Мемуары

Таким образом, Господин Граф и маркиз д’Анкр стали союзниками, а в деле, касающемся герцога де Сюлли, к ним присоединились и министры. Однако удаление герцога де Сюлли было отложено в связи со следующими событиями.

Граф Суассонский, будучи губернатором Нормандии, был обязан выехать туда, чтобы возглавить заседания Провинциальных Штатов, а в его отсутствие герцог де Сюлли накануне Рождества вновь затеял очередную ссору в совете с Вильруа все по тому же поводу и дошел при этом до такой брани, что Вильруа был вынужден удалиться в Конфлан до возвращения Господина Графа. Историю впадения в немилость герцога де Сюлли мы закончим чуть позже.

Однако не могу не упомянуть о том, что еще до истечения этого года в Испании состоялся самый дерзкий и варварский совет из всех известных в истории предшествующих веков, что дало Франции повод подтвердить свое человеколюбие и свою набожность.

Испания была заполнена мавританцами, называемыми так потому, что они происходили от мавров, которые когда-то завоевали Испанию и семь веков подряд управляли ею.

Преследования со стороны короля, презрение, с которым к ним относились христиане, привели к тому, что большинство из них тайно сохранили веру своих предков, направленную против Бога, поскольку они чрезвычайно ненавидели людей.

С ними обращались как с рабами, и они стремились найти способ вернуть себе свободу; подозрение в том, что все к тому и идет, привело к их поголовному разоружению, особенно в королевствах Гранады и Валенсии, где почти весь народ был заражен этим ядом; им не разрешалось носить даже кинжалы, если они не были затуплены.

Испанский совет, посчитав, что покойный Король затевал большой поход против них, опасался также, что потомки мавров воспользуются случаем, чтобы разжечь войну в сердце их государства. Дабы предупредить эту опасность, вполне реальную, король-католик в начале этого года повелел всем этим людям покинуть Испанию с их семьями, дав на это всего месяц, в течение которого им было разрешено продать скарб и увезти с собой его стоимость, но не в деньгах, а в товарах страны, не запрещенных к вывозу; жилища же их были конфискованы в пользу короля.

Те, кто жил рядом с морем, погрузились на корабли и отправились в земли варваров – кстати говоря, все иностранные корабли в портах были арестованы; остальные направились к границе Франции.

Невозможно представить себе жалость, которую внушал этот несчастный люд, лишенный всего своего имущества, изгнанный из страны, ставшей ему родиной; те из них, кто исповедовал христианство, а таких было немало, были достойны еще большего сострадания, поскольку, как и другие, они были изгнаны в страны варваров, где над ними нависла опасность насильственного обращения в иную веру.

Женщины с грудными младенцами, с четками в руках рыдали и рвали на себе волосы под грузом обрушившихся на них бед, призывали на помощь Иисуса Христа и Деву Марию, с которыми их заставляли расстаться.

Герцог де Медина, командующий флотом андалузского побережья, высказал свое мнение совету Испании по поводу этого плачевного исхода, но получил новый приказ – не считаться ни с возрастом, ни с полом, ни с положением, так как государственный интерес заставлял добрых страдать за злых. Герцогу пришлось повиноваться, но он открыто заявил, что легко приказывать то, что невозможно исполнить без крайнего сострадания, когда видишь собственными глазами подобные муки.

Число изгнанных превысило восемьсот тысяч; по своему размаху это изгнание не уступало исходу евреев из Египта. Правда, между ними было два различия: первое – израильтяне вынудили египтян отпустить их, мавританцев же принудили покинуть страну; и второе – израильтяне ушли из чужой страны, чтобы обрести землю обетованную, а мавританцы покинули родину, чтобы очутиться в неведомых землях, в которых им предстояло стать иностранцами и, возможно, отказаться от своей веры.

Король Генрих Великий, предупрежденный о том, что некоторые из этих несчастных направляются в его королевство, заслужившее повсюду репутацию убежища для страждущих, опубликовал в феврале ордонанс, обязывающий должностных людей и чиновников объяснять людям на границе, что пожелавшим жить в католической вере и подтвердившим это в присутствии епископа Байонского впоследствии будет разрешено проживать в его государстве, по эту сторону рек Гаронна и Дордонь, где их примут после совершения акта веры перед епископом той епархии, в которой они пожелали бы остаться на жительство.

Остальным, избравшим магометанство, предоставят корабли, чтобы они могли добраться в земли варваров.

Смерть этого великого Короля опередила исполнение его воли, но Королева тщательно выполнила ее.

Нашлись чиновники, злоупотребившие властью при выполнении этого богоугодного дела и совершившие множество преступлений и даже несколько убийств несчастных, пожелавших отправиться в земли варваров; но их так наказали, что это отбило охоту у других творить подобное.

В этом же году скончался курфюрст Пфальцграфский, чья смерть заслуживает быть отмеченной как предзнаменование многих бед, случившихся в следующие годы из-за неуемного честолюбия его сына, который, следуя советам герцога Буйонского и некоторых других его союзников, был, по мнению многих беспристрастных людей, справедливо лишен своего государства за то, что захотел слишком несправедливо захватить другие.

Этот случай разжег пожар в христианском мире⁷⁴, он горит до сих пор, и одному Богу известно, когда удастся его погасить.

1611

Первый год регентства Королевы, о котором мы говорили в предыдущей книге, не сохранил того величия, с которым Генрих Великий правил своим государством. Началось все с раздоров между министрами: если уж собирались вместе три министра, то лишь для того, чтобы сговориться, как половчее изгнать четвертого.

Мы уже упомянули причину, по которой многие хотели избавиться от герцога де Сюлли. Граф Суассонский, к которому обратились министры, зная о его давней вражде с де Сюлли, возглавил эту партию и привлек в нее Господина Принца.

Действовал он не спеша, желая убедиться в выполнении данных ему обещаний, касающихся удовлетворения его собственных интересов, особенно в том, что касалось женитьбы его сына, принца д’Эгийонского, на м-ль де Монпансье: по замыслу заговорщиков министры должны были посодействовать тому, чтобы Королева согласилась на этот брак.

Как только он вернулся из поездки в Нормандию, министры стали торопить его с исполнением задуманного: он было взялся за дело без особой охоты, но случились две ссоры, которые сблизили графа Суассонского и Кончини, также участвовавшего в этом деле, после чего его старания заметно возросли.

Первая ссора произошла 3 января между г-ном де Бельгардом и маркизом д’Анкром. Помимо жилья, которое его жена занимала в Лувре, последний захотел получить в тот год, когда он исполнял обязанности первого камер-юнкера, и жилье, полагавшееся ему, как он считал, по чину. Бельгард отказал ему в просьбе так резко, что завязалась ссора. Сознавая, что враждебная сторона имеет перевес при дворе, маркиз д’Анкр решил, что стоит заручиться поддержкой графа Суассонского; с этой целью он использовал маркиза де Кёвра, которому Принц очень доверял; он сказал ему, что, хотя Господин Принц и герцог д’Эпернон предложили ему свое посредничество, чтобы уладить это дело, он хотел бы все же, чтобы посредником в нем стал Господин Граф, в руки которого он вручает свои интересы и свою честь, и делает это с тем большей охотой, что готов считаться больше с интересами Господина Графа, чем со своими.

Зная, что наибольшая мудрость придворного состоит в том, чтобы не упустить благоприятной возможности добиться своего, граф Суассонский, которому не составляло труда использовать маркиза в своих интересах, повел себя в этом деле так, что, несмотря на уловки герцога д’Эпернона, обиженного тем, что обошлись без него, сделал все, дабы расстроить его и довести до разумного конца, не вызвав при этом недовольства со стороны герцога де Бельгарда.

Маркиз был так доволен этим, что пообещал ему уговорить министров согласиться с женитьбой его сына на м-ль де Монпансье; чтобы обеспечить их согласие, он взялся склонить Господина Графа довести до конца вместе с министрами заговор против герцога де Сюлли.

Таким образом, министры, желавшие лишь временно поддержать их, чтобы затем спокойно править до совершеннолетия Короля, посоветовали Королеве согласиться на женитьбу, которой добивался граф Суассонский для своего сына; при этом они не учли, что тем самым нанесли оскорбление кардиналу де Жуайёзу и герцогу д’Эпернону, союзникам вышеназванной принцессы, – и те, как только об этом было объявлено публично, бросились к Королеве, упрекая ее в том, что она дала свое согласие, не посоветовавшись предварительно с ними.

Граф Суассонский принес свои извинения, объяснив, что поступал так из осторожности, а поскольку это дело касалось только Короля и Королевы, он посчитал, что обязан заручиться согласием Ее Величества, прежде чем что-то предпринимать; но они не приняли его извинений и до самой его смерти относились к нему холодно.

А вскоре последовала и вторая ссора: между ним и принцем де Конти, а позже и с домом Гизов. Кареты графа и принца повстречались в шумном потоке повозок – кто-то должен был уступить дорогу, берейтор графа Суассонского, не узнав карету принца де Конти, с бранью остановил ее, обеспечив проезд карете своего хозяина; тот, сообразив, в чем дело, немедленно послал передать свои извинения принцу де Конти, уверяя его в том, что вовсе не хотел оскорбить его, что это было чистейшим недоразумением и он остается его преданнейшим слугой.

Он надеялся, что этим жестом смягчит обиду, но на следующий день г-н де Гиз сел на коня и в сопровождении сотни дворян отправился навестить принца де Конти, причем путь лежал мимо дворца графа.

Граф Суассонский, который счел, что ему брошен вызов, захотел выехать им навстречу, причем к нему присоединились его друзья и Господин Принц со своими приближенными. Будучи предупреждена об этом и боясь возможных неприятностей, Королева послала просить Господина Графа не покидать свой дом, а также потребовала от г-на де Гиза, чтобы тот вернулся к себе; тот повиновался, не встречаясь с Королевой, а Господин Граф проследовал к ней в Лувр.

Господин де Гиз сразу согласился с предложением Королевы отправиться на встречу с Господином Графом под видом обычного визита, чтобы представить ему извинения и заверить его в своей преданности, но когда он рассказал об этом г-ну дю Мэну, искра раздора между домами Гизов и Бурбонов вспыхнула вновь; тот убедил его отказаться от этого шага и от слова, данного Королеве, и, наконец, чтобы довести дело до конца, г-н дю Мэн отправился на следующий день к Королеве и там, в присутствии самых знатных особ двора, принес извинения за своего племянника, заверяя Ее Величество в том, что все Гизы будут поддерживать с Господином Графом отношения лояльности, чести и приличия, что они будут относиться к нему с почтением, если он будет отвечать им тем же.

На что Королева заявила, что передаст это Господину Графу и будет просить его принять извинения и забыть о случившемся.

Проявление неуважения к Королеве со стороны герцога Гиза, нарушившего данное ей слово, свидетельствовало о разладе в Совете, о слабости Королевы, о падении ее авторитета, который может быть только большим или не существовать вовсе. Опыт подсказывает нам, что гораздо легче поддерживать его нерушимость, чем помешать полному его падению в случае причинения ему малейшего ущерба.

Почти в то же время Королеве удалось благодаря своей бдительности погасить крупную ссору, которая могла бы иметь серьезные последствия, не будь она быстро улажена.

Однажды, когда она была за столом, из покоев донесся какой-то шум; ей сообщили, что там завязалась драка; хотя это не подтвердилось, но брани и оскорблений было предостаточно. Барон де Ла Шатенрэ, капитан ее гвардейцев, человек смелый, но неотесанный, решил, что герцоги д’Эпернон и де Бельгард хотят помешать ему добиться от Королевы поста губернатора. Увидев, как они выходят из кабинета Ее Величества, он набросился на них с упреками, из которых стало ясно, что они были весьма выгодны герцогу д’Эпернону и оскорбляли герцога де Бельгарда. Выведенные из себя, они постарались извлечь выгоду из этого скандала; Шатенрэ как раз этого и добивался.

Этот скандал мог бы причинить большой вред двору, если бы Королеве не посоветовали обратить на него особое внимание: и впрямь это было уж слишком, ведь скандал произошел в ее покоях, чем было проявлено явное неуважение к ее особе.

Она охотно поручила бы все, что касалось ее лично, Шатенрэ, который уже однажды спас ей жизнь, но для него же было лучше, чтобы она наказала его для видимости, дабы успокоить герцогов, а потому она легко дала себя уговорить отправить его в Бастилию, где он вовсе не чувствовал себя пленником, – тем самым она помогла ему выбраться из ситуации, в которую он опрометчиво угодил.

Вскоре после этого произошла попытка избавиться от герцога де Сюлли; граф Суассонский подговорил на это Господина Принца; маркизу де Кёвру было поручено выяснить, что думает по этому поводу герцог Буйонский, – ответ был таков: с герцогом де Сюлли не случится ничего такого, чего бы он не заслужил; но он не хотел этому содействовать, поскольку в этом не было необходимости, и кроме того, гугеноты могли бы упрекнуть его в том, что он удалил одного из них.

Господин Принц и граф Суассонский первыми говорили об этом с Королевой, за ними последовали министры, последний удар герцогу де Сюлли был нанесен маркизом д’Анкром.

Вот так в начале февраля герцогу пришлось удалиться от дел, сохранив то, что удалось приобрести за годы службы, но печалясь тому, что отныне утрачена та большая власть, с которой он исполнял свои обязанности, и ненавидя свой необузданный нрав. Справедливости ради следует сказать, что первые годы его службы были безупречны, а последние не так уж и плохи, но ему они принесли больше, чем Государству.

Не успел он уйти в отставку, как кое-кто постарался добить его окончательно.

С этой целью попытались разрушить брак маркиза де Росни с дочерью маршала де Креки, чтобы не иметь во главе маршала де Ледигьера: при посредничестве маркиза де Кёвра герцогу Буйонскому было предложено стать губернатором Пуату вместо маршала де Ледигьера, а когда герцог, казалось, был готов согласиться, к нему направился маркиз д’Анкр с открытым пожеланием Королевы, правда, в конце концов она изменила свое мнение по поводу бывшего важного вельможи: и то верно, к чему дурно обходиться с человеком, услуги которого были так полезны Франции. Впрочем, будучи полезен другим, он был полезен и самому себе.

Должность суперинтенданта была поделена между президентом Жаненом, г-дами де Шатонефом и де Ту, которые были назначены управлять финансами, причем последний – дабы избавить его от претензии на первенство среди президентов, которое якобы шло от его шурина президента де Арлэ; папский нунций всячески возражал, в связи с «Историей» подозревая его в том, что он не испытывал чувств, которые настоящий католик должен испытывать по отношению к Церкви. Чтобы добиться удаления де Ту, министры убеждали Королеву в том, что от его жестокости пострадают многие, что, помимо его характера, толкавшего его обращаться неучтиво с теми, кто выше его, он вел себя так, чтобы иметь право быть весьма невежливым и с ней, что он так же вел себя и с покойным Королем, который терпел его как в силу своей необычайной доброты, так и потому, что считал, что этот варварский характер отпугивал тех, кто обрушивал на него поток просьб и ходатайств, но что времена изменились и больше не позволены вольности подобного типа по отношению к господину и оскорбления, которым стал бы подвергаться каждый в силу огорчения, причиняемого его упрямством, что, хотя он и действовал не слишком осторожно в делах, он тем не менее не приписывал себе славу и последствия добрых советов, принадлежавших другим.

Что к тому же, если ему удавалось неплохо вести дела Короля во времена его правления, он не забывал и о своих интересах: заняв сначала должность с рентой в шесть тысяч ливров, он закончил суммой больше ста пятидесяти тысяч, это вынудило его забрать из счетной палаты декларацию о своем имуществе, которую он представил в канцелярию, когда занял финансовую должность, чтобы потом не пришлось представлять подписанные им собственноручно документы – свидетельства того, как обогатился за счет королевской казны. Министры добавили, что самое время покончить и с должностью суперинтенданта финансов, дающей слишком много власти тому, кто ее занимает. И предложили разделить ее среди нескольких судейских: так и Королеве легче стало бы управлять ими, нежели одним человеком, да к тому же дворянином, в силу своего положения обычно заносчивым.

В одном они не признавались – в своем желании, избавившись от могучего противника, оставить себе всю полноту власти, которую давала его должность, и разделить ее между собой. Канцлер также желал соединить эту власть со своей, что и случилось. Президент Жанен стал генеральным контролером, остальные – управляющими финансами, полностью зависящими от Жанена, ничего не способными решить без его ведома.

Лишь Гизы встали на защиту герцога де Сюлли и попытались помешать его падению или хотя бы задержать его, но вовсе не из любви к нему, а скорее из неприятия графа Суассонского и Бурбонов. Из придворных лишь Бельгард заступился за него из-за его тесной связи с людьми Гиза, хотя и был его заклятым врагом, поскольку тот жестоко обращался с ним во времена покойного Короля.

Как мы рассказали в предыдущей книге, герцог де Сюлли в момент кончины своего господина повел себя трусливо и с тех пор пребывал в растерянности, что ясно показывает: люди тщеславные и вероломные далеко не всегда самые смелые, а робкие личности в минуту опасности, по их мнению, угрожающей их жизни, ведут себя так же, как и тогда, когда видят, что самое большое, чего они могут опасаться, – это крах их состояния.

Королева отобрала не только его должность, но и управление Бастилией, где находилась королевская казна.

Хотя случившееся не застало его врасплох и он уже давно видел приближение конца, он все же не сумел встретить его достойно.

Он уступил потому, как ему некуда было деваться, но при этом горько сетовал; а когда Королева напомнила ему о том, что ранее он уже неоднократно просил об отставке, он ответил, что делал это, не думая о том, что его могут поймать на слове. Сперва он попросил о награде, затем, придя в себя и заметив свое малодушие, выразил сожаление по поводу сделанных ему предложений, словно не сам напросился на них.

Правда, речь шла лишь об отступном для него, от которого благородные души зачастую отказываются, будучи способными сами воздать себе должное.

Нечасто великие мира сего, падая с вершины, не увлекают за собой многих других; но поскольку падение этого колосса не повлекло за собой никого, не могу не отметить разницы между теми, кто завоевывает сердца обязывающими поступками и своими заслугами, и теми, кто просто подчиняет их своей власти.

Первые настолько привязывают к себе друзей, что те следуют за ними и в счастье, и в невзгодах, чего нельзя сказать о вторых.

Пока при дворе свершаются все эти перемены, герцог Савойский, который к моменту смерти покойного Короля подготовился к войне против испанцев, а затем сговорился с ними, перевел свои войска из Пьемонта в Савойю с намерением выиграть время для осады Женевы.

Следует заметить, что Женева издавна была под защитой Генриха Великого; еще покойный Санси, будучи послом в Швейцарии, в 1579 году первым вел переговоры о вечном союзе этого города с французским Королем.

Генрих III, соглашаясь с этим и скрепив этот союз договором между французской короной и Лигами, сделал так, что кантоны обязались поставлять людей для обороны Франции в случае нападения на нее кого-нибудь из соседей; позже Женева стала участницей Вервенского мира в качестве союзницы и члена союза Лиг.

Герцог Савойский, посматривавший в сторону Женевы, в которой был заинтересован, ни разу не осмелился открыто напасть на нее; он лишь попытался захватить ее врасплох, прежде чем Король, неизменно выражавший свою готовность защищать ее, пришел бы ей на помощь – это Король предупредил жителей о последнем нападении Ле Террайля на город, тот был схвачен в районе Во и обезглавлен.

Как только пошли разговоры о замыслах герцога Савойского, к нему примкнули многие видные гугеноты, с другой стороны, Королева послала к герцогу г-на де Баро, чтобы убедить его сложить оружие, напоминая о том, как ревниво относятся к нему соседи, а также о том, что не потерпит авантюру, которую, как говорили, он затевает против союзников короны.

Ответ, который привез де Баро, не удовлетворил Ее Величество, а потому она послала к нему Ла Варенна, и тот убедил его распустить свою армию, поскольку было ясно: его планам не суждено осуществиться.

Бельгард, который по получении новости о замысле герцога был послан туда губернатором, захотел было посетить все крепости края, но столкнулся с неприветливым приемом в Бург-ан-Брес, где некоторые из его людей были обстреляны из мушкетов.

Господин д’Аленкур, для которого эта крепость была зубной болью, поскольку находилась слишком близко к Лиону, в силу чего тот уже не мог служить пограничным городом, а следовательно, сильно терял в своей значимости, воспользовался этим случаем, чтобы посоветовать Королеве снести укрепления крепости Боэс под предлогом того, что сам Боэс – гугенот, а также того, что все швейцарцы из Женевы, Бурга и г-н де Ледигьер, принадлежавшие к одной партии, слишком близки друг к другу. Можно было вознаградить крепость, назначив туда католика, пользующегося доверием Короля, и сохранить ее, но предпочли дать Боэсу сто тысяч экю отступного, а затем крепость снести. Конечно, сохранить ее было бы в интересах Государства, но общим злом для всех государств является то, что зачастую интерес частных лиц берет верх над государственным.

Принц де Конде, который со времен покойного Короля правил в Гиени, выразил желание заполучить Боэс, чем вызвал некоторое подозрение у Королевы. Тем не менее, убедившись в неизменности его желания, она не сочла необходимым формально противиться этому, но распорядилась всем так, что даже если бы он и захотел причинить ей какой-нибудь вред, то был бы не в силах это сделать.

Герцог д’Эпернон использовал это подозрение – в тот момент, когда, разочарованный, он собирался покинуть двор, ему было поручено наблюдать за действиями Принца; перед отъездом он был щедро обласкан.

Уже приближалось время ассамблеи в Сомюре, каждому она представлялась бурей, угрожавшей Франции, но вскоре наступил штиль, а замыслы мятежников, которые попытались воспользоваться нашими бедами и призвали к оружию на этой ассамблее, были разоблачены.

Чтобы лучше осознать то, что случилось на этой ассамблее, следует помнить, что сразу после кончины Короля сторонники так называемой реформированной религии принялись размышлять, как воспользоваться малолетством нового Короля и растерянностью, неизбежной в любом государстве после потери великого Государя. Чтобы добиться своего, они требовали созыва Генеральной ассамблеи с еще большим упорством оттого, что в этом году заканчивался срок, установленный эдиктом 1598 года⁷⁵ для назначения их представителей в ассамблею.

Королева-мать, провозглашенная регентшей, и совет, созданный при ней, считали, что гугеноты непременно составят наказы, трудность выполнения или нереальность которых толкнет их на крайности; дабы выиграть время, им вовсе не дали королевскую грамоту для проведения ассамблеи в этом году, а только в следующем, то есть в 1611-м, и как раз в городе Сомюре.

Следует заметить, что страшная весть о кончине Короля застала г-на де Сюлли при исполнении служебных обязанностей, тогда как г-н де Буйон был в это время удален от двора. Первый способствовал намерениям Ее Величества, а второй пожелал, чтобы партия гугенотов признала его своим; в конце концов в период между выдачей королевской грамоты и проведением ассамблеи г-н де Буйон разослал по провинциям гонцов к протестантским пасторам с посланиями, предписывающими составить наказы Провинциальных ассамблей, которые должны были предварять Генеральную ассамблею. Эти послания, содержавшие лишь жалобы и ходатайства относительно самых безнадежных дел, должны были обеспечить Генеральной ассамблее бессрочность, но ввиду бессмысленности этого дело могло дойти либо до развязывания войны, призванной покончить с беспорядками, либо до примирения с ними по причине их бессилия.

Пасторы, вполне способные на поступки, шокирующие королевскую власть, проводят разъяснительную работу, доводят суть послания до Провинциальных ассамблей.

В то время как они занимаются этим в своих приходах, при дворе ситуация меняется: Королева приказывает г-ну де Сюлли уйти в отставку, а герцогу Буйонскому, напротив, приблизиться к Их Величествам.

Тем временем герцог де Роан был задет за живое удалением от двора своего тестя герцога де Сюлли. Согласовав свои действия, оба сочли, по свидетельству их друзей, что единственным выходом для них было поддержать и признать отправленные герцогом Буйонским послания. Впрочем, тот желал бы, напротив, вернуть их или дать знать о том, что обстоятельства изменились и он уверился, что двор был настроен в пользу их приходов, в чем он и постарался убедить министров. Не представляло труда внушить так называемым реформаторам, что его старания диктовались его выгодой, что он был ненадежным человеком и что, по всей видимости, следовало его опасаться.

Тем не менее он уверяет двор, что у него достаточно сил, чтобы быть избранным президентом Ассамблеи, а также друзей, чтобы помешать увеличиваться списку неприятных требований. Он убеждает всех, что дю Плесси-Морнэ, губернатор Сомюра, поддержит его как своего друга и человека, выражающего его мысли.

Наступили март и апрель, когда должны были состояться Провинциальные ассамблеи, предшествующие Генеральной, на которых должны были быть избраны депутаты.

Именно тут выяснилось, что все старания герцога Буйонского показать свою власть напрасны, а партия противников настолько усилилась, что добивалась своего и выбирала в депутаты самых мятежных своих представителей.

У провинций было много причин не доверять герцогу Буйонскому, более заинтересованному во дворе, чем в их деле; но они не желали следовать за другими вожаками, которые руководствовались обидой на плохое отношение к ним со стороны двора.

В мае все сошлись в Сомюре, там-то герцог Буйонский и узнал от друзей, что дю Плесси изменил свою позицию, что герцоги де Сюлли и де Роан приберегали его для себя, вместо того чтобы привести на пост президента – а было известно наверняка, что он полон решимости добиваться его, – это стало известно на следующий день, когда из ста шестидесяти голосов ему было отдано лишь десять. В помощники ему дали министра Шамье⁷⁶, а в писари – Деборд-Мерсье, двоих самых больших мятежников во всей Франции, что они и доказали в ходе всей ассамблеи, на которой первый то и дело призывал к огню и мечу, а второй – к иным крайним действиям.

Герцог Буйонский оказался в тяжелейшей ситуации не только в начале ассамблеи, но и в ходе ее, когда обеспечивал себе поддержку не больше двадцати двух голосов дворян и одного голоса священнослужителя, которые руководствовались не столько своей личной привязанностью к нему, сколько интересами и благом государства. Поскольку число благонамеренных значительно уступало числу неблагонамеренных, невозможно было помешать тому, чтобы наказы депутатам были составлены таким образом, что даже гугенотский совет не смог бы удовлетворить их.

Буассиз и Бюльон, депутаты от Короля на этой ассамблее, с начала и до окончания ее работы использовали свои возможности, чтобы взывать к разуму депутатов, но все их старания оказались напрасными.

На их запросы, переданные двору двумя депутатами, были получены ответы, но не так быстро, как того требовали обстоятельства, а лишь когда позволило время. Бюльон попытался выиграть время, 5 июня он обратился к ассамблее, убеждая депутатов не выходить за рамки их полномочий, стал разъяснять, что время несовершеннолетия Короля, как никакое другое, требует от них покорности и смирения.

Он убеждал их, что только таким образом они добьются полного удовлетворения своих наказов; он объявил им, что, поскольку ассамблея была разрешена Королем лишь для того, чтобы назначить депутатов, которые могли бы изложить свои жалобы, согласно эдикту примирения, ему было поручено Его Величеством передать им его высочайшее повеление приступить к назначению депутатов, а затем, после того, как они получат ответы, разойтись.

Эта речь застала мятежников врасплох: они считали, что невозможно так скоро принять столь смелое решение, явно идущее вразрез с их планами, и стали противиться королевской воле: мятежная партия была намного сильнее партии примирения.

Одни говорили, что повседневная практика и здравый смысл обязывают их подчиниться, а другие открыто призывали не терять время, игравшее на руку их приходам; в ответ на что президент г-н дю Плесси ответил, что на время несовершеннолетия Короля им следовало бы вести себя как взрослым людям.

После бурных прений ассамблея ответила г-ну де Бюльону, что не может ни назначить своих депутатов, ни распуститься.

Исходя из опыта нескольких ассамблей, созывавшихся и той и другой стороной, герцог Буйонский счел, что единственным выходом из этого хаоса может стать передача Королем полномочий людям своей партии, среди которых заправляли Шатийон⁷⁷, Парабер, Брассак, Вильмад, Гитри, Бертишер – всего числом двадцать три, – с тем чтобы они принимали наказы, назначали депутатов, если остальные откажутся это делать.

Когда эта депеша поступила от двора, оппозиция исполнилась таким гневом и яростью против означенной дворянской группы, что на заседании, где нужно было отвечать лишь «да» или «нет», председательствовавший на нем губернатор приказал спрятать мушкетеров над залом ассамблеи, чтобы использовать их в случае, если меньшинство не сумеет договориться с большинством. Но это меньшинство, состоявшее из людей знатных, было не робкого десятка – они не только отважились войти в зал ассамблеи, но и собрали на заднем дворе своих друзей, дабы те могли явиться по первому сигналу тревоги; их решимость заставила остальных смирить свой пыл и в конце концов 3 сентября дать согласие на назначение депутатов, а затем – с зубовным скрежетом – на роспуск ассамблеи.