Безумное танго

И сейчас, стоя перед ним и жалко, некрасиво плача, она словно бы хоронила это прелестное существо, словно бы себя хоронила – ту, какой ее никто не видел, не мог увидеть, а вот Рашид с этой своей безумной любовью с первого взгляда – смог, рассмотрел под лягушечьей кожей Царевну, но теперь… что же теперь? Неужели опять придется напялить на себя скользкую, холодную кожу – и все из-за того, что его матери непременно захотелось женить сына на нераспочатой дурочке?!

И, главное, как будто она раньше не видела, к чему дело идет! Ведь Рашид наотрез отказался спать с Надей, хотя она не раз и не два недвусмысленно заявляла, что не прочь. Он с первой минуты хотел на ней жениться, для него она была – белая голубица, невинная девица, одна-единственная, желанная… А его мать, хитрая, черномазая, усатая, не противилась сыну нарочно, не желая восстанавливать его против себя, но в последнюю минуту, когда совсем уже дело было слажено, вдруг заявила: женишься на неверной только через мой труп, если она – не невинная девушка! У нее, мол, должна быть справка от гинеколога, да еще потом какие-то там родственницы должны удостоверить девичество, осмотрев невесту накануне брачной ночи, ну а после требовалось, само собой, предъявить девственную кровь на простыне.

Вот поганка! Как будто можно остаться девственницей в сорок-то лет, да еще на Мытном рынке! Нет, ну в самом деле: хоть иди да зашивайся. Только знать бы, куда идти…

– Надечка… – нерешительно шепнул в самое ухо Рашид, и от его ласкового голоса, от жаркого дыхания у нее подкосились ноги, а к горлу подкатил новый приступ рыданий: да неужели, неужели придется с ним расстаться?! – Надечка, ты не сердись на мать, она воспитана в своих правилах, и ей главное, чтобы эти правила были соблюдены. Понимаешь, она ведь не хочет, чтобы мы с тобой расстались, ты ей очень нравишься, она говорит, что мне с моим характером как раз и нужна такая женщина, чтоб держала меня в руках. Как бы вторая мать…

Надя скрипнула зубами. Вот старая сука, ну не могла не уколоть, не напомнить об этой разнице в возрасте между сыном и его «джаным»!

– Ничего себе – не хочет разлучить! Она же фактически запретила тебе жениться на мне!

– Не на тебе… – Снова этот вздох, от которого у нее подкашиваются ноги. – Не на тебе, а на женщине. Просто на женщине, понимаешь?

– Но я ведь женщина! – Надя уже рыдала в голос. – Я не смогу стать другой!

– Сможешь, – выдохнул он прямо ей в ухо. Отстранил от себя, с любовью заглянул в заплаканные, распухшие глаза. – Совершенно случайно нашел вдруг у себя рекламу центра пластической хирургии «Ваш новый образ».

– Ты что, хочешь, чтобы я изменила внешность? – сквозь слезы усмехнулась Надя. – До неузнаваемости? Чтобы нам удалось одурачить твою маманю? Да, одурачишь ее, как же, она в яйце иголку увидит!

– Спаси Аллах! – ужаснулся Рашид. – Я не хочу, чтобы ты изменила свою внешность! Мне очень нравится твоя внешность! Но, по-моему, мать сама хочет, чтобы ее немножко одурачили. Ведь там, в этом центре пластической хирургии, делают редкие операции: там зашивают у женщин то… ну, ты понимаешь.

Что ее всегда умиляло в Рашиде, так это его способность мгновенно, по-девичьи краснеть, разговаривая на всякие такие темы. Ну а Надя давным-давно разучилась краснеть и предпочитала называть вещи своими именами.

– То есть целку восстанавливают, что ли? – спросила недоверчиво. – Была шлюха, стала девочка – так?

– Надя, ну зачем ты так? – простонал чувствительный Рашид. – Пойми наконец: для матери главное – родовые традиции. Если они будут соблюдены и единственный сын женится на девственнице – все в порядке. А уж каким образом, что да как, – это уже наше дело! Мне вообще кажется, что эту рекламу она мне нарочно подсунула, чтобы я тебе сказал.

– Нарочно? – недоверчиво переспросила Надя. – Ты думаешь?

– Ну да! Пойми, она сама желает мне счастья, но не может пойти против обычаев. И вот…

Надя задумчиво смотрела в грязно-белый бок трейлера, из которого выгружали белые картонные коробки с бананами. С ума сойти, сколько бананов, да на рынке картошки меньше продается, чем этих заморских фруктов, которые раньше были в страшнейшем дефиците. Вдруг из каких-то темных глубин памяти всплыло непрошеное воспоминание: Надя на третьем месяце беременности, ей страшно хочется бананов, за которыми выстроилась дикая очередь, и она встает в хвост этой очереди, и стоит часа два, а то и больше, чуть не падая в обморок. Покупает два килограмма и съедает все сразу прямо в подворотне, а потом идет домой, счастливая, чуть не мурлыча, и первое, что она там видит, – перекошенную физиономию Борьки, ее, так сказать, гражданского мужа, а проще, сожителя, который все обещал на ней жениться, да так и не собрался, мотивируя это тем, что все бабы – бляди, а Надька – первейшая среди них.

– Где шлялась, курва? Все никак угомониться не можешь, хоть и брюхатая? Я тут на тебя последние гроши трачу, а ты… Посмотри, чего купил, да разве ты оценишь?

Надя взглянула – на столе горкой громоздились бананы. И не понять, что такое с ней в эту минуту сделалось, только вдруг скрутил ее сильнейший приступ тошноты. Кисло стало во рту, она вроде бы как икнула – и все два килограмма залпом проглоченных бананов оказались лежащими на коврике у Борькиных ног. Ее выворачивало снова и снова, и Борька, ошалевший от обиды и ревности, совал кулаками в ее тщедушное тело, крича:

– Кто тебя кормил? Кто тебя бананами кормил, сука мокрохвостая?!

Почему-то у него не укладывалась в голове, что Надя могла купить их себе сама.

Борька так избил ее, что случился выкидыш. Надя потеряла ребенка… С тех пор она ненавидела бананы, ведь они напоминали о самом жутком событии ее жизни.

Ох, господи, забыть, забыть все это, почувствовать себя молодой, любимой, девушкой на выданье, невестой! А если… если и вправду…

Да нет, кто узнает, ее на смех поднимут!

Она положила голову на плечо Рашида. Какая-то операция – и не расставаться с ним никогда. А если никому не говорить, то никто и не узнает. Ни она, ни Рашид слова лишнего не скажут, ни словечка! Его матери тоже ни к чему о таком трепаться, что она, сумасшедшая, что ли?

– Ну хорошо, – тихо сказала Надя. – Эта рекламка у тебя с собой?

Алёна Васнецова. Май 1999

Пришлось вернуться на палубу. Алёна побродила по теплоходу, заглядывая в бары и прочие местечки, где могли оказаться соседки. Там, где обычно яблоку упасть негде, – пусто. Со вздохом Алёна потащилась в кают-компанию второго класса, где должен был проходить конкурс. Бесполезно себя обманывать, конечно, они там.

Почему-то раньше ей казалось, что на теплоходе гораздо меньше народу. Вот это толпища! Вся свободная от вахты команда, все пассажиры… Ого, сколько ценителей того, что носят в лифчиках! Главные ценители – мужики, конечно. Жюри сидит в первых рядах: капитан (Ого! И в самом деле – серьезен конкурс!), рядом еще какие-то холеные дядьки, среди которых затесалась двухметроворостая, поперек себя шире, бабища с внешностью не то профсоюзной деятельницы, не то активной лесбиянки. Тоже, стало быть, ценительница.

Алёна проталкивалась вперед, надеясь обнаружить своих соседок прежде, чем начнется действо, но не успела: свет вдруг погас. С середины аккорда врубили Робертино Лоретти:

– …Мари-ия, – пропел он, не по своей воле проглотив «Аве», но далее продолжил не сбиваясь, и под звуки католического гимна на эстраду выплыла вереница женских фигур, держащих в руках зажженные свечки.

Головы у них были покаянно склонены, однако огоньки бросали шаловливые отсветы на полуобнаженные груди: никто пока еще не снял бюстгальтеров. Бедра дамочек тоже были благопристойно задрапированы.

Рядом с Алёной кто-то тяжко вздохнул, кто-то сдавленно хихикнул. «Не то монахини, не то блудницы», – усмехнулась она.

В это время Робертино подавился очередной трелью, вспыхнул свет, и дамочки принялись подслеповато и довольно сконфуженно озираться, торопливо дуя на свои свечки. По кают-компании поплыл душноватый запах воска.

На сцене появился конферансье, и кто бы он ни был – член жюри или пассажир, но язык у него был подвешен весьма лихо. Жаль только, что трещал этот язык исключительно на мове, так что Алёна могла понимать его лишь с пятого на десятое. Украинский язык ведь только в малых дозах кажется понятным, а как возьмется за дело настоящий профессионал, тут русскому уху хочется заткнуться как можно скорее!

Морщась, как от скрипа ногтем по стеклу, Алёна смотрела на участниц «грудь-парада».

Вот же незадача! Две из трех ее соседок – Ганка и Стефа – торчат на эстраде! А где же Наталка? Что-то ее не видно среди зрителей. Может быть, за кулисами?

– Да не вертитесь вы, девушка! – досадливо сказал кто-то – слава богу, по-русски. Алёна решила не разочаровывать земляка и на какое-то время замерла.

После одной тирады велеречивого конферансье раздались аплодисменты, и высоченный моряк, в котором Алёна без труда узнала Грицка, вынес на эстраду торт в форме гигантской женской груди, раскланялся и, спрыгнув, замешался в толпу зрителей.

Раздался дружный стон восторга. Как поняла Алёна, это был первый приз. Вернее, призом должны были стать деньги, вырученные за эту грудь в ходе аукциона, который состоится в перерыве.

Все жюри смотрело на торт, плотоядно облизываясь. У дамочек на эстраде тоже оживились лица, и они довольно смело, поощряемые криками конферансье, принялись срывать с себя остатки благопристойности.

По залу пронесся общий мужской стон. На миру, как говорится, и смерть красна, а потому конкурсантки выставлялись вовсю. Обладательницы особо пышных достоинств поигрывали ими, как штангисты на помосте – мускулами. Некоторым поигрывать было нечем.

– Прыщи давить надо, – сурово изрек кто-то рядом с Алёной.

Вообще в комментариях народ, как русский, так и выходцы из ближнего зарубежья, не стеснялся, причем женщины обсуждали процесс с не меньшим жаром, чем мужики. Споры кое-где доходили до того, что зрительницы, распаленные недостатком достоинств на эстраде, срывали с себя блузочки и маечки, превращаясь в конкурсанток. Одна дама выскочила вперед вообще в спущенном до пупа вечернем платье и гордо продефилировала перед жюри походкой профессиональной модели. Ведущий надсаживался, на двух языках объясняя шановним громадянам и громадянкам, що в цьём конкурсэ… в смысле, что в этом конкурсе могут участвовать тильки титьки заранее зарегистрированных участниц.

Но было уже поздно. Не меньше двух десятков посторонних дам сотрясали основы мироздания своими прелестями, и Алёна всерьез начала опасаться, что скоро останется среди зрителей-мужчин в одиночестве – одетая. Вообще чем дальше, тем больше все это напоминало невольничий рынок, на котором все рабыни положили себе непременно быть проданными.

Конферансье между тем все еще не оставил надежд придать вакханалии подобие мероприятия. Конкурсанткам предстояло исполнить танец живота. И вот длинные платки, которые исполняли роль юбок в нынешнем действе, поползли на бедра, и вот уже эти бедра завращались с большим или меньшим проворством…

Алёну вдруг затошнило от воспоминаний. Фейруз учила ее танцевать арракс аш-шаркий^[4], положив ей руки на бедра и заставляя двигаться в такт мелодии. Иногда, улучив мгновение, когда Алим отворачивался, она хватала фиолетовыми губами сосок Алёны, и у той невольно вырывался сдавленный вопль. Алим выкрикивал ругательство, Фейруз на некоторое время отстранялась, но вскоре, словно в отместку, ее железные пальцы сползали все ниже и ниже, в глазах появлялось хмельное выражение, дыхание жарко вырывалось изо рта…

Рядом кто-то тихонько застонал. Алёна покосилась и увидела небольшого мужичка с бледным, потным лицом и остановившимися глазами. Его рука воровато гладила застежку джинсов, спускаясь все ниже и ниже…

– Эй, – раздался суровый шепот, – туалет в коридоре, сразу налево, дверь с буковкой М, понял?

Бледный мужик кивнул и на подгибающихся ногах побрел сквозь толпу.

Тут уж Алёне стало совсем невмоготу. Она резко отвернулась от эстрады и сделала шаг, чтобы уйти, но наткнулась на кого-то и слепо подняла глаза, бормоча извинения.

– Ого! – раздался знакомый мягкий говор. – А вы чого ж не участвуете?

Это оказался старпом. Грицко крепко взял ее за плечи и взглядом знатока пытался проникнуть под тонкую ткань сарафана. Алёна выдвинула плечи вперед, опуская грудь.

Беда в том, что она начисто забыла прихватить при бегстве такую важную деталь туалета, как бюстгальтер, и теперь волей-неволей должна была обходиться без него. Конечно, на корабле в жару все ходили кое-как, кроме того, на Алёну никто и внимания особого не обращал, разве только брезгливо-сочувственно косились на рыжий шарфик на голове, но сейчас во взгляде Грицка ей почудилось нечто особенное. Чувствуя, как у нее искажается судорогой лицо, и едва удерживая ладонь, готовую взметнуться для пощечины, она резким движением вырвалась из крепких рук и начала проталкиваться к выходу.

– Олена! – Грицко выскочил вслед за ней в коридорчик. – Звиняйте, будь ласка, я ж ничого такого…

– Ладно, бывает, – угрюмо кивнула она, досадуя, что из-за ерунды так вышла из себя.

– А всеж-ки зря вы не участвуете, – сказал старпом с примиряющей улыбкой. – Но дело, конечно, ваше. Просто так поглядеть зашли?

– Да я ключ искала, – пояснила Алёна, чувствуя, что надо быть повежливее с человеком, которому она обязана тем, что с каждым днем приближается к дому. – Мои соседки где-то здесь, то есть двух я видела на эстраде, а третья куда-то запропастилась. А ключа у меня нет.

– Ключ от каюты, где деньги лежат? – усмехнулся Грицко с горделивым видом интеллектуала, не стесняющегося своей эрудированности. – Придется выручить вас.

– Каким же это образом? – недоверчиво взглянула на него Алёна.

Он сунул руку в карман шортов и весело побрякал связкой ключей:

– Вы що, забыли, кто такой старпом? Если капитан – первый на корабле после Бога, то старпом – второй!

Они спустились на палубу третьего класса, пошли по коридору. На повороте Алёна оглянулась: вдруг показалось, что кто-то идет следом. Но в коридоре было пусто.

Первый же из ключей в связке старпома волшебным образом подошел к замку. Алёна сделала самую вежливую улыбку, на которую только была способна, и втерлась в каюту прежде, чем Грицко успел хоть что-то сказать. Судя по его лицу и взглядам, то и дело воровато шмыгающим на Алёнину грудь, он не прочь был продолжить прежнюю тему..

«Ничего, – мысленно утешила его Алёна, – там сегодня сколько угодно готовых на все теток найдется!»

Она услышала, как Грицко тяжко вздохнул за дверью, а потом послышались его удаляющиеся шаги.

Алёна улыбнулась и пошла в душ.

Не меньше получаса стояла она под струями прохладной воды, бездумно радуясь, что в «Салоне Каминов» отдельные удобства имеются даже в каютах третьего класса. Наконец, поняв, что рискует оставить остальных пассажиров без воды, отдернула пластиковую шторку, чтобы взять полотенце, – и удивленно вскинула брови. Вроде бы она утром развесила его здесь, на распялках. Ее соседки обычно уносили полотенца в каюту, раскидывали их на постелях, чтобы быстрее просыхали, а Алёна все время забывала это сделать и, вытираясь сырым, ругательски ругала себя за растяпство. Неужели утром руки оказались умнее головы? Или соседки решили о ней позаботиться?

Она ступила мокрыми ногами на пол и, думая только о том, чтобы не поскользнуться, на цыпочках пошла в каюту. Но едва не рухнула на пороге, увидев, что полотенце, как она и ожидала, раскинуто для просушки на ее койке, но поверх полотенца… поверх полотенца раскинулся не кто иной, как старпом Грицко.

Как он сюда попал?! Ведь Алёна закрыла каюту… или нет? Или да, но он снова воспользовался тем же ключом, на сей раз – без ее просьб?

Впрочем, сейчас это было вторым вопросом. А первым – хоть чем-то прикрыться.

Ей бы, дуре, сразу шарахнуться обратно в душевую, запереться на задвижку, а она потеряла несколько мгновений, хватая полотенце с соседней кровати и обматывая его вокруг себя. Нестерпимо сделалось стоять вот так, голой и беззащитной, перед этим мужиком, жадно глядящим на нее!

Не отводя от Алёны глаз, он начал медленно подниматься.

Тут уж она не мешкала – отпрянула в душевую, вцепилась в тугую задвижку и с силой закрыла ее. Припала к двери, тяжело дыша… но мгновение безопасности оказалось иллюзией: Грицко рванул дверь посильнее – и та распахнулась, защелка отлетела.

Алёна выставила вперед руки:

– Ты что? Пошел вон! Я буду…

Он сгреб ее за талию клешнятой лапищей и сильно рванул к себе:

– Будэшь, а як же ж? Ах ты, моя цацонька! Будэшь, будэшь…

Полотенце полетело в сторону, как жухлый осенний лист. Вообще силища в этих руках была необыкновенная. Старпом так сдавил Алёну, что она не могла дышать, бестолково молотила немеющими руками по мощным плечам, не причиняя Грицку никакой боли. Он только постанывал от удовольствия, волоча Алёну обратно в каюту:

– У, яка ж ты горячка! А ну, ще вдарь мене!

Она только собралась исполнить его просьбу, как Грицко с силой оттолкнул ее от себя – и Алёна впечаталась спиной в койку. Попыталась вскочить, но была тотчас опрокинута таким тычком в грудь, что подавилась рвавшимся криком.

Вот это силища! Где сравняться с ним рыхлому Алиму и тем хилякам-арабам, которых он приводил! С ними Алёна еще пыталась как-то драться, пока жуткая Фейруз не лишила ее всякой воли к сопротивлению. А если бы в Аммане оказался Грицко, никакой Фейруз не понадобилось бы. Он же убьет, убьет ее следующим ударом, он же не соображает, что делает, не соразмеряет своих сил!

– Яка ж ты гарнесенька! – промурлыкал Грицко. – Хочь и лысенька, а все ж гарнесенька! Други дивчинки волосья на лобке бреють, а ты на лбу! – Он хохотнул.

Пытаясь перевести дыхание, Алёна беспомощно лежала плашмя, глядя, как Грицко расстегнул темно-синие форменные шорты и одним движением бедер спустил их вниз. Она зажмурилась, не желая видеть того, что восставало из черной гущи волос, и вдруг до нее дошло, что сейчас произойдет. До этого все, даже жадные руки Грицка, даже его удары были словно бы чем-то нереальным, как страшный сон, от которого надо только проснуться… Теперь Алёна сообразила, что проснуться не удастся.

Грицко ринулся к ней, и тогда, сильно поджав ноги, она резко распрямила их, угодив ему в грудь.

Грицко отлетел к двери, ударился в нее, а потом его так же стремительно отбросило вперед, словно резинового. Такое впечатление, что двери, как и Алёне, было до тошноты противно его прикосновение! Алёна едва успела вскочить с кровати, как Грицко плюхнулся на нее вниз лицом и на какой-то миг замер, постанывая. Этого мгновения Алёне хватило, чтобы с изумлением взглянуть на дверь-помощницу – и понять, что дверь тут ни при чем. В проеме стоял какой-то мужчина, и именно его толчок поверг охальника Грицка плашмя.

«Еще один?» – была первая, исполненная ужаса мысль. «Я его где-то видела», – мелькнула вторая. «Юрий?!» – прилетела третья.

Точно, это был он – какой-то ужасно бледный, еще более высокий и худой, чем запомнилось Алёне. Не глядя, сорвал покрывало с ближней койки, швырнул его Алёне, даже не удостоив ее взглядом, а потом ринулся вперед и сгреб Грицка за плечи, подняв его на воздух. На миг мелькнуло изумленное лицо старпома, влекомого к двери, и тут же он оказался вышвырнут из каюты сильнейшим броском. Загудела переборка, в которую влип Грицко. Алёна еще успела увидеть, как он, вытаращив глаза, сползает на пол, но Юрий тут же захлопнул дверь и повернул ручку.

Из коридора послышался стон, захлебывающийся мат, затем Грицко выкрикнул:

– Выкину за борт, разрази меня гром! На хрен выкину! – Далее последовало нечто, к счастью, непереводимое.

Вслед за этим послышались неуверенные шаркающие шаги, которые вскоре стихли.

Грицко ушел – теперь, надо думать, окончательно. Но Алёна все еще не могла поверить в это.

– У него ключи, – выдавила Алёна.

Юрий глянул исподлобья, но тотчас отвернулся, и она сообразила, что как поймала покрывало, так и держит его в охапке. Торопливо обмоталась на манер сари, и Юрий осмелился посмотреть на нее. По лицу его скользнула слабая улыбка, в руках что-то зазвенело:

– Нету у него больше никаких ключей.

На его пальце качалась знаменитая связка, имущество «второго после Бога».

Алёна обреченно закрыла глаза.

– Ну, все… Теперь мы пропали. Точно: или за борт выкинет, или высадит на берег, или пограничникам сдаст.

Юрий недобро покосился на нее:

– Может, мне пойти перед ним извиниться? А то пошли вместе: я попрошу прощения, а вы молча возьмете его за руку и приведете обратно. Похоже, я вообще появился не вовремя. Наверное, неправильно понял сцену, которая здесь происходила?

Алёна глянула на него исподлобья. Ладонь у нее опять зачесалась. Может, то, что не досталось Грицку, влепить этому наглецу?

– Ладно, извините, я не то хотел сказать, – буркнул Юрий, отводя глаза. – Просто меня такое зло взяло, когда увидел, что вы вместе с ним с конкурса уходите! Подумал…

– Интересно, а почему вы подумали именно это? – холодно спросила Алёна, чувствуя, что ее начинает бить озноб.

Плохо дело. Кажется, начинается истерика. Только этого не хватало! Надо сделать так, чтобы этот Юрий ушел как можно скорее. Если она сейчас сорвется…

– Разве не о чем было больше думать? Или, может, у меня на лбу стоит клеймо профессиональной проститутки?

Его лицо будто огнем опалило.

– Еще раз прошу прощения. Просто за время этого дурацкого конкурса столько народу расползлось парами по каютам… – Он слабо усмехнулся. – Мои соседи тоже удалились со своими дамами. Уж не знаю, как они там будут устраиваться в каюте, по очереди или все вместе? Конечно, у них сегодня праздник: я наконец-то перестал их доставать своей морской болезнью. Всю эту неделю буквально пластом лежал, сам себе опротивел. Никогда не думал, что окажусь таким слабаком…

Вдруг Юрий умолк и растерянно уставился на Алёну. Она злорадно усмехнулась. Наконец-то до него дошло, что она сказала: насчет профессиональной проститутки. Долгонько же земляк соображает!

– Чего уставились? – спросила грубо, желая сейчас только одного: остаться одной.

О господи, как он смотрит, как отводит глаза, как они шныряют с лица на голые плечи, на небрежно прикрытое тело, которое он только что видел неприкрытым!

Нервно облизнул губы. Нет, это проклятие какое-то. А ведь ей казалось, что он-то раньше смотрел на нее иначе, совсем иначе! Но все та же похоть в его глазах, все та же извечная, проклятущая мужицкая похоть, от которой ей, наверное, не избавиться вовеки веков.

– Спорим, я знаю, о чем вы хотите меня спросить? – попыталась усмехнуться, едва справляясь с трясущимися губами. – Сколько я беру за сеанс, правда? Не стоит даже и спрашивать: вам не по карману. Если уж мы с Грицком не сошлись в цене, то вам тут тем более делать нечего.

– Успокойтесь, – пожал он плечами. – У меня и в мыслях не было… Я просто подумал, что вы совсем не похожи на профессиональную проститутку, вот и все.

Что это за выражение у него в глазах? Уж не жалость ли? Скажите, пожалуйста! Жалость, в самом деле… А подите вы все со своей жалостью!

– Не похожа? – с провизгом усмехнулась Алёна. – Вы их что, много видели, проституток? Очень даже похожа, не сомневайтесь. Я в Аммане этим самым и зарабатывала. Замечательное местечко Амман для русских гурий!

Ей попала вожжа под хвост, и остановиться в своей ненависти к себе было уже невозможно.

– Кстати, насчет того, на кого я похожа или не похожа… – Алёна близко шагнула к Юрию и, не отдавая отчета, что делает, принялась распутывать свое импровизированное сари. – А на профессионального убийцу я как – похожа?

Он передернул плечами:

– Алёна, вы соображаете, что говорите? Я понимаю, перенервничали из-за этого поганого хохла, но нельзя же так…

– Ничего вы не понимаете! – крикнула она, почти с блаженством уступая накатывающейся истерике. И то слишком долго держалась, просто удивительно, что не сорвалась раньше. А теперь – плевать, плевать на все! – Я убила двоих. Одну женщину в Нижнем Новгороде, но это нечаянно, это просто так получилось, меня даже судить не стали, ну а в Аммане меня точно полиция разыскивает. Я так же шарахнула Алима об стенку, как вы сегодня Грицка шарахнули, но Грицко живой, а Алиму не повезло. Сволочи! Сволочи, все вы сволочи… – Она замотала головой. – Могла бы – еще двадцать раз убила бы его, тварь поганую! Ну как? Теперь верите?

Она отбросила покрывало и пошла, пошла по кругу в первых движениях арракс аш-шаркий, напевая мелодию, поводя бедрами и высоко вздымая руки, чтобы груди приподнялись, колыхнулись волнующе…

Юрий, упрямо наклонив голову, бледный, прошел как бы сквозь нее, рванул дверь, забыв, что она заперта на ключ.

Алёна потерянно замерла посреди каюты, опустила руки…

Ее вдруг как-то отпустило . Только дрожь осталась, а туман, поселившийся в голове, выдуло мгновенно. Смотрела молча, беспомощно в спину человека, стоявшего около двери…

Он оглянулся, пожал плечами, потом медленно подошел к Алёне и, подняв с полу покрывало, набросил ей плечи:

– Ладно, хватит. Прикройся.

Ее бил такой озноб, что зуб на зуб не попадал.

Юрий подвел ее к койке, Алёна послушно легла, свернулась калачиком.

– Х-хол-лод-д-дно…

Юрий покачал головой, заглянул в рундук под койкой, достал одеяло, потом другое, третье. Сел рядом.

– Эй, может, врача позвать? У тебя, часом, не малярия?

– Н-нет. Н-нерв-вы…

– А, так ты ко всему прочему еще и профессиональный псих?

Алёна испуганно глянула на него, но увидела улыбку – и закрыла глаза, чтобы спрятать внезапные слезы. Высунула из-под груды одеял руку, вцепилась в его пальцы – они были просто раскаленные по сравнению с ее ледяными!

– Не уходи. Пожалуйста, не уходи…

– Ладно.

Алёна Васнецова. Январь 1999

Фаина Павловна вошла в операционную, как всегда, с таким видом, словно ей предстояло свершить бог знает какие великие дела: шаг стремительный, руки в перчатках на отлете, из-под колпачка ни волосиночки не выбивается, брови сосредоточенно сведены, невидимые сейчас под марлевой повязкой тонкие губы – Алёна это наверняка знала – стиснуты в ниточку. Полная боевая готовность к превращению блудницы в голубицу!

Маленькая женщина, лежащая на кресле, смотрела на Фаину, как кролик – на удава, вползающего в его клетку. Алёна чуть не фыркнула, однако сдержалась, потому что Фаина ей этого никогда не простила бы. Боже упаси, знали в центре, если до Малютиной долетят хоть какие-то смешки или пересуды на ее счет или хотя бы на счет ее пациенток. Фаина Павловна всерьез считала, что в основе благосостояния центра лежит именно ее святая деятельность по втиранию очков мужикам, а всякие там подтяжки стареющих прелестей или отсосы жира с толстых животов – это от лукавого. Ничего не скажешь: возвращение девственности – удовольствие дорогое. Когда у Фаины появлялась новая пациентка, всем остальным сотрудницам можно было рассчитывать хоть на небольшие, но все же премиальные.

Но эта женщинка, сложением больше похожая на пожилую девочку, вряд ли принадлежит к денежным слоям общества… Хотя как знать, если заявилась сюда и записалась на операцию! Впрочем, Фаина, помнится, что-то такое говорила, будто за нее платит жених, кавказец, которому до смерти приспичило жениться на девственнице. То есть именно на этой конкретной девственнице.

– Приступим? – бодро вопросила Фаина, устремляя пронзительный взгляд в глаза будущей девушки, и та от страха просто-таки заелозила голым худеньким задом по клеенке.

– Больно будет? – спросила жалобно – наверное, уже в пятый раз, и Алёна устало вздохнула, потому что малость притомилась отвечать на этот вопрос. Ответа пациентка словно бы и не слышала: кивала, а через несколько минут снова спрашивала обморочным шепотом: «Больно будет?..»

– Ну, Надюша, мы же сто раз про это говорили! – рассеянно ответила Фаина, пристальным взором глядя на тощий живот и до блеска выбритый лобок пациентки. – Аборт с укольчиком когда-нибудь делала? По времени примерно то же самое, по нашим усилиям – раз в десять сложнее, по твоим ощущениям – тихий сладкий сон, за которым последует исполнение всех желаний…

И она заговорщически глянула в глаза пациентки, словно знала об этих мечтаниях что-то особенное.

Алёна увидела, что бледные худые щеки Надежды зарозовели, глаза заблестели, внезапно наполнившись счастливыми слезами, и все ее такое обыкновенное и даже, прямо скажем, некрасивое личико преобразилось, внезапно похорошев. Алёна несколько раз растерянно моргнула, изумленная этим волшебным превращением лягушки в царевну, однако злые чары уже снова сомкнулись над лицом Нади, натянув на него прежнюю неказистую маску.

Батюшки! Да она, похоже, по уши втрескалась в этого своего кавказца и натурально на все готова, только бы им завладеть!

– Начинаем, – сказала Фаина Павловна, и Алёна взялась за флакон с дезраствором, чтобы смазать, так сказать, операционное поле, как вдруг в глазах врача мелькнуло озабоченное выражение, и она наклонилась над животом пациентки: – А это что такое?

Ничего особенного, на взгляд Алёны, над синеватым лобком не наблюдалось, только маленькая родинка-папиллома, однако в голосе Фаины звучал такой ужас, как будто ей по меньшей мере довелось наблюдать воочию признаки чумы египетской. Пациентка мгновенно занервничала, попыталась приподняться и поглядеть, что привлекло внимание врача, но Фаина властным жестом заставила ее снова лечь:

– Не дергайся, Надюша. Все в порядке. Алёна, смажь-ка папилломку йодиком, давай по-быстрому.

Рука Алёны зависла над столиком в поисках флакона с йодом. Вот странности, его нет. Подошла с шкафчику с лекарствами, который стоял в глубине операционной, но йода не оказалось и там.

– Ну, моя дорогая… – пожала полными плечами Фаина Павловна. – Непорядок, непорядочек. Пойди-ка принеси и сделай все как надо. Уж не знаю, чем твоя голова занята. Если опять за Ингу переживаешь, то вот мой тебе совет: плюнь ты на нее! Взрослая девка, своим умом живет, у нее своя судьба, и не тебе…

Алёна закрыла двери операционной, отсекая рассудительный голос Фаины Павловны.