читает интересные книги? Для отдыха? А разве нельзя просто улечься на тахте и глядеть в потолок — вот тебе и полный отдых…
      — А в цирке — весело!
      — Правильно, в цирке весело и интересно. Но это полдела. Ты пока маленькая девочка, а подрастёшь — поймёшь: настоящее искусство оно не только развлекает, оно ещё и воспитывает. Учит многому. И цирк учит. Только не навязчиво, а исподволь. Ничто увиденное не проходит даром. Пришёл человек в цирк, провёл приятно вечер, отдохнул. А потом — глядишь, и вспомнит, например, «голубых стрекоз», которые так тебе понравились. Ведь какого труда, какой смелости их номер требует! Может быть, от таких мыслей и тому человеку трудолюбия или смелости прибавится.
      — А ты? В общем, дрессировщики — что от их работы… прибавляется?
      — А работа дрессировщика — она, может быть, и есть в цирке самая важная. Бывает ещё: мальчишки привяжут котёнку к хвосту банку — и хохочут, глядя, как он от страху чуть с ума не сходит, кричит, мечется. Или швыряют камнями в собаку, стреляют из рогатки в птиц… Не понимают, что животному больно, страшно, обидно — да-да, обидно! Считают, что это всего лишь глупые твари, бессловесные — над ними можно глумиться. А глумиться нельзя ни над кем! Так и вырастают жестокие люди. А жестокий человек — это беда для всех, и для животных, и для людей. Ну, вот! А в цирке люди видят животных, которые такие фокусы умеют делать, что и человеку не под силу. Значит, они вовсе не глупые, эти звери, правда? Человек из цирка уйдёт, а мысль эта с ним надолго останется. Да и в цирке можно по-разному работать. И унизить животных, и возвысить — всё от дрессировщика зависит, какой он сам человек. Можно льва сделать моськой-подхалимом или подчеркнуть, какой у него характер: прямой, благородный. Ведь за это, а не за силу его царём зверей зовут! Понимаешь? Можно так себя вести, что все поймут: звери — это твои враги, ты их кнутом укрощаешь. Дескать, человек — владыка на земле! Заставил и слона покориться, и тигра пятки лизать! Это плохо! Опять-таки не силой силён человек, а разумом, добротой, уважительным отношением ко всему живому! Ты понимаешь меня, дочка? Вот я, когда работаю на манеже, хочу всем показать: животные разумны, понимают доброе отношение, их надо любить, уважать, и они станут твоими партнёрами и просто друзьями…
      — Да, друзьями! А Манук? Как он тебя!
      — Нет, Тина, это не он меня, а я его предал! Будем честными, дочка, это так! Как я мог сдаться, послушаться этого… директора! Такие люди — они всегда мастера громкие слова говорить: ах, не о себе пекусь, о людях… Врёт он всё! О себе только и волновался, чтобы не ругали за невыполненный план! А в цирке бедлам, — видела, что во время разгрузки делалось, программа составлена неумело! Вот он и решил на бегемотах «выехать»! Ему что — он не только бегемотьего, но и человеческого страдания не понимает. Но я-то, я знал, как худо было Мануку и Шаману после дороги — почти двое суток без воды! Без воды у них шкура сохнет, трескается, в трещинки попадает пыль, всё это начинает гноиться. Боль адская. А я взял и погнал Манука на репетицию, когда он только-только залез в воду. И смотри — он мог бы не вылазить из бассейна, правда? А он пошёл — через силу. Ради меня. И когда за Шаманом кинулся, мог бы просто меня растоптать. А он ведь только отпихивал с дороги. Не виноват же он, что такой сильный…
      — Папка, а что теперь будет? Дядя Коля говорит: если зверь взбунтовался, он уже для работы не годится, он силу свою почуял. Говорят, тебе купят другого бегемота — молодого, а Манука сдадут в зоопарк…
      — Что? Манука? Ну, не кричи, я лягу, лягу. Манука — в зоопарк?! Глупости какие!

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

      — Николай Константинович, вам письмо!
      Вахтёр проходной протянул голубой конверт. Дядя Коля неторопливо его распечатал.
      Из конверта выпал листок, исписанный крупным косым почерком, газетная вырезка и записочка, аккуратно свёрнутая фантиком.
      — Из Москвы, — уважительно сказал вахтёр. — От Петросяна. Говорят, он народного получил. А когда к нам приедет?
      — Заслуженного, — поправил дядя Коля, проглядывая письмо. — Про приезд ничего не пишет. Ну, я пошёл.
      У себя в маленькой комнатке с табличкой на дверях «Режиссёр-инспектор» дядя Коля снова развернул листки. Сначала — от Петросяна:
      «Здравствуй, дорогой Николай! Итак, мы работаем в Москве и пробудем здесь целый квартал — зрителям наш аттракцион нравится. С моим „агрессором“ я не виделся, как ты знаешь, три с лишним месяца. И вот, наконец, наша встреча состоялась — вопреки всем предостережениям, и твоим в том числе. Мы оба — Манук и я — делали вид, что ничего особенного не произошло… Не знаю, как это удавалось мне, а ему — явно нет, у него был очень смущённый вид. О том, в каком мы были напряжении, говорить не приходится. Честно говоря, всё-таки вначале я работал по принципу — „не подходи так близко и не уходи так далеко“. Но это уже забыто! В доказательство, что всё у нас идёт по-прежнему, вкладываю рецензию уважаемой центральной газеты. Тина всё тебя вспоминает. Она тебе пишет отдельно…»
      Потом дядя Коля взялся за рецензию. Она называлась: «Просто! Просто?..» — и занимала чуть не треть газетного листа. Но дядя Коля всю её читать не стал, а только пробежал глазами последний абзац, отчёркнутый красным карандашом: «Аттракцион Петросяна гуманен и благороден, потому что демонстрирует не свирепость зверя, побеждённую силой, не угодливое послушание за подачку, а разум животных, их достоинство, их умение работать с человеком-другом на равных».