В стране мифов

Поэтому демократия (что значит «народное правление») для греков означала правление избранных, то есть тех, кто достоин именоваться гражданином. Этого гордого звания лишены были, между прочим, чужеземцы и даже те, кто родился, например, от афинянина и неафинянки. Фактически лишь 20–30 тысяч граждан могли участвовать в народном собрании и решать дела государства. Именно такой порядок, по мнению афинян, был угоден богине.

ВЗЛЕТЕВ НАД ГРЕШНОЮ ЗЕМЛЕЙ

      Боги завистливы и честолюбивы. Они, не колеблясь, расправляются со своими соперниками. Люди же оказались восприимчивыми учениками и нередко забывали древнюю пословицу: «Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку».
      Легендарный художник и строитель Дедал находился под особым покровительством Афины и, видимо, решил, что ему может все сойти с рук. Мастером он был непревзойденным. Именно он будто бы изобрел рубанок, отвес, клей. Он же создавал тончайшие изделия из дерева и металла, придумал инкрустацию из слоновой кости. Художник, скульптор, архитектор, изобретатель-это был какой-то Леонардо да Винчи древнейшей эпохи. Авторитет его долго оставался незыблемым, пока… Пока не подрос его племянник, обнаруживший явно нездоровую склонность превзойти своего наставника: он уже успел изобрести пилу, циркуль, гончарный круг.
      Дедал своевременно оценил опасность со стороны любимого ученика и поступил с ним по-родственному: заманил на крышу храма на акрополе и столкнул его оттуда.
      Афиняне не посчитались с былыми заслугами великого мастера. Они считали, что никакие достоинства не могут компенсировать пролитой крови, и потому Дедалу пришлось бежать из Афин. Он отправился на Крит, к царю Миносу. И тут его талант развернулся в полной мере.
      Он построил невероятно запутанный дворец со множеством комнат и коридоров, в центре которого Минос скрывал своего чудовищного потомка получеловека-полубыка, прозванного Минотавром. Войти в этот дворец мог любой, но уж выбраться из него не удавалось никому. Одного этого здания-Лабиринта было достаточно, чтобы прославить его строителя. Но Дедал удивлял мир и своими скульптурами. Статуи других художников напоминали застывшие мумии — с закрытыми глазами, тесно прижатыми к телу руками, сдвинутыми ногами. Дедал же заставил свои статуи… двигаться, сделал их живыми.
      Статуи Дедала считались вообще образцом в изобразительном искусстве античности. Греки классической поры отдавали предпочтение произведениям, абсолютно точно копировавшим жизнь. Наивысшей похвалы удостаивались те творения, которые можно было принять за подлинные предметы. Широко известен был рассказ о художниках, соревновавшихся между собой: один нарисовал виноград, и он получился настолько аппетитным, что у зрителей текли слюнки, а плохо разбирающиеся в искусстве птицы прилетали его клевать. Его соперник выставил картину с тем же виноградом, но, чтобы уберечь его от соблазнов, завесил его. Обман был раскрыт и принес художнику славу: завеса оказалась тоже нарисованной.
      На афинской площади стояла «Телка» скульптора Мирона. Десятки поэтов описывали ее, не переставая удивляться тому, что она производила впечатление живой.
 
Мирон раз телку свою искал среди стада живого,
Смог он ее лишь узнать, телок прогнавши других, —
 
      говорилось в одной эпиграмме.
 
Здесь меня Мирон поставил. Пастух же, считая живою,
Камнями гонит меня, будто бы я отстаю, —
 
      сказано в другой. Интересно, что древние скульпторы, добиваясь идеального сходства, думали именно о том, чтобы произведение казалось живым. Самая точная внешняя копия — это муляж, мертвый манекен. Но греки понимали, что это далеко еще не искусство. Надо было находить способы оживлять дерево или мрамор.
      «Попробуй сними гипсовую форму с руки… — ты увидишь ужасный труп без малейшего сходства, и тебе придется искать резец и художника, которые, не давая точной копии, передадут движение жизни». Эти слова принадлежат великому реалисту Бальзаку, отлично понимавшему, что самое сложное в искусстве не внешнее подобие, а именно дыхание жизни. Глядя на античную фигуру, Микеланджело как-то признался, оценивая мастерство скульптора: «Этот человек знал больше, чем сама природа». Любопытную особенность греческой пластики подметил французский художник Ренуар: «Скульпторы древности придавали своим статуям возможно меньше движения. Но если их статуи и не делают движений, создается впечатление, что они могли бы их сделать».
      Статуи действительно казались живыми. Но в то же время они отнюдь не были двойниками человека. Каждая фигура была своего рода обобщением, она как бы поднималась над мелким, личным, индивидуальным. Потому-то античные статуи классической поры и кажутся чересчур спокойными, бесстрастными, даже холодноватыми. Но ведь не надо забывать, что главным образом статуи посвящались богам и мифическим героям, и лишь поздние стали довольно часто воплощать в мраморе облик реальных людей — политиков, полководцев, деятелей искусства, спортсменов, пока, наконец, не дошли до того, что начали увековечивать царей, сравнивая их с богами.
      О скульптуре, изображавшей Александра Македонского, писали:
 
Полный отважности взор Александра и весь его облик
Вылил из меди Лисипп. Словно живет эта медь.
Кажется, глядя на Зевса, ему говорит изваянье:
«Землю беру я себе — ты же Олимпом владей».
 
      В Афинах же первые статуи, изображавшие людей, были поставлены в начале V века до нашей эры и посвящены борцам против тирании, убившим одного из сыновей тирана Писистрата. В течение целого столетия подобных статуй больше не создавали, и специальный закон запрещал вообще кого бы то ни было устанавливать рядом с ними. Закон нарушили лишь через 400 лет, поместив по соседству изображения двух римских тираноубийц — Брута и Кассия, покончивших с Юлием Цезарем.
      Греческие статуи всегда отличались величественностью. Да иначе и быть не могло: скульптура испокон веку изображала героическое, возвышенное, призвана была славить, воспевать, а не критиковать и разоблачать. И расцвет скульптуры (не только в Греции) всегда зависел от того, насколько героична была сама эпоха, насколько она давала материал для возвеличивания. Все остальное зависело от мастерства и честности художника.
      Неизвестно, кого возвеличивал Дедал, но мифы рассказывают, что его статуи производили грозное впечатление, а, ожив, вели себя довольно буйно. Сам Гермес едва отбился от них, когда они стали преследовать его.
      Имея под рукой такого уникального специалиста, царь Минос, естественно, весьма заботился о том, чтобы Дедал не вздумал покинуть его. Почетному гостю были предоставлены все земные блага и даже не менее почетное сопровождение недремлющих стражей. Дедал обзавелся семьей, вырастил сына Икара, и все же беспрестанно тосковал. Наконец, поняв, что ни на суше, ни на море путей спасения нет, он решился на самое дерзкое деяние, которое когда-либо приходило в голову смертным, — он вздумал улететь.
      Но как? Фантазия людей всегда соответствует тому уровню техники, который ими достигнут. Она как бы совершенствует то, что уже существует. И Дедал не открыл принципиально нового способа передвижения: он использовал птичьи крылья, скрепив их воском и льняной нитью. И все же главное — это то, что человек дерзнул оторваться от земли, которая- единственная — давала силу людям. Миф о непобедимом великане Антее, который в минуту слабости прижимался к своей матери-земле и вновь становился мощным и неустрашимым, убедительно доказывал, что всякий потерявший почву под ногами обречен на гибель (что и продемонстрировал Геракл, задушивший в воздухе сына земли).
      И вот беглецы над морем. Осторожный Дедал, видимо, проделавший все необходимые расчеты, дал четкое указание сыну держаться строго определенной линии — между небом и землей. Но выпорхнувший на волю Икар забыл о наставлениях, взлетел слишком высоко, и… солнечные лучи растопили воск, скреплявший перья.
 
О юноша! Презрев земное,
К орбите солнца взнесся ты.
Но крылья растопились в зное,
И в море, вечно голубое,
Безумец рухнул с высоты.
 
      Единственное, чем мог утешиться потрясенный отец, — это слава сына, которая пережила века. Имя его, которым стало называться море (Икарийское), осталось в памяти людей символом дерзости и бесстрашия, того «безумства храбрых», которого всегда требуют неизведанные пути.
      Дальнейшая судьба Дедала складывалась сравнительно спокойно-все-таки Афина не оставила без покровительства своего избранника. Он прибыл в Сицилию и скрылся там от Миноса, искавшего его повсюду. Правда, в конце концов, критский владыка разыскал мастера.
      «По когтям узнают льва», — гласила древнегреческая пословица. Именно об этом, вероятно, и вспомнил Минос, пообещавший груду золота тому, кто, отломив острый конец раковины улитки, сумеет продеть нитку через все ее ходы. Несмотря на столь высокий приз, охотников все же не нашлось, кроме одного — царя Сицилии. Тот обратился к Дедалу и получил вполне квалифицированную консультацию: надо привязать нитку к муравью и пустить его в раковину, а уж дальше он проползет сам.
      Сицилийский владыка получил желанную награду, а Минос таким образом смог, наконец, обнаружить беглеца, ибо ясно, что, кроме Дедала, до такого гениально-простого решения ни один смертный не додумался бы. Явившись в Сицилию, критский царь потребовал выдачи Дедала. Но его ждал сюрприз. В честь него устроили пышный пир, перед которым он принял ванну. И там, во время купания, на него вылили кипяток, немедленно открывший ему дорогу в подземное царство, где ему уже не суждено было никогда встретиться с Дедалом. Прославленного мастера позднее зачислили в ранг богов, и он стал ближайшим соратником Афины и Гефеста, покровителем ремесленников, зодчих и изобретателей.

ЗОЛОТАЯ БОГИНЯ

      На десятом году Троянской войны ахейцы, наконец, убедились, что взять штурмом Трою они не могут. Оставалось надеяться лишь на хитрость. И на непостоянство богов…
      Когда-то Зевс и Афина не скрывали своих симпатий к этому городу. К ним обратился дарданский царь Ил с просьбой дать какой-нибудь знак, правильно ли он выбрал место для основания Илиона. Олимпиец одобрил его решение и сбросил с неба палладий — статую Афины, хранительницы городов. Двухметровую деревянную фигуру вырезала сама богиня в память о дочери Тритона Палладе, которую она по неосторожности погубила.
      Статуя хранилась в храме, посвященном Афине, и до тех пор, пока она находилась там, крепостные стены оставались неприступными. Даже суровая дочь Зевса, возненавидевшая троянцев и ревностно помогавшая ахейцам, не в силах была что-либо изменить. Вот если бы палладий исчез из ее святилища, тогда… Тогда она не чувствовала бы себя связанной каким-либо обещанием и прежнее знамение утратило бы свое значение.
      Хитроумнейший из греков Одиссей и бесстрашный Диомед, уступавший храбростью лишь Ахиллу, ночью тайком пробрались в лагерь осажденных и унесли статую из храма, лишив тем самым троянцев надежд на спасение.
      Об этом прецеденте вряд ли помнил тот, кто похитил в 1966 году из-под носа лондонской полиции Золотую богиню, хозяевами которой в течение 8 лет были бразильские футболисты. Почти двухкилограммовый кубок, отлитый из чистого золота, изготовил в 1946 году французский скульптор, и президент Международной федерации Жюль Риме учредил его в качестве переходящего приза за победу на первенстве мира. Кубок представляет собой фигурку крылатой богини Ники, дочери титана Палланта, сестры Рвения, Упорства, Силы.
      Как известно, украденная (но вскоре найденная) Золотая богиня весьма благосклонно отнеслась к похитителям и не захотела покидать английскую землю, изменив прежним кумирам.
      Таким же непостоянством отличалась и древнегреческая Ника. Спутница Зевса и Афины, она редко появлялась на Олимпе — ей хватало хлопот на земле. Богиня едва успевала следить за всеми событиями и подчас опаздывала к месту действия, а то и вовсе не появлялась там, где ее ждали. Понимая, что всем все равно не угодишь, она не обижалась на людей, которые сегодня приносили ей жертвы и прославляли, а завтра упрекали в непостоянстве и ветрености. При всем уважении к богам греки, однако, довольно свободно обращались с ними, и суеверия легко уживались с практической трезвостью. Поэтому в Спарте, например, где особенно чтили бога войны Ареса, его деревянную статую попросту заковали в цепи, полагая, что таким образом симпатии грозного олимпийца обеспечены.
      Афиняне же, видимо, не считали оковы наилучшей гарантией любви и предпочли более изысканный способ: они возвели храм Бескрылой Победы, решив, что отныне Победа никогда не покинет их. Увы, разочароваться им пришлось очень скоро: храм был построен в годы Пелопоннесской войны (431–404 гг.), которая завершилась сокрушительным поражением Афин, так больше никогда и не оправившихся от этого удара.
      Ника не знала отдыха ни в мирное время, ни в военное. Она прилетала на поля сражений, выполняя волю Зевса и еще более неумолимую волю Судьбы. Она не несла ответственности за пролитую кровь: в конце концов, кто виноват, что люди не научились еще решать свои споры без помощи оружия? Утешало ее, правда, то, что обычно вслед за ней спешила богиня мира Ирена, которой на какое-то время удавалось установить согласие между смертными.
      Зато в период праздников Ника развивала бурную деятельность. Особенно желанной гостьей она была на юге Греции, в области Элида, где находилось небольшое местечко Олимпия. Здесь когда-то Зевс победил Крона, и в честь этого события его сын Геракл учредил пятидневный праздник, три дня из которого отводились состязаниям-Олимпийским играм.
      Все прибывающие на Олимпиаду считались гостями Зевса, и верховный владыка проявлял себя как радушный хозяин.
      В Олимпии собирались люди из различных городов, нередко враждовавших друг с другом. Но уже в древнейшие времена (а первые Олимпийские игры произошли в 776 году до нашей эры) этот праздник расценивался как демонстрация единства всех эллинов, независимо от политических противоречий между ними.
      Когда специальные глашатаи сообщали гражданам о начале игр (они проводились каждые четыре года с 11-го до 15-го числа летнего месяца, соответствующего у нас июлю-августу), немедленно вступали в силу категорические предписания:
      С момента объявления священного месяца игр все враждебные действия должны прекращаться.
      Все чужеземцы, вступая на территорию Элиды, обязаны сдавать оружие.
      Те, кто попытается напасть на эту территорию, подвергнутся проклятию богов.
      Проклятие и штраф будут уделом всякого, кто нападет на путника, направляющегося в Олимпию.
      И действительно, в дни праздника в Олимпии все чувствовали себя в полной безопасности. Кроме женщин. Им присутствовать на играх было запрещено: нарушительницу ожидала не очень радостная перспектива быть сброшенной со скалы. Трудно понять греков: может быть, они заботились о душевном спокойствии Зевса, который, как всем было известно, уделял слишком много внимания слабому полу? Но тогда почему запрет касался только замужних женщин и не распространялся на девушек? А возможно, греки просто хотели одинаково угодить и Зевсу и его супруге, которой был посвящен другой праздник — тоже в Олимпии, но на который не допускались мужчины. Правда, эти игры собирали немного участниц, потому что греческим женщинам, а тем более юным спортсменкам, не разрешалось предпринимать длительных самостоятельных путешествий. Программа игр включала лишь забеги на дистанцию, на 1/6 короче мужской. Мысль о том, что женщины способны овладеть другими видами спорта — хотя бы метанием диска, копья, прыжками в длину, очевидно, не казалась грекам такой уж соблазнительной.
      Гости Олимпии имели счастье лицезреть Зевса и проникаться сладкой уверенностью, что он следит за каждым их шагом. Они приходили к храмовому алтарю и там, как писал древний поэт,
 
…знаки просили Зевса подать
на пламенных жертвах, не сообщит ли он людям
премудрое слово…
 
      Здесь же, в храме, стены которого украшали рельефы, изображавшие 12 подвигов Геракла, находилась статуя Зевса, выполненная знаменитым афинским скульптором Фидием и объявленная позднее одним из семи чудес света. Царь богов восседал на троне, держа в одной руке жезл, увенчанный изображением священного орла, а в другой — богиню Нику. На постаменте статуи значилось: «Фидий, сын Хармида, афинянин, создал меня». Огромная статуя (17-метровой высоты!), сделанная из золота и слоновой кости, производила весьма внушительное впечатление.
      Сам Зевс выразил Фидию свое удовлетворение.
      Рассказывали, что однажды мастер, закончив работу, вошел в храм, где в полумраке светилась гигантская фигура всемогущего бога, и обратился к статуе с просьбой дать какое-нибудь знамение, из которого можно заключить, понравилось ли его творение. И ему был дан недвусмысленный ответ — правда, в несколько своеобразной форме: раздался оглушительный гром, и черный мраморный пол у постамента треснул. Сомневаться в одобрении бога после этого, конечно, не приходилось.
      Что же касается смертных, то они разнесли славу об этом произведении по всему свету. «Несчастен тот, кому не довелось повидать его», — говорили в Греции в течение многих веков. А в одной из эпиграмм автор с удивлением вопрошал:
 
Зевс ли на землю сошел показать тебе, Фидий, свой облик,
Или на небо ты сам видеть его восходил?
 
      Позднее статуя столь же неотразимо действовала на римских императоров, которые доказали свою любовь к искусству, увезя ее в столицу Восточной Римской империи — Константинополь (где она и погибла в V веке во время пожара во дворце).
      Изображения Зевса в Олимпии встречались на каждом шагу, а дары ему росли с каждым праздником. Мало того, что ему преподносили обычно 1/10 часть своих трофеев греческие военачальники и 14 сокровищниц разных городов могли бы составить богатейший музей подарков верховному владыке. Зевсу еще регулярно посвящались медные статуи, сделанные на деньги, полученные в качестве штрафа. Дело в том, что жажда победы на Олимпийских играх была столь велика, что нередко спортсмены нарушали правила (часто даже-по взаимной договоренности). И тогда, если обман раскрывался, приходилось извиняться перед богом, который, очевидно, готов был объявить прощение всякому, кто выразит ему свою любовь. Но все же в назидание на одной из таких статуй высекли надпись: «Не деньгами, но быстротой ног и силой приобретается олимпийская победа».
      И победу эту расценивали высоко. Победителя венчали лавровой ветвью и венком из оливковых ветвей, которые срезали в священном лесу (этот венок атлет, вернувшись домой, приносил в дар Зевсу!). В родном городе герой игр получал особые привилегии — его освобождали от уплаты налогов, предоставляли право занимать почетные должности. Нередко при въезде победителя неистовые болельщики выламывали часть стены, ибо «город, имеющий таких храбрых и сильных сынов, не нуждается в укреплениях».
      Наград удостаивались не только непосредственные участники игр. Честолюбивый племянник Перикла Алкивиад, ставший позднее выдающимся полководцем, добился популярности прежде всего благодаря числу колесниц, которые выставлял на играх. И хотя сам он не выходил на поле стадиона (колесницами управляли специальные возничие), ему, как победителю, оказали величайшие почести, так как он, по словам Плутарха, «блеском и славой превзошел все, что способны были принести эти состязания».
      Еврипид посвятил ему торжественную песнь, в которой говорилось: «Тебя хочу воспеть, о сын Клиния! Победа прекрасна. Но несравненно прекраснее то, что выпало тебе, единственному среди эллинов: прийти на колеснице первым, прийти вторым и третьим и с увенчанным оливою челом услышать свое имя из уст громогласного глашатая».
      В Афинской пинакотеке, близ Акрополя, еще во II веке нашей эры можно было увидеть картину, изображающую Алкивиада на коленях у богини со знаками побед, одержанных его лошадьми на ристалищах.
      Чаще, однако, победителей увековечивали в мраморе или меди: им ставили статуи — как в Олимпии, так и на их родине. При этом считалось, что не только сами герои, но и их изображения находятся под охраной богов. И статуи иногда творили чудеса.
      После смерти атлета Феагена его враги на острове Фасосе попытались ночью разбить его изображение. Бронзовая статуя долго терпела, но, в конце концов, и олимпийская выносливость имеет свои пределы: статуя рухнула и задавила одного из злоумышленников. Дети погибшего, не растерявшись, обратились в суд, обвинив ее в убийстве. Поскольку смягчающих обстоятельств не обнаружилось, факты говорили сами за себя, а статуя явно уклонялась от дачи показаний, ее признали виновной и в соответствии с приговором бросили в море. И что же? На остров обрушился неурожай, начался голод. Пришлось вытаскивать статую обратно и вновь водружать на пьедестал.
      Феаген был одним из самых прославленных олимпиоников (так именовали победителей игр). На его счету — 1 400 венков, полученных на разных играх, в том числе 6 — олимпийских.
      Но не менее известны были и другие атлеты, устанавливавшие невероятные — с нынешней точки зрения — рекорды. Совершенно очевидно, что современным спортсменам, лишенным поддержки Зевса, трудно рассчитывать на подобные успехи.
      Леонид Родосский, например, намного превзошел самого знаменитого бегуна XX века Джесси Оуэнса (завоевавшего на Олимпиаде 1936 года четыре золотые медали). Греческий атлет получил за свою спортивную карьеру 12 наград и четыре олимпиады не знал поражений.
      Скороход Фидиппид, отправившийся из Афин в Спарту предупредить о вторжении персов (в 490 году до нашей эры), благополучно преодолел за два дня 240 километров!
      Аргосец Агей, победив на Олимпийских играх, тут же помчался за 50 километров в родной город сообщить о своем триумфе и ночью вернулся в Элиду, чтобы участвовать в состязаниях следующего дня.
      И уж совершенно сказочными кажутся результаты прыгунов в длину. С ними могли бы сейчас соперничать разве что мастера тройного прыжка. Правда, в те времена прыжки совершались под музыку, и атлеты прыгали с гантелями в руках с небольшого возвышения, и все же трудно предположить, что кто-нибудь в ближайшие несколько веков подберется близко к результату Фаилла, достигшего… 16,5 метра! Цифра поистине фантастическая. Но вот спартанец Хион, которого, как предполагают, скульптор Мирон увековечил во всемирно известной статуе «Дискобол», довольствовался более скромным результатом — всего… 16 метров.
      Поневоле начнешь верить, что дело не обошлось без вмешательства богини Ники, посланной Зевсом. 293 олимпиады она честно трудилась на знаменитом стадионе, вмещавшем 40 тысяч зрителей, приводя в исступление рьяных болельщиков. И нередко она появлялась не одна, а в сопровождении бога смерти Таната, который отнюдь не ограничивался ролью скромного созерцателя. Иногда схватки атлетов — кулачных бойцов — заканчивались трагически. Еще больший урожай собирал этот мрачный бог на конных состязаниях: в 426 году до нашей эры, например, из 40 наездников в живых остался лишь… один. Нередко его благосклонный взор падал и на трибуны стадиона, и тогда…
      Философ Фалес, выдающийся ученый VI века до нашей эры, по преданию, умер во время игры «от жары, жажды и дряхлости».
      О мудреце Хилоне писали, что «зрелище победы сына было слишком сильным для старца, и он скончался тут же, на стадионе». Такую смерть считали достаточно почетной, ибо чего можно было еще желать в жизни, после того как твой сын стал олимпиоником?!
      Как известно, Олимпийские игры прекратились в конце IV века. Христианская церковь не могла допустить, чтобы душевные и физические силы людей растрачивались столь нерациональным способом. Сокрушив старых богов, она истребляла всякую память о них, уничтожала памятники, запрещала обряды и традиционные праздники.
      Понадобилось полторы тысячи лет, чтобы в 1896 году идея Олимпийских игр вновь увлекла — и теперь уже не одних греков, а все человечество. Правда, на этот раз обошлось без Зевса. Но организатор игр француз Пьер де Кубертен достойно заменил забытого бога и вполне заслужил, чтобы его статуя была воздвигнута в Олимпии — среди огромного музея под открытым небом, где хранятся обломки почти двух тысяч произведений искусства, которые не пощадило ни время, ни люди. Но в память о величайшем спортивном празднике древности и поныне, раз в четыре года, на древней земле Олимпии, в священной роще, под лучами солнца вспыхивает факельный огонь, который, как эстафету проносят по земному шару. Его доставляют на стадион олимпийского города к началу праздника, открывающегося парадом участников, среди которых, по традиции, первыми проходят представители Греции — страны, подарившей миру Олимпийские игры.

«ОСТАВЬ НАДЕЖДУ ВСЯК СЮДА ВХОДЯЩИЙ»

      Эта приветливая надпись встретила знаменитого итальянского поэта Данте, подошедшего к воротам ада, который он описал в своей «Божественной комедии». Действительно, по христианским верованиям, ад предназначался для тех, кто при жизни не отличался особым благочестием и запятнал себя преступлениями. Праведникам же и тем, кто смирен и кроток, гарантировано вечное блаженство в раю — избавление от горя, обид, забот и труда. По мнению церкви, именно такая постная райская жизнь и есть предел всех человеческих стремлений.
      В этом смысле греки с гораздо большим уважением относились к людям. Даже богов они представляли себе в человеческом облике, ибо ничего прекраснее этого облика, по их мнению, не было. Они, разумеется, не подозревали, что благодаря труду человек выделился из животного царства. Но, во всяком случае, перспектива унылого безделья и удручающей беззаботности на том свете их явно не прельщала. Ходячего выражения «перешел в лучший мир» у них не существовало, и никакого загробного блаженства они не ожидали. Поэтому идея рая им до поры до времени вообще не приходила в голову: всякая смерть считалась несчастьем, каких бы почестей ни удостаивались умершие в подземном мире. Самый сильный из смертных — греческий герой Ахилл, павший под стенами Трои, в загробном царстве продолжал считаться своего рода вождем, командовавшим, правда, бесплотными душами. Подобная почесть не доставляла ему радости. Разумеется, от страданий он был избавлен. Но, встретившись с Одиссеем, спустившимся под землю для выполнения сложнейшего поручения, он признавался:
 
Не утешай меня в смерти моей, Одиссей знаменитый!
Я б на земле предпочел батраком за ничтожную плату
У бедняка, мужика безнадельного, вечно работать,
Нежели быть здесь царем мертвецов, простившихся с жизнью.
 
      А ведь Ахилл находился в весьма привилегированном положении — он попал в число героев, которым предназначался особый Остров блаженных, где царствует Крон и куда не допускают обычных смертных.
      Древнейшие люди не видели особой грани между жизнью и смертью. Смерть казалась им лишь переходом к другой, какой-то неведомой жизни, и загробное царство представлялось им продолжением земного.
      Поэтому, когда хоронили покойников, им старались создать привычную обстановку и словно снаряжали в дальнюю дорогу, обеспечивая всем необходимым.
      Позднее возникло представление о душе, которая способна отделиться от тела. Как объяснить, что во сне человек может путешествовать, встречаться с умершими, охотиться? Невольно приходило на ум, что у него есть двойник, который, дождавшись удобного момента, покидает тело и начинает самостоятельно странствовать, чтобы к моменту пробуждения человека вернуться обратно. Если же этот двойник — душа — не возвращался, значит, сон будет бесконечным, то есть наступает смерть. Душу воспринимали вполне материально, она имела определенную форму (обычно форму тени), и в ней как бы заключена была жизнь. Когда человек умирал, тело его становилось холодным и неподвижным. Значит, исчезало то, что делало его живым, то есть душа.
      Но куда же она направлялась? Что происходило с ней после смерти людей? Естественно, рождалась мысль, что умирает только тело, а душа отправляется в какой-то иной мир, где и продолжает самостоятельно путешествовать. По этому поводу Энгельс заметил:
      «Уже с того отдаленного времени, когда люди, еще не имея никакого понятия о строении своего тела и не умея объяснить сновидений, пришли к тому представлению, что их мышление и ощущения не есть деятельность их тела, а какого-то особого начала — души, обитающей в этом теле и покидающей его при смерти, — уже с этого времени они должны были задумываться об отношении этой души к внешнему миру. Если она в момент смерти отделяется от тела и продолжает жить, то нет никакого повода придумывать для нее еще какую-то особую смерть. Так возникло представление о ее бессмертии, которое на той ступени развития не заключало в себе ничего утешительного, казалось неотвратимой судьбой и довольно часто, например у греков, считалось подлинным несчастьем. Не религиозная потребность в утешении приводила всюду к скучному вымыслу о личном бессмертии, а то простое обстоятельство, что, раз признавши существование души, люди, в силу общей ограниченности, никак не могли объяснить себе, куда же девается она после смерти тела».
      Сначала в подземном мире царило равенство душ. Как и при жизни, в условиях родового строя, покойники не имели никаких особых привилегий и не различались между собой — всем было гарантировано вечное блаженство. Когда первобытнообщинные устои разложились, и возникло общественное неравенство, изменились и устои потустороннего мира: все теперь зависело от того, кем был умерший на земле, заслужил ли он это блаженство. Зародился страх перед загробным царством; люди постепенно приходили к горькому выводу о недоступности вечной жизни, о недостижимости бессмертия.
      Древние египтяне никак не хотели примириться с исчезновением души и разработали целую систему сохранения трупов (в виде мумий), обеспечив таким образом возможность душе вернуться, как только она пожелает.
      Греки же, очевидно, пришли к выводу, что дожидаться возвращения души дело ненадежное (да и как знать — такое ли уж целесообразное?), и, соблюдая положенные обряды, предавали тело покойного земле и воздвигали надгробный памятник. Для утонувших или погибших в далеких краях на их родине, где, естественно, похорон не производилось, все же сооружали «пустую могилу» (кенотаф), иначе, не имея посмертной обители, душа обречена вечно скитаться и никогда не достигнет царства теней.