Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Грех

ModernLib.Net / Ася Валентиновна Калиновская / Грех - Чтение (Ознакомительный отрывок) (Весь текст)
Автор: Ася Валентиновна Калиновская
Жанр:

 

 


Ася Валентиновна Калиновская

Грех

Гордыня, жадность, похоть и злословие —

За эти свойства люди платят кровью.

А. Навои

На скамье подсудимых сидела женщина с всклокоченными волосами – глубокая седина отросшего слоя смешивалась со смытым цветом когда-то окрашенных волос, теперь этот цвет был пего-коричнево-серым; лохмы, давно забывшие ножницы парикмахера, были неровными и висели отдельными неряшливыми прядями. Погасшие, мутные глаза бессмысленно блуждали по залу, по присяжным, по сидящим на скамьях людям, ни на ком не останавливаясь, как будто скользили по спокойному, безграничному и пустому морю.

Вдруг она вздрогнула, ее взгляд изменился, в нем промелькнула осознанность, радость, бесконечное удивление.

Взгляды пересеклись – с другой стороны клетки, на крайней скамье сидела молодая, красивая, богато одетая, ухоженная женщина и смотрела на немолодую подсудимую с брезгливой жалостью, с презрением и недоумением.

Встреча была совершенно неожиданной для пожилой и, наверное, ненужной ни той, ни другой. «А вот ведь, пришла на суд, откуда она узнала, кто ей сказал, кто ее нашел?» – думала пожилая, впервые за годы разлуки и неведения увидевшая свою дочь. После содеянного, немыслимо жестокого убийства и ареста, она не произнесла ни одного слова ни в свою защиту, ни в оправдание. Она не проронила ни единого слова.

Женщина смотрела на дочь пристально, не отрывая вопрошающего взгляда, а дочь, не выдерживая этот взгляд, отводила свой, потом снова вскидывала глаза на мать, снова отводила, и наконец, не выдержав этой пристальности, встала и вышла из зала.

Адвокат заметил перемену в поведении подзащитной, отследил ее взгляд, резко поднялся и быстрым шагом поспешил за вышедшей из зала. Догнав ее, он попросил ее задержаться, процесс уже начинался, и он должен был быть в зале суда, но женщина, резко обернувшись, отрывисто сказала:

– Это моя мать. И она убила моего отца. Я ее ненавижу! – так же резко развернулась и пошла к выходу.

Адвокат пытался удержать ее, взял под локоть, но женщина выдернула руку и добавила:

– И не ищите меня! Ни оправдывать ее, ни защищать ее не буду!

Дверь за женщиной резко, с шумом захлопнулась.

Адвокат вошел в зал, судья посмотрел в его сторону с порицанием и удивлением и предоставил слово государственному обвинителю.

Прокурор жестко и четко предъявил обвинение, представив вещественные доказательства, и попутно обвинил подсудимую в нежелании сотрудничества со следствием, в полном отказе от него, добавив, что жестокое преступление было продуманным и хорошо подготовленным.

Но ему самому, видимо, казалось странным, что эта маленькая, щуплая, безучастная ко всему и ко всем женщина могла тщательно подготовиться и совершить невиданное и ужасное преступление.

После выступления прокурора адвокат обратился к судье:

– Ваша честь! Внезапно открылись новые обстоятельства дела, я прошу Вас объявить перерыв и дать мне возможность побеседовать с моей подзащитной.

Все участники процесса с нескрываемым недоумением, ропотом и досадой смотрели на адвоката: какие дополнительные обстоятельства могли возникнуть? Женщина в клетке вскидывала взгляд, в котором вдруг появились осознанность, беспокойство, на адвоката, на судью, на прокурора; руки ее дрожали, она беспокойно шарила ими по коленям, поправляла свои бесформенные лохмы, она как бы начала оживать и понимать, где она и что происходит вокруг.

Адвокат повторил свою просьбу. Судья с видимым неудовольствием – все же понятно, улики представлены, подсудимая свою вину не отрицает, дело практически решенное – все-таки объявил о переносе рассмотрения дела на другой срок.

Прокурор смотрел на защитника, хорошо ему знакомого еще со студенческих лет, не просто с удивлением, а со злым любопытством. Ладно бы деньги ему заплатили огромные или хоть какая-то заинтересованность в исходе дела была бы, а то ведь его назначили защитником сумасшедшей бабки, и ничего, кроме траты времени, этот процесс ему не давал…

Старуха – да какая уж старуха, ей еще до шестидесяти жить да жить! – стала разговаривать с адвокатом.


Первым делом она спросила о дочери: где она? Где живет, есть ли у нее семья, чем она занимается? Ни одному слову Петра перед его кончиной она не верила. А что адвокат мог ей ответить? Что женщина отказалась от матери? Что он не знает, где ее искать, а главное, кого искать? Мать знала только ее имя и фамилию, ту фамилию, что дали ей при рождении ее старшая сестра и ее муж, взявшие у еще не достигшей пятнадцатилетнего возраста девочки тайно рожденную недоношенную крошку.

Это была хоть какая-то ниточка, тоненькая-претоненькая, но все-таки она давала видимость надежды отыскать в огромном мегаполисе человека почти без всяких данных о нем.

Адвокат стал делать запросы по месту проживания ее приемных родителей в Эстонии, где отец дослуживал службу после Белоруссии и Узбекистана; там они и умерли с женою в один день и, наверное, в один час. Жили они тогда уже вдвоем и к той поре пили запойно оба, так и умерли, напившись какой-то паленой водки. Где к той поре была их двадцатипятилетняя непокорная, дерзкая, гулящая приемная дочь, они не знали.


После очередного ее загула вымотанные постоянной тревогой и поисками приемные родители, принявшие теперь уже необходимую очередную «дозу» и вконец измотанные этой тревогой и беспокойством, вдруг в сердцах и в отчаянии объявили ей, что она – подкидыш, что они ее растили оттого, что своего ребенка не могли иметь, что родила ее пятнадцатилетняя младшая сестра матери, а они не сбросили ее в детдом, кровь-то родная, растили и холили, а теперь у них уже больше нет сил терпеть все ее выходки.

Девочка была ошеломлена до такой степени, что замерла с открытым ртом, из которого только что лился поток ругательств, упреков, требований.

– Повтори, что ты сказала? Кто меня родил? – она схватила мать за плечи и стала трясти с такой силой, что голова женщины моталась из стороны в сторону, она почти протрезвела и наконец поняла, что наделала, открыв тайну рождения девочки. Отнекиваться было бессмысленно, ей пришлось повторить:

– Мы с отцом тогда прожили вместе десять лет, я родить не могла. А с младшей сестренкой случилась беда, она забеременела и родила недоношенную девочку, тебя. Мы хотели ребенка взять из детдома, а тут Бог тебя послал, мы тебя сразу на себя записали, любили всей душой и всю жизнь тебе отдали, ты же моя родная кровиночка. А выросла ты гадиной и стервой!

– Будьте вы все прокляты! И ты, и твой муж, и моя сопливая мамаша.

Девочка собрала какие-то свои вещички, недобро посмотрела на мать и отца, растивших ее полных восемнадцать лет, отдавших ей и молодость свою, и жизнь, и любовь, и заботу, но так и не сумевших вложить в нее доброту, отзывчивость, ответственность, посмотрела и повторила, теперь уже почти шепотом, но с такой жестокостью и ненавистью, что шепот казался громким криком:

– Ненавижу! Чтоб вы сдохли! А мать свою, сучку-малолетку, я найду. И достанется ей по самое не хочу! Порыдает она у меня, умоется кровавыми слезами.

Дверь захлопнулась. Оказалось – навсегда. Начались новые страдания: любили они свою порочную, наглую и глупую девчонку до глубины души. Поиски собственные и с помощью милиции ничего не давали, девчонка словно сквозь землю провалилась.

И попробуй теперь найти ее, теперь все независимы, теперь все – заграница, со своими законами, своими чиновниками, которые нигде и никогда не почешутся, чтоб быстро откликнуться на чужую беду. И много-много времени, бумаги, а главное, сил тратил адвокат на поиски дочери своей подзащитной.

Судебный процесс приостановили, адвокат убедил подследственную, и та стала давать показания.


Зайнап была последним, шестым ребенком в семье. Мать ее была украинкой, ее родители переселились сюда от голода на Украине, да так навсегда и остались в этих теплых краях. Отец был узбеком. Семья жила дружно и весело в своем, не очень большом доме, со своим двориком, увитым виноградными лозами, на окраине города; держали коз, кроликов, кур; сажали свои овощи, хозяйство было натуральное, кормились с него. Отец работал один, был бригадиром на стройке, зарабатывал по тем временам неплохо, но обуть и одеть восьмерых, купить сахар, какую-нибудь крупу было не просто, и его заработок почти весь без остатка тратился на ежедневные нужды. Новые одежда и обувь покупались только старшим, а младшие донашивали перешитые и залатанные вещички за старшими. Обуви не хватало хронически, она «горела», ремонтировалась и ремонтировалась, и все равно эта проблема была неразрешимой.

Мальчиков отец сам называл узбекскими именами – Сабир и Азиз. А девочек называла мать, и все имена были русскими, кроме последней, поздней, принятой отцом с радостью и счастьем и названной им же – Зайнап, Звездочка. Это была его радость и отрада.

Девочке было шесть лет, когда на отца на стройке упал бетонный блок, и его тело было раздавлено в лепешку, которую собрали, соскребли с плиты совковой лопатой, сложили в гроб и гроб заколотили, не показав останки ни жене, ни детям. Так и остался он в памяти живым, добрым и веселым.

Его же и обвинили в нарушении техники безопасности, вопрос о назначении пенсии повис в воздухе. Обреченная на крайнюю бедность, даже скорее на нищету, семья стала выживать, как могла. Старшая дочь год назад вышла замуж за офицера, жила отдельно в военном городке, расположенном в пяти километрах от Самарканда, не работала, полностью зависела от мужа, который не отличался особой щедростью, деньги считать умел и вовсе не собирался сажать себе на шею полуголодную, и не столько полуголодную (продолжали кормиться натуральным хозяйством, продавали козье молоко, куриные яйца, виноград, а на вырученные деньги покупали муку, сахар, крупу), сколько полураздетую и полуразутую семью. Соне иногда удавалось отсыпать из мужнего пайка каких-то продуктов, но помощь эта была незначительной и не могла помочь матери решить проблемы содержания семьи.

Старший сын, Сабир, очень походил на отца и внешне, и добрым нравом. Он закончил железнодорожный техникум, бросить учебу и идти работать мать ему не позволила – что делать мужчине без образования? Как потом завести семью и содержать ее? Вот и тянула она, чтобы ботинки у него были, да брюки приличные, да пара рубашек на смену. Пиджак приобрести было не на что, донашивал Сабир отцовский, великоват он был и совсем не моден, но деться было некуда.

Две другие дочери, семнадцати и шестнадцати лет, уже невестились, благо были одного размера, по очереди надевали блузки, юбки, а кофты и свитера мать всем вязала из козьей шерсти, выкрашивая ее в разные цвета.

Азизу было двенадцать лет, он бегал в выцветших сатиновых шароварах и только в школу надевал брюки, мать из отцовских перекроила, да штопаные-перештопаные башмаки с Сабира.

Зайнап же вообще от матери не видела обновок, с апреля по октябрь бегала босиком в каком-то ветхом сарафанчике. Только при поступлении в школу ей впервые купили новую форму и новые башмаки. Ножка у нее была небольшая, но растоптанная вширь, как лягушачья лапка, все пальцы были растопырены, а первый и второй еще и длиннее остальных, трудно было на эту лапку обувь подобрать, спрятать эти несуразные пальцы.

Соня иногда, с разрешения мужа, брала Зайнап к себе на несколько дней, играла с нею, подкармливала; девочка была ласковая, добрая и послушная. Сонин муж был старше ее на пятнадцать лет, он воспринимал девочку не как сестренку, а почти как дочку, но привязываться к ней не хотел, ждал своих детей, вот и не разрешал ребенку появляться у них слишком часто.

Да и обязанности у Зайнап были в родительском доме, как и у всех остальных, ну, чуть в меньшем объеме, но выполнять она их должна была. С ранней весны до самой осени дети должны были работать в огороде, ухаживать за виноградником и заготавливать траву для домашней живности. Город разрастался, обступая так называемый частный сектор со всех сторон. Дойти до дикой сочной травы было не близко, мать поднимала детишек с восходом солнца и определяла, кому куда идти и что где сделать. Стакан козьего молока, ломоть лепешки – завтрак, и – на работу.

Зайнап – старшие называли ее Зайкой – должна была нарезать мешок травы, с нее саму размером, потом мать отпускала ее побегать со сверстниками, иногда, в сопровождении старших – на арык, где дети купались и кувыркались в мутной теплой воде.

Иногда мать брала кого-то из детей на базар; молоко, яйца, летом – виноград складывали в трехколесную тачку и везли продавать. Когда на базар попадала Зайнап, восторгу ее не было предела – столько интересного и необыкновенного видела она вокруг! Что только не продавали на этом базаре! Серебряные кувшины и подносы, золотые серьги и браслеты, глиняные горшки и тарелки, бусы и яркие ткани, фрукты, арбузы, дыни, овощи. Разноцветье, шум и гам! И люди были разные: чинные и богатые горожане, скупающие за бесценок старину и золото; ремесленники, сбывающие тяжелым трудом и талантом изготовленные вручную поделки; офицеры с золотыми погонами и их жены в красивых шелковых платьях и туфлях на высоком каблуке. Это яркое, шумное зрелище завораживало Зайнап, она распахивала свои серо-зеленые огромные глаза, молча удивляясь всей этой красоте, иногда дергала за руку мать, показывая ей глазами на что-то, удивившее ее, глаза становились от восторга огромными, как горные озера.

Увядшая в постоянной работе и заботе о прокорме детей, о содержании дома, к своим сорока с небольшим годам мать выглядела много старше. Ранняя седина, грустные, озабоченные глаза, морщинистое лицо, изуродованные тяжелым трудом руки со сломанными ногтями, бедная одежда не придавали ей привлекательности.

Но всегда отстиранные добела тряпочки, которым она прикрывала свой свежий добротный товар, привлекали покупателей. А если с нею была очаровательная дочурка, смотревшая на все и на всех с распахнутым удивлением и восхищением, покупатель за ценою не стоял и не торговался, а еще шутил и улыбался. Зайнап была счастливым талисманом, и мать покупала ей в награду карамельного петушка, сладкого и ароматного.

Шли годы. У Сони детей не было. Сабир стал работать на железной дороге, семье стало житься полегче. Сабир был влюблен в девушку, он бы женился на ней, но видя, как мать выбивается из сил, ее тщетные попытки залатать все дырки в бюджете, отложил свою женитьбу, чтобы помочь поставить на ноги младших.

Однажды он ушел работать в ночную смену, а утром не появился, к обеду тоже не пришел и не принес долгожданную зарплату. Мать пошла на станцию; подходя все ближе, она все больше замедляла шаг – ноги не несли, почуяло материнское сердце беду, беду страшную. Действительно, Сабира нашли в заброшенном тупике, в вагоне, зарезанным. Наверное, он еще жил некоторое время, кровавый след тянулся метра на два, видно, пытался он доползти до выхода, да сил не хватило, истек кровью.

Горе сгорбило неутешную мать, стала она старой старухой, только Зайнап, ее Звездочке, иногда удавалось развеселить ее, вызвать улыбку. Девочка танцевала и пела под виноградным шатром, подражая кому-то из увиденных в кино артистов, а мать любовалась ею и сердце ее оттаивало.

Старшие дочки вышли замуж, одна была счастлива, другая мыкала горе и бесконечно рожала детей, которые через одного умирали, не дожив и до года. То ли наговор, какой навела свекровь, ненавидящая невестку за то, что не чистая узбечка, что нищей в дом пришла да хилой, по хозяйству не помогает – сил у нее не хватает. Да и муж ее поколачивал, не глядя на беременность. А может, дети, зачатые не в любви, а в пьяном злом угаре, просто не хотели жить?

Она редко приезжала к матери, и ее приезды еще больше отнимали силы. Мать жалела худую, печальную дочку, ее слабеньких детишек, но ничем особенным помочь не могла, только выслушать могла да по голове погладить. Ну и сумки нагрузить…

Богатая тоже редко появлялась, она жила другой жизнью, среди других людей, и ей вовсе не хотелось видеть бедность своей семьи, которой она стеснялась; не хотелось ей слышать от матери жалобы и просьбы, хотя мать их почти не высказывала. Иногда, редко-редко, она покупала то туфельки, то платьице, то конфеты Зайнап – эту девочку даже она любила!

Азиз подрос, надоела ему эта бедная жизнь, не хотел он всю жизнь горбиться в огороде и со скотиной, простора ему хотелось, денег. Вот услышал, что на Севере нужны люди, что там деньги лопатой гребут, и поверил, подрядился и уехал. Он время от времени пересылал какие-то небольшие деньги, но о себе писал скупо, трудно было понять, где и кем он работает. А потом он совсем пропал, на материнские письма не отвечал и сам весточки не слал…


Годы шли. Была жаркая поздняя весна, Зайнап уже заканчивала семилетку, они с матерью думали, что делать дальше. Доучиваться в десятилетке, куда переходили дети из хорошо обеспеченных семей, возможности не было. Значит, или техникум, или ФЗО. Второе было выгоднее – выдавали форму, обувь, бесплатно кормили. «И профессию можно получить такую, что можно будет подрабатывать, браться за частные ремонты квартир. Или швеей-мотористкой? Набьешь руку, научу кроить – и можешь постепенно стать модисткой», – так мать говорила Зайнап. Посоветовались с Соней, та никак не соглашалась, чтоб Зайнап фэзэушницей стала, пообещала понемногу помогать и посоветовала в педучилище идти: или учительницей будет, или воспитательницей в детском саду – это уважаемые профессии, и всегда в тепле. Да и стипендию, если будет стараться, будет получать.

Зайнап себя учительницей представить не могла – как она, такая маленькая, сможет учить детишек? Станут ли они ее слушаться? Но девочка сообразила, что всю жизнь просидеть над швейной машинкой или работать на стройке – летом на солнцепеке, а зимой стыть на пронизывающем ветру, ей вовсе не хочется. Ей хотелось петь и танцевать, стать артисткой, такой же красивой, веселой и богатой, каких она видела в кино.

«Вот закончишь педучилище, будет у тебя верный кусок хлеба – иди, учись на артистку», – мать потрепала по голове свою любимицу, единственную еще оставшуюся с ней из всей большой семьи.

Сдала Зайнап последний экзамен, радостная, веселая прибежала из школы и стала у матери отпрашиваться в гарнизон, к подружке, с которой с первого класса сидела за партой:

– Ну, мамочка, только на выходной! А потом я буду в училище готовиться, некогда будет. У них там в парке карусели построили, качели. И на арык сходим, покупаемся!

– Нет, Звездочка, по дому много работы у нас, дом белить надо, в огороде сорняки выше помидоров повырастали. Когда-нибудь в другой раз поедешь к подружке, а сейчас помоги мне, что-то спину мне ломит, и руки сильно болят. Коз надо подоить, кроликов накормить, а травы только на вечер и на утро, надо бы еще нарезать.

Не отпустила мать. Зайнап нахмурилась, ножкой притопнула, но не ослушалась, пошла дела делать, приговаривая:

– Чтоб вы, козы, ушли куда-нибудь! Вот завтра уведу вас к траве, не привяжу, идите, куда глаза ваши растопыренные глядят! А вам, кролики прожорливые, завтра ядовитой травы нарву, вот вы все и поумирате!

Козы смотрели на девочку, размахивающую руками, и не понимали, чего от них хотят, только еще больше смотрели их удивленные глаза в разные стороны.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.