Суровый воздух

– Работаете? – кричал в капонире Скворцов. – Зальете горючку и дрыхнете под крылом, вот ваша работа! Вояки! Попрятались за чужую спину, окопались, а я должен за вас кровь проливать! Сто раз на день подвергаться опасности! Имейте в виду, замечу еще раз малейшую неисправность, отдам под трибунал! Языками лижите всю ночь, но чтобы к утру машина у меня сияла.

Летчики возмущенно переглянулись. Красивое лицо Аверина перекосилось.

– Слышал? – кивнул он на капонир.

– Правильно… – медленно проговорил Оленин. Аверин вспыхнул:

– Что правильно?

– Правильно, говорю, машину надо убирать. Но разговаривать таким тоном с подчиненными – позор! Этот тип обнаглел больше некуда.

– Дерьмо! Он кровь проливает! – сквозь зубы процедил Аверин, ударяя себя кулаком по бедру. – Тьфу!

– Вот будет партсобрание, я поставлю о его поведении вопрос, – пообещал Оленин и шагнул к своему капониру.

– Подожди, – придержал его за локоть Аверин. – Знаешь, я сегодня заметил одну противную штуку. Скворцов-то – веришь? – бомбочки свои фью-ють… в море сбросил… – изобразил он рукой мнимую. траекторию.

– Ты что? Не может быть! Кто видел? – воскликнул пораженный Оленин.

– Я видел. Я рядом с ним летел… Замполит подвел группу к Чушке. Оттуда нас встретили так, что света не взвидели. Мы втроем спикировали, а он как летел на тысячу метров, так и сыпанул… с разворота… Наглушил рыбки в проливе. А когда мы выбрались из зоны обстрела, он тут как тут. Присоединился к нам.

– Кроме тебя еще кто-нибудь видел? – спросил Оленин, что-то соображая.

– В том-то и дело, никто не видал. Потому и молчу. Тебе только сказал.

– Н-да… Одному тебе могут и не поверить. Скажут, показалось. Подполковник о нем высокого мнения.

– Вот и беда… Хазаров считает его дисциплинированным офицером. Скворцов хитрит. Умеет показать товар лицом. На цыпочках перед ним бегает, – презрительно усмехнулся Аверин.

– По мне, пусть хоть на голове бегает. На земле мне все равно. Но в воздухе! Там я нахожусь не ради созерцания красивой природы. А с таким напарником в западню влетишь, – сказал Оленин. – Пойдем!..

За капониром, в тени на насыпи, сидел молодой сержант Замойкин – стрелок Скворцова. Перед ним суетливо хлопотали десятка два диких голубей, подбирая с земли брошенные им хлебные крошки…

Стрелок не заметил появления офицеров. Тишина, голуби, задумчивое лицо парня создавали такую мирную, домашнюю картину, что летчики невольно остановились. Оленин нервно поправил поясной ремень, прищурился и вполголоса предложил:

– Давай порасспросим его. Вместе летают. Скажет же он что-нибудь?

– Леня! Разговор наш останется между нами. Давай лучше вдвоем проследим, – предложил Аверин. – Черт его знает, может быть, у Скворцова нечаянно получилось? – развел он руками. – Случай такой дикий, что сам себе не веришь.

По дороге от станицы показался полковой писарь. Он шел размашистым шагом, держа под мышкой коричневую папку… Поравнявшись с летчиками, взял под козырек, остановился.

– Товарищ лейтенант, вам письмо, – сказал он, вынимая из папки конверт и вручая его Оленину.

Письмо было от отца. Оленин поблагодарил.

– Нашим никому нет? – спросил он, вскрывая конверт.

– Есть письмо Черенкову. Передадите?

Оленин взглянул на обратный адрес, прочитал фамилию Пучковой и едва не вскрикнул. Перед глазами встал черноволосый капитан-танкист, вытянувший его самолет с минного поля. Так вот почему лицо его показалось знакомым! Галина Пучкова – это ж сестра танкиста, карточка которой хранится в планшете у Черенка.

Оленин пожалел, что не назвал тогда танкисту фамилию Черенка. Ведь тот обмолвился, что в авиации служит его лучший друг, с которым они никак не встретятся.

«Пойду сам к Василию и расскажу о встрече с Пучковым», – решил он.

Положив письмо в карман, он кивнул Аверину и пошел обратно, забыв и про ведро с горячей дождевой водой и про чистый подворотничок.

* * *

Приближалась кубанская осень – ясная и солнечная. На фронте наступило временное затишье.

9 октября, поздно вечером, летчики слушали у радиоприемника Москву. Торжественный голос диктора передавал приказ Верховного Главнокомандующего, в котором сообщалось, что войска Северо-Кавказского фронта завершили разгром немецкой группировки на Кубани и полностью очистили от захватчиков Таманский полуостров.

Оперативный плацдарм фашистов на Кубани был ликвидирован. Ни одно из войсковых соединений, принимавших участие в освобождении Тамани, не было забыто в приказе.

Когда среди отличившихся диктор назвал штурмовую авиадивизию генерала Гарина, раздались рукоплескания и радостные возгласы. В ознаменование одержанной победы дивизии присваивалось наименование «Кубанская».

Приморская армия начала скрытно и последовательно готовиться к высадке десанта в Крыму. Черенок, назначенный командиром эскадрильи, перелетел с нею на новый аэродром. Приземлившись на посадочную площадку, он высунул из кабины голову и долго разглядывал пустынную невеселую местность, вспоминая лермонтовского Печорина и его слова о Тамани.

Новый аэродром располагался на месте бывшего хутора. От населенного пункта, каким считался хутор, осталось всего четыре дома. Жителей не было. Зато полевых мышей развелись несметные полчища. Серые, тощие, они с отвратительным писком бегали всюду в поисках пищи. Но поля были засеяны только ржавыми гильзами помятыми солдатскими касками, обломками горелого железа. Рядом с летной площадкой проходила узкоколейная железная дорога на порт Семенюк. Полотно было взорвано. Дальше на запад, до самого моря, простиралась выгоревшая холмистая степь. Израненная, без деревца, без воды, без вспаханной нивы, степь выглядела дикой и пустынной.

Перед самым вылетом на новую точку стрелок Горянин принес Черенку письмо от Галины. Черенок разорвал конверт, но прочитать не успел. Последовал сигнал «к запуску», и он сунул письмо в планшет. Теперь, выбравшись из кабины, он пошел к куче перекати-поля, нетерпеливо выдернул из конверта сложенный вчетверо листок не заметив, как из него на землю выпала маленькая фотографическая карточка. Стрелок Горянин, наблюдавший за ним из кабины, не спеша вылез, поднял карточку, посмотрел на нее и подал летчику. С карточки глядела Галина. Она стояла на том мостике через Кубань, на котором они встретились в день его отъезда. На ней была та же кофточка, и косы свободно падали на грудь. Девушка стояла вполоборота, непринужденно положив руку на перила. Лицо ее было грустным.

– Невеста ваша, товарищ старший лейтенант? – спросил Горянин.

Вопрос, заданный в столь прямой форме, смутил Черенка.

– Да, Галина. Сестра моего друга, – ответил он после непродолжительной паузы. – А у тебя невеста есть? – спросил он в свою очередь.

– Есть. Только далеко. Письма неделями идут, – ответил стрелок.

– Ждет?

– Будет ждать. Мы хорошо друг друга знаем. В Куйбышеве в одной школе работали. Преподавали. Золото девушка. Если уцелею, после войны поженимся.

– А моя Галина пишет, вот послушай. – И Черенок, улыбаясь, прочитал:

…«В конце концов я решилась. Не сказав ни слова маме, отправилась в военкомат и подала заявление с просьбой направить меня связисткой в действующую армию. На следующий день прихожу за ответом. Военком посмотрел на меня и говорит: „Рекомендую вам, девушка, поступать в университет. Война скоро кончится, и другой фронт, трудовой, потребует немало специалистов. Вот тогда вас и пошлют на передний край этого фронта“. После такого категорического внушения мне осталось тoлькo уйти. И я ушла. Дома от мамы, конечно, досталось. Обиделась она, что я не посоветовалась с ней. Оказывается, военком ей звонил. Мы с мамой долго говорили обо всем. Моя попытка быть поближе к тебе не удалась. Через полмесяца я уезжаю в Москву поступать в университет. В следующем письме напишу…»

– Гм… – кашлянул Черенок, прерывая чтение. – Дальше здесь уже другое…

Горянин деликатно поддакнул.

Взглянув еще раз на фотографию, Черенок аккуратно заложил ее под прозрачный целлулоид планшета. Горянин молча следил за ним и, казалось, сожалел о недогадливости интендантских специалистов, которые допустили промах, не включив в экипировку бортстрелков планшетов. А как хорошо было бы носить всегда с собой фотографию невесты и не мять в кармане.

Подошли экипажи остальных прилетевших самолетов.

– Как вам, дорогие товарищи, нравится наш маневренный аэродром? – спросил Зандаров.

– Мы с замполитом здесь поблизости делали уже посадки и взлеты. На глазах у немцев, – сказал Попов, снимая краги и почесывая кисти рук.

– Место как место, как и другие места. Ничего особенного. Были и похуже. Зато, как освободим Крым, тогда уж вдоволь налюбуемся на красоты природы. Там, брат, курорт на курорте.

– А пока придётся арендовать один домишко… у мышей, – засмеялся Оленин. – Вон их сколько здесь.

– Хорошо тебе говорить, – подмигнул Остап. – Может быть, у тебя договор о ненападении заключен с грызунами. А как-то бедняге нашему придется, – покосился он на Бороду. – Злые языки поговаривают, будто для него нет ничего страшнее мыши.

– Ерунда, – хмуро буркнул Борода, расчесывая кудрявую бороду огрызком зубной щетки, в подражание Хазарову.

– Правильно, Жора! Остап опять замышляет представлять здесь комедии, – взял под защиту Бороду Черенок. – Не будем мрачно смотреть на вещи. Пойдемте на хутор.

Перекидываясь шутками, летчики направились к видневшимся вдали домикам.

На следующий день с рассветом летный состав полка начал усиленную тренировку. Готовясь к наступлению на Крым, летчики тщательно отрабатывали методы вождения самолетов «вслепую» – в облачности и тумане, по приборам. Полеты предстояли трудные, в незнакомых условиях, над морем. Готовясь к полету, люди надевали поверх комбинезонов резиновые жилеты, которые при соприкосновении с водой автоматически наполнялись газом и могли держать человека на поверхности.

На полетных картах Керченский пролив пересекли черные лучи предполагаемых маршрутов.

К концу октября полк был готов к боевым действиям.

Ночь на шестое ноября была на редкость темная. Свинцовые тучи – огромные, мохнатые, тяжело ползли над полями, цепляясь за холмы, изрезанные окопами и рвами. Въедливый сырой ветер скопищем ехидных змей вползал в глубокие береговые овраги и, вырываясь на простор, кидался на море. Громады взбудораженной воды обрушивались на берег, раскачивали у открытых отмелей косы Чушки десантные суда. Тоскливо скрипел рангоут. Шла погрузка. По скользкому береговому спуску в густой темноте бесконечной вереницей тянулись черные силуэты людей. Слышалось шуршание колес грузовиков, лязг гусениц артиллерийских тягачей, шум голосов, приглушенная перебранка.

– Быстрей! Быстрей, товарищи!..

Ветер хлопал раздутыми, как паруса, плащ-палатками, жег горячие, потные лица. Справа от идущих, у самых ног билось море. В кромешной темноте трудно было что-либо различить. Но стоило протянуть влево или вправо руку, как она тут же касалась холодного ствола пушки.

– Ого! Сколько их понатыкано здесь! – невольно восклицали солдаты.

В напряженном ожидании начала операции люди жались к лафетам орудий, к бортам судов, потягивали махорочные цигарки, вполголоса переговаривались. Под однообразный шум прибоя уставшие спали прямо на сыром песке. О переправе никто не заикался. Затаенный, молчаливый керченский берег цепенел во мраке.

И вот в три часа ночи над берегом вспыхнуло пламя. Изрыгнув огненную лаву, коса Чушка, казалось, треснула во всю свою длину. Первый тысячеорудийный залп потряс Керченский полуостров. Угольно-черное небо перехватило на западе багровым перевяслом огня. Вспышки разрывов снарядов советской таранной артиллерии озарили зубчатый контур крымского берега. Над бледным мерцающим проливом с воем и скрежетом несся стальной ураган. По длинным валам с белыми кипучими гребнями прыгали шаланды, скакали катера, карабкались с волны на волну перегруженные баржи. Озябшие, промокшие десантники с нетерпением вглядывались в затерянный где-то там, в темноте, сверкающий молниями берег. Ледяная вода захлестывала суда, колола иглами тела людей, но десантники, не замечая этого, сурово молчали. Они знали: через минуту-две их могут взорвать, потопить, истребить огнем.

Берег появился внезапно. Сотрясаемая взрывами земля качалась под ногами. В нависшем непроницаемом небе расцвели яркие бутоны ракет. Огневой вал артиллерии передвинулся в глубь полуострова, на запад. Держа над головой оружие, по пояс, по грудь в холодной воде, десантники вступали на крымскую землю. Развороченная, покрытая кратерами чудовищных воронок, дымящаяся, она встретила их беспорядочной стрельбой. Темноту прорезали искры трассирующих пуль. С шепелявым лаем сверлили воздух мины и с сухим треском плюхались в воду. Полусогнувшись, десантники бежали вперед, падали, вскакивали, рассыпались по берегу вправо, влево, лезли вверх на скалы бухты Опасной. В отсветах пожаров бойцы смяли заслоны немцев в Баксах, Грязевой Пучине и к утру выдвинулись к древней турецкой стене, пересекающей путь на Керчь.

С первыми проблесками дня в небо поднялись самолеты. Посыпались удары по пунктам, оказывающим сопротивление. Гул нарастал с каждым часом. В воздухе над плацдармом стало тесно от машин. Части десанта, продвигаясь вперед, заняли завод имени Войкова на восточной окраине Керчи. Господствующая высота была также в их руках. Операция развивалась успешно. Но внезапно, вопреки предсказаниям метеорологов, погода резко ухудшилась. На море поднялся шторм. Новороссийский норд-ост, разворотив тускло-серые воды пролива, лишил всякой возможности снабжать десант боеприпасами. Ошалелые волны швыряли, опрокидывали, топили суда. Даже бывалые моряки не могли удержать их на плаву. Седое море, дымящееся белой пеленой, тянуло суда в свою пучину. Немцы воспользовались этим, подтянули резервы. На плацдарме стало трудно.

К утру шторм стал еще сильнее. Конус на мачте аэродромной метеостанции рвало ветром. Весь день полк напряженно работал. Механики сбивались с ног, оружейницы еле успевали заряжать оружия. Доложив о выполнении задания, летчики получали следующее и немедленно поднимались в воздух.

Под вечер напряжение достигло предела. Хазарову пришлось самому надеть шлемофон и влезть в машину. Передав командование полком Гудову, он поднял в воздух восьмерку, скомплектованную из летчиков разных эскадрилий. На высоте пятисот метров пересек Керченский пролив и вышел над расположением десанта. Видимость была плохая. Темнело. Над головой теснились тяжелые тучи, быстро наступающие сумерки скрадывали очертания наземных предметов. Все сливалось в однообразную, серую плоскость. Вдруг внизу, под самолетами, сверкнули ослепительные гроздья взрывов. Самолеты встряхнуло. Хазаров вскинул голову. В просвете между тучами прямо над собой он увидел группу «юнкерсов», бомбивших десант. Сопровождающие штурмовиков истребители взмыли навстречу врагу. Завязался воздушный бой. «Юнкерсы» смешались, строй их распался, все перепуталось, закружилось. В темноте невозможно было разобрать, где свои, где чужие.

Оленин и Аверин, летевшие в составе Хазаровской восьмерки, не упускали из виду Скворцова. Он смутно чувствовал это, и неприятная холодная дрожь пробегала по его спине.

«И чего этому юбочнику надо от меня? – думал он об Аверине. – Даже в воздухе не дает мне покоя. А на земле, куда ни пойдешь, всюду видишь его нахальные глаза».

Скворцов в самом деле уже не раз ощущал на себе холодные, презрительные взгляды Аверина и был уверен, что не кто другой, как он, настраивает против него летчиков. Никогда ничего он не желал так страстно, как того, чтобы Аверин однажды не вернулся с задания. Узнав, что Аверин неравнодушен к Тане Карповой, он злорадно шепнул об этом Остапу, надеясь посеять недоверие, ревность, раздор между товарищами, но ошибся. Ожидаемого эффекта не получилось. Остап отнесся к его сообщению равнодушно. Он достал из кармана толстый бумажник, вынул из него потертую записную книжечку и прочитал что-то по-английски.

– Что, что? – переспросил удивленный Скворцов.

«Пусть будет стыдно тому, кто подумает об этом дурно», – перевел Остап и начал пространные объяснения о своем незабываемом посещении Эрмитажа, где со слов экскурсовода он записал это изречение, выгравированное на каком-то старинном английском ордене.

Спокойствию Остапа Скворцов не поверил и лишь с сожалением подумал, что кто-то раньше его уже успел наговорить Остапу на Аверина.

«Придет же когда-нибудь конец моим мучениям», – подумал он и вдруг в ту же секунду отчетливо увидел нечто большое, каплевидное, падающее с высоты.

Пузатые немецкие бомбы, сброшенные «юнкерсом», пронеслись сверху, не зацепив никого, но Скворцов как угорелый шарахнулся от строя, будучи глубоко уверен, что, не увернись он вовремя, самолет его был бы смят, раздавлен.

От такой мысли руки его одеревенели, волосы на голове зашевелились, он зарыскал глазами по сторонам. Воздушной струей машину подбросило, а Скворцову почудилось, что это бомба царапнула по консоли крыла. Лицо его стало мертвенно бледным, ужас парализовал волю. Судорожным движением ручки управления он бросил машину в сторону от боевого курса.

Но тут случилось непонятное. Слева, строго наперерез ему, вырвался какой-то штурмовик и прижался к его крылу настолько близко, что пошевельнуться стало опасно.

«Ну, конечно, Оленин… Кто еще, кроме этого ухаря, так летает», – скривившись, подумал Скворцов, перекладывая самолет на левое крыло. Но в то же мгновение, словно ожидая такого маневра, самолет Аверина резким скольжением справа в середину строя вынудил его стать обратно на свое место. Зажатый с обеих сторон, Скворцов летел как в клещах.

Группа приближалась к цели. Огонь зениток усилился. Ведущий Хазаров перешел в пикирование. Вслед за ним один за другим переходили в пике ведомые. Очередь Скворцова. Но он, отчаянно маневрируя между самолетами Оленина и Аверина, в атаку не переходил. Цель уползла под крыло. На земле уже видны были разрывы бомб Хазарова, а они все еще продолжали лететь на запад. Видя, что его спутники не снижаются, не атакуют цели, Скворцов облегченно вздохнул и подумал, что они также не хотят подвергать себя опасности…

«Ага! Дело понятное… Сговоримся, значит», – решил он про себя, но тут же вынужден был разочароваться. Не выдержав больше, Оленин развернулся и понесся на Керчь, прошивая сумерки мечехвостыми эрэсами. За ним повернул и Аверин, приказав бортстрелку следить за самолетом вверху.

Оставшись в небе один, Скворцов нащупал рукоятку аварийного сброса бомб и, не глядя вниз, потянул. Несколько пушечных очередей в пространство – и поворот обратно к морю. Выйдя из зоны обстрела, он юркнул к воде и взял курс на Тамань.

Хазаров отлетел от цели, сделал круг, пытаясь собрать свою группу, но радиопередатчик почему-то не работал. На его сигналы бортовыми огнями никто не ответил. По пути на базу над проливом он заметил какой-то «ил», летевший в темноте тем же курсом, что и он. Желая узнать, чья это машина, подполковник включил свой посадочный прожектор. Яркий луч осветил идущий впереди самолет.

«Ага, Скворцов. Оторвался от группы в темноте», – отметил он и, мигнув ему аэронавигационными огнями «я свой», выключил освещение. Снова повис полумрак. Только из моторных патрубков, ослепляя глаза, вырывались красно-голубые метелки выхлопов.

Уже подлетая к таманскому берегу, Хазаров увидел, что позади Скворцова появились огоньки еще одного самолета.

«Группа понемногу собирается», – с удовлетворением подумал он и по привычке потянулся к усам, но, вспомнив, что щетка находится в кармане под комбинезоном, подполковник опустил руку на тумблер прожектора и… оцепенел. Вместо номера «ила» в брошенном вперед луче блеснул крест «мессершмитта». Пользуясь темнотой, враг подкрался к хвосту Скворцова.

Хазаров рванул ручку управления и, не целясь, дал очередь изо всех стволов. Немец исчез в темноте. Выигрыш во времени исчислялся секундами. Обреченный Скворцов остался жить.

Кем был Скворцов и как он попал в боевую семью военных летчиков – людей, для которых товарищество, дружба, взаимопомощь в бою были священными правилами, написанными кровью, пролитой в битвах с врагом?

Когда-то Антона Скворцова звали Тусиком, и он бегал по Луганску в коротких штанишках. Отец его был завмагом. Мать, женщина избалованная, не находя дела, достойного себя, предпочитала, как она говорила, посвящать свои дни воспитанию единственного сына. Положение мужа позволяло ей не работать и хорошо одеваться. Сына она также наряжала в костюмчики каких-то необыкновенных фасонов, из-за чего Антону постоянно приходилось терпеть насмешки от товарищей. Он жаловался матери, а та твердила ему:

– Не связывайся с ними. Они тебе неровня. Ты умница. У тебя способности! Они завидуют тебе.

Отец Антона, человек умный, но слабовольный, пробовал было противиться. такому воспитанию, но после двух-трех бурных стычек с супругой махнул на все рукой. Шли годы. Мать продолжала непомерно восхвалять в мальчике какие-то необыкновенные таланты, выдающиеся способности, известные одной ей. Антону пророчилась столь блестящая будущность, что со временем он и сам стал думать о себе, как о человеке исключительном, одаренном. Он рос в стороне от товарищей. Когда в школе его однажды спросили, почему он не вступает в комсомол, он снисходительно усмехнулся и сказал, что еще не дорос, не подозревая, насколько он был прав. Кончая десятый класс, юноша как-то попал в клуб паровозостроительного завода. Подшефная авиачасть давала в этот вечер концерт художественной самодеятельности для рабочих. На вечере взгляды всех были устремлены на летчиков с петлицами цвета утреннего неба. Может быть, именно тогда в его голове впервые возникла мысль об авиации. «Уж больно форма хороша… Прямо-таки великолепная, к тому же денежки платят немалые», – думал он и вскоре, несмотря на упорное сопротивление матери, ушел в авиацию.

– Мама, – говорил он покровительственным тоном, – ты отстаешь от духа времени.

В течение недолгой службы он имел законные основания хвастать тем, что не получил ни единого взыскания, а, наоборот, получал поощрения за аккуратность и дисциплинированность. Те, кто знал его раньше, с удовлетворением замечали, что он меняется к лучшему. Но юноша вовсе не изменился. Терпеливое, исправное несение службы имело другую подоплеку. Честолюбивые мечты не оставляли его никогда. Он был твердо убежден в том, что почет и слава заслуживаются не подвигами, а создаются всемогущей рукой благосклонных начальников и ждал лишь случая, чтобы отличиться.

Случай отличиться вскоре представился. Началась война, и полк, в котором служил Скворцов, бросили в бой. Тут-то он впервые пожалел о том, что выбрал авиацию. Когда пришлось лететь на задание, он почувствовал такую растерянность, что готов был сбежать. Одно упоминание о «мессершмиттах» и зенитках бросало его в трепет. Самолет" вызывал отвращение. Влезая в кабину, он дрожал, обливаясь холодным потом. Впрочем, воевать пришлось недолго. Полк сняли с фронта и отправили в тыл за новыми самолетами. По дороге Скворцов внезапно заболел, и его ссадили с поезда, подозревая тиф. Но на следующее утро он столь же внезапно выздоровел, а еще через неделю пристроился адъютантом в запасном авиаполку.

Отступление советских войск глубоко беспокоило его. Больше всего он боялся, что о нем вспомнят, как о пилоте, а вспомнив, заставят подняться в небо. От этого тоскливо сжималось сердце. В запасном полку он старался работать так, чтобы прослыть незаменимым и этим упрочить свое положение. Но старания не помогли. В конце концов наступил час, когда о нем вспомнили и послали на фронт. Он поехал, втайне твердо решив любыми путями сохранить свою жизнь.

Служить в гвардейском полку вначале было довольно сносно. Полк формировался, отдыхал. Подполковник Хазаров видел в нем образцового офицера, ставил его в пример. «Что ж, для начала неплохо», – думал Скворцов и в душе смеялся над неловкими «воздушными волками», как мысленно называл он старых летчиков. Правда, случай во время бомбежки в Тихорецке повредил его репутации – отношение товарищей изменилось к худшему. Но терпеть было можно, если бы все так и осталось. Однако при густой насыщенности «Голубой линии» зенитными орудиями было мало шансов остаться в живых, и он не переставал думать: «Как уцелеть?»

Когда фашистская листовка, сброшенная «юнкерсом», попала ему в руки, он не разорвал ее, как делал не раз до этого, а быстро сунул, бумажку в карман.

«На всякий случай… – подумал он лицемерно, – а вдруг собьют. Пустяк, никто не узнает. Я же не изменник»… – успокаивал он себя, стараясь унять мучившую его совесть.

* * *

На следующее утро, когда летчики прогревали моторы, собираясь выруливать на старт, впереди ревущих самолетов пронеслась грузовая машина. В ее кузове, балансируя на ногах, стоял дежурный с красной нарукавной повязкой. Поворачиваясь к каждому самолету, он энергично махал, скрещивая над головой руки, сигнал – «выключай».

– В чем дело? – недовольно спросил Остап, сбавляя обороты.

Струи воздуха от винта ослабли, и техник Школяр, вскарабкавшись на крыло, прокричал летчику:

– Вылет отставлен! Выключай!

Через две минуты полуторка вновь остановилась у самолета Остапа.

– На капе! Срочно! – сообщил дежурный. Остап стал на крыло.

– В чем дело? – спросил он у летчиков, но никто, в том числе и дежурный, не мог с достоверностью ответить.

Посмотрев на Бороду, Остап вдруг что-то вспомнил и хлопнул себя по лбу.

– Ясно, товарищи, – подмигнув, сказал он. – Нас могут вернуть на капе лишь по одной чрезвычайно важной причине… Хазаров забыл поздравить Бороду с днем рождения… – кивнул он на летчика.

– Э-э, Жора, это не по-товарищески, – раздались насмешливые голоса. – Притаился и молчишь? Так не пойдет… Двадцать три года в жизни бывает только раз!

Пока Борода что-то смущенно бормотал, полуторка остановилась у командного пункта. В землянке летчиков ждал Хазаров. Он только что получил из штаба дивизии шифровку. Боевая обстановка, по последним данным, резко изменилась. Одновременно с высадкой десанта восточнее Керчи был высажен десант южнее Камыш-Буруна. Эта группа быстро продвинулась на север, создав угрозу вражеским тылам. Против десанта были брошены две дивизии немецкой пехоты, две портовые команды моряков, несколько румынских батальонов и сорок танков. Превосходящие силы врага прижали десант к морю в деревушке Эльтиген между озерами Соленым и Чурубашским. Положение создалось крайне тяжелое. Боеприпасы кончались, шторм не прекращался. Люди отстреливались последними патронами. Командование нацелило полк Хазарова на южный плацдарм.

– Мы будем бить вражеские танки, – пояснил Хазаров. – Но кроме непосредственно боевой работы, на наш полк возложена еще одна не менее важная задача – забрасывать в расположение десанта грузовые парашюты с необходимым снаряжением. Летать придется в любую погоду, при любых условиях, беспрерывно, – закончил он.

– Разрешите задать вопрос? – подал голос Борода.

– Задавайте.

– Полет с грузовыми парашютами будет засчитываться боевым вылетом или как?..

– Безусловно. Это весьма ответственное боевое задание, – подтвердил Хазаров.

Остап легонько толкнул локтем в бок Черенка и прошептал:

– Жора беспокоится о своем летном счете… Спорим, что Хазаров забыл про день его рождения, – протянул он другу руку.

– Внимание! – перебил его Хазаров. – Летчики, у кого в самолетах подвешены фугасные бомбы, проверьте лично, когда они будут сняты, и доложите майору Гудову. Вместо них вам подвесят грузопарашюты. Первую группу поведу я. – И, повернувшись к двери, он добавил уже буднично: – Ну, что же… Полетели.

Летчики встали.

– Да! – остановился внезапно Хазаров. – Лейтенант Борода!

– Я!.. – напыжился Борода.

– Поздравляю вас с днем рождения, с двадцать третьей годовщиной, – подполковник стиснул руку покрасневшего Бороды и прищурил глаза, прикидывая что-то в уме.

– Чем же хорошим побаловать нашего именинника? – спросил он летчиков, усмехаясь в усы.

– Послать его на штурмовку Багеровского аэродрома… – пошутил Остап, поддразнивая друга. Все хорошо знали, что там гнездо фашистских истребителей-ассов.

– Это само собой… – мягко ответил Хазаров. – Я думаю о другом. Наши родные, наши семьи далеко. По традиции же такие юбилеи празднуют всегда в кругу семьи. Приглашаю офицеров второй эскадрильи – боевой семьи, в которой служит наш именинник, явиться сегодня в столовую на ужин отдельно в двадцать один ноль-ноль!

Борода с каждой минутой все больше конфузился. Прижав руку к сердцу, под одобрительный шум товарищей он благодарил командира.

– А как же другие эскадрильи? – раздался голос Аверина.

– А другим эскадрильям придется дождаться своих именинников, достойных именинников… – подчеркнул Хазаров и, взмахнув по усам щеткой, положил ее в карман, наглухо застегнул реглан и, кивнув Грабову, вышел.

Через десять минут четверка под его командой покинула аэродром.

Оставшиеся экипажи пошли в землянку летчиков ожидать своей очереди. Землянка тонула в полумраке. Сквозь оконную нишу, похожую на пулеметную амбразуру, еле струился тусклый свет. Резервные пилоты расположились ближе к окну. Кто читал, кто приводил в порядок штурманское имущество, кто чистил оружие.

Черенок собрал молодых летчиков своей эскадрильи вокруг «немой» карты района. По карте, на которой не было названий населенных пунктов, полагалось совершить теоретический полет в любом направлении, называя при этом расстояния, примерные курсы и наименования всех обозначений.