Чары рассыпались, лишь когда старый нищий, стоя в нескольких шагах от него, заговорил голосом ровным и непохожим на свой обычный монотонный распев.
— Я помню тебя, как ты укладывал здесь первый из этих камней, когда был ребенком.
Аргустал выпрямился. Он чувствовал холодную дрожь, хотя больное солнце светило ярко. Голос его увяз в горле, а когда он попытался превозмочь себя, взгляд его встретился с глазами нищего, гноящимися под черным лбом.
— А ты знаешь, что я был когда-то призраком? — спросил он.
— Все мы призраки, и все были детьми. Поскольку в наших телах текут соки, значит, когда-то мы были молоды.
— Старик… ты говоришь о каком-то другом мире, не о нашем.
— Святая правда, но когда-то этот мир был нашим.
— О нет, только не это.
— Поговори об этом со своей машиной. Ее язык из камня и не может лгать, как мой.
Аргустал поднял камень и бросил его.
— Вот что я сделал! Прочь отсюда!
Камень ударил старика по ребрам, тот застонал от боли, споткнулся, упал, снова вскочил и бросился бежать. Конечности мелькали вокруг него, лишая всякого сходства с человеком. Протиснувшись сквозь толпу зевак, он исчез.
Аргустал присел на минуту там, где стоял, стараясь разобраться в мыслях, ускользавших от него, как только обретут отчетливые формы, и получавших весомость, когда он отталкивал их от себя. Буря, прошедшая мимо, оставила следы разрушения, подобные трещинам на диске солнца. Даже когда он решил, что не осталось ничего, кроме как закончить мозаику, то все равно был потрясен тем, что узнал. Хоть и не понимал почему, он чувствовал, что это новое знание приведет к уничтожению старого мира.
Все находилось сейчас на своем месте, кроме странной формы камня из Ор, который Аргустал уверенно нес на плече между ухом и ладонью. Впервые понял он, какую огромную работу проделал, однако то было чисто профессиональное рассуждение, без тени сантиментов. Теперь Аргустал был не более, чем бусинкой, катящейся через огромный лабиринт, окружающий его.
Каждый камень содержал в себе свою временную запись и пространственные координаты. Каждый в отдельности представлял различные силы, изменчивые эпохи, всевозможные температуры, химические компоненты, формирующие факторы и физические параметры, а все вместе образовывали анаграмму Земли, выражающую ее сложность и единство одновременно. Последний камень был ни чем иным, как фокусом динамики всей системы, и когда Аргустал медленно шагал по вибрирующим аллеям, напряжение возросло до предела.
Аргустал уловил это слухом и остановился, после чего сделал несколько шагов в разные стороны и убедился, что существует не один, а миллиарды фокусов, зависящих от положения и направленности ключевого камня.
Очень тихо он прошептал:
— Только бы мои опасения подтвердились… — И тут же вокруг зазвучал тихий голос из камня, сначала заикающийся, но затем все более выразительный, словно давно знал слова, но никогда не имел возможности их произнести.
— Ты… — Тишина, а затем поток слов:
— Ты, о ты, червяк, ты больна, роза. Посреди воя бури ты стоишь, посреди воя бури. Червяк ты и забрался, о роза, ты больна, и он забрался, летает ночью и очаг твоей лучистой жизни источит. О роза, ты больна! Невидимый червяк, который летает ночью среди воя бури, забрался… забрался в очаг твоей лучистой роскоши… и его мрачная-мрачная любовь, его мрачная-мрачная любовь твою жизнь источит.
Аргустал бросился бежать отсюда.
Теперь он не мог найти утешения в объятиях Памитар. Хоть и жался к ней, запертый в клетке из ветвей, его грыз червяк, летающий червяк. Отодвинувшись наконец от нее, Аргустал сказал:
— Слышал ли кто-нибудь когда-либо такой страшный голос? Я не могу разговаривать со Вселенной.
— Ты не знаешь, была ли то Вселенная, — старалась она подзадорить его. — Зачем Вселенной разговаривать с маленьким Тампаром?
— Тот старик сказал, что я говорю в никуда, а это и есть Вселенная — там, где солнце прячется ночью, где скрываются наши воспоминания и испаряются наши мысли. Я не могу разговаривать с ней. Нужно найти этого старика и поговорить с ним.
— Не говори больше и не задавай новых вопросов. Все, что ты узнаешь, принесет тебе несчастье. Слушай, скоро ты перестанешь уважать меня, твою бедную жену; ты не захочешь на меня смотреть.
— Пусть все будущие века я буду смотреть в ничто, все равно нужно узнать, что нас мучает.
В центре Горнила, где жило столько Неклассифицированных, безлистая роща поднималась с земли, как окаменевший мешок, а ее странные сучья образовывали пещеры и укрытия, в которых могли примоститься бездомные и старые паломники. Именно здесь с наступлением ночи и нашел Аргустал нищего.
Старик лежал возле треснувшего горшка, плотно закутавшись в свои одежды. Он завозился в каморке, пытаясь удрать, но Аргустал схватил его за горло и держал крепко.
— Мне нужны твои знания, старик.
— Иди за ними к благочестивым — они знают больше меня.
Это на мгновение остановило Аргустала, но хватку он ослабил лишь ненамного.
— Поскольку я поймал тебя, ты должен сказать мне. Я знаю, что знания мучительны, но и незнание причиняет боль, если мы его осознаем. Скажи мне еще о детях и о том, что они делали.
Дед извивался в руках Аргустала, как в лихорадке, но наконец заговорил:
— Того, что я знаю, мало, так мало, как одна травинка на целом поле, и, как травинка, эти минувшие времена. И все эти времена одни и те же люди жили на Земле. Тогда, как и сейчас, не появлялось ни одного нового существа, но когда-то… еще до этих давно минувших времен… нет, ты не сможешь понять…
— Я хорошо понимаю тебя.
— До этих давно минувших времен были другие, и тогда… тогда были дети и прочие вещи, которых больше нет, много зверей и птиц и меньших существ с хрупкими крылышками, которые не могли долго работать ими…
— И что случилось? Почему все изменилось, старик?
— Люди… ученые… изучили телесные соки и превратили каждого человека, животное и дерево в вечноживущих. С тех пор мы живем долго, так долго, что уже ничего не помним.
— А почему сейчас нет детей? — спросил Аргустал.
— Дети — это просто маленькие взрослые. Мы — взрослые, возникшие из детей. Но в те далекие великолепные времена, до того, как ученые появились на Земле, взрослые делали детей. Животные и деревья — тоже. Но с вечной жизнью это не вяжется, и в детородных частях тела сейчас меньше жизни, чем в камне.
— Ни слова о камнях! Значит, мы живем вечно… И ты, старая деревенщина, помнишь меня ребенком?
Старик впал в какой-то странный транс: он бил кулаками по земле, и слюна текла из его рта.
— Клянусь семью оттенками сирени, я хуже помню себя самого ребенком, носящимся, как стрела, и этот воздух, свежий пахнущий воздух… Я помню и, значит, спятил.
Он принялся кричать и плакать, а отребье, окружавшее их, вторило ему:
— Мы помним, мы помним!
Их вой подействовал на Аргустала, как удар копьем в бок. В его памяти остались лишь фрагменты панического бегства через город, какая-то стена, ствол, ров и дорога, все такое же бесплотное, как эти воспоминания. Упав, наконец, на землю, он не знал, где лежит, и все было для него ничем, пока вой не стих вдалеке.
Только тогда понял он, что лежит посреди своей конструкции, щекой на камне из Ор, там, где его оставил. И когда к нему стало возвращаться сознание, конструкция ответила ему, хоть он и не произнес ни слова.
Он находился в новой фокусной точке, а голос, который звучал, был так же спокоен, как и предыдущий. Он веял над ним, как холодный ветер.
— Нет бессмертных по ту сторону могилы, Аргустал, нет такого имени, которое в конце концов не кончилось бы. Эксперимент X дал вечную жизнь всем существам на Земле, однако даже вечности нужно расслабиться и сделать перерыв. Старая жизнь имела детство и свой конец, новой не хватает этой логики. Ее нашли после многих тысячелетий, ища указания у различных умов. Чем человек был, тем он и будет; чем было дерево, тем оно станет.
Аргустал поднял измученную голову с каменного изголовья, и голос вновь изменился, словно в ответ на его движение:
— Настоящее — это как нота в музыке, которая не может длиться больше. Ты, Аргустал, наткнулся именно на эти, а не другие вопросы, потому что аккорд, спускаясь в нижнюю тональность, пробудил тебя из долгого сна бессмертия. То, что ты встретил, ждет и других, и никто из вас не будет больше неподвластен переменам. Даже бессмертие должно иметь свой конец.
Тут он встал и бросил камень из Ор. Камень полетел, упал, покатился… и прежде чем остановился, проснулся огромный хор голосов Вселенной.
Вся Земля поднялась, и ветер подул с запада. Когда Аргустал вновь обрел способность двигаться, он увидел толпы, идущие из города, и гнездящихся на солнце Сил в их ночном полете, и крутящиеся звезды.
Аргустал побрел обратно к Памитар, медленно переступая своими плоскими обезьяньими ступнями. Никогда больше не про- явить ему нетерпения в ее объятиях, где время всегда будет уходить слишком быстро.
Он знал уже, что это за летающий червяк, гнездящийся в ее и его сердце, в каждом живом существе: в древолюдях из Ор, в могучих безличных Силах, которые ободрали солнце, и даже в святых внутренностях Вселенной, которым он на время дал голос. Он знал уже, что вернулась Ее Высочество, придававшая Жизни смысл. Ее Высочество, уходившая из мира на такой долгий и все же такой краткий отдых. Ее Высочество СМЕРТЬ.
(Перевод И.Невструева)
ЧЕЛОВЕК В СВОЕМ ВРЕМЕНИ
Его отсутствие.
Жанет Вестермарк внимательно наблюдала за тремя находившимися в кабинете мужчинами: директором Института, который должен был вот-вот исчезнуть из ее жизни, психологом, который в нее вступал, и мужем, жизнь которого текла параллельно ее жизни, и все-таки совершенно отдельно.
Не только ее занимало это наблюдение. Психолог, Клемент Стекпул, сгорбившись, сидел в кресле, обхватив сильными некрасивыми ладонями колени и выдвинув вперед обезьянье лицо, чтобы лучше видеть Джека Вестермарка — новый объект своих исследований.
Директор Института Психики говорил громко и оживленно. Весьма характерной чертой разговора было то, что Джек Вестермарк, казалось, находится не здесь, а где-то в другом месте.
Особенный случай, беспокойство. Руки его неподвижно лежали на коленях, но вел он себя беспокойно, хотя явно держал себя в руках. «Как будто находится сейчас где-то в другом месте и среди других людей», — подумала Жанет. Она заметила, что муж взглянул на нее, когда она на него смотрела, но, прежде чем успела ответить, он уже отвел глаза в сторону и снова замкнулся в себе.
— Правда, мистер Стекпул не имел до сих пор дела с таким особенным случаем, как твой, — говорил директор, — но опыт у него огромный. Я знаю…
— Спасибо, обязательно, — сказал Вестермарк, сложив руки и слегка склонив голову.
Директор тщательно записал это замечание, указал рядом точное время и продолжал:
— Я знаю, что мистер Стекпул слишком скромен, чтобы говорить это самому, но он отлично сходится с людьми и…
— Если ты считаешь это обязательным, — прервал его Вестермарк, — хотя на время я хотел бы отдохнуть.
Карандаш пробежал по бумаге, а голос совершенно спокойно продолжал:
— Да. Он отлично сходится с людьми, и я уверен, что скоро вы убедитесь, как хорошо иметь его рядом. Помните, что его задача — помочь вам обоим.
Пытаясь улыбнуться одновременно директору и Стекпулу, Жанет сказала с островка своего стула:
— Я уверена, что все будет…
В этом месте ее прервал муж, который встал, опустил руки и, глядя куда-то вбок, сказал в пространство:
— Я могу попрощаться с сестрой Симмонс?
Голос ее уже не дрожал.
— Все, наверняка, будет хорошо, — торопливо сказала она, а Стекпул с миной заговорщика кивнул — пусть знает, что он разделяет ее точку зрения.
— Мы как-нибудь поладим, Жанет, — сказал он.
До нее еще только доходило, что он вдруг обратился к ней по имени, а директор по-прежнему смотрел на нее с ободряющей улыбкой, уже столько раз адресованной ей с тех пор, как Джека вытащили из океана вблизи Касабланки, как вдруг Вестермарк, ведя одинокий разговор с воздухом, ответил:
— Да, конечно. Я совсем забыл.
Он поднял руку ко лбу — а может, к сердцу, — подумала Жанет, — но с полпути опустил ее и добавил:
— Может, он как-нибудь навестит нас.
Потом с улыбкой и легким, словно просительным, кивком, обратился к другому пустому месту комнаты:
— Нам было бы приятно, верно, Жанет?
Она взглянула на него, инстинктивно стараясь поймать его взгляд, и ответила:
— Разумеется, дорогой.
Голос ее уже не дрожал, когда она обращалась к мужу, мысли которого находились где-то в другом месте.
Лучи солнца, сквозь которые они видели друг друга.
Один угол комнаты освещали солнечные лучи, льющиеся сквозь венецианское окно, и когда Жанет встала, профиль мужа на мгновение осветился этими лучами.
Лицо у него было худое и интеллигентное. Жанет всегда считала, что излишняя интеллигентность ему в тягость, но сейчас заметила выражение потерянности и вспомнила, что сказал ей другой психиатр:
— Помните, что подсознание непрерывно атакует заново просыпающийся разум.
Атакуем подсознанием.
Стараясь не думать об этих словах, она произнесла, разглядывая улыбку директора, улыбку, которая, несомненно, помогла ему сделать карьеру:
— Вы мне очень помогли. Не знаю, что бы я делала без вас эти месяцы. А теперь мы, пожалуй, пойдем.
Она быстро выбрасывала из себя эти слова, боясь, чтобы муж снова не прервал ее, и все-таки это произошло:
— Спасибо за все. Если узнаете что-то новое…
Стекпул тихо подошел к Жанет, а директор встал и сказал:
— Вспоминайте о нас, если возникнут какие-то проблемы.
— Спасибо, обязательно.
— И еще одно, Джек. Каждый месяц ты должен являться к нам на контрольное обследование. Жаль, если будет простаивать вся эта аппаратура, а ты к тому же наша звезда… гм… показательный пациент.
Он натянуто улыбнулся и заглянул в блокнот, чтобы проверить ответ Вестермарка, но тот уже повернулся к нему спиной и медленно шел к двери. Вестермарк попрощался раньше, одинокий в своем обособленном существовании.
Еще не успев взять себя в руки, Жанет беспомощно взглянула на директора и Стекпула. Омерзительно было их профессиональное спокойствие, с которым они, казалось, не замечали невежливого поведения ее мужа. Стекпул с миной доброй обезьяны взял ее под руку.
— Идемте. Моя машина ждет перед клиникой.
Молчание, домыслы, поддакивание, проверка времени.
Она кивнула, ничего не говоря, записки директора не были ей нужны, чтобы понять: именно в этом месте он сказал: «Могу я попрощаться с сестрой — как ее там? — Симпсон?» Она медленно училась следовать за мужем по ухабистым тропам его разговоров. Сейчас он был уже в коридоре, раскрытая дверь все еще покачивалась, а директор говорил в воздух:
— У нее сегодня выходной.
— Вы отлично справляетесь с этим разговором, — сказала она, чувствуя руку, сжимающую ее плечо. Женщина осторожно стряхнула ее — этот Стекпул невыносим, — стараясь вспомнить, что произошло всего четыре минуты назад. Джек что-то сказал ей, она не помнила что, поэтому ничего не ответила, опустила глаза, вытянула руку и крепко пожала ладонь директора:
— Спасибо.
— До свидания, — громко ответил он, переводя взгляд поочередно с часов на блокнот, потом на нее и наконец на дверь.
— Разумеется, — сказал он, — если только мы что-то обнаружим. Мы не теряем надежды…
Директор поправил галстук, снова глядя на часы.
— Ваш муж уже вышел, — заметил он более свободным тоном, подошел с ней к двери и добавил: — Вы вели себя очень мужественно, и все мы понимаем, что мужество потребуется вам и в дальнейшем. Со временем это станет легче, ведь еще Шекспир сказал в «Гамлете»: «Повторность изменяет лик вещей». Если позволите, я посоветовал бы вам следовать нашему примеру и записывать слова мужа вместе с точным временем.
Они заметили ее колебание и подошли к ней — двое мужчин, находящихся под обаянием этой красивой женщины. Стекпул откашлялся, улыбнулся и сказал:
— Сама понимаешь, он легко может почувствовать себя в изоляции. Это очень важно, чтобы именно ты отвечала на его вопросы, иначе он почувствует себя совершенно одиноким.
Всегда на шаг впереди.
— А что с детьми? — спросила она.
— Лучше вам пока пожить вдвоем, — ответил директор, скажем, недели две. А потом, когда все утрясется, мы подумаем об их встрече с отцом.
— Так будет лучше для всех, Жанет: для них, для Джека и для тебя, — добавил Стекпул.
«Не так-то все гладко, — подумала Жанет. — Бог, конечно, знает, насколько нужна мне надежда, но вы относитесь ко всему этому мимоходом». Она отвернулась, боясь, что чувства отразятся на ее лице.
В коридоре директор сказал на прощание:
— Разумеется, я понимаю, что бабушка их балует, но, как говорится, ничего не поделаешь.
Она улыбнулась ему и быстро ушла, держась на шаг впереди Стекпула.
Вестермарк сидел в машине перед зданием, и Жанет села рядом с ним на заднем сиденье. В ту же секунду он резко дернулся назад.
— Что с тобой, дорогой?
Он не ответил. Стекпул еще не вышел из здания, вероятно, хотел переговорить с директором. Жанет воспользовалась случаем, наклонилась и поцеловала мужа в щеку, понимая при этом, что с его точки зрения жена-призрак уже это сделала. Его реакция снова оказалась необыкновенной.
— Какие зеленые луга, — сказал он, щурясь и глядя на серые стены здания напротив.
— Да, — ответила она. Стекпул торопливо сбежал по ступеням и, извинившись за опоздание, сел за руль. Он слишком резко освободил педаль сцепления, машина дернулась и двинулась. Жанет поняла, почему ее мужа недавно сильно откинуло назад. Сейчас, когда машина действительно ехала, Джек беспомощно откинулся на спинку сиденья. Во время поездки он судорожно держался за ручку двери, поскольку тело его раскачивалось в ритме, не совпадающем с движением машины. Выехав из ворот Института, они сразу оказались среди зелени, в полном расцвете августовского дня.
Его теории.
Вестермарк с трудом приспособился к некоторым законам времени, которое уже не принадлежало ему. Когда машина въехала в аллею и остановилась перед домом (знакомым, и все же словно чужим из-за нестриженой изгороди и отсутствия детей), он оставался на месте целых три с половиной минуты, прежде чем решился открыть дверцу. Выбравшись, он, хмуря лоб, смотрел на щебень под ногами. Такой ли он, как всегда? Блестит ли он? Как будто что-то пробивалось изнутри земли, расцвечивая все вокруг. А может, он сам огражден от остального мира стеклянной пластиной? Нужно выбрать одну из этих двух теорий и жить по законам какой-то из них. Он надеялся доказать, что именно теория проникания света правдива, поскольку согласно ей он вместе с остальными людьми был бы одним из факторов, обеспечивающих функционирование Вселенной. А по теории стеклянной пластины он был бы отрезан не только от всего человечества, но и от всего космоса (за исключением Марса?). Однако слишком рано принимать решение, слишком многое нужно еще обдумать, а точные наблюдения и дедукция, несомненно, подскажут какие-нибудь новые решения. Нельзя ничего решать под воздействием эмоций, нужно сначала успокоиться. Результатом всего этого могут быть совершенно революционные теории.
Он увидел рядом с собой жену, она держалась несколько в стороне, чтобы случайно не произошло болезненного для них обоих столкновения. Вестермарк заставил себя улыбнуться ей через окружающий его поблескивающий туман и сказал:
— Это я, но не собираюсь давать интервью.
Он направился к дому, отметив, что скользкий щебень остается неподвижным под его ногами. Он шевельнется, лишь когда ему позволит это земное время. Вестермарк добавил еще:
— Я очень ценю ваш журнал, но сейчас не хочу давать интервью.
Знаменитый астронавт возвращается домой.
На веранде перед домом они застали какого-то мужчину, который с просительной улыбкой на лице дожидался возвращения Вестермарка домой. Не слишком уверенно и в то же время решительно он подошел и вопросительно посмотрел на трех человек, вышедших из машины.
— Простите, капитан Джек Вестермарк?
Тут ему пришлось отойти в сторону, потому что Вестермарк шел прямо на него.
— Я корреспондент отдела психологии газеты «Гардиан». Можно задать вам несколько вопросов?
Мать Вестермарка открыла парадную дверь и стояла в ней, приветливо улыбаясь, одной рукой нервно поправляя волосы. Сын прошел рядом с ней, а журналист проводил его удивленным взглядом.
Жанет, извинясь, заговорила:
— Простите, пожалуйста. Муж вам ответил, но он, действительно, не может сейчас ни с кем разговаривать.
— Когда он успел ответить? До того, как услышал мой вопрос?
— Конечно, нет, но его жизнь идет… простите, я не могу этого объяснить.
— Он живет с опережением времени, верно? Вы не могли бы сказать несколько слов о том, как чувствуете себя сейчас, когда прошел первый шок?
— Извините, в другой раз.
Жанет проскользнула мимо него, а когда входила в дом вслед за мужем, услышала, что Стекпул говорит:
— Так сложилось, что я читаю «Гардиан», поэтому могу вам помочь. Институт поручил мне опеку капитана Вестермарка. Мое имя — Климент Стекпул, возможно, вы знаете мою книгу «Постоянные связи между людьми». Прошу вас не писать, что Вестермарк живет с опережением времени — это совершенно неверное определение. Вместо этого можете указать, что некоторые его психические и физиологические процессы каким-то образом передвинуты во времени…
— Осел, — буркнула Жанет и прошла внутрь.
Разговоры, висящие в воздухе во время долгого ужина. За ужином в тот вечер было несколько неловких минут, несмотря на то, что Жанет и ее свекрови удалось ввести настрой меланхолической невозмутимости: они поставили на стол два скандинавских подсвечника — память об отпуске, проведенном в Копенгагене, — и удивили обоих мужчин набором веселых и разноцветных закусок. «Наш разговор тоже напоминает закуски, подумала Жанет, — соблазнительные, отдельные обрывки фраз, не успокаивающие голода».
Старшая миссис Вестермарк не научилась еще разговаривать с сыном и обращалась только к Жанет, хотя часто смотрела в его сторону.
— Как там дети? — спросил он ее.
Понимая, как долго ему пришлось ждать ее ответа, она потеряла голову, ответила что-то невпопад и уронила нож.
Жанет, желая разрядить напряженность, мысленно готовила какое-нибудь замечание о директоре Института Психики, когда Вестермарк сказал:
— В таком случае он одинаково заботлив и начитан. Это редкость у людей подобного рода и весьма похвально. Мне показалось, наверное, как и тебе, Жанет, что он интересуется не только собственной карьерой, но и ходом исследований. Можно даже сказать, что его можно любить. Впрочем, вы знаете его лучше, — обратился он к Стекпулу. — Что вы о нем думаете?
Катая шарики из хлеба, чтобы скрыть замешательство от того, что не знает, о ком идет речь, Стекпул ответил:
— Не знаю, мне трудно сказать что-либо. — Он пытался выиграть время, делая вид, что вовсе не смотрит на часы.
— Директор был очень мил, правда, Джек? — сказала Жанет, помогая Стекпулу.
— Да, он производит впечатление неплохого игрока, — тон Вестермарка указывал на то, что он согласен с чем-то еще не сказанным.
— Ах, он! — воскликнул Стекпул. — Да, пожалуй, это хороший человек.
— Он процитировал Шекспира и заботливо сообщил мне, откуда взята эта цитата, — сказала Жанет.
— Нет, спасибо, мама, — вставил Вестермарк.
— Я нечасто общаюсь с ним, — продолжал Стекпул, — но раза два мы вместе играли в крикет. Он неплохой игрок.
— В самом деле? — воскликнул Вестермарк.
Все замолчали. Мать Джека беспомощно огляделась, встретила стеклянный взгляд сына и сказала, чтобы хоть что-то сказать:
— Возьми еще соуса, Джек. — Потом вспомнила, что уже получила ответ, снова чуть не выронила нож и в конце концов вообще перестала есть.
— Я сам вратарь, — сообщил Стекпул.
Это прозвучало, как удар пневматического молота, после чего вновь воцарилась тишина. Не получив ответа, он упорно продолжал, расписывая преимущества крикета. Жанет сидела, наблюдая за ним, слегка удивленная тем, что восхищается Стекпулом, и гадая, почему, собственно, это ее удивляет. Потом она вспомнила, что решила его не любить, и тут же изменила свое решение. Разве он не на их стороне? Даже его сильные волосатые руки стали терпимее, когда она представила, как они держат клюшку для крикета, готовясь отбить мяч… Закрыв глаза, она постаралась сосредоточиться на том, что говорит Стекпул.
Игрок.
Позднее она встретила Стекпула на втором этаже: он курил, а она несла подушки. Мужчина преградил ей путь.
— Я могу чем-то помочь, Жанет?
— Я просто стелю себе постель.
— Ты не спишь с мужем?
— Он хочет остаться один на несколько ночей. Пока я буду спать в детской.
— Тогда разреши мне отнести эти подушки. И пожалуйста, называй меня по имени — Клем. Все друзья зовут меня так.
Она пыталась быть милой, слегка расслабиться, вспомнить, что Джек не прогоняет ее из спальни навсегда, но когда сказала:
— Простите, это все потому, что когда-то у нас был терьер по кличке Клем, — это прозвучало не так, как ей хотелось.
слегка удивленная тем, что восхищается Стекпулом, и гадая, почему, собственно, это ее удивляет. Потом она вспомнила, что решила его не любить, и тут же изменила свое решение. Разве он не на их стороне? Даже его сильные волосатые руки стали терпимее, когда она представила, как они держат клюшку для крикета, готовясь отбить мяч… Закрыв глаза, она постаралась сосредоточиться на том, что говорит Стекпул.
Игрок.
Позднее она встретила Стекпула на втором этаже: он курил, а она несла подушки. Мужчина преградил ей путь.
— Я могу чем-то помочь, Жанет?
— Я просто стелю себе постель.
— Ты не спишь с мужем?
— Он хочет остаться один на несколько ночей. Пока я буду спать в детской.
— Тогда разреши мне отнести эти подушки. И пожалуйста, называй меня по имени — Клем. Все друзья зовут меня так.
Она пыталась быть милой, слегка расслабиться, вспомнить, что Джек не прогоняет ее из спальни навсегда, но когда сказала:
— Простите, это все потому, что когда-то у нас был терьер по кличке Клем, — это прозвучало не так, как ей хотелось.
Он положил подушки на голубую кровать Питера, зажег ночник и сел на край кровати, держа в руках сигару и дуя на ее тлеющий кончик.
— Может, это и несколько неудобно, но я должен кое-что тебе сказать, Жанет.
Говоря, он не смотрел на нее. Женщина принесла ему пепельницу и встала рядом.
— Мы опасаемся, что психическое здоровье твоего мужа находится под угрозой, хотя, уверяю тебя, пока не заметно никаких признаков утраты психического равновесия, за исключением, пожалуй, необычайной увлеченности окружающими его явлениями — но даже в этом случае нельзя сказать наверняка, что он поглощен больше, чем следовало бы ожидать. То есть ожидать в таких беспрецедентных обстоятельствах. Нам нужно поговорить об этом в ближайшее время.
Она ждала, что будет дальше, с интересом глядя, что он проделывает с сигарой. Внезапно Стекпул взглянул ей прямо в глаза и сказал:
— Честно говоря, мы считаем, что Джеку поможет, если ты снова начнешь с ним жить.
Слегка удивленная, Жанет ответила:
— А вы можете себе представить… — но тут же поправилась: — Это зависит от моего мужа. Я вовсе не неприступна.
И Стекпул тут же ответил прямо и непринужденно:
— Я в этом уверен.
Погасив свет, она лежала в постели сына.
Жанет лежала в темноте в постели Питера. Разумеется, она хотела этого, даже очень — раз уж позволяла себе об этом думать. Долгие месяцы экспедиции на Марс, когда она была дома, а он удалялся от этого дома все дальше и дальше, она осталась ему верна. Она следила за детьми, навещала соседей, ей доставляло удовольствие писать статьи в женские журналы и давать интервью на телевидении, когда было объявлено, что космический корабль покинул Марс и направляется обратно. Она жила в летаргическом сне.
А потом это сообщение, поначалу старательно от нее скрываемое, что возникли трудности со связью с экипажем корабля. Бульварная газета выдала тайну, сообщив, что все девять человек экипажа сошли с ума, а корабль миновал зону посадки и упал в Атлантический океан. Ее первая реакция была чисто эгоистичной — нет, может, не эгоистичной, но своеобразной: он уже никогда не ляжет со мной в постель. Безграничная любовь и сожаление.
Когда же его все-таки спасли — одного из всех — каким-то чудом целого и не покалеченного, ее желания снова проснулись. И жили в ней с тех пор, как он жил в передвинутом времени. Она попыталась представить, как выглядела бы сейчас их любовь, если бы он испытывал все до того, как она хотя бы начала… он достиг бы оргазма, прежде чем она… Нет, это невозможно! Хотя, разумеется, возможно, если бы они сначала все это детально обдумали — если бы она при этом просто лежала без движения… Но то, что она пыталась себе представить, что могла себе представить, не было любовью, а лишь унизительным приспособлением к функции желез и течению времени.
Жанет села на кровати, жаждая движения, свободы. Потом вскочила, чтобы открыть окно, — в комнате до сих пор пахло сигарным дымом.
Если бы они все детально обдумали.
За несколько дней они набрались некоторого опыта. Солнечная погода словно пришла им на помощь, поддерживая равновесие духа. Приходилось медленно и осторожно, держась левой стороны, проходить сквозь двери, чтобы не столкнуться друг с другом (прежде чем об этом договорились, разлетелся вдребезги целый поднос бокалов). Они применяли простую систему стука в дверь перед входом в ванную, общались с помощью коротких сообщений, не задавая вопросов, если это не было абсолютно необходимо. Ходили, держась на некотором расстоянии друг от друга, словом, каждый оставался в сфере собственной жизни.
