Приговоренные

Лев Аскеров
Приговоренные

БЛУЖДАЮЩИЕ В ВАВИЛОНЕ
(ПРОЛОГ)

      Они словно спятили. И спятили все. И спятили вдруг. Поутру. Проснулись не теми, что были вчера.
      Хотя с виду ни капельки не изменились. Выглядели так же, как и вчера. Когда были предупредительны один к другому. Когда понимали друг друга без слов. Когда были снисходительны и благоразумны. Когда единственное мудрое решение выбиралось из многих других. И когда ему послушно следовали все.
      Hо то было вчера. Всего лишь вчера. А сегодня, спозаранок, восстав ото сна, люди не проснулись. Глаза их так и повисли в липкой паутине дремоты. Хотя видели они тот же белый свет. Тех же братьев и сестер своих. Hо обомлели они от всего увиденного. Донельзя удивились и самим себе и тому, что лежало окрест. И долина Синнар, где еще чадили в нежный рассвет костры их стойбища, стала им отвратительной. Перед новым, будто промытым чем-то их взором она предстала в непригляднейшем виде — голой, загаженной, неприютной. А башня, что воздвигалась ими, уродством своим и бессмысленностью вызывало в них смех и ропот.
      Что привело их сюда? Что они строят и кому это нужно?
 
      Люди сбивались в толпы. Они неистовствовали и еще больше сходили с ума. И тысячи суждений, вместо одного мудрого решения, стали хозяевами положения.
      И стал Вавилон истоком ужаса между народами. Стал он отцом и матерью вспыхнувшей ненависти между ними.
      Люди сбивались в племена и накидывались друг на друга, как своры бешенных псов. Потекли реки крови. Hа Земле стоял стон и плач. Все было дико, как детоубийство. И было все так естественно, словно так оно всегда и было. Будто бы по-людски, но в сатанинском порядке вещей…
      Людям стало мало земли, которой они владели. Хлеба, который они выращивали. Вод, которые утоляли жажду и кормили рыбой. И лоз виноградных, и смоквы, и олив им будто было не в изобилии. И тучные стада соседей вызывали в них зависть. Хотя поголовье, принадлежащего им скота было ничуть не скудным. И будто бы их леса и горы не были полны дичи…
      Да и в самих племенах не было согласия. Говорили на языке одном, а получалось не в лад. Получалась разноголосица. И звериного в той разноголосице было больше. Сила стала почитаться выше разума. И пошел разум в поденщики к ней. Он стал вроде воска, принимавшего формы, какие требовались сильным племени сего. Разум лицемерил. Он всегда оправдывал силу. И всегда втихомолку осуждал ее… И рождалась подлость.
      И торжествовало зло.
      И стало у людей много богов. И просили они у них милостей, какими были одарены с избытком со дня пришествия на Землю.
      Они просили богов, хотя знали, что Он один на всех. Как Земля, ее недра, ее воды и небо над ней.
      Много кое-чего и очень важного для себя они знали. Да вдруг забыли. И стало все не так, как было.
      Случилось это в Вавилоне, из которого с ненавистью ко всем и любовью к самим себе они ринулись вон. Hо выбраться из него — так и не выбрались. И не потому, что не хотели, а потому что не могли сделать этого. Hе могли и не могут.
      Им только кажется, что они не в Вавилоне.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1. Секреты нимба

      Он висел на волоске. Почти месяц. До сегодняшнего утра. А теперь — все. Через несколько дней состоится заседание ректората и его отчислят. Об этом только что ему сообщил декан Карамельник.
      Все к этому и шло. Надеяться было не на что. Разве только на чудо. Hо он был не так наивен.
      Соломинка, правда призрачная, но, имелась. Могли сделать снисхождение как выпускнику. Все-таки двадцатый курс. Подумать только — двадцатый! Последний год. Такого в истории Школы небывало.
      Некогда, и то давным давно, одного из слушателей исключили с шестнадцатого курса. По какой причине никто из нынешних слушателей не знал. Hе принято было распространяться по этому поводу. И ни у кого не возникало сомнений в отношении справедливости того решения и никто не задумывался о степени виновности отчисленного.
      За так просто отсюда не гонят. И потом тот ходил в ранге старшекурсника. А он — выпускник. Это могло помочь. Hо… Вероятно, проступок его более тяжек.
      Улыбчивый прищур блуждающих глаз Карамельника и слова, произносимые им, были полны неподдельного сочувствия и успокаивающего намека на то, что он практически ничего не потеряет, будет хорошо устроен и займет высокий пост в одном из сообществ граждан Великого Круга Миров. Будет часто общаться с бывшими своими однокашниками, сотрудничать с ними.
      — Вот увидишь, — вкрадчиво говорил декан, полагая, что собеседника прельстила перспектива высокого поста. — Вот увидишь, еще здесь, у нас, в Резиденции Всевышнего, ты будешь незаменимым помощником нам. Тебя обязательно пригласят сюда. И помяни мое слово, ты будешь помогать разрабатывать какой-нибудь грандиозный проект. Ты же талантливый парень.
      — Пригласят?! — вскинулся выпускник. — Я хочу быть в Его команде. Я на то и учился. А помогать кому-то… То есть, — спохватился он, — не хочу «помогать разрабатывать».
 
      Hе хочу крошки от какого-либо проекта, который Всевышний предложит моим бывшим однокашникам.
      Искрящиеся вдохновением глаза Карамельника вдруг замерли и в то же самое мгновение заволоклись дрожащей дымкой сострадания.
      — Я делал все что мог, Пытливый, — вздохнув, сказал он. — Поверь, как только я их не убеждал. Они приняли решение. Осталась одна малость: поставить в известность Его. Постольку-поскольку ты выпускник… Hо это, как известно, формальность, — декан развел руками и понурил голову.
      Hе поднимая головы, он продолжал говорить. Говорил проникновенно. По-отечески. И виноватая улыбка на вечно слащавом лице придавала его словам необычайной силы искренность, перед которой хотелось упасть на колени облиться слезами, просить не надрывать сердца и не убиваться за своего непутевого ученика.
      Искренность эта была неискренней. Hа нее мог клюнуть любой из студентов, проучившийся до девятнадцатого курса, но только не он, не выпускник.
      Ларчик, как говорится, открывался просто. Карамельник по случаю встречи с ним, надел нимб. А это обстоятельство ставило под сомнение и отеческий тон, и его желание не вычеркивать Пытливого из списка выпускников.
      Все дело было именно в нем, в нимбе. Пытливый знал его потаенную силу. Это знал каждый выпускник. Весь второй семестр девятнадцатого курса они изучали устройство, принцип действия и функциональные возможности нимба. Кроме того, Пытливый, прошел большую практику работы с ним. Причем, в числе немногих провел ее в экстремальных условиях. Ему как никому, пожалуй, были известны все его хитрости.
      Хитроумная сила нимба пределов не имела. Вот почему он сомневался в каждой фразе, проникновенно роняемой деканом. Ведь то, что декан перед началом «задушевной» беседы с ним надел его, он тем самым сразу же поставил между собой и Пытливым знак неравенства. Казалось бы все естественно Пытливый — студент, а он — увенчанный Всевышним двухярусным нимбом, видный деятель науки Великого Круга Миров и член Ректората Школы. Они друг другу, конечно, не ровня. Hо на этой небольшой планете, называемой в обиходе Резиденцией Всевышнего, все ее обитатели, от работающих непосредственно с Ним до обслуживающего персонала, обязаны были обращаться друг с другом, как равные. Самое официальное обращение — «коллега», а самое распространенное — по имени.
      Пытливому на первых порах, как он здесь поселился, трудно было, увидев ректора, назвать его «коллега» или запросто по имени — Ментор — язык не поворачивался. Ректор однажды даже пожурил его.
      — Мы — коллеги, Пытливый, не правда ли? — мягко улыбнувшись, спросил он стоявшего перед ним в смущении слушателя.
      — Да, коллега, — покраснев до ушей пролепетал Пытливый.
      — А коль коллеги, значит должны быть на «ты». Верно?
      — Да, коллега, — тихо отозвался студент.
      — Hо я люблю, когда ко мне обращаются по имени. Надеюсь, ты знаешь как меня зовут?
      Пытливый утвердительно кивнул.
      — Кто этого не знает?! — воскликнул он. — Вас зовут Ментор.
      Ректор внимательно посмотрел на студента.
      — Ты большой льстец, парень, — заметил он.
      — Нет, Ментор! — выпалил студент. — Неужели я оставляю такое впечатление? Просто в Великом Кругу Миров вы, то есть, ты — фигура очень известная.
      — Да, ладно, — отмахнулся ректор и, попращавшись, быстрым шагом направился к университетскому городку.
      После того внушения Пытливый без робости обращался к окружающим на «ты» и по имени. И так свыкся с этим, что прозвучи какое-либо другое обращение к нему, или к кому другому, это резанула бы ему слух.
      И вот резануло. Значит, сейчас между ним и деканом не разговор равноправных жителей Резиденции, а беседа официальная. Так сказать, протокольная.
      Более убедительного объявления ему особого статуса персоны Нон-грата не могло и быть.
      За все годы учебы Пытливый всего второй раз видит на голове Карамельника нимб. Расскажи кому из ребят обалдели бы. Все семеро слушателей их группы, которую по поручению ректората курировал декан, первый и последний раз видели на нем в день их знакомства. Девятнадцать лет назад. Еще на первом курсе. А после — никогда.
      — Я заслужил его тем, что было и есть во мне, — сказал он им тогда после долгих приставаний к нему с вопросом — «За что?» — а затем поразмыслив, многозначительно добавил:
      — Если в вас есть искра Божья, а она в вас есть, иначе вы бы не стали слушателями нашей Школы, вы скажете свое слово. Внесете свой вклад. И вас удостоят.
      — Я уверен так оно и будет. Главное — работать.
      Hу кто из них в то время мог поверить в реальность такого?! Впереди еще было двадцать лет.
      Они учились, а он, их куратор, работал. И, наверное, оставаясь наедине со своими идеями, прибегал к помощи нимба. С ним было легче погружаться в пробему. Hо не более того. Проблем он не решал, зато упрощал пути подхода к ним. Надень его, сосредоточься и в твоем умозрении, как на экране, высветится вся занимающая тебя идея. В каких угодно проекциях, вариантах и видах. В схемах, чертежах, формулах или текстах. Hа любой вкус. Хочешь срисовывай. Хочешь держи перед собой сколько тебе влезет. А хочешь — нимб разложит ее на составные части. Даже продемонстрирует взаимодействие ее со множеством других идей, к большинству из которых разум не прикасался и знал о них в общепринятых формулировках. Выбирай какая заблагорассудится и дерзай.
      Нимб, кроме того, мог смоделировать твою гипотезу в общий механизм мироздания, если, разумеется, ты изложишь свое видение ее места в пространстве вселенных. Смоделирует и покажет: будет или нет работать Меха низм в случае внедрения этого решения.
      Как правило, модель замирает и огорченный исследователь видит: результат — пшик. В такие минуты он готов растерзать все Миры. Мол, такого быть не может. Потом, естественно, смиряется и начинает ломать голову над другими вариантами решений.
      Нет, нимб подсказать или указать на ошибку не может. Он не в состоянии этого сделать. Это выше его возможностей. Hо он придает своему обладателю широту мышления. У владеющего нимбом мыслительная способность имеет грандиозную силу. Благодаря тонко устроенному контакту с Простарнством-Времени нимб позволяет человеку выйти за ограничитель — черепную коробку. Для исследователя Великого Круга Миров — это фактор весомый, но отнюдь не решающий. Решает в конечном счете сам человек.
      И когда нимб вместо замершей модели вдруг выбросит яркую картину панорамы мироздания, которая при всей своей грозной хаотичности, мерно, как маятник, и осмысленно, как Бог, отбивает шаги своего, только ему ведомого движения — значит задача решена. Значит твоя гипотеза оказалась верной. Ответ — найден. И нимб незамедлительно передает его в компъютер Всевышнего.
      Перегонять информацию о проблеме над какой бьется исследователь и результатах, какие бы они не были, на компьютер Всевышнего — первейшая обязанность нимба.
      А вот указать исследователю на его заблуждения он не в состоянии. В нем такое не заложено. Так что для чисто научной работы по познанию миров, законов их развития и возникновения разумной жизни — возможности его весьма скромны. Зато нимб всемогущ вне Резиденции Всевышнего. Уж в этом то Пытливый убедился самолично. Hа планете Земля. Единственное место, где он воочию наблюдал за его безграничными возможностями…

2. Набег

      Действуя строго по Инструкции, Пытливый им на глаза не показывался. Хотя наблюдал за ними в открытую. Hе прячась ни за камень, ни за куст, ни в темноту. Люди его не видели в упор. И если шли на него он не отстранялся. Они проходили через него, как сквозь воздух. Для Пытливого ничего удивительного в этом не было. Он находился в другом измерении. В ином Пространстве-Времени. Так удобней было наблюдать за ними. И если нужно было, то помочь. Инструкция этого не запрещала.
      Hо люди вели себя не по-людски. Метали друг в друга камнями, кололи пиками, пронзали стрелами.
      Жутко было наблюдать за прыгающим от восторга человеком, который только что, метнув изо всех сил пращу, снес череп такому же существу, как и он. А существо то было еще дитем человеческим. Девочкой подростком. Лет четырнадцати. Hе больше.
      Она вышла на порог добротно сколоченного бревенчатого дома с годовалым ребенком на руках, еще мгновение назад девочка улыбалась ему, тыкалась носом в голенькое пузико и тот звонко смеялся.
 
      Пытливый машинально, не задумываясь, что делает, помог ей удачно упасть. Так, чтобы ее бьющееся в агонии тело не придавило облитого ее кровью мальчонку. И чтобы, падая вместе с девочкой с крутых дубовых ступенек, он не поколечился.
      Пытливый стоял, словно прошитый молнией. Перед глазами разыгрывалась кровавая трагедия, а он стоял и смотрел. Он был элементарно ошеломлен.
      Убийца, сделав на месте несколько радостных скачков, издал гортанный, ликующий вопль. Тут же, как по команде, со всех сторон, рыча, завывая и потрясая пиками, на только-только проснувшееся поселение людей кинулась дикая стая таких же людей. Они врывались в жилища и в них убивали себе подобных.
      Защитить их было некому. Все мужчины этого племени с неделю как ушли в поход.
      Бесшумно расправившись с горсткой уснувшего охранения, нападавшие могли безнаказанно бесчинствовать. Заламывая руки перепуганным спросонок юношам, девицам и молодым женщинам, они скручивали их веревками и тащили за собой к обозам, где складывалось награбленное. Потом снова возвращались. Старики им были не нужны. Их били чем попадя. Остервенело. Стараясь прибить до смерти. И горе тому, кто пытался подняться. Hа него набрасывались со всех сторон, как свора голодных псов, и раздирали вклочья. Из загонов выгоняли коз, овец, коров и сбивали их в стадо. Голодные, погоняемые тяжелыми ударами палок, топча еще теплые тела своих хозяев, животные обезумело ревели. Налитые кровью глаза их были также дики, как и у тех, что устроили это побоище.
      Потерявшие человеческий облик они дрались и между собой. Рвали друг у друга добычу. Пинались. Бросались кулаками. Наскакивали, резали и рубили своих же товарищей, кому посчастливилось разжиться повозкой и конем.
      Пытливого вернул в чувство истошный женский крик. Это тот самый гориллоподобный пращник, со страшного удара которого началась бойня, намотав на ладони левой руки косы, волок из дома молодую женщину. Правой рукой он тащил огромный узел, набитый домашним скарбом. Женщина, увидев обезображенный труп своей младшей сестры и свое окровавленное дитя, пытавшееся встать и тянувшее к ней ручонки, забыла о жгучей боли. Она на какой-то миг умолкла.
      — Сы-но-о-ок! — сквозь горловой спазм высипела она и лишилась чувств.
      Пращник отряхнул, впившиеся ему в ладонь волосы, откинул, в сторону узел, а затем, ухватив ребенка за ножку, как какое-то неживье, швырнул в сторону соломенного навеса, служившего, по всей видимости, стойлом для лошадей. Пытливый мягко подхватил кувыркающегося в воздухе младенца и ловко изменив траекторию полета, даже чуть-чуть ускорив его, уложил мальчика под навес, в высокую копну сена.
      Горилла ухмыльнулся столь необычному своему броску. Пацаненок непонятно как залетел в стойло. Горилла его не видел. И не слышал. Мальчик не издавал ни звука. Об этом позаботился Пытливый. Он перевел его крики в свое время. Пытливому от этого было непосебе. От перепуга и боли малыш орал на весь чужой мир. Ничего не подозревавшая живность этого мира, обуянная ужасом от вопля из ниоткуда свалившегося им на голову странного существа, бежала в разные стороны. Пращник, конечно, этого не слышал и не видел.
      «Убился», — подумал он и, бросив беглый взгляд на лежавшую без движения женщину, вернулся в дом. Его товарищи продолжали там буйствовать. Выхватив из печи горящее полено, Горилла снова выскочил на улицу. Он было кинулся к навесу, но Пытливый без труда заставил его раздумать. И Горилла размахнувшись, бросил пылающее полено на соломенную крышу стойла. Навес вспыхнул сразу весь, словно был осыпан порохом.
      Накинув на малыша силовой колпак, надежно укрывавший его от огня, Пытливый, нисколько не отвлекаясь занялся Гориллой.
      Он хорошо видит его. Видит со спины. Hа ней острием вверх на коротком древке болтается пика. Вот Горилла подбегает к уже очнувшейся женщине и наступает в лужу крови, что образовалась от убитой им девочки. Пытливый только этого и ждет. Он толкает его ногу вперед. Горилла теряет равновесие. Его словно что-то подбрасывает вверх. И Горилла падает на спину.
      — Именно так ты и должен падать, — шепчет Пытливый.
      Слегка отстраняя, он ставит древко пики на землю. Расчет точен. Под тяжестью грузного тела, острие копья с хрустом ломает пращнику позвоночник.
      Ему больно. Ему жутко, как больно. Hо он не может крикнуть. Hе может пошевелить ни руками, ни нога ми. Глаза его выпучены. Рот разинут. Как бы он сейчас орал. Хоть немного да полегчало бы от крика. Hо и этого он не может.
      — Поскользнулся, бедняга, — не без сарказма вслух сказал Пытливый. И продолжая обозревать поселение, где шли грабеж, насилие и убийства, он, между тем, у поднимайшейся на ноги женщины снял жгучую боль, внушил мысль о том, что ее ребенок спасен, находится в надежных руках, а ей самой грозит смертельная опасность и она должна бежать. Бежать немедля.
      Придав женщине свежих сил, Пытливый подтолкнул ее к зарослям можжевельника. И она не заставила себя ждать. Подобрав подол долгополого одеяния, женщина стремглав кинулась в колючие кусты.
      Ей больше ничего не угрожало. Пытливый это знал. И знал, что вернувшись, посреди еще тлеющих углей ее спаленного очага, она найдет своего мальчика. Накормленный он будет спокойно спать на руках у старухи.
      Пытливый уже видел, отбившуюся от уводимого разбойниками стада, корову с лопавшимся от молока выменем. Приметил старуху, спрятавшуюся в огороде под ворохом вялых капустных листьев. Старушка жила одиноко. У ней не было никого. Муж и три сына ее давно погибли в бессмысленных баталиях.
      Пытливый уже дал ей команду, что делать, когда уйдут душегубы. Она найдет корову и приведет ее сюда, к этому дому. Накормит молоком мальчика, поест сама, а потом уснет. Уснет с ребенком на руках. Прямо среди пепелища. Все это она обязательно сделает. И сделает бессознательно.
      Налетчики тем временем нашли пращника. Они его тормошили, поворачивали с боку на бок. От адской боли тот терял сознание. Hо снова приходил в себя. Из глаз его градом катились слезы. Hи кричать, ни тем более что-либо сказать, он не мог. А плакать мог. И он плакал.
      — Бедняга поскользнулся на крови, — догадался один из обступивших умирающего.
      Он как две капли воды был похож на него. Они были братьями. И похожими они были не только наружностью. Он тяжело обвел соплеменников желтыми глазами и приказал:
      — Оставьте его. Hе мучьте. Пусть умирает как подобает вождю. Освободить для него самую лучшую повозку. Набить соломой. И осторожно положить в нее. Если он охнет — всем башки поотрываю.
      Все поняли — у племени новый вождь.
      К полудню налетчики под его предводительством снялись с места и, погоняя впереди себя стадо украденных животных и пленников, направились к себе домой.
      Пытливый знал куда. Знал он и путь, по которому пойдет это племя людеподобных. И не просто знал — он видел. Он видел их родное городище, которое мало чем отличалось от того, что они так безжалостно сожгли. Видел их жилища. Видел жену умершего вождя, агукующую над колыбелью; старика, дремлющего на солнце; мирно пасущийся на изумрудном лугу скот и полноводную синюю речку.
      «Они такие же люди», — с удивлением подумал Пытливый, наблюдая, как над трупами угасающего пожарища кружится воронье. Hе упускал он из виду и ту женщину, которой помог бежать. Изнемогая от усталости, она карабкалась то по одной, то по другой горе, продираясь сквозь заросли и буреломы дремучего леса. Спотыкалась, скатывалась с крутых склонов, падала, но заставляла себя подниматься и снова упрямо идти вперед. Изредка она что-то выкрикивала. Кажется кого-то звала. Пытливый прислушался. Так оно и было.
      «Ареско, милый… — звала она мужа. — Где ты?… Услышь меня… Откликнись…»
      А потом она все чаще и чаще стала вспоминать малыша.
      «Пека… Пекушенька, родненький… Ягодка моя бессловесная… Беспомощный птенчик…» — горько рыдая, причитала она.
      Когда беглянка опять оступившись, упала, Пытливый уже не позволил ей подняться. Он пахнул ей в лицо прохладным горным порывом, собравшим в себя ароматы дурманных трав. И женщина уснула. Ей надо было отдохнуть. Ей еще долго рвать на себе кожу на звериных тропах этих девственных гор. Лишь к вечеру следующего дня на нее, едва живую, совсем случайно наткнется один из всадников их племени, высланный вместе с другими в тыл, чтобы наблюдать за тем, что происходит позади отряда. Он с трудом узнает в ней жену их предводителя.
      Пытливый все это знал. И не просто знал, а видел. И что самое интересное, мог влиять на происходящее. Даже немного подправить его. Переиграть. И мог он еще считывать мысли людей. Даже если перед ним стояла громадная толпа. И его всегда удивляло как по-непохожему в каждом из них протекает процесс мышления. Видят, казалось бы, одно и то же, а думают, глядя на это нечто, по-разному. А потому и судят по-разному. И судят охотно.
      Разумные суждения между тем слышались так редко, что Пытливый в считанные минуты научился на глаз распознавать головы, в которых рождались они. Эти головы излучали свет. У одних — слабо, у других — ярко. Глаз человека этого излучения не видел. И хотя люди слышали мудрых своих сородичей, они их не слушали. Они с охотой и покорностью слушались голоса зычного, руки увесистой, взора сурового. Брал верх не разум. Верх брала сила.
      С высоты Пытливому хорошо это виделось. А с высоты ли?… Все-таки в ракурсе ином. Потому что он видел людей в некоем объеме. И с высоты, и с поверхности Земли, и из недр ее, и изнутри человека. И видел в органичной слитности их с планетой, непостижимым и естественным образом, связанной с Мирами…

3. Земляночка

      Пожелай того Пытливый мог бы любоваться Землей из космоса, не покидая ее. Все это он мог, находясь в том самом же месте, где сейчас был. В одном конкретном районе выделенного ему сектора. Более того, не покидая сектора, он мог находиться в разных местах Земли одновременно. И одновременно, не отвлекаясь от начатых здесь дел, со свойственной ему дотошностью, делать другие. И все благодаря нимбу. Точней, действию собственных мысленных импульсов на него.
      Ему сейчас очень хотелось увидеть кого-то из своих, прибывших с ним на Землю. Особенно любопытно было узнать, чем увлеклась его однокурсница по Школе Камея. Hо любопытство того же рода донимало и Дрему. Другого их товарища по Школе, откровенно неравнодушного к Камее.
      Хорошо знавший привязанности и вкусы девушки, Дрема точно вычислил в каком месте ее сектора она скорее всего может оказаться. Так что, когда объявился Пытливый, Дрема был тут как тут. Камея, смежив длинные ресницы явно в ожидании чего-то, лежала на днище старого, перевернутого кулаза. Дрема пристроился на краю лодки и босыми ногами ворошил, остывающий в предвечерьи морской песок. Заметив Пытливого, Дрема нисколько не удивился. А вместо приветствия приложил указательный палец к губам, мол, не шуми.
      Пытливого это возмутило. «Посмотри на него?! — поморщился он. — В наглую лезет к моей девушке, да еще просит не мешать».
      Пытливый уже хотел было расхохотаться и бросить в него что-нибудь едкое. Чтобы обидеть. Да так, чтобы рикошетом задеть ее. И хорошо успел остановить себя. Он вдруг неподалеку от них заметил земляночку. Откинувшись на руки, она сидела на макушке валуна — похожего на человеческую голову, окунувшуюся по самые ноздри в воду. От накатов волн, обтекающих эту каменную голову и бегущих к берегу, казалось, что обладатель ее шагает по дну моря. Шагает, направляясь в глубину, держа на себе беззаботно мечтающую девушку.
      Hе успел Пытливый объяснить себе отчего создается такое впечатление, как до его слуха из далека-далека, то ли из глубин небес, то ли из темных, по-сказочному роскошных пучин этого моря, донесся едва слышный звук. Словно, кто-то где-то, кажется случайно, задел плечом гитару. Она, с невыразимой кротостью беззащитного существа, отозвалась ласковым укором. Мол, больно мне. Hо слабенький голосок потревоженной струны, зародившийся в хрупком инструменте, что тронул слух и сладкой истомой скользнул по сердцу, не исчез. Hе пропал. Напротив, он с каждым мгновением нарастал. Становился все громче и громче. Еще миг и сокрушительная волна пронзительно чистой, высокой ноты, накрыла Пытливого, и с нежной чудовищной силой подхватив его, вместе с ним взмыла вверх. От неожиданности перехватило дыхание.
      «Боже, что это?!» — судорожно глотнув, спросил он себя.
      Перед глазами все та же картина. Тот же берег. Hа кулазе лежит Камея. Рядом — Дрема. Пытливый стоит там же, где стоял. Плещет море. Тихо. Как будто это сейчас никуда не исчезало. Может это наваждение, устроенное ему Дремой?… И только он об этом подумал, как из тех же самых таинственных далей опять возник тот же самый голосок. То ли звук потревоженной гитары, то ли скрипки, по которой коснулся смычок. И снова неукротимо приближаясь, мощная волна с ласковой бережностью материнских рук вынесло его в милое поднебесье.
      «Божественно!» — шепчет он и будучи безнадежным прагматиком, подсознательно дает точное объяснение услышанному:
      «Эффект возвратного эха».
      Конечно же Дрема тут был непричем. Hо Пытливого удивило не столько это уникальное явление природы, сколько его одушевленность. Оно было живым и осязалось им каждой порой тела. Проникая изнутри, оно томной негой сжимало сердце. Наверное потому, что накатывающийся звук был полон человеческих эмоций. И была в нем безысходная тоска. И была безбрежная радость. И была боль. И была любовь.
 
      Пытливый принялся искать источник этого чуда. Hи Камея, ни Дрема к нему никакого отношения не имели. Мелькнула шальная мысль: может какая вновь созданная морская особь? Hо он сходу отверг ее. Быть того не могло. Они бы там, в Резиденции, знали бы. Тем более в Школе.
      А может, эти твари преобразились и стали голосистыми — вроде мифических сирен? Ведь изменились же люди, которых недавно выпустили на волю из тепличных условий. Их выпустили, а они повыпрыгивали из ума. И никак не войдут в него, хотя все адаптационные сроки давно прошли. Ведь не зря же их, слушателей последнего курса Школы, прислали сюда на подмогу группе Мастеров, созидающих здесь разумную жизнь. Им нужны были специалисты, чтобы собрать как можно больше информации и, проанализировав ее, найти причину происшедшего с людьми.
      Всевышний посчитал целесообразным отобрать пять десятков подающих надежды выпускников и отправить их на Землю, в распоряжение Мастеров. Лучшей практики чем там, на Земле, в возникшей нештатной ситуации, не могло и быть. Напутствуя экспедицию, Ментор своим питомцам дословно воспроизвел слова, произнесенные Всевышним на Совете Избранных: «Свежий взгляд поможет Мастерам разглядеть свой просчет. Hо честь и хвала ждет тех слушателей, кто доберется до истины. Кто установит первопричину, почему человечество Земли пошло вразнос».
      И правда все здесь было шиворот-на выворот. Все как не надо. Hи как у нормальных людей. Hо этот, пробирающий до мозга костей, трижды исторгнутый возвратным эхом голосовой пассаж, ставил все перевернутое на ноги. В сердце мягкими лапками прокрадывалась бесконечная жалость к ним. Hе такими уж казались они безнадежными зверьми.
      Так тонко чувствовать и звуком окрасить всю гамму эмоций, могла всего лишь одна особь. Особь разумного существа. А единственным разумным сушеством на этой планете был человек.
      «Значит, земляночка. Кому еще быть кроме нее?!» — догадался Пытливый.
      Впрочем, чтобы догадаться не обязательно было особо давить на серые клетки мозга…
      Земляночка уже стояла в рост. И, глядя на золотую ленту заката, в полный голос, уверенная, что ее никто не слышит — запела.
      Слова ее песни были наивны. Hо они так искусно вплетались в мелодию, что песня трепещущая над морем, представлялась живым существом с кровоточащим сердцем. А сердце то принадлежало земляночке. Воспроизведи ту песню кто другой — без той тяжести на душе и без того голоса — промелькнула бы она серой уточкой над серой волной. И кто бы ее заметил? И кого бы она тронула?…
      Глаза Камеи налились слезами. Они с изумлением смотрели на Пытливого — «Как ты здесь оказался?» — и с невыразимой нежностью — «Как вовремя ты появился. Я думала о тебе»…
      Отягащенная странными думами, упала на грудь Дремина голова. Пытливому же после этой волшебной песни, вида растроганной Камеи и впавшего в меланхолию Дремы — стало не по себе. Он подошел к Камее, и бережно взяв в ладони ее лицо, поцеловал. «Какая к черту после такой песни сдержанность», — сказал он самому себе, а вслух произнес:
      — Она — чародейка!
      В ответ, словно боясь кого вспугнуть, она прошептала:
      — Я потрясена! Какой голосище! Таких даже у нас, в Великом Кругу Миров, раз-два и обчелся.
      — Диапазон ее тембра — аномален, — отозвался Дрема. — От колоратуры до баритона. Вы обратили внимание, как опустила она голос, когда выпевала о злом шквале и о морском Боге, что пригнал сюда к берегам суда с разбойниками?…