Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Диверсант - Затяжной выстрел

ModernLib.Net / Военная проза / Азольский Анатолий Алексеевич / Затяжной выстрел - Чтение (стр. 18)
Автор: Азольский Анатолий Алексеевич
Жанр: Военная проза
Серия: Диверсант

 

 


28

Манцев прибыл в Севастополь поездом утром 29 декабря. Еще в поезде он узнал о каком— то приказе командующего эскадрой, но минер с «Беззаветного», в Симферополе подсевший, помнил только «предупредить о неполном служебном соответствии». В вокзальном буфете грелись офицеры, новенькие, еще не обкатанные милютиными, трескучие и напыщенные. Ни одной знакомой морды, и на том спасибо. Лейтенанты поскуливали, вышибленные из экипажа в семь утра, для шика употребляли словечки из ПСП, детская погремушка еще не наскучила им. Потом кто-то затянул: «А вот об одном фрунзаке рассказывали… Полез он к одной девчонке в окно, на второй этаж, лестницу приставил, да ошибся окном и…» Эпизод более чем годичной давности, кто знал о нем, кто помнить мог? Неужели — наипреданнейший Василь Дрыглюк? Он, конечно. Это ему, вестовому, командир батареи обязан сообщать, где ночует, чтоб тот мог найти его на берегу — по тревоге на корабле или в базе. И много еще знал Василь Дрыглюк, комендор того орудия, что в каземате над каютой No 61.

Вдруг спокойствие снизошло на Манцева. Там, в ОКОСе, будет стрельба, а на всех стрельбах он спокоен, это уж от природы, и ни растерянности, ни страха у него никогда не было. И сегодня не будет. Поглядывая на опустевшую бухту, шел он по улице, смахивая со щек капли влаги, тяжелые снежинки падали с неба медленно и величаво. Кафе— кондитерская еще не открылась, но Алла там, внутри, гремела жестяными коробками, в которых ей подвозили пирожные.

ОКОС— в двухэтажном домике. Десятка два офицеров расселись по скамеечкам двора, ожидая, когда выкрикнут их фамилии. И опять хорошо, все незнакомые. Манцев слушал, смотрел. Люди ждали. Инженер— лейтенант, сидя на нижней ступеньке крылечка, что-то высчитывал, водил движком логарифмической линейки, писал, и когда задумывался, то вкладывал карандаш в зубы. У скамейки капитан-лейтенант собрал вокруг себя любителей поэзии и без запинки шпарил куски из юнкерских поэм Лермонтова. Отдельной группой стояли катерники, все красные, крепкие, грубые, осипшие, одетые вольно, в регланах, и все безработные, их торпедные катера, некогда полученные по ленд— лизу, были возвращены американцам, которые в Константинополе сплющили их прессом в листы металла. Катерников уже вызывали, но они всякий раз отвечали, что назначение будут получать вместе, что вскоре прибудет капитан 1 ранга Долгушин, без него они ни с кем общаться не намерены. Что ж, подумал Манцев, им, конечно, Долгушин поможет.

Окосовцы высмотрели его, на крылечке показался офицер, позвал: «Манцев! Старший лейтенант Манцев!» И Манцев пружинисто и твердо пошел на зов. Все смолкли, только знаток Лермонтова не смог перекусить лезущую из него гирлянду строчек из «Монго»: «…идет он, все гремит на нем, как дюжина пустых бутылок, толкаясь в ящике пустом».

Встретили приветливо, участливо спрашивали о чем— то, так и сяк вертели отпускной билет, изучая штампы ленинградской комендатуры. Предложили ознакомиться с приказом командующего эскадрой. Ознакомился, о чем на приказе же и расписался. Что дальше? Ага, командир поста СНИС. Согласен. Где получить проездные документы? Здесь получите, ответили, не сегодня, 31 утром, приказ еще не подписан, командующий флотом в море, в Севастополе будет сегодня— завтра.

Солнце погружалось в клочковатые стремительные тучи и выскакивало из них, как оранжевый буй из волн. Манцев смотрел на него с крылечка, потом опустил голову, увидел офицеров, что-то от него ждавших, пожал плечами, закурил и пошел. Он не хотел, чтоб кто— нибудь видел его в момент, когда проявится волнение.

Но не было его, волнения. Все буднично, как подъем флага, утренняя приборка и двадцать минут на проворачивание машин и механизмов. А решилась судьба, жизнь остановлена на три года, именно такой срок отбывают на берегу выброшенные с эскадры люди. Три года без корабля и кораблей — а у него даже пульс не зачастил, и только мыслишка какая— то егозливая дергает: нужна ли вообще шинель там, в субтропиках?

Он увидел себя невдалеке от комендатуры, у дома, к номеру которого присматривался, о чем— то гадая. Вспомнил: Званцев. Стал медленно подниматься. Дверь квартиры открыта. Манцев вступил в полумрак коридора. Рука пошарила по стене, ища выключатель, и сорвалась, уперлась в дверь и ушла в пустоту. Дверь отошла, ударил свет дня, в свете стояла женщина, задрав юбку, согнув ногу, изготовив ее для натягивания чулка. Манцев подал дверь еще дальше, чтоб рассмотреть при свете, куда идти.

Званцев готовился к отъезду: книги связаны в пачки, разбухший чемодан стоял в углу, торопя и напоминая. На голом — без скатерти — столе рассыпаны яблоки, груши, поваленная пустая бутылка придерживалась от скатывания пепельницей, похожей на булыжник. Здесь было жарко, и газетчик что-то искал, заглядывал за шкаф, расхаживая в трусах и майке. Поджарый, мускулистый, кожа чистая и гладкая, почему— то вызвавшая в Манцеве чувство гадливости, отвращения— то самое чувство, что испытал он минутами раньше, когда увидел женскую ногу в синих пупырышках озноба. «Нездоровится, — подумал о себе Манцев. — Продуло в поезде».

— Присаживайся, Олег… Шинель— на кровать, не бойся. У меня, сам видишь, вчера прощальный ужин имел место быть, соколы взвивались орлами, в единственном числе сокол, правда, известный тебе Илья Теодорович Барбаш. Вчера он сцапал двух лейтенантов, упек голубчиков на губу, к хлястику придрался, иного повода не нашел, а причина была сурьезнейшая, два молодца громко обсуждали стати Маргариты Николаевны Векшиной и шумно завидовали Олегу Манцеву… Бытовой факт: сослуживец мужа заглянул на полчаса к пышнотелой Рите Векшиной, передал привет от томящегося в линкоровских застенках мужа, заодно принес пару ведер воды да в огороде покопался. Чисто, скромно, мило. Но можно иначе глянуть, и взгляд такой не лишен оснований: Ритке ведь до смерти надоел муж— добытчик, поставщик жизненных благ, она, я думаю, создана для того, чтоб вытаскивать мучеников из огня. Или такой вариант: просто женское участие в судьбе непрактичного холостяка. И еще есть варианты. А сколько их, когда речь зайдет о Манцеве? И все зависит от того, как молва смотрит на Манцева. И так всегда, везде и повсюду. Сколько веков люди всматриваются в несколько часов из жизни Христа, находят все новые и новые нюансы, подробности, потому что усложняется человеческая душа и хочет усложнить эти несколько часов. И в ближайшие годы вспыхнет интерес к этим нескольким часам. Народ-богоносец захочет узнать, кто его предал. А прецедентов нет, хоть и длинна история государства российского. Поневоле полезешь в конюшню, оглашенную стенаниями младенца… Где ж она, черт побери?.. Вот она…

Званцев ногою выкатил бутылку из— под кресла. Нашел фужеры почище. Олег оглядывал конуру, в которой писались «Уроки одного подразделения». Он пришел сюда, чтоб задать корреспонденту всего один вопрос, но какой — не мог вспомнить.

— Твой день сегодня, Олег Манцев, — торжественно Произнес Алексей Званцев, сдавливая горло бутылки, высматривая, куда безопаснее выстрелить пробкой. — Ты победил. Ты отмечен высшей благодатью. Тебя признали равным всему флоту. Ибо наказали. Когда ты был ничем, тебя одаряли вниманием, равным пренебрежению, ты был частицею копошащейся массы сограждан. Ты ни в чем не отличался от других, пока не стал преступником или героем. Когда государство осуждает человека, оно впервые обнаруживает в человеке личность, существо, нравственные, физические и интеллектуальные способности которого могут поспорить с военно— политическим могуществом многомиллионной державы. Итак, за победу!

Бутылка дымилась, как салютная пушка.

— Уезжаешь?

— Да. Еще один виток спирали. — Званцев прощально оглядывал стены. — В одесскую голытьбу. «Грузия» в семь вечера уходит.

— Кто такой Нума Помпилий?

— А… Мелкий сутяжник, римский царь, все хотел богов обмануть, меньшим задобрить, большее получить, но и боги у римлян пройдохами были, хапугами, их не обманешь — нищим будешь… Зачем тебе это — Помпилий? — Званцев задумался, приложил фужер ко лбу. — Кто знает, может быть, от Нумы пошел обычай — ничего человеческого богам не предъявлять, кто знает. И ты, Олег Манцев, не отдавай богам свое человеческое!

— Прощай, — сказал Манцев и протянул руку. Ветры, гудевшие на лестнице, смолкли на улице. Манцев дошел до угла и остановился. Он так и не задал корреспонденту тот вопрос, ради которого притащился к нему: теперь— то от какой беды спас его Званцев? И надо ли спрашивать?

29

Ночью на Потийском рейде, оставив на «Кутузове» походный штаб, командующий флотом перешел на «Безукоризненный». Бестактно и безграмотно — спрашивать флагмана, куда направляется он. Корабли эскадры молчали. Держась в радиолокационной тени транспортов, снующих вдоль анатолийского побережья Турции, эсминец встретил восход солнца на долготе Босфора, лег на норд и курсом, каким некогда «Гебен» и «Бреслау» пересекали Черное море, пошел на Одессу. Аппаратура опознавания «свой — чужой» была отключена еще ранее. «Безукоризненный» то развивал наибольшую скорость, то плелся в кильватере транспортов. Войдя в зону Одесской военно— морской базы, эсминец полным ходом полетел к намеченной цели. Командующий давно хотел потрясти штаб базы, в котором окопались такие матерые моряки, что к ним с опаскою приближался главный инспектор боевой подготовки. Подзуживала командующего и Москва, возмущенная многими ЧП в базе.

«Безукоризненный» соблюдал все правила радиомолчания, радиолокационный ответчик безмолвствовал. Если бы не скорость, эсминец на экране локаторов ничем не отличался бы от толпящихся в этом районе судов.

Настал час Жилкина.

Не встретив водолея в точке рандеву, «Бойкий» зашел в Одессу. Воду Жилкин принял, но радиограмма из Севастополя разрешила ему суточное пребывание в базе. Рядом, по правому борту, швартовалась ПУГ, поисково— ударная группа — эсминец «Лютый» и два «охотника». По тому, как лежит на травке отдыхающий бегун, опытный тренер может определить, за сколько секунд пробежится стометровка. И Степан Иванович, глянув на палубу «Лютого», понял, что экстренно выйти в море «Лютый» не сможет. Назначенную «Бойкому» готовность к выходу Жилкин отменил. «С мостика не сходить!» — приказал он старпому и отправился в штаб, хотел по телефону связаться с Евпаторией.

Штаб он застал в панике. Радиолокационные станции засекли неопознанную цель, оперативный дежурный требовал уточнений, связывался с Севастополем, а время шло. Командир базы еще не вернулся с воскресной рыбалки, начальник штаба базы отбыл на обед в неустановленный ресторан.

Наконец ПУГ получил приказ выйти в море на опознание цели, но выходить не торопился, ибо не раз бывали случаи, когда выход отменялся в последний момент. Единственной надеждой оставался Жилкин.

«Бойкий» покинул гавань, когда до цели было уже 43 мили, до визуального контакта — десять с чем— то минут. Степан Иванович догадывался, кто стоит на мостике неопознанного корабля. Знал, что неизвестный объект — вне территориальных вод СССР. Но роль свою в спектакле, не им поставленном, решил исполнить безупречно.

Радиообмен между Одессою и Севастополем полностью прослушивался «Безукоризненным», и командующий флотом понимал, что происходит в штабе, знал. какой корабль вышел на перехват. Точки на карте соединились в линию, «Бойкий» шел курсом, удобным для атаки. Все на нем делалось грамотно и более чем убедительно. Пришлось включить ответчик.

Достаточно сблизившись, эсминцы обменялись позывными. На грот— стеньге «Безукоризненного» взвился флаг командующего флотом. «Бойкий» запросил указаний о дальнейших действиях. Последовал приказ идти в кильватере.

Командующий сразу же испытал неудобства, «Безукоризненный» шел будто под конвоем, какая— то опасность исходила от «Бойкого». Идти же строем фронта или пеленга не позволял фарватер. Тогда «Бойкому» приказали стать головным, но неудобства не исчезли: «Бойкий» как бы вводил в акваторию базы корабль под флагом командующего, показывал ему, где швартоваться и как швартоваться.

ПУГ в море так и не вышел. На борту «Бойкого» командующий поблагодарил команду за отличную службу. Затем отбыл в штаб вместе с командиром «Бойкого». Памятуя о неудобствах, держал Жилкина справа от себя. Степан Иванович, час назад наблюдавший переполох в штабе, был свидетелем неопровержимым, при нем нельзя было и пискнуть что— либо в оправдание.

Хлопотное дело — отстранять от должности командира базы, хлопоты с удовольствием взяла на себя Москва. Но с прочими расправиться можно здесь, и незамедлительно. И возникла надобность в новых фигурах взамен сбитых. Корабли ПУГа входили в бригаду учебных кораблей, над бригадой тоже просвистел ветер перемещений.

К исходу суток Жилкин стал капитаном 1 ранга, командиром бригады учебных кораблей. Он твердо заявил, что для наведения в бригаде должного, в духе требований командующего, порядка ему достаточна неделя, но для поддержания такого порядка потребуются офицеры эскадренной закалки, севастопольской выучки, И подал список нужных ему офицеров.

30

Олег Манцев нашел пристанище на катере бранд— вахты, рядом с баржой, где давал он когда— то концерты с Дюймовочкой. Да, хорошо было сказано: «Молчать, когда с вами разговаривают!»

В кубрике за переборкой горланили бездомные офицеры, и Манцев узнал о набеге командующего на Одессу, о взлете врага своего Жилкина.

Всю ночь за бортом плескалась вода, омывая мысли Олега Манцева. Рождалось чувство единения— с толщею темно— зеленых вод, с потоками ветра, продувавшего катер.

Утром боцман дал ему кружку теплого кофе, сказал, что командующий флотом уже в Севастополе.

Надо было идти в город, надо было просто жить— бриться, завтракать, узнавать расписание теплоходных рейсов. Манцев глянул в иллюминатор — и отпрянул.

Векшины, Степан и Рита, подходили к катеру. Они медленно брели по берегу, часто останавливаясь, они вглядывались в проржавевшие суденышки, загнанные в эту часть бухты, они искали его, как ищут могилу на незнакомом кладбище. «Меня нет!» — сдавленно выкрикнул боцману Олег Манцев и сел, отдышался, отвернулся от иллюминатора, потом вскочил, будто вспомнив что— то, увидел уходивших туда, к вокзалу, Степана и Риту. Он смотрел им вслед, прощаясь с ними, прощаясь с собой, радуясь тому, что встреча не состоялась.

Они скрылись, и Манцев пробежал по трапу, соскочил на берег. Стало легче, он освободился от какого— то груза, и совсем приятно вспомнилось: лето, споры на эскадре о 5-й батарее. Лабораторная улица, домик Векшиных, куда он залетел на полчасика повозиться с Веруней. Ритку застал в слезах. «У нас горе: мать умерла у Леонова!..» Не сразу сообразил, что Леонов— дальномерщик 1-й башни… Вот как надо служить, по— векшински. Не башня, а ферма, хозяйство, и справедливый рачительный хозяин пашет и сеет наравне с работниками, которых и кормит сытно, у которых и детей крестит, которых и в город на базар отпускает по благоволению своему. Так надо было служить! Без фокусов! И жену бы ему такую, как Ритка, такая узелок подхватит — и к черту на кулички.

Три жалких кораблика, миноносцы итальянской постройки, швартовались к Минной стенке. В штабе Манцев нашел расписание и призадумался. Стоит ли торопиться в ОКОС, если «Украина» будет только 3 января вечером? И, строго говоря, он еще в отпуске. Кафе под боком, парикмахерская. Жизнь продолжается.

Он вздрогнул, потому что рядом разъяренно кричал человек, кричал на него.

— Старший лейтенант Манцев!.. Старший лейтенант Манцев! Вы что — оглохли?!

Жилкин. Капитан 1 ранга Жилкин. Вот уж кого не хотелось видеть ни при каких обстоятельствах. Глаза пустые, ничего не выражающие. («Глаза — вставные, оба!» — мелькнуло у Манцева.) Держиморда пошел на повышение, это заметно сразу, даже речь изменилась, говорит что— то, а понять невозможно. Курсантское воображение, еще не заглохшее в Манцеве, подсказало ему сценку: оторвать руку от головного убора, поболтать ею в воздухе, приветствуя держиморду, захохотать и двинуться мимо, оттерев коротышку Жилкина от двери…

Но он не сделал этого и не мог сделать. Он был в черной шинели с золотыми погонами, вокруг него в таких же шинелях, с такими же погонами ходили сотни, тысячи людей, весь мир Манцева вжат был в скопище людей, на море живших, а не на земле.

Тем не менее понять Жилкина он не мог. Слова не доходили. И руку он не отрывал от виска.

— Вольно!.. — гаркнул наконец Жилкин и поволок Манцева в какую— то комнату, приемом городового заломив ему руку. — Сидеть! — приказал он. — Где вещи?.. Квитанцию сюда.

Кого— то он погнал на вокзал за чемоданом Манцева. У того было время осмотреть себя в зеркале и определить меру наказания — пять суток ареста за нарушение формы одежды и появление на берегу в неряшливом виде: пуговицы не драены, лицо не брито, фуражка мятая. А может — в окно сигануть? Три шага — и ты на свободе, что тебе Жилкин, ОКОС, комендатура?.. И — к Алке, за жабры ее — ив Симферополь. С Новым годом, дорогая! Старая любовь не ржавеет!

Человек в черной шинели с погонами капитана 1 ранга подошел к окну и замкнул его на шпингалеты.

— Я — командир бригады, — сказал Жилкин. — Вы назначены ко мне, вчера, приказом командующего флотом. Сейчас начальник штаба принесет приказ.

Что-то затеплилось в Манцеве… Он сделал шаг назад, встал у стены, и память судорожно выхватила из далекого прошлого: шалманчик, желтый свет бра и под светом — Званцев, ожидающий пулю.

Вошел дородный капитан 2 ранга. Глянул на человека у стены, о погонами старшего лейтенанта.

— Подписано, — сказал он, раскрывая папку и показывая Жилкину, что находится в папке. — В ваше распоряжение.

— Как у нас с офицерами?.. Я слышал, на «Ладном» нет «бычка»?

— А не лучше ли его на «Крым»?

Манцев слушал — и шевельнулся интерес к жалким корабликам. Итальянские, быстроходные, хорошо вооруженные, но с малой дальностью плавания, построенные только для Средиземного моря. без океанских амбиций, все на "Л" — «Ладный», «Лютый» и прочие. «Бычок» — это командир боевой части, БЧ.

Крейсер «Красный Крым» не нуждался, по мнению Жилкина, в Манцеве.

— На «Ладном» действительно нет командира БЧ-3, — согласился начальник штаба. — Но Манцев кончил артиллерийский факультет…

— Железки он освоит любые… Это тот самый Манцев.

— Ага, — отозвался начальник штаба и глубоко задумался, проникая в намерения Жилкина, а Манцеву стало совсем тепло. Да, он освоит «железки», торпедные аппараты и мины. Но будет и другое: люди. Опять тридцать парней из разных углов России. Их надо учить. Русские люди обязаны защищать русскую землю и русские воды.

— Командир БЧ-3 на «Ладный» назначен уже, — вспомнил начальник штаба.

— Тогда— «Легкий»?

Капитан 2 ранга Барбаш пришел Жилкину на помощь, принес личное дело Манцева, показал, на какие строчки следует обратить внимание и кем эти строчки подписаны. А сам смотрел на Манцева какими— то кисельными, дурными глазами. Зловеще произнес: «Еще раз в таком виде на Минной стенке…»

Ушел Барбаш, унося личное дело, пообещав немедленно отправить его в Одессу, и начальник штаба, уже сдавшись, выдвинул последнее опасение:

— За старое он не возьмется?

— Не возьмется. Да и «мера поощрения» будет отменена когда— нибудь. Но, в общем, вы правы. За Манцевым нужен присмотр.

— Совершенно верно, Степан Иванович. Полагаю, что назначить его надо на «Лютый», помощником.

— Добро!

31

Вот и свершилось, вот и сбылось, не совсем, но сбылось, вот и произошло то, что загадано было весною. И вахтенный офицер «Лютого», уже предупрежденный, встретил рапортом. И не «кому и как прикажете о вас доложить?», а «какие будут приказания?».

Олег Манцев, помощник командира миноносца «Лютый», осмотрел каюту свою и остался ею доволен. Он теперь один, и ни с кем не надо говорить.

Палубы и переборки здесь после линкора кажутся легкими, почти прозрачными. Топот ног, звучание голосов проникают в каюту. «Где вестовой старпома? Чемодан принесли!..» Почему старпома? Он же помощник? Нет, все верно. «Лютый» — это не «тридцатка», миноносец — корабль 3-го ранга, старпома вообще нет, обязанности его исполняет помощник командира, но здесь он называется старпомом для пущей важности.

Вестовой ничем не похож на пронырливого и хозяйственного Василя Дрыгалюка, и это тоже обрадовало Манцева. Он брился и видел в зеркале вестового, неумело чистившего пуговицы шинели. Он вспомнил о зловещем предупреждении Барбаша и подумал, что ни в каком виде Барбаш не увидит его здесь на Минной стенке. Бригада базируется в Одессе — два стареньких крейсера, несколько миноносцев, какие— то еще кораблики, и заходят они в Севастополь редко. И будет ли вообще время сходить на берег? Командир «Лютого» и помощник его надолго отлучены от кораблей, «Лютым» командует временно сам командир бригады Жилкин, и уж он— то семь шкур спустит с него, но управлять кораблем научит.

Олег Манцев поднялся на палубу, а потом и на ходовой мостик. Ему не терпелось глянуть на оружие, которым отныне управлял он. Четыре пушечки главного калибра, два торпедных аппарата, разная зенитная мелочь, сотни полторы матросов, человек десять офицеров, скорость узлов за тридцать — что ж, воевать можно. Не исключено, что именно этот кораблик доползет до.родной базы, в беззвучной утренней тишине пришвартуется у причала с пробоиной в борту, изрешеченный осколками, израненный, истекающий кровью, но — не побежденный.

32

Иван Данилович свой кабинет на Минной стенке закрыл, мимо окон Барбаша проходил, стараясь не смотреть, Те три канцеляриста забылись, да и сляпанный ими приказ никаких последствий не имел. Вспоминалась Ивану Даниловичу сущая, казалось бы, мелочь: обложка личного дела Манцева О. П. Полгода назад Барбаш принес ему ярко— синюю, как утреннее небо, папку, свеженькую, пахнущую типографской краской; ногтем поддевая обложку, Иван Данилович с величайшей бережностью переворачивал листы. Ныне же папка с личным делом офицера, только начинавшего служить, напоминала небосклон, затянутый сплошной облачностью, была затасканной, залапанной, засмотренной и засаленной.

Выпал однажды случай, побывал он в Мартыновой слободе под вечер. Радиолы не голосили на всю округу, цветочные горшки не летели — ни пьяного угара, ни визга, а все те же дивчины с— пид Полтавы, которые в ту майскую ночь полуголыми носились по слободе. Горсовет покряхтел, поохал, но открыл магазины в слободе, клуб, пустил автобусы до города, отремонтировал дома — кропотливая, мелкая, нудная работа, к которой причастен был и Долгушин: это он послал в слободу актив женсовета, порекомендовав некоторым дамам не зажимать носик наманикюренными пальчиками, а засучить рукавчики, помочь, проявить участие, посострадать тем, кто в общежитии забеременел и боится к родителям возвращаться, выгнать проворовавшихся комендантов. Мелко, нудно, кропотливо, но дело двигается, со скрипом, недопустимо медленно, и все же двигается, жизнь меняется к лучшему, и как о детской шалости вспоминались истошные призывы, операция по окружению… Та же бездумная система «увольнение— мера поощрения».

По нескольку дней Иван Данилович жил то на «Ушакове», то на «Фрунзе», то на «Куйбышеве», мог бы и на линкоре обосноваться, милые и послушные люди — новый командир, новый старпом, новый замполит (Лукьянова перевели начальником политотдела в училище). Но уж очень неуклюж корабль, тугодумен и массивен. Долгушин сделался тихим, не давал ни ценных, ни весьма ценных указаний. Всматривался в людей, хотел понять, кто они. На войне люди узнавались сразу, по второму бою. Кое— как, но людей можно было еще определить на академической скамье. А здесь, на эскадре, люди непознаваемы, а начнут показывать себя, проявлять — и улетают в ночь затухающими искрами или проваливаются на черное дно флота, спиваются, совершают вдруг нечто невообразимое и идут на гауптвахту, как в лазарет. Он всматривался в людей и размышлял о тайне «меры поощрения». Как могло случиться, что сотни офицеров и адмиралов, включая самого командующего. сами себе придумали нехитрый способ избавления от тяжкого труда воспитания, сознавая при этом, что придуманный метод вредит им, всей эскадре, стране? Откуда эта страсть творить во вред себе? Национальное свойство, именуемое леностью мышления? Склонность все сложное решать примитивно — разрубом или отъемом? Вечная гонка за ускользающим временем, на заре эскадры проявившаяся, когда волоком тащили корабли по обмелевшему Дону?

О Болдыреве он не забывал. Справлялся по телефону, душевно поговорил о нем с начальником госпиталя. Послал дочь к Болдыреву в палату: не станет же капитан 1 ранга и начальник политотдела навещать капитан-лейтенанта. В каюте командира линкора как бы невзначай заметил: «Болдырев— то не женат?.. А то дочь наведываться стала часто, вашего зенитчика не забывает…» Тот смекнул, дал «добро» на перевод Болдырева. Куда — покажет будущее.

В феврале крейсера проводили совместные стрельбы по берегу, корректировочные посты с мыса докладывали: цель поражена, отклонений нет. Настроение на крейсерах приподнялось. К Долгушину в каюту пришел командующий эскадрой, спросил участливо, тихо, обеспокоенно, как дела в семье, со здоровьем как, не нужна ли помощь в чем— либо. Служба службой, продолжал командующий, но и о доме не надо забывать, и многие уже задаются вопросом, почему начальник политотдела почти не бывает на берегу… «Не поощрен», — без улыбки, без вызова ответил Долгушин, и командующий понял по— своему, посидел в молчании и успокаивающе произнес: «Скоро уже, скоро…»

Все в штабе знали, что «мера поощрения» будет отменена в ближайшие недели, и на отмене настаивал сам начальник штаба эскадры, и не потому, что надорвал глотку, как открыто говорили об этом в кают— компании «Кутузова», а исходя из наблюдений и подсчетов, ибо убедился, что не может собою подменить тех, что обязан пойти в кубрики, к матросам. Слишком сложным становилось управление все увеличивающейся армадой кораблей, а управлять было надо. Иван Данилович, радуясь скорому восстановлению привычных норм увольнения, всматривался в себя и обнаруживал досадное, позорное, возмутительное: душа противилась, черным днем казался момент, когда подпишется приказ, неизвестно что отменяющий. Душа восставала, спрашивала: а зачем все это было? Зачем?

Приказ, которого с нетерпением ожидали и которому так упорно противились, был подписан в начале марта. «…СОДЕРЖАНИЕ: О дальнейшем укреплении дисциплины на кораблях эскадры…»

В нем говорилось, что командиры некоторых кораблей ввели, с ведома и попустительства отдельных политработников, порочную практику применения дисциплинарных мер взыскания; что наказания, связанные с неувольнением матросов и старшин на берег, перед строем не объявлялись и в карточках взысканий не фиксировались; что в результате этого дисциплина на некоторых кораблях пошатнулась и для восстановления ее командиры подразделений в ряде случаев прибегали к мерам воздействия, строгость которых не может быть оправдана; что в дальнейшем при увольнении на берег матросов и старшин срочной службы офицерам необходимо руководствоваться — неукоснительно и строго — статьями уставов.

Контроль за исполнение этого приказа командующий эскадрой возложил на капитана 2 ранга Барбаша И. Т.

И сторонники, и противники приказа сходились на том, что он, приказ, мог появиться еще полгода назад, и помешал этому командир батареи линейного корабля лейтенант Манцев, который своих матросов стал увольнять так, как желал того сам командующий эскадрой— в мыслях, в предложениях, в наметках, и уязвленная рука адмирала отказалась в августе подписать то, что в марте оглашено было в кают— компаниях линкоров, крейсеров, эсминцев.

33

Текло время, менялись воды во всех севастопольских бухтах, за обеденными столами кают— компаний появлялись новые офицеры, события прошлых лет мало кого волновали, но вспоминали между прочим о том, как некий лейтенант Манцев, то ли с линкора, то ли с эсминцев, надумал вдруг (бывают же чудаки!) потягаться со штабом в трактовке некоторых статей устава, за что и дали ему по шапке. История настолько обычная, что вскоре она заслонилась другою, забылась, и фамилия тоже забылась.

На гарнизонной гауптвахте камера младшего офицерского состава долго еще потешалась перед сном серией похождений одного лейтенанта, которому по ошибке выдали в ателье шинель с погонами вице— адмирала. Походив какой— то час в ней, этот лейтенант спятил и такого наворотил, что расхлебывать кашу пришлось уйме адмиралов.

Потом и про лейтенанта забыли, как и о том, что в те годы было в Севастополе и чем тогда жила эскадра.

Лишь немногие помнят день и час, когда с линкоровского барказа сошли на Минной стенке офицеры, приглашенные Олегом Манцевым на смотрины шинели из тончайшего адмиральского драпа. Было воскресенье, 15 марта, три часа дня, где— то гремела музыка, из кафе «Ржавый якорь» (не путать с «Рваными парусами» на откосе Приморского бульвара) доносились возбужденные весною голоса. В киоске, заколоченном на зиму, уже бойко продавали газировку и папиросы. (Как хотелось жить и служить!.. Как мечталось!..) Медсестричка попалась навстречу, ошалевшая от весны, не пожелавшая знакомиться с командирами башен, батарей и групп линейного корабля.

Пересекли улицы, и когда проходили мимо кафе— кондитерской, Олежка Манцев сунул нос туда, предупредил, что вскоре будет здесь, в новой шинели, и дал заявку: «Оркестр и шампанское!» Поднялись на гору по каменным ступеням. Манцев показывал дорогу. Портной — в фартуке, с сантиметром на шее — открыл дверь. «Прошу, молодые люди…»


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18