Страбон

      Отсюда же в разные уголки Греции направлялись туристы. Римляне обычно посещали известные места. Экзотические, но неисследованные районы их не привлекали. Туристов не видели ни в германских землях, ни во Фракии, ни в Британии. Они отдавали предпочтение традиционным маршрутам. А те вели прежде всего в Грецию. Всем хотелось прикоснуться к величественному прошлому, поглядеть, пощупать памятники старины, о которых говорили повсюду и которыми обязан был восторгаться каждый уважающий себя человек.
      И тянулись толпы странников в некогда прославленные города, религиозные центры — Элевсин и Дельфы, где все еще продолжала пророчествовать пифия. Дельфы при Страбоне впали в крайнюю нищету. Ведь богатство, по словам Страбона, «возбуждает зависть, а потому его трудно уберечь от завистников, даже если оно посвящено богам». И далее, столь же бесстрастно: «Ныне дельфийское святилище весьма бедно, а некоторые из посвятительных приношений разграблены».
      По-прежнему масса зрителей и участников стекалась на игры, особенно Олимпийские. Лавровый венок оспаривали на них знатные римляне и даже императоры.
      Спрос рождал предложение. И десятки гидов водили любознательных чужестранцев по наиболее известным местам, рассказывая были и небылицы, смешивая историю и мифы, объясняя непонятные события и явления. Уже тогда знали, чем поразить воображение. Удивительная гармония тела. Поразительная соразмерность частей храма. Тонкость моделировки. Все это, конечно, очень интересно, но сложно. А вот не угодно ли — след трезубца на скале, оставленный Посейдоном, когда он оспаривал у Афины право владычествовать в Аттике. Или яйцо лебедя, в образе которого Зевс явился соблазнять Леду (его показывали в Спарте). Или источник (близ Тира), у которого Александру Македонскому приснилось, что он покорит этот город.
      Гиды успешно осваивали достопримечательности и за пределами Эллады. А что могло привлечь путешественников на окраине греческого мира? Конечно же — Илион (Троя). И экскурсоводы уверенно показывали, где располагались войска греков и троянцев, где сражались Ахилл с Гектором, где стоял роковой деревянный конь — выдумка хитроумного Одиссея, где похоронен Ахилл. Туристов водили в пещеру, где легкомысленный Парис, сын царя Приама, неосторожно присудил злополучное «яблоко раздора» Афродите, вызвав тем самым десятилетнюю Троянскую войну, воспетую Гомером и проклятую побежденными и победителями.
      В предприимчивости гидам не уступали ремесленники и торговцы, обслуживавшие туристов. Давно замечено: одним важнее увидеть, другим — рассказать об этом. Отсюда — тяга к сувенирам: у одних — чтобы помнить, у других — чтобы хвалиться.
      У подножия Акрополя бойко торговали копиями Афины-Девы Фидия и мраморными саркофагами, в Эфесе предлагали вычеканенные из серебра изображения храма Артемиды; доверчивые туристы охотно приобретали глиняные или стеклянные сосуды, украшенные орнаментами и изображениями популярных храмов или «чудес света».
      Поразительно, однако, что ни один писатель древности не сообщает о том, что пресловутые «семь чудес света» являлись целью путешествий и входили в специальный маршрут. Но в отдельности то или иное «чудо» старались посмотреть многие. И Страбон не составил исключения.
      В его эпоху твердо знали, что «чудес» действительно семь. Впервые их назвали так в III веке до н. э., но долго не было единодушия из-за того, чту включать в их число.
      Не вызывали споров пирамиды, храм Артемиды Эфесской. Колосс Родосский, статуя Зевса Олимпийского и мавзолей в Галикарнасе. Висячие сады Семирамиды нередко заменяли стенами Вавилона, а вместо Фаросского маяка чудом называли Александрийскую библиотеку или алтарь Зевса в Пергаме.
      Страбон поведал о пяти сооружениях, удостоенных звания «чудес света», — поведал неторопливо, не слишком обстоятельно и без всякого восторженного трепета. Садов в Вавилоне в ту пору уже не существовало. Статуе Зевса Олимпийского, созданной Фидием в 30-х годах V века до н. э., он уделил немало хвалебных строк, но почему-то… забыл аттестовать ее как «чудо света». Впрочем, подобная забывчивость распространялась на храм Артемиды Эфесской и на Фаросский маяк, которые он видел воочию.
      Скороговоркой сообщает он, что мыс острова Фароса — «это скала, омываемая морем; на ней находится удивительная по своей архитектуре многоэтажная башня из белого мрамора. Башню эту принес в дар Сострат из Книда, друг царей, ради спасения мореходов, как гласит надпись». Ни слова о том, когда создан маяк (в 280 году до н. э.), какова его высота (сто двадцать метров!), как сложная система металлических зеркал усиливала свет от огня, распространяя его на пятьдесят— шестьдесят километров. Все маяки, которые потом создавали античность и средневековье, явились лишь жалким подобием Фаросского. А Страбон — непонятно отчего — крайне скуп в своем рассказе.
      Чуть подробнее поведал он об Артемисионе — храме Артемиды в Эфесе, в основном, правда, перечислив, кем, как и на чьи средства строилось это святилище, и лишь мимоходом упомянув имена архитекторов и печальной памяти Герострата. Храм строился сто двадцать лет и был завершен к 450 году до н. э. Он поражал не только строгостью, но и стройностью, легкостью, изяществом. Простоял он почти сотню лет — до того самого дня, когда честолюбивый эфесец Герострат решил прославиться и поджег храм. И между прочим, добился своего. Хотя в греческих государствах приняли специальное постановление, запрещавшее упоминать о Герострате, даже когда речь заходила о пожаре в Эфесе, имя его пережило века. А храм? Артемисион отстроили заново, почти без изменений повторив прежнюю модель. Украшенный скульптурами Праксителя, Скопаса, храм превратился в богатейший музей и пользовался огромной популярностью в римское время. Страбона, однако, он, очевидно, не трогал. Во всяком случае, ему интересней было рассказывать не о святилище, а о самом Эфесе и его жителях, с которыми некогда рассорился Гераклит, обвинявший сограждан в том, что они не способны оценить выдающихся людей и потому заслуживают жестокой расправы.
      В Карии (на юго-востоке Малой Азии) Страбон не был. Но о столице ее — Галикарнасе — сообщает подробно и с удовольствием. Особенно — о гробнице царя Мавзола, умершего в 353 году до н. э. Усыпальницу эту (достигавшую сорока шести метров в высоту и семидесяти семи в длину!) соорудила жена (она же и сестра) царя Артемисия, сумевшая привлечь к работе Скопаса, Леохара и других выдающихся мастеров. Их искусство и превратило гробницу в «чудо света» (просуществовавшее до XV века и оставившее в лексиконе величественное слово «мавзолей», обязанное своим происхождением ничтожному, забытому царьку).
      По соседству с Карией, на острове Родосе, высилась когда-то тридцатишестиметровая статуя бога солнца Гелиоса, покровителя родосцев. Стройный юноша с лучистым венцом на голове, поднявшись во весь свой невероятный рост, приложив руку ко лбу, напряженно всматривался вдаль. Статуя рухнула в 22 году до н. э., не выдержав землетрясения. И поднять бронзового гиганта, у которого оказались перебиты ноги, не удалось. Тем не менее и через триста лет Плиний Старший напишет: «Даже теперь, когда Колосс лежит на земле, он поражает и восхищает». А Страбон с уважением отметит: «Колоссальная статуя Гелиоса лежит на земле, поверженная землетрясением и переломленная у коленей. Это — самое лучшее из дароприношений богам, во всяком случае статуя всеми признается как одно из семи чудес света».
      И наконец, древнейшее «чудо» (единственное, сохранившееся до наших дней!) — египетские пирамиды, две из которых (Хеопса и Хефрена), по словам Страбона, «тоже причисляют к семи чудесам света — ведь они достигают стадия в высоту, четырехугольные по форме, а высота их немного больше длины каждой из сторон» (на самом деле высота пирамиды Хеопса — 147 метров, а длина сторон — 233 метра!).
      Через 1200 лет после Страбона один арабский писатель произнесет фразу, которой суждено будет стать хрестоматийной: «Все на земле боится времени, но время боится пирамид». Чудовищные памятники человеческого тщеславия будоражили воображение и наводили на размышления о ничтожности и бренности всего сущего на земле. Подобные раздумья путешественники запечатлевали на камнях, составлявших пирамиды. Правда, не все надписи, которыми они испещрены, в одинаковой мере глубокомысленны. Как до Страбона, так и после него находилось немало любителей просто оповестить мир о своем скромном существовании в надежде, что их имя переживет века. И они не стеснялись. Пирамиды, гробницы, гигантские статуи несут на себе и поныне тысячи имен, дат, изречений и даже стихов, написанных на самых разных языках — как живых, так и давно умерших. Автографа Страбона, правда, среди них нет. И вообще не видно, чтобы первое и древнейшее «чудо света» (а Страбона отделяет от эпохи пирамид в полтора раза больше столетий, чем нас от него) хоть как-то взволновало его. Еще удивительней, что он ни единым словом не обмолвился о Большом сфинксе — высеченном из скалы двадцатиметровом существе с туловищем льва и головой человека (как считают — фараона Хефрена). «Отцом трепета» почтительно назовут его арабы. У Страбона он не вызовет даже простого интереса.
      Остается предположить, что Страбон и в самом деле не хотел писать об общеизвестном, особенно если это не было непосредственно связано с чисто географическими задачами. Зато когда он касался фактов и событий, не находивших отражения у его предшественников, обычная его сдержанность исчезала, и суховатый ученый уступал место наблюдательному и словоохотливому рассказчику.
      В Египте Страбон бывал не раз. Он подолгу жил в Александрии — знаменитом центре науки и культуры, который тоже гордился своим прошлым. Его он исходил вдоль и поперек и описал столь детально, что сейчас без труда по этому описанию можно составить план города, созданного в конце IV века до н. э. в дельте Нила к вящей славе македонского царя-завоевателя, милостиво разрешившего почитать себя как бога.
      Наверняка, находясь в Александрии, Страбон беседовал с учеными и философами, жившими в храме муз — Мусее: «Мусей является частью помещений царских дворцов; он имеет место для прогулок и большой дом, где находится общая столовая для ученых, состоящих при Мусее. Эта Коллегия ученых имеет не только общее имущество, но и жреца — правителя Мусея, который прежде назначался царями, а теперь Цезарем [т. е. императором]. К дворцовым помещениям относится также Сема. Это — огороженное пространство, где находятся гробницы царей и Александра. Дело в том, что Птолемей, сын Лага, успел отнять у Пердикки тело Александра, когда тот перевозил его из Вавилона, и свернул в Египет… Птолемей перевез тело и предал погребению в Александрии, где оно находится и теперь, однако не в том саркофаге, что первоначально, ибо Птолемей положил покойника в золотой саркофаг, а нынешний гроб — из прозрачного камня. Похитил же саркофаг Птолемей, которого прозвали „Багряным“ и „Узурпатором“ [видимо, Птолемей XI]».
      Увлеченный столь эффектными деталями, которые, конечно же, были интересны будущим читателям его книги (и пожалуй, нам — не меньше, чем современникам писателя!), Страбон, как ни странно, забыл упомянуть об одном учреждении, услугами которого он не мог не воспользоваться. Александрийскую библиотеку, хранившую свыше полумиллиона свитков, иногда называли «чудом света» за то, что она была уникальной сокровищницей мудрости. Частично пострадав во время пожара в 47 году до н. э. (когда Юлий Цезарь усмирял восставших александрийцев), она вскоре пополнилась рукописями из Пергамской библиотеки. Страбон во всяком случае мог там заполучить самое редкостное произведение любого писателя, ученого, философа, которые его интересовали. Невозможно вообразить, чтобы тот необъятный материал, который вошел в «Географию» (а цитируются там почти полторы сотни авторов!), Страбон собрал и изучил в своем родном захолустье или даже в самом Риме.
      Но усиленные занятия наукой не превратили Страбона в кабинетного ученого. И когда представилась возможность совершить путешествие в экзотические края — чуть ли не на край ойкумены, он, естественно, не пренебрег ею.
      В 26–24 годах до н. э. Египтом управлял наместник Элий Галл. Октавиан Август отлично понимал, как важна для римлян эта богатейшая провинция. Возглавлявший ее префект был полновластным господином, подчинявшимся только императору и, по словам Страбона, «замещавшим царя». Август и его преемники ревниво относились к своей власти в провинции и следили за тем, чтобы кто-нибудь не приобрел там слишком большого влияния. Во времена Страбона сенаторам и знатным всадникам было даже запрещено вступать на египетскую землю без именного разрешения. Когда в 19 году племянник Тиберия приехал туда как обычный турист, император строго выговаривал ему за это.
      Элия Галла Страбон характеризует как «человека, ко мне расположенного, и близкого друга». И вот «когда Элий Галл был префектом Египта, я поднялся по Нилу и состоял в его свите вплоть до Сиены и границ Эфиопии». Маршрут не отличался новизной. Тысячи путешественников, устремлявшихся в страну фараонов, двигались тем же путем по узкой долине Нила, зажатой между пустынями и скалами и усеянной памятниками.
      Четверть века назад здесь побывал Юлий Цезарь. Летом 47 года до н. э. он совершил двухмесячное плавание к верховьям Нила. Четыреста кораблей и лодок сопровождали пятидесятитрехлетнего диктатора, шумно демонстрировавшего любовь и дружеские чувства к египетскому населению и его правительнице — двадцатидвухлетней Клеопатре.
      Но Цезарь, как известно, питал особое пристрастие к одному литературному жанру — военным мемуарам. И в них не нашлось места для описаний его путешествия. Страбон с успехом восполняет этот пробел. Семнадцатая книга «Географии» больше напоминает путевой дневник, чем научное сочинение. Она насыщена такими неожиданными подробностями, которых не найти ни у одного античного автора.
      Из Александрии дорога вела прежде всего к Канопу (близ современного Абукира), с которым ее связывал двадцатикилометровый канал. Обычно в путь отправлялись на маленьких судах под звуки флейт. Берега были застроены маленькими гостиницами, наперебой зазывавшими клиентов. На полпути, в Элевсине, делали первую остановку, ибо там «есть беседки и вышки с открывающимися оттуда красивыми видами для желающих кутить — как мужчин, так и женщин. Это как бы начало „Канопской жизни“ и принятого там легкомыслия».
      В самом Канопе Страбона заинтересовал храм Сераписа, где усыпляли больных, чтобы те во сне получили от оракула указания насчет их исцеления. Но таких страждущих с трудом можно было различить в толпе, которая приезжала сюда прежде всего развлекаться. «Удивительное зрелище представляет толпа людей, опускающихся вниз по каналу из Александрии. Каждый день и каждую ночь народ собирается на лодках, играет на флейтах и предается необузданным пляскам и крайней распущенности… В веселье участвуют и жители самого Канопа, которые содержат на канале гостиницы, предназначенные для отдыха и увеселений подобного рода».
      Из Канопа часть туристов, искавших иных наслаждений, отправлялась дальше на юг — к Гелиополю. Там кончалась дельта и начинался собственно Нил. Мемфис — озеро Мерида — Абидос — Фивы — Сиена — острова Элефантина и Филе. Каждое название приводит Страбона в трепет. За ними — события далеких веков. За ними — тайны и легенды.
      Куда девается привычная сдержанность? Страбон увлекается настолько, что иногда забывает о том, какое сочинение он хочет преподнести читателю. Переполненный впечатлениями, он щедро выплескивает их наружу, не заботясь о том, чтобы отделить главное от второстепенного, научную информацию от художественных красот. Но может быть, именно необязательные подробности, к тому же лично увиденные, и делают его книгу особенно красочной, а главное — неповторимой.
      Страбон готовился к этому путешествию. Он знал историю Египта при фараонах, под властью персов и при Птолемеях; он знакомился с его памятниками, о которых рассказывалось в трудах многих писателей. С иронией слушал он болтовню гидов, доверяя лишь собственным знаниям да сведениям, полученным от жрецов — к ним он всегда относился с почтением.
      «В Гелиополе я видел большие дома, в которых жили жрецы, ибо в древнее время, по рассказам, этот город как раз был кварталом жрецов, занимавшихся философией и астрономией. Теперь же это объединение перестало существовать и его занятия прекратились. В Гелиополе я не обнаружил ни одного руководителя таких занятий, а только жрецов, совершающих жертвоприношения и объясняющих чужеземцам смысл священных обрядов. Во время путешествия префекта Элия Галла в Верхний Египет его сопровождал какой-то человек из Александрии… выдававший себя за знатока подобного рода вещей, но его обычно высмеивали как хвастуна и невежду».
      В Мемфисе — первой, самой древней, столице Египта — Страбон мимоходом упоминает о единственных уцелевших свидетелях его истории — пирамидах, а затем переключает свое внимание на… священного быка Аписа, который, по египетским верованиям, считался воплощением бога Пта. Не всякое животное могло удостоиться подобной чести. Бык должен был обладать двадцатью восемью (!) признаками — особым цветом шерсти, сочетанием белых и черных пятен, определенной формой рогов и т. п. Когда Апис умирал, наступал всеобщий траур. Хоронили же быков в Серапеуме, на кладбище священных быков (с VII века до н. э. их бальзамировали и помещали в гранитные саркофаги).
      В эпоху Страбона Апис чаще выступал в более прозаическом амплуа — он стал приманкой для туристов: «В Мемфисе есть… храм Аписа, где содержат священного быка, которого почитают как бога». Его можно разглядеть в окно святилища, но «в известный час животное выпускают во двор, особенно для показа чужеземцам, которые желают видеть его снаружи».
      Из Мемфиса путь лежал к Меридову озеру, близ которого находилась удивительная постройка, возведенная в XIX веке до н. э. фараоном Аменемхетом III. За пятьсот лет до Страбона потрясенный. Геродот писал: «Если бы собрать все стены и великие строения, воздвигнутые эллинами, то оказалось бы, что на всех них затрачено меньше труда и денежных средств, чем на один этот лабиринт. Конечно, пирамиды — это огромные сооружения, и каждая по величине стоит многих творений эллинов… Однако лабиринт превосходит и пирамиды… Он выше всякого описания».
      Менее впечатлительный Страбон спокойно информирует о том, что «есть лабиринт — сооружение, которое можно сравнить с пирамидами [все-таки с ними и ни с чем иным!], а рядом с ним гробница царя, строителя лабиринта». Подробно рассказав об этом крытом одноэтажном здании, занимавшем площадь в семьдесят две тысячи квадратных метров, Страбон объясняет, почему в нем было так много помещений: «Говорят, что такое количество залов сделано из-за того, что в силу обычая здесь собирались все номы [административные единицы в Древнем Египте], в соответствии со значением каждого вместе со жрецами и жрицами для совершения жертвоприношений, принесения даров богам и решения важнейших судебных дел. Каждому ному отводился специальный зал».
      Из всех, кто писал о лабиринте, Страбон — единственный, кто раскрыл политический смысл этого загадочного дворца. Аменемхет III стремился создать сплоченное государство. Огромный лабиринт символизировал весь Египет, объединенный могучей властью фараона, связывающей народ и страну в одно целое.
      С этим фараоном Страбон встретился еще раз в Фивах. Туда, к «городу мертвых», где у подножия отвесных скал, за которыми начиналась пустыня, высились заупокойные храмы, а в самих скалах скрывались гробницы вельмож и знати, устремлялись толпы путешественников (днем) и грабителей (ночью). И конечно, никто не мог миновать гигантских сидящих статуй Аменемхета III, которых именовали колоссами Мемнона (эфиопского царя, погибшего под Троей от руки Ахилла). Дело в том, что одна из статуй при восходе солнца начинала… петь. Объяснялось это, видимо, тем, что рано утром, когда резко менялась температура, из трещин и щелей в камнях выходил воздух, производя необычный звук.
      Страбон своими глазами видел трогательные признания, начертанные на ногах двадцатиметровых фигур: «Я слышал Мемнона».
      Но, не зная истинных причин явления, Страбон, доверяя собственным ушам, все же не отваживается утверждать что-либо категорично: «Из двух стоящих здесь поблизости друг от друга колоссальных статуй из цельного камня одна сохранилась, верхние части другой… как говорят, из-за землетрясения обрушились. Есть поверье, что из части статуи, оставшейся на троне и на пьедестале, раз в день раздается звук, будто от слабого удара. Когда я находился в этих местах вместе с Элием Галлом в большой свите его спутников — друзей и воинов, — мне также довелось слышать этот звук… однако я не могу определенно утверждать, исходил он от пьедестала или колосса, либо же его намеренно производил кто-нибудь стоящий поблизости…»
      Достигнув границ Эфиопии, то есть почти края ойкумены, Страбон почувствовал себя удовлетворенным. Хотя историк Тит Ливий и назвал римлян «племенем, всегда стремящимся в дальние места», за пределы завоеванных территорий они все же обычно не проникали, да и не стремились проникнуть. Их любопытство корректировалось практицизмом, и они вполне обходились самыми невероятными рассказами, услышанными от случайных людей. Страбон, признававшийся, что большую часть сведений так или иначе приходится получать из чужих уст, пытался даже оправдать это, приводя в пример полководца, который отдает приказы, исходя из донесений, а вовсе не из того, что ему удается увидеть самому. И тот, кто считает, что какое-либо явление знают только те, кто его видел, явно недооценивает другого фактора, связанного с устной передачей, «хотя для научных целей это гораздо важнее, чем зрение».
      Как нередко случалось, практика писателя опровергала его теоретические построения. Самые интересные, яркие и достоверные части труда Страбона как раз те, которые написаны им как очевидцем, непосредственным наблюдателем. А повидать ему удалось все-таки немало. Во всяком случае достаточно, чтобы с гордостью заявить: «Сам я совершил путешествие к западу от Армении вплоть до областей Тиррении [Этрурии], лежащих против острова Сардинии, и на юг — от Евксинского Понта до границ Эфиопии. Среди других географов, пожалуй, не найдется никого, кто бы объехал больше земель из упомянутых пространств, чем я. Ибо те, кто проник дальше меня в западные районы, не добирались до столь отдаленных пунктов на востоке, а те, кто объездил больше мест в восточных областях, уступают мне в отношении западных. То же можно сказать и относительно стран, лежащих на юге и севере».

СТРАБОН ВЫБИРАЕТ ЧИТАТЕЛЯ

      «Я считаю, что наука география, которой я теперь решил заниматься, так же как и всякая другая наука, входит в круг занятий философа. Что этот взгляд правилен, ясно по многим причинам. Ведь те, кто впервые взял на себя смелость ей заняться, были, как утверждает Эратосфен, в некотором смысле философами: Гомер, Анаксимандр из Милета и Гекатей, его соотечественник; затем Демокрит, Евдокс, Дикеарх, Эфор и некоторые другие их современники. Философами были и их преемники: Эратосфен, Полибий и Посидоний. С другой стороны, только большая ученость и дает возможность заниматься географией».
      Так начинается труд Страбона — эта географическая и этнографическая энциклопедия античности. Сразу же — предупреждение: не ждите легкого, развлекательного чтения. Достойная цель требует достойного отношения. И, как сказали бы сейчас, соответствующей подготовки. «Уже многие утверждали, что для занятия географией необходимо широкое образование». И, ссылаясь на астронома Гиппарха, Страбон поясняет, что нельзя постичь тайны этой науки, не разбираясь, например, в небесных явлениях, не умея производить вычисления, не изучив свойств атмосферы. Но тогда — для кого же его книга?
      Римский практицизм уже вошел в пословицу. И его связывали не только с римлянами, но и со всей эпохой римского господства, с романизацией Средиземноморья. Поистине прагматизм стал духом времени. Художественное творчество, абстрактные гуманитарные науки, «чистую» философию римляне отдавали грекам. Сами же себя они считали практиками — строителями, юристами, законодателями, администраторами, ораторами и, конечно, воинами. И они гордились не комедиями Плавта и Теренция, не лирикой Овидия, не фресками и не статуями, а дорогами, крепостями, юридическими кодексами, агрономией. Перерабатывая эллинское наследие, римляне трезво, без всякой восторженной сентиментальности приспосабливали его к своим нуждам или… отбрасывали, как бесполезное (кого, например, могла увлечь старомодная, некогда великая греческая трагедия, когда в цирке выступают гладиаторы!).
      Плиний Старший был беспощаден к своим соплеменникам. При римских порядках, писал он, когда были открыты все земли и моря, научные достижения из-за слабой поддержки были не очень значительны. Причина — сугубо меркантильный подход к вещам, стремление всюду извлечь выгоду, непосредственную и скорую. Вергилий в «Энеиде» вполне серьезно оправдывал равнодушие римлян к астрономии, утверждая, что им не суждено изучать движение звезд и небес, ибо их задача — управлять миром и приучать народы к созидательной жизни.
      Географию Цицерон считал «довольно неясной наукой», и в географическую теорию римляне по существу ничего нового не внесли. Что, конечно, вовсе не мешало им обзаводиться географическими картами, путеводителями, читать сочинения, где красочно описываются путешествия в экзотические края. Для такого «широкого» читателя и создавалось большинство географических произведений. Эта описательная география (теперь ее назвали бы страноведением) преследовала вполне практическую цель и знакомила с природой, климатом, историей, нравами и обычаями отдельных районов земли. Так писал, в частности, Полибий, которому география нужна была прежде всего для того, чтобы правильно отобразить военные мероприятия и походы.
      Во времена Страбона, когда новое слово в гуманитарных науках (кроме истории) почти никем не произносилось, когда процветали энциклопедии, обобщающие труды, сборники, собрания цитат, переложения научных трудов и т. п., когда систематизация вытесняла творческую мысль, география подчас сводилась к перечню названий мест и народов с указаниями расстояний между различными пунктами. Так нередко писал, например, Плиний Старший, посвятивший географическим проблемам четыре книги (из тридцати семи) своей энциклопедической «Естественной истории». Собственно, проблем, строго говоря, не существовало. Уныло двигался он по карте, монотонно перечисляя: «У самого входа в Боспор расположен могущественный город Пантикапей Милетский [Керчь], в 37 тысячах шагов от Феодосии и в 2500 шагах от Киммерика по ту сторону пролива… Ширина Киммерийского Боспора 12,5 тысячи шагов, на нем города — Гермисий, Мирмекий, а на Меотиде [Азовское море] — остров Алопека. По побережью вплоть до Танаиса [Дон] живут меотийцы, за ними — аримаспы. Затем идут Рипейские горы и область, где постоянно выпадает снег, похожий на перья». И столь же бесстрастно заключает: «Эта часть света осуждена природой и погружена в густой туман. Там может рождаться только холод и храниться ледяной Аквилон».
      Вопросов не возникает. Проблем — тем более. Ученому не пристало удивляться, будто он неуч. Недаром еще Посидоний утверждал, что «изумляться свойственно людям неразумным, когда они имеют дело с вещами выше их понимания». И вот без каких-либо признаков удивления, как о чем-то вполне естественном Плиний сообщает о гиперборейцах, которые не знают ни раздоров, ни недугов и умирают только тогда, когда устают жить: «старики, отпировав и насладившись роскошью, прыгают с какой-нибудь скалы в море».
      И вдруг неожиданно, как вздох: как мала земля, «место нашей славы, где мы занимаем должности, управляем государством, стремимся к богатству, ведем войны»! А ведь удел каждого — полтора метра земли. (Замечу, что сказано это за 1000 лет до мудрого Омара Хайяма и за 1600 лет до всепонимающего принца Гамлета.)
      Суховатой и маловыразительной компиляцией, пользовавшейся, однако, спросом, была первая латинская книга по географии — «О положении Земли», принадлежавшая современнику Страбона Помпонию Меле. Автор откровенно объявил, что его цель не слишком сложна: «дать перечень названий народов и мест в определенном порядке». Но, верный принципам описательной географии, он всячески расцвечивает скучный материал красочными деталями, смешивая воедино точное с неверным, а то и просто с абсурдным, при этом ничуть не сомневаясь в правильности своих источников: «Рассказывают — а кроме того, я встречал это и в книгах, заслуживающих доверия, — что на островах (Балтийского моря) живут оэоны, которые питаются только яйцами болотных птиц и овсом, что у других жителей этих островов — конские ноги, а у третьих — такие большие уши, что обволакивают все тело и служат им единственной одеждой».
      Представители противоположного, астрономо-математического направления считали, что в географических сочинениях не должно быть никаких художественных красот, никаких рассуждений об истории, нравах и т. п. Географ должен прежде всего быть точным. Его дело, его цель — выяснение формы и размеров земли, составление карт, определение координат. На этом построил свое «Руководство по географии» астроном, физик, геометр и географ Клавдий Птолемей (90—168 годы). С точки зрения Птолемея, Страбон был всего лишь «хорографом», т. е. «описывающим местность», тогда как истинная география — это «линейное изображение известной ныне части земли со всем, что к ней относится».
      Ученые типа Птолемея не искали славы у широкой публики и не заботились о том, чтобы их читали непосвященные. Они адресовались к узкому кругу специалистов, и, вероятно, поэтому их труды особой популярностью не пользовались. Могло ли вызвать что-нибудь, кроме скуки, такое, например, изложение: «За устьем реки Вистулы [Вислы], которое находится под 45° долготы и 56° широты, следуют: устья рек Хрона [Преголя], Рувона [Неман], Турунта [Вента], Хесина [Западная Двина]… Предел Сарматии по меридиану, проведенному через истоки Танаиса, ограничен 54° долготы и 53° широты… Заселяют Сарматию очень многочисленные племена: венеды — по всему Венедскому заливу, выше Дакии — певкины и бастарны, по всему берегу Меотиды — язиги и роксоланы, далее, в глубь страны, — амаксобии и скифы-аланы. Менее значительные племена, населяющие Сарматию, — следующие [далее — перечень названий 12 племен]. Восточнее живут… [еще 7 названий]. Затем… [следует перечисление еще 33 племен]».