Минск. Путеводитель по Городу Солнца

Артур Клинов

Минск. Путеводитель по Городу Солнца

…На обширной равнине возвышается высокий холм, на котором расположена большая часть Города. <…> Верховный правитель у них – священник, именующийся на их языке Солнце, на нашем оке мы называли бы его Метафизиком. Он является главою всех и в светском и в духовном, и по всем вопросам и спорам он выносит окончательное решение. При нем состоят три соправителя: Пон, Син и Мор, или по-нашему Мощь, Мудрость и Любовь.

Томмазо Кампанелла. Город Солнца

© Артур Клинов, 2013

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2013

© Фонд развития и поддержки искусства «АЙРИС»/IRIS Art Foundation, 2013

01

Панорама Города Солнца

Я родился в Городе Солнца. Первое, что о нем помню, – огромная бетонная плита, на которую я пытаюсь забраться. Я карабкаюсь на эту холодную серую глыбу, цепляюсь за нее руками, ногами, зубами и когда, наконец, с большим трудом залезаю, передо мной вырастает еще одна такая же бетонная плита. Я забираюсь на эту другую, но появляется следующая, а за ней еще одна, и еще, и еще. Странная особенность памяти. Из всей кинохроники жизни она может отчетливо запечатлеть эпизод, который не является чем-то важным. Скорее она похожа на черно-белое кино, где большинство кадров – бегающие по экрану царапины и точки на черном или сером фоне. Однако время от времени, этот танец абстрактных линий прорезают пронзительно реалистичные картинки, которые не стираются, но остаются нетронутыми навсегда, до последнего перед надгробными титрами фрагмента фильма. Странно и символично, но именно кадры с бетонной плитой стали моей самой первой картинкой, первой вспышкой реального мира среди километров черно-белых царапин и пятен. Бетонная пирамида, на которую я пытаюсь забраться, – всего лишь лестница между вторым и третьим этажом нашего многоквартирного дома на улице Ломоносова. А карабкаюсь я к своему приятелю Игорю Брандину, который живет этажом выше и также родился в Городе Солнца в том же 1965 году. Я еще не знаю, что этой весной первый человек земли вышел в открытый космос, «Битлз» совершает революцию в умах молодежи, что в Москве заговорщики из Политбюро сместили Хрущева, а тремя годами раньше человек из Города Солнца по имени Ли Харви Освальд отправился убить президента Кеннеди. Я просто иду в гости к своему другу, вернее ползу, так как ходить еще не умею. Поэтому ступенька кажется огромной, выше моего роста плитой, а лестница – гигантской каменной пирамидой. Дальнейшие события этого дня, как и большинства последующих, стерлись из моей памяти. По экрану опять забегали белые пунктиры, линии и точки. Но бетонная плита так и осталась образом этого города, простым и загадочным, как черный квадрат Казимира Малевича.

02

Боги Города Солнца. Коммунист

Если ехать в Минск из Европы на поезде, то прежде чем вас встретит площадь Ворот Города Солнца, вам предстоит пройти через чистилище – первые Врата, что стоят на самой границе страны Счастья. Все поезда при въезде на ее территорию обязаны сменить колеса. По-своему это незабываемое, странное зрелище. Ночью, когда вы прибудете на границу (а большинство поездов из Европы проходит границу почему-то именно ночью), после паспортного и таможенного досмотра ваш вагон въедет в огромный длинный цех. Его эстетика осталась без изменений такой же, как несколько десятилетий назад. Высокие закопченые окна, стены грязно-серого цвета, корявые, перекрашенные десятки раз, металлические столы для инструментов, башня крана, которая время от времени с шумом проносится над головой; множество куда-то ведущих темно-коричневых дверей. Из этих дверей, рассыпанных по всему периметру цеха, начинают появляться какие-то маленькие человечки, одетые в темные промасленные робы. Они недружелюбно посмотрят на вас, если в этот момент вы выйдете в тамбур покурить. Однако они вовсе не злые. Возможно, их слегка раздражает, что в такой поздний час, в этом полутемном грязном цеху им приходится бить по металлу тяжелыми молотками, тягать пудовые крюки и двигать колесные оси. А вы, такой чистенький и вальяжный, едете себе в страну Счастья, либо наоборот – такой счастливый – возвращаетесь назад в Европу. Если б вы пересекали границу лет двадцать назад, во времена сухого закона, эти же промасленные гномы охотно помогли б вам достать бутылку водки по двойной цене, пачку сигарет или пиво. Впрочем, пиво вы купите теперь и в вагоне, а черные человечки, громко крича и матюгаясь, приступают к работе. Многотонными домкратами они поднимают ваш вагон на высоту полтора-два метра и выкатывают из-под него колесные оси. В это время в цеху стоит дикий грохот, со всех сторон доносится оперный хохот работающих домкратов. Над головами присутствующих, из конца в конец, по цеху мечется консольный кран, на котором вот уже много лет висит одна и та же картина – на человека в каске падает что-то тяжелое. Вербальный смысл плаката понятен, его знает каждый ребенок: «Не стой под стрелой, убьет!». Однако, мне всегда казалось, что эта картина не соответствует торжественности момента. Лучше бы ее заменить. Самым веселым вариантом, пожалуй, был бы плакат: «Добро пожаловать в ад!» А если серьезно, то, конечно, на этом месте должен висеть транспарант из красного кумача, на котором большими белыми буквами было б написано: «Добро пожаловать в страну Счастья!». Тем временем черные человечки заканчивают работу. Они опускают вагон на новые колеса. А вы, довольный увиденным, продолжите путешествие дальше. Вперед – в страну Счастья. Навстречу Городу Солнца.

03

По сути, коммунистическая идея есть проект построения общества Счастья. Вряд ли человечество когда-либо формулировало более романтическую и благородную социальную доктрину. Равенство, Братство, Справедливость, Гармония. От каждого по способностям – каждому по потребностям. Рай на земле. Место, которого нет.

Боги Города Солнца.

Утопия. Счастье так и осталось девственным понятием в философии. Не потому ли, что каждый философ знает – счастья нет. А раз так, то не лучше ли заняться поисками не счастья, а смысла. А если счастье все-таки есть, то его ощущение слишком индивидуально, чтобы поддаваться какому-то обобщению. Богатство, Власть, Удовольствие, Обладание, Внутренняя Гармония, Социальная Гармония, Любовь к Женщине, Любовь к Ближнему, Любовь к Богу. Не слишком ли много оснований, чтобы дать универсальное определение? Даже если счастье в чем-то одном, все равно оно преходяще, как недолгая эйфория, за которой наступает опустошение. Пожалуй, оно вещь в себе, проникновение в которую невозможно, но желание обладать так огромно. Только утопия не побоялась взяться за осмысление счастья. Попыталась сконструировать общество, где каждый человек должен ощущать себя максимально счастливым. Для этого нужно лишь все основания слить в одно – Богатство, Удовольствие, Обладание, Внутреннюю и Социальную Гармонию, Любовь, Любовь к Богу соединить в проекте Города Солнца. Что может быть соблазнительней общества Счастья? Разве это не квинтэссенция мечты человечества об идеальном устройстве мира? Искушение иметь рай на Земле, а не в трансцендентном мире. Тем более что рай там всегда под сомнением.

04

В XVI веке Томас Мор написал книгу об обществе социальной гармонии, об острове Счастья, который назвал Утопия, или с латыни Место, которого нет. Веком позже итальянский монах Томмазо Кампанелла сочинил трактат об идеальном Городе Солнца. Он написал его сидя в испанской тюрьме, выводя призыв к справедливому мироустройству букву за буквой, перебитыми в пытках онемевшими пальцами. Вряд ли человек может иметь большее желание возвести Город Счастья, чем когда его постигает безмерное несчастье. Может ли быть у человека большая жажда торжества справедливости, чем когда он встречает крайнюю несправедливость? Ни один пребывающий в несправедливости и несчастье народ не будет избавлен от мечты возвести Город Счастья. Однако, когда он приступит к его созиданию, то должен знать, что возводится Город, которого нет. Общество Счастья – всего лишь сладкий сон, солнечный Город грез, земля под метафизическим, а не реальным Солнцем. Утопия никогда не станет реальностью. Но если мир вокруг нас – не то что он есть, а то, что мы о нем мыслим, то, если мы помыслим Бога, Бог будет. Если мы коллективно помыслим общество Счастья, оно придет. Утопия может воплотиться в реальность. Для этого достаточно возвести грандиозную декорацию, великолепную сценографию общества Счастья. А потом заставить общество поверить в нее как в реальность. Те же, кто не захочет поверить, должны умереть. Тогда те, кто не верит, но побоится смерти – замолкнут. Но большинство поверит. Поверит искренне, всем сердцем, так что уже через одно поколение общество проснется в счастливой стране. Утопия – остров, которого нет, воплотится, если сон станет сильнее реальности. Ego те no fallo! Я знал этот сон! Я родился в солнечном городе Грез, где было два города – общество Счастья, в которое верили, и сам Город. Первый город растаял, второй остался памятником недостижимому, грандиозной сценографией к романтической возвышенной пьесе под названием «Счастье». Утопия стала реальностью. Остров, которого нет, был! Тому есть два свидетеля – Город Солнца и я.

05

Когда вы приедете в Минск из Европы на поезде, Город Солнца встретит величественной площадью Ворот. До этого двадцать минут ваш вагон будет пробираться через заводские предместья Города Солнца. Они повернуты к зрителю длинными коридорами высоких заборов, старых пакгаузов и землистых цехов. На площади Борот расположен главный вокзал Города. Когда-то их было два, но позже направление с севера на юг угасло, зато с запада на восток усилилось настолько, что площадь Ворот, с находящимся на ней вокзалом, стала средоточием не затихающей и к ночи жизни Города Солнца. Здесь непрерывно на восток идут поезда, направляющиеся из Берлина, Парижа, Брюсселя, Праги в столицу бывшей империи счастья Москву. Раньше тут стоял старый вокзал, построенный в сороковые годы. Но когда он уже не справлялся с масштабами здешней жизни, его снесли и возвели новое здание, напоминающее гигантского краба, на многочисленных ярусах которого разместились десятки круглосуточных магазинов, кафе, залов ожидания и ресторанов.

Боги Города Солнца. Крестьянка

Площадь Ворот встретит вас двумя пирамидальными башнями-близнецами, по углам среднего яруса которых стоят восемь статуй часовых Города Солнца. Хранители Города вернулись на свое место недавно. В моем детстве их уже не было на башнях. Но я помню, когда знойными летними днями мы бесцельно слонялись по пыльным закоулкам Города Солнца, они все равно пугали нас своим присутствием. Некоторые из них лежали, поваленные набок, в огромных арках, что соединяли площадь с придворцовыми парками, располагавшимися с другой стороны башен. Над арками висели черные, покрытые копотью чугунные медальоны с барельефами паровозов и большими пятиконечными звездами в центре. Локомотив всегда был символом страны Счастья. Во многих фильмах моего детства он летит, огромный, во весь экран, к светлому будущему, а спереди не нем сияет красная пятиконечная звезда. Раньше в одном из парков за башней даже стоял детский паровоз с маленькими вагонами. Но мы в нем играли редко. Обычно там сидели какие-то хмурые мужики и что-то пили. Он весь был усеян окурками и пробками из-под бутылок, которые пестрым ковром лежали вокруг вагонов. В моем детстве над арками еще не висели металлические сетки, которые появились по всей длине выходивших на площадь дворцовых фасадов позже, когда их пышная лепнина начала понемногу осыпаться. Иногда она падала на головы случайных прохожих. Возможно, именно об этом предупреждал знак с первых врат страны Счастья. От площади Ворот в глубь Города уходят пять улиц. Первая ведет к западной стороне площади Ленина. Вторая – к улице Карла Маркса, пророка, создавшего Das Kapital, священную книгу общества Счастья. Третья уходит к улице Кирова, героя, который хотел стать метафизиком, но был убит другим метафизиком – Сталиным, в Ленинграде, другом священном городе страны Счастья. Четвертая улица ведет к гигантскому амфитеатру Дворца физической Культуры. Трибуны Дворца уходят под землю, поэтому его аркады величественны, но не столь высоки, как стены римского Колизея. Зато над каждой второй аркой амфитеатра помещается круглый медальон с изображением атлета. В погожий солнечный день их античные тела резвятся в облаках, плывущих над Городом Солнца. Пятая улица уходит из Города. Она ведет в заводские предместья, где начинается иной город, тот, которого не должен был видеть зритель, въезжавший в страну Счастья.

Фасады площади Ворот

06

История Города Солнца началась задолго до появления общества Счастья. В то время, когда на другом конце континента Томас Мор пишет книгу об острове Счастья, которого нет, здесь, в стране, которая еще есть, начинают происходить события, предопределившие появление Города Солнца. До этого Великое княжество Литовское являлось огромной державой, раскинувшейся от Балтийского до Черного моря. Название княжества происходило от здешнего племени литва, жившего к северо-западу от Новогрудка. Там же, в городе Новогрудке была заложена и столица, которая позже переместилась в Вильно, другой священный город этой земли. Великое княжество Литовское населяли народы, говорившие на множестве языков. Его наполняли религии – почти все из существовавших в это время в Европе, каждая из которых жила в мире на этой земле. Страна могла стать империей, но не стала. А быть демократией в окружении империй опасно. В конце концов, это ее и сгубило. Злоключения Великого княжества начались в конце XV века, когда окрепшее после татарского ига Московское княжество начинает выдвигаться на запад. Прошли почти два столетия затяжных истощающих войн. В 1569 году измотанное в шести войнах с Москвой княжество Литовское заключило унию с королевством Польским для совместного противостояния ударам с востока. Образовалась Речь Посполитая – союз двух стран и народов, которые впоследствии по-братски разделят двести лет колониальной истории. Войн было много, но эта стала особой. Она началась в 1654 году, длилась тринадцать лет и забрала каждого второго жителя страны. На востоке встречались места, где из десяти выжили только трое. Княжество Московское начало ее, когда Литва была истощена после хаоса казацких восстаний и большой Тридцатилетней войны с королевством Шведским. В начале века королем Речи Посполитой стал Жигимонт III из династии Ваза. Лишенный престола на родине, он начал войну, пытаясь вернуть корону. Одновременно в стране шла гражданская война. Многие были за союз с Севером, считая войну с Швецией фатальной ошибкой, ослабляющей силы в борьбе против главного врага. События этого смутного времени названы после Потопом. Для Великого княжества это был действительно потоп – неуправляемая катастрофа, которая вела страну к гибели. Титаник, что раскинулся от моря до моря, шел ко дну, имея в своем теле за два столетия девять пробоин – девять больших войн, одна из которых стала смертельной.

07

Площадь Метафизика. Дворец Республики

Площадь Метафизика. Колонны

В детстве меня пугали огромные пространства Города Солнца. Не то чтобы мне было в них страшно, но со всех сторон они продувались ощущением тревоги. Возможно, причина в особом восприятии маленького человека. Когда твоя линия горизонта проходит не на отметке метр семьдесят, а гораздо ниже, предмет, который взрослому представляется нормальным, тебе может показаться намного более угрожающим. Когда тебе всего шесть, а ты стоишь среди этих пустынных пространств под палящим солнцем – а в этом Городе солнце всегда было изнуряюще палящим, потому что до ближайшей тени, в которой можно укрыться, нужно пройти не десять шагов, а во много раз больше – тебя невольно охватывает ощущение какого-то беспокойства. Ты чувствуешь, что тело – ничтожно малая величина в этом необъятном пространстве, под этим пронзительно синим небом, по которому медленно и величественно проплывают странным образом деформированные Аполлоны, Венеры, Амуры, гигантские конские головы, канелюры, античные вазы. Время от времени, когда солнце, облако и пространство, где ты стоишь, оказываются на одной линии, по площади скользит огромная тень. Ты видишь, как она появляется сначала на стенах зданий, стоящих вдалеке, на другом конце площади, спускается вниз и медленно двигается на тебя, окрашивая серым расбеленную охру лежащего перед тобой асфальта. Через мгновение она настигает тебя, на какое-то время зной исчезает, становится легче дышать, но еще через мгновение солнце возвращается в той же последовательности, как появлялась тень. И ты снова стоишь на палящем солнце под этим бездонно синим небом. Лето всегда приходило в наш Город внезапно. Оно появлялось сразу же после долгой зимы, вытесняя собой тот коротенький промежуток, который принято считать весной. На самом деле в этом городе было только два времени года. Зима, которая наступала где-то в конце октября и лежала прогорклым серым снегом до начала апреля, и лето, которое врывалось палящим стронцием в начале мая и переливалось желтым кадмием и охрой до конца сентября. То, что находилось между, – эти несколько недель неопределенности – называлось осенью и весной. В Городе Солнца было удивительное небо. Я любил, когда оно становилось глубоким, насыщенным кобальтом. Тогда по нему величаво проплывали эти бесчисленные белые статуи ватных богов, которые удивительным образом гармонировали с архитектурой Города. С пустыми колоннадами коринфского ордера, величественными арками и обелисками, не до конца понятного мне сакрального смысла. В такой день Город был полон глубоких контрастных теней. Нигде более я не встречал таких теней, как в Городе Солнца. Пространство любого европейского города слишком тесно, слишком насыщено, чтобы тени могли так рельефно себя прорисовать. Здесь же они вырывались на волю и творили феерию графических танцев, свободу которых не сдерживало пресыщенное пространство утомленного архитектурой европейского города. Много лет позже, став художником, я полюбил живопись де Кирико и Дали. В их картинах было что-то созвучное моим смутным воспоминаниям, ощущениям мальчика, который стоит на пустынной площади среди пляшущих теней Города Солнца. Однако бывали дни, когда небо окрашивалось не в кобальт, а становилось серо-ультрамариновым маревом. Будто мутная пленка обволакивала город. Солнце через нее пробивалось, но не давало теней. Они становились неопределенно размытыми. В такие дни было трудно дышать. Воздух насыщался влагой, и липкая вязкость, как смог, накрывала весь Город. Тогда любое движение требовало двойного усилия, а легкое облегчение приходило, лишь когда солнце закатывалось за горизонт и Город погружался в спасительную прохладу ночи. В редкие дни над Городом Солнца бывало абсолютно безоблачное небо, какое можно увидеть в Испании. С севера и юга, с запада и востока Город окружали бесчисленные болота, которые порождали особый климат. Воздух в нем влажный всегда, а любая жара или холод переносятся тяжелее, чем зной у моря или стужа где-нибудь в глубине континента.

08

В начале XVIII века снова пришла война. Она стала самой бессмысленной из всех войн на этой Земле. Продолжалась она двадцать лет и забрала каждого третьего жителя этой страны. Врагом в ней являлся тот, кто должен был стать союзником, а союзником – тот, кто всегда был врагом. Многие, понимая это, поделились на тех, кто принял сторону первых, и тех, кто вторых. На палубах тонущего колосса продолжалось братоубийство, а страна умирала, теряя силы, города, жизни. Антишведская коалиция победила, но для Польши и княжества Литовского эта победа была равна поражению. Истощенная войной Речь Посполитая полностью ослабла. Дни до окончательной катастрофы были сочтены. Во второй половине XVIII века начинаются разделы Речи Посполитой между тремя империями. Страна, которая могла себя сохранить, только став империей, стала демократией раньше отведенного историей срока и уже не имела сил противостоять разделам. Восстание под началом Тадеуша Костюшки не остановило запущенный механизм – началась двухсотлетняя колониальная история народов Речи Посполитой.

09

Если приехать в Минск из Европы на автомобиле, первое, что вы увидите, – вереница спальных районов. Чтобы добраться до границы Города Солнца, придется проехать километров двенадцать по безликой застройке, такой же, как в любом большом городе мира. Город Солнца встретит вас гигантской площадью Мудрости, размеры которой так велики, что она могла бы вместить целый маленький город. В детстве площадь казалась мне невероятно огромной. Автобус тридцать восьмого маршрута, которым я уезжал, возвращаясь с занятии, делал здесь три остановки. Первая находилась перед въездом на площадь. Затем автобус появлялся с западного угла и медленно двигался по периметру. Он был старой модели и чем-то напоминал катафалк. В то время все катафалки в стране делали из автобусов. Это было удобно. Частных машин было не много, а он мог поместить в себя всю процессию. Проехав западную и половину южной стороны, автобус останавливался у высокой квадратной арки, от которой к площади Ворот уходила маленькая боковая улица. После этого он продолжал медленно объезжать периметр и делал остановку на другой стороне у Красного костела. Далее торжественно следовал к той улице, с которой въезжал, и покидал площадь. Главное сооружение здесь – ансамбль Дворца мудрецов, построенный зодчим Лангбардом в тридцатые годы. Дворец встретит вас сотнями жестких прямоугольников-глаз. Это супрематизм власти, которая все о вас знает, даже если вы случайный путник, ненароком забредший в солнечный Город. Геометрию власти завершает черная статуя Ленина, который смотрит на ту сторону Площади, где снуют фигурки прохожих. На этой же стороне их немного: здесь нет мест, к которым они могли бы идти. Все, что расположено на площади Мудрости – здания двух университетов, Дворец почты, правительство Города – находится в ведении Мудрости, одной из трех соправителей Метафизика. Конструктивистские фасады здешних дворцов несколько выбиваются из ампирной эстетики Города. Но объясняется это тем, что многие из них возводили, когда в стране Счастья господствовал жесткий стиль, еще не обретший свои декадентские формы. Тогда конструкции только закладывали. Украшать их начали позже. С площади Мудрости выходит проспект – главная ось Города Солнца. Широкой взлетной полосой она тянется на восток. На запад уходит улица, что ведет к прежнему Дворцу авиации. Это старый аэропорт, расположенный на самой границе. Теперь их два. Новый построили в семидесятых – пятьдесят километров к востоку. Самолетов в Город сейчас прилетает немного, не более двух десятков, поэтому, если один из них доставит вас из Европы, вы увидите гигантское пустующее здание нового Дворца авиации, от которого по такой же пустынной, но очень широкой дороге вы отправитесь навстречу Городу Солнца. Тогда вы въедете в него с востока. Но это будет неправильно. Каждый путник должен попадать в Город только с западной стороны.

10

В детстве я не любил Город Солнца. Хоть наша первая квартира на улице Ломоносова и находилась на его территории, но это были уже сентиментальные окраины, за которыми лежал совсем другой город. В нескольких сотнях метров от нашего дома начинался район, который назывался Сельхозпоселок. В нем действительно было что-то деревенское. Небольшие деревянные дома с приусадебными участками, путаные лабиринты маленьких улиц. Говорили, что живут там цыгане, и вообще он опасен, так как кроме цыган там обитает много криминального элемента. Мне кажется, это были лишь слухи, во всяком случае опасности мы не чувствовали и с удовольствием зимой катались на санках с огромной горы, начинавшейся прямо на окраине поселка. Хотя, возможно, цыгане там жили. Время от времени из узких переулков выезжали какие-то чернобровые мужики на конных повозках и деловито направлялись к окраине Города. Наш дом был не дворцом, а обычным многоквартирным блоком, каких тысячи в этом Городе. Дворцы для народа в нашем районе встречались, но не так часто. Да и те не имели такого великолепия, как на проспекте. Зато недалеко от моего дома находился шикарный лепной забор большой воинской части, в которую упиралась наша улица. В детстве он казался мне очень длинным и высоким. Забор тянулся вдоль улицы более чем на полкилометра. Через каждые двадцать детских шагов его прорезал фигурный пьедестал, который венчал неправильной формы рельефный шар, похожий на кочан гипсовой капусты. Из-за ограждения виднелись островерхие крыши длинных, желтого цвета казарм и доносились солдатские песни. Мальчишками мы бегали к забору их послушать. Конечно, нам хотелось взглянуть, что там происходит, но пьедесталы с капустой были такие высокие, что оставалось лишь слушать, как сотни ног, отбивая правильный ритм, маршировали с другой стороны. Иногда ноги топали параллельно забору, иногда их звук удалялся, затем приближался. Время от времени дружный топот прорезал звонкий крик: «Рота, запе-вай!» Тогда из-за забора доносилось стоголосое: «Идет солдат по го-ро-ду, по незнакомой у-ли-це, и от улыбок де-ви-чьих вся у-ли-ца светла!..» Сразу за забором начиналась улица, которая вела к проспекту. По ней мы ходили за продуктами в гастроном. В нашем Городе почему-то все продуктовые магазины назывались гастрономами, хотя выбор съестного в них никак не соответствовал такому гордому имени. Правда, Город Солнца снабжался провиантом лучше других городов страны Счастья. У нас на прилавках все же лежало пять-шесть сортов колбасы. А встречались города, где колбасы не было вовсе, поэтому там магазины назывались просто – «Продукты». Все гастрономы в Городе, кроме тех, что находились на проспекте, походили друг на друга. Обычно это были длинные пеналы, одну стену которых покрывала белая кафельная плитка, а другая большими стеклянными окнами выходила в Город. Между плиткой и окнами один за другим стояли прилавки, по форме напоминавшие фортепьяно. Только вместо клавиш в них лежали бадьи с селедкой, палки колбасы или пирамидки, выстроенные из консервных банок. У «фортепьян» с колбасой всегда толпились покупатели, которые, когда давали какой-нибудь дефицит, нервничали и кричали: «Больше килограмма в одни руки не давать! Куда лезешь! Я тут занимал! Ничего не знаю, я стою вот за этой гражданкой!» Но содержимое прилавков меня мало интересовало. Обычно мы отправлялись в гастроном за мороженым и лимонадом «Буратино». Возле гастрономов, как правило, располагался еще один важный стратегический объект – автоматы с газировкой. Мы бегали к ним выпить воды с сиропом за три копейки. Автоматы походили на Мойдодыров. Вытянутыми прямоугольными головами они стояли на улице парами или группами. Их удивленно открытые рты всегда как-то глупо пялились на меня, когда я засовывал в трапециевидную пасть руку, споласкивал граненый стакан и бросал внутрь головы три копейки. Она задумывалась на несколько мгновений, а затем с легким реактивным ревом наполняла стакан газировкой. Иногда голова думала долго, делая вид, что ничего не понимает. Тогда нужно было собрать пальцы в кулак и что есть силы двинуть по ее удивленной роже. Обычно это срабатывало. В стакан выплескивалась холодная с шипящими пузырьками вода, вкуснее которой не было на свете.

11

Улица Ульяновская

Дальше гастронома по улице, ведущей к проспекту, я выбирался нечасто. До него было еще более километра, поэтому мы ходили туда, если в кинотеатре возле нашего дома не показывали интересного фильма. Тогда мы отправлялись в другой кинотеатр, расположенный рядом с площадью Любви, в парке, названном в честь покорителей полюса парком Челюскинцев. Ходить в кино мы любили. Фильмы, которые крутили старые механические кинопроекторы в больших темных залах, открывали нам мир. Они показывали то, что мы редко видели по телевизору, – американские прерии с ковбоями и индейцами, Фантомаса, парящего над Парижем, старинные замки с Человеком в маске или Анжеликой – маркизой ангелов. Из телевизора мы скорее узнавали то, что нужно было знать о стране Счастья. Кинотеатр в парке назывался «Радуга». Это была украшенная витиеватой резьбой деревянная постройка – небольшой, пахнувший затхлостью старый дом со зрительным залом и рядами деревянных самооткидывающихся кресел. Если кто-нибудь во время сеанса покидал зал, то, прежде чем в темноту проникал свет из открывавшейся в парк боковой двери, раздавался характерный хлопок, будто кто-то ударял молотком по деревянному полу. «Радуга» размещалась в самом начале парка, который на многие километры тянулся к предместьям. Сразу за кинотеатром уходили вглубь заросли высоких сосен, верхушки которых смыкались вверху в одно большое зеленое облако. Снизу их старые стволы больше походили на бесконечные отражения в круглой зеркальной комнате. Они бесчисленное количество раз повторяли себя, постепенно мельчая и исчезая в глубине темно-охристого уходящего вдаль пространства. Возле кинотеатра пролегала аллея, которая вела к чертову колесу – огромному вертикальному кругу с кабинками для зрителей, похожему на большое восходящее солнце с гербов страны Счастья. До появления американских горок чертово колесо, как его называли, было главным аттракционом в любом большом парке. Его металлические лучи с люльками на концах величественно поднимались над зелеными облаками райских садов, вращаясь подобно циферблату гигантских часов с двенадцатью замедленными секундными стрелками. Правда, парк Челюскинцев пользовался дурной славой, поэтому заходить вглубь мы побаивались. Говорили, что в нем орудует банда, которая насилует девушек, а потом убивает и пускает на пирожки. Поэтому, когда мы покупали в Городе пирожки с мясным фаршем, прежде чем съесть, разламывали посмотреть – нет ли там длинного человеческого ногтя с маникюром. Конечно, такой же чепухой была история о черной руке, которая летает по Городу и душит в темных подворотнях случайных прохожих. Или о негре-сифилитике, который макает свой член в стаканы в автоматах с газировкой, чтобы заразить весь Город сифилисом. Но в детстве мы в эти истории верили. Впрочем, парк Челюскинцев действительно был дурным местом. Там постоянно кого-то насиловали и убивали.

12

В нашем подъезде жили в основном еврейские семьи. Когда-то они составляли половину населения Минска, а синагог в Городе было не меньше, чем церквей и костелов. Потом пришла война. Их стало намного меньше, но все равно оставались кварталы, в которых я мог слышать долетавший со всех сторон специфический немецкий говор. В моем детстве многие еще помнили и говорили на идише. Естественно, мои первые друзья и первая любовь детства тоже были евреями. Хотя жили в нашем доме и другие семьи – белорусы, украинцы, русские, поляки и даже татары. В основном интеллигенция Города Солнца – инженеры, врачи, учителя. Пролетариев, работавших в заводских предместьях, у нас почти не встречалось. Я хорошо знал обитателей нашего и соседнего подъездов. С теми, кто жил в другом конце дома, был знаком хуже. Из них припоминаю дворничиху, подметавшую наш двор, и ее сына-дауна – высоченного роста детину, который всегда ходил по двору в каких-то странных штанах с расстегнутой ширинкой. Жили на том конце двора еще две набожные старухи в черных платках, которые подбирали бездомных котов. Обычно у них обитало не меньше десятка усатых, полосатых, хвостатых и бесхвостых, пушистых и облезлых васек, мурзиков, гош и иннокентиев. Я же жил с матерью и бабушкой. Мать была программистом и работала с вычислительной техникой, которая тогда только появлялась в стране Счастья. Техника эта быстро менялась, поэтому после работы она постоянно ходила на курсы повышения квалификации. Кроме того, она была коммунисткой и, как активист партийной ячейки, лектор общества «Знание», часто по вечерам читала пролетариям лекции о коммунизме, марксизме-ленинизме и текущем моменте в свете постановлений последнего съезда. Бабушка тоже работала допоздна, поэтому я довольно рано научился оставаться дома один и придумывать разные интересные для себя развлечения. А их было много. Я любил смотреть телевизор. Мать всегда говорила мне: «Ты слишком много смотришь телевизор, и вообще, не сиди к нему ближе трех метров, а то испортишь глаза». Но зрение я все-таки испортил и уже в первых классах школы стал очкариком. По телевизору я смотрел почти все: художественные и документальные фильмы, программы новостей, партийные съезды, выступления Метафизика, «Кабачок „Двенадцать стульев“», «Спокойной ночи, малыши», «В мире животных», передачи о сельском хозяйстве, мультфильмы, телеверсии классических опер. Не смотрел я только хоккей. Почему-то он всегда действовал на меня угнетающе. Не могу сказать, чтобы все это я смотрел с интересом. Просто телевизор был включен всегда. Я находил что-то неуютное в тишине пустой комнаты. А он открывал окно в параллельный мир, который успокаивал и радовал своим присутствием. Тем более, что под телевизор я мог заниматься другими делами. У меня имелась целая коллекция конструкторов, из которых я собирал все, на что хватало фантазии. Но больше всего я любил собирать города. Если не хватало конструкторов, я их создавал из всего, что попадалось под руку – книг, коробок, бутылочек, кубиков, пластилина, бумаги, шахматных досок. Когда город был построен, я заселял его плюшевыми мишками, пластмассовыми зайцами, шахматными фигурами, оловянными солдатами и начиналась война. Иногда городов возводилось два. Тогда они воевали между собой. Если же один, то на него нападали резиновые собаки и пустые флаконы из-под духов, а плюшевые мишки и зайцы его защищали. Но рано или поздно город разрушался. Если он получался очень красивым, то мог простоять несколько дней, но все равно должен был погибнуть. Старый город становился неинтересен. Хотелось его снести и возвести новый.

13

В детстве я не хотел стать космонавтом. Летчиком я тоже быть не хотел. Хотя многие мальчишки в нашем Городе об этом мечтали. Ведь летчики защищали страну от врагов. А космонавты вообще тогда казались богами. Каждый раз, когда кто-то отправлялся в космос, в страну приходил праздник. Я помню, как по телевизору прерывались передачи и во весь экран появлялась голова диктора. Голосом, чеканно отбивающим каждое слово, она торжественно заявляла: «ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ! ЭКСТРЕННОЕ СООБЩЕНИЕ СОВИНФОРМБЮРО! СЕГОДНЯ В МЕЖПЛАНЕТНОЕ КОСМИЧЕСКОЕ ПРОСТРАНСТВО ЗАПУЩЕН ИСКУССТВЕННЫЙ СПУТНИК ЗЕМЛИ С ЧЕЛОВЕКОМ НА БОРТУ!» Вся страна замирала, прильнув к экранам.

Человек, который гуляет по крышам Города Солнца

Дикторша рассказывала подробности о корабле и космонавтах, которые им управляют. Позже, в девять вечера, в главной программе новостей «Время» показывали видеозапись с орбиты. В телевизоре появлялось мутноватое пространство космической станции. В нем плавали космонавты, немного похожие на больших рыб, вернее, на людей-амфибий из фильма «Человек-амфибия». Они подплывали к объективу видеокамеры и, улыбаясь, что-то говорили землянам. Связь с орбитой была плохая, поэтому чтобы понять, надо было напрячь весь слух и внимание. Амфибии говорили, что полет идет нормально, сегодня они производили эксперименты с растениями и мушками-дрозофилами. Иногда для наглядности в руках говорившего появлялся какой-нибудь фикус в горшке, который, тоже, наверное, для наглядности, рука время от времени отпускала. Тогда фикус с горшком медленно и плавно улетал куда-то в верхний угол экрана. Мы следили за полетом все дни, пока космонавты оставались на орбите. Когда они возвращались, в телевизоре снова появлялась голова диктора и заявляла, что полет прошел нормально, космонавты уже на Земле. Через день-два на специальном самолете они прилетали из Байконура в Москву. Встречать их у трапа выходила Мощь, Любовь или Мудрость. Иногда сразу все. Раньше, после первых полетов, их встречал сам Метафизик. Я помню эту первую встречу, когда вернулся Гагарин. Меня тогда еще не было, но ее часто потом показывали по телевизору. Гагарин ехал в открытом лимузине по городу, улицы которого заполняли сотни тысяч людей. Они ликовали. А он улыбался и махал им рукой. По всему экрану, сверху на город летели маленькие бумажные прямоугольники, торжественно усыпавшие белым улицы, по которым он ехал. Я любил Гагарина. Но все равно не хотел быть космонавтом. Я мечтал стать художником.

14

В детстве Город Солнца пугал своей непонятной красотой. Лишь позже, когда я стал декадентом, мне открылся ее тайный смысл. А в детстве я любил Немигу. Она была центром прежнего Минска, его душой и телом, руслом, в которое с севера, запада и востока вливались притоки старых предместий. С юга она граничила с Городом Солнца, нависавшим над ней той частью проспекта, которая шла от площади Мудрости мимо Дворца госбезопасности в сторону парков. Когда-то тут протекала Немига, имя которой в переводе с литовского означает «бессонница», или «та, что не спит». Город возник на Бессоннице, которая, когда сюда пришла Империя, скрылась под землей – стала подземной рекой. К тому времени она пересохла от горя, от заклятья кровавых берегов, лежавшего на ней уже восемь веков, поэтому ее заковали в коллектор и пустили под Городом. На берегах Бессонницы и вырос район Немига. В детстве я часто бывал на Немиге. До того как научился оставаться дома один, освоил конструкторы и общение с телевизором, мать нередко брала меня с собой на работу. Она была начальником машиносчетной станции большой обувной фабрики, располагавшейся здесь же на Немиге. Я обожал отправляться к ней на работу, где, кроме сладких подарков от сотрудников матери, имелось столько всего интересного.

Верхний рынок

Машиносчетная станция походила на маленький цех, заполненный большими металлическими шкафами, в которых круглые сутки крутились бобины с магнитными лентами. Шкафы вели учет готовой продукции, расход материалов, насчитывали зарплату рабочим. Это был большой и древний компьютер, который занимал целый этаж старинного дома. Гуляя среди этих загадочных, тихо жужжащих огромных шкафов, я пытался представить, что в них происходит. Когда я заглядывал внутрь, находил там бесчисленное количество маленьких проводков, по которым, как мне казалось, течет какая-то умная жидкость. Она поступала в те части шкафов, куда заглянуть я не мог. От них эта «жидкость» передавалась в другие закрытые ящики. Правда, когда появлялся мастер и отпирал какой-нибудь таинственный шкаф, из него ничего не выливалось. Я опять обнаруживал там проводки, намотанные на странные черные конструкции. Кроме умных шкафов имелись на станции и другие устройства. Из одних выходил длинный, запечатанный цифрами белый рулон, который складывался гармошкой и загадочно именовался табуляграмма. Другие устройства протыкали дырочки в прямоугольниках из плотной бумаги. Понять смысл прямоугольников было сложнее всего. На каждом располагались ряды одинаковых чисел. Начинались они с сорока пяти горизонтальных нулей. Рядом, ниже, шло сорок пять единиц, затем столько же двоек, еще ниже троек, четверок, пятерок. Девятки завершали парад. Прямоугольники загружали в устройство плотно сбитыми параллелепипедами. Когда они из него выходили, правильные ряды чисел редели. В каждом несколько цифр отсутствовало. Вместо них в стройных порядках просвечивались пустоты. Смысл исчезновения чисел был мне не ясен. Может, поэтому мне больше нравилось блуждать в лабиринтах железных шкафов с таинственной жидкостью, в которой содержатся знания. Хотя в этом районе и находилось самое ненавистное место, какое можно только представить – ночные ясли, куда мать меня иногда отправляла, когда работала во вторую смену, все равно я любил Немигу. Мне было уютно среди ее нешироких путаных улиц, невысоких кирпичных домов со странными пристройками, обшарпанных стен, обросших замысловатой пастелью вековых наслоений. Немига была полна котами, бродячими собаками и множеством любопытных для меня персонажей. В ее дворах еще встречались, наверно, последние в Минске бродячие стекольщики и точильщики ножей, которые, обвешавшись нехитрым инструментом, расхаживали со двора во двор, распевно зазывая жильцов воспользоваться их услугами. Немига полнилась дурманящим ароматом лившегося из ее труб каминного дыма. Не любить этот аромат было невозможно, ведь уже тысячи лет он отзывается в нас смутным воспоминанием о тепле и спокойствии первобытного очага. Немига пахла этим сладким воспоминанием. Уже на подступах я ощущал ее дурманящий запах, пытаясь угнаться за матерью, спешившей к своим умным шкафам на втором этаже старого, наполненного историей дома. Правда, это была Немига уже губернского Минска. Многими годами позже мне попались изображения старых гравюр. Я был поражен, насколько они отличались от Минска моего детства. На них я увидел город по стилю похожий на Вильно – крутые черепичные крыши, башни костелов, Иезуитский коллегиум, ратуша. Как потом я узнал, Минск и Вильно действительно строили одни и те же архитекторы. Город был католический: перед приходом Империи на его территории находилось двадцать восемь католических и униатских костелов и лишь одна православная церковь. Только на площади Верхнего рынка стояло пять барочных костелов. Все они исчезли не после войн, а были снесены или перестроены в православные церкви в XIX веке в наказание за антирусские восстания.

15

XIX век начался новой войной, которая теперь пришла с Запада. В борьбе империй с Францией, большинство литовского дворянства сражалось на стороне Наполеона. Для Речи Посполитой это был шанс вернуть независимость. В этой войне страна потеряла еще каждого четвертого жителя. Поражение Наполеона обернулось репрессиями. Конфисковывались земли и имения известных аристократических фамилий. Многие были вынуждены покинуть страну. В XIX веке Империя начинает освобождать эти земли от того, что связывало их с Европой. Первыми приняли удар города. В 1830 году был снесен центр Бреста, одного из красивейших городов этой страны. На месте, где стояли барочные монастыри и костелы, Империя возвела гигантскую цитадель – Брестскую крепость с казармами и плацами для муштровки солдат. Позже будут перестроены многие города. В большинстве будут снесены ратуши, как ненужный Империи символ былой вольности и Магдебургского права. В 1831 году в стране поднялось восстание, обреченное изначально на поражение. Слишком уж неравны были силы Империи и восставших. Вскоре началось покорение присоединенных земель православием. Из 322 существовавших тогда католических и униатских монастырей две трети было снесено или передано православным. В 1839 году униатство вообще запретили. Началось насильственное обращение униатов, которые составляли в стране большинство, в православие. Следующий удар пришелся по школам. Империя закрывает Виленский университет, коллегиумы иезуитов. Во всех учебных заведениях вводится преподавание только на русском. В 1863 году вспыхивает новое восстание. Но это скорее жертвоприношение во имя свободы, так как шансов победить уже не было никаких. В итоге – десятки тысяч погибших и высланных на поселенье в Сибирь. В городах закрывались оставшиеся католические монастыри и костелы. В стране, в которой веками сосуществовали в мире католики, униаты, православные, протестанты, иудеи и мусульмане, которая принимала гонимых из России старообрядцев, проходили религиозные чистки. Страна, имевшая конституцию, парламент и избираемого им короля, города с вольностями, гарантированными Магдебургским правом, превращалась в глухую колониальную периферию. То, что от нее уцелело, уже не могло открыто противостоять метрополии. Оставалась одно – возможность террора. Если империю нельзя победить, ее нужно убить. Многие патриоты уходят в революцию, в террористическое подполье. В l88l году белорусский шляхтич Игнатий Гриневицкий убивает Александра II, единственного императора, ставшего жертвой террора. Следующего в 1918-м расстреляет уже революция, в часовом пружинном механизме которой будет слишком много людей, вышедших из этих земель, как и выходцев из других нерусских окраин Империи. Очень долго и слишком сильно сжимала она пружины. Рано или поздно они должны были выстрелить.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.