Великая судьба России - Савва Морозов: смерть во спасение

Купец Кононов, сам еще нестарый, знал про молодецкую баталию своего ткача с гусаром Рюминым. Знал и то, что победителей в этом кровном деле не будет.

– Не говорил еще с ним?

– Говорил. Смеется сластобрюхий!

– Как не смеяться. Горяч ты, Савва, а под горячую руку по Владимирке как раз и загремишь. Что Покров, что твое Зуево, что губернский Владимир – на одной дороженьке. Как ни ерепенься, а в помещичьей крепости ты. В полной власти его.

– Так что делать-то? У моей Ульяши уже четвертый в брюхе вызревает.

– Эк у вас – арбузики поволжские! Придется помогать. Отработаешь?

– Как не отработать, хозяин! Вызволи только из неволи.

– Так опять же в неволю поступаешь. В мою.

– Из твоей я на твоей же деньге и выеду.

– Ну, смотри, Савва. Уговор дороже денег. Еду завтра же выкупать тебя из солдатчины.

И ведь выкупил купец-молодец!

Кроме душевной щедрости, то еще имел в виду: «Ткач золотой, а теперь и шелковый будет. Истинно: в долгах как в шелках».

– В тысячу рублей ты мне обошелся, Савва. Не забудешь?

– Не забуду, хозяин. Сполна расплачусь. Переведи меня на сдельную работу. Поденщина не для меня.

«Ну-ну», – подумал купец Кононов, давая полную власть рукам этого жадного до работы мужика.

Он сам так же из мещан в купцы выходил. Но этот-то еще в барской крепости?

Савва стоял у станка по двадцать часов в сутки и аршины шелковые гнал за семерых. А чтобы еще круче накручивался аршин, надомную работу брал. Для Ульянушки и пятерых ребятишек. Пятый еще по полу ползал, а остальные уже нитки сучили, бобины накручивали, да мало ли было подсобной фабричной работы. Записывая в конторскую книгу поденную выработку Саввы Морозова, купец Кононов диву давался:

– Не надорвешься, Савва? Бабу хоть пожалей.

– Вот из жалости к ней и стараюсь.

В далекие планы он купца не посвящал, а сам в своем Зуеве небольшой ткацкий амбар поставил. Пока лишь с четырьмя ткацкими станками. Мастерской шутливо называл, чтобы сельчане, а особливо Рюмин, зря не зарились.

Со своего дела доход-то стал гораздо быстрее расти. Года не прошло, как спросил купца:

– Чай, погашен должок, хозяин? Я хоть и неграмотен, но башкой-то кое-что подбивал. Сходятся у нас рубли-рублики?

– Сошлись уже, Савва, – без особой радости кивнул купец.

На руку он чист был, но понимал: ускользает от него золотой шелковый ткач. Тем более что Морозов опять кредит попросил. А купеческое правило таково: в частном кредите не отказывай, потому что проценты идут. Одно только и сказал:

– Ну-ну, Савва. Собственную фабрику ладишь?

– Хочу попробовать, – скромно потупился ткач.

– Дело это не всегда удачливое, – резонно заметил купец. – Но кредит дам. Коль прогоришь – возвращайся. Приму.

– Премного благодарен, хозяин, – назвал его, из уважения, по-старому, хотя теперь мог бы и не называть.

Размахнуться, подобно Кононову, он, конечно, не мог. А потому пока что положился на свои руки-ноги. И выделывать на своей домашней фабричке стал самое легкое: шелковые ажурные ткани и шелковые же ленты. На фабрике Кононова это он один и мог делать. Набранные с окрестностей крестьянские неумехи только портили дорогую ткань.

Жена Ульяна и теперь уже все пятеро сыновей, включая последних, Ивана и Тимофея, с утра до ночи, по-летнему светлому времени, горбились у станков над шелковой нитью.

Когда набиралось порядочно шелка, он еще с вечера укладывал свой торговый короб. В отличие от рыбного, прутяного, этот был щепной, легкий. Изнутри выложен чистой холстиной, а сверху, кроме крышки, закрывался еще и плотной парусиной. Снег ли, дождь ли – внутрь ничего не должно попадать. Товар нежный. Не рыба. Лямки стоящего у порога короба надевал с первыми петухами. Как ни ускоряй ход, до Москвы восемьдесят верст. Пройти их надо до вечерней темени. Мало того что Владимирка стала опасна, так и в подмосковных посадах голову могли свернуть.

Прежний кистенек он поменял на более длинный – при его росте все равно рукоять из-под полы кафтана не выпирала. Не нравилось, что какие-то люди по обочинам шастали, иногда и на дорогу выходили, присматриваясь. Он в таких случаях шаг не ускорял: случись что, на десяток верст нет жилья, не убежишь.

В Москве он теперь большей частью и ночевал. Надоело у заставы перекупщикам товар за полцены сбывать. На Красном торгу можно и красную цену взять.

Чудна была Москва! У собора Казанской Богоматери за полвека так и не порушились Триумфальные ворота, сооруженные в 1742 году для коронации Елизаветы Петровны, хотя уже и Екатерина прожила свой век. Над воротами был изображен лежащий на красном ковре благоверный князь Владимир; из чресл его поднималось могучее древо, на ветвях которого угнездился весь царский род. Много кого там устроилось, но ярче всего бросался в глаза золото-светлый лик самой Елизаветы. Под ним красивой вязью какие-то слова вились. Читать Савва не умел, но под воротами постоянно проходил народ, иной раз и в расписных мундирах. На запруженном народом входе, протискиваясь, Савва всякий раз молился. Очень ему нравилось великое древо, а особливо ясный лик императрицы, про которую он, конечно, слыхал. Удивляло, что никто, кроме него, не молится. А один человек даже посмеялся:

– Не икона ж!

– Как не икона, почтенный? Словесная молитва ее осеняет.

– Молитва! Там и всего-то устами этой распутной бабы сказано: «Довольно показуем, откуда начало рождения нашего имеем». Всяк свои грехи оправдывает. Вот и она тоже.

– Окстись, православный! – от обиды чуть было не выхватил Савва свой заветный кистенек.

Но ученого москвича и след в толпе затерялся. Ох, люди-люди. Ничего-то у вас нет святого…

Он еще трижды перекрестился, прежде чем пойти к своей лавке.

Так на купеческий лад называл он свой скромный белый шкафчик, вделанный между двумя настоящими лавками. В запертом виде этот шкафчик имел вид резной полуколонны, а когда открывался, нижняя часть служила прилавком, в верхней же располагался товар. Задолго до него смышленые купцы уставили такими полуколоннами свои торговые ряды на противоположной стороне Красной площади, от Казанского собора и до Ильинки. Лукавая, но истинно купеческая выгода. Мелкий торговец, арендуя такой шкафчик, кроме законной платы и зазывалой служит. Вместе с собственным товарцем обязан ведь и настоящий товар из лавки брать. Савва брал фуляровые платки, чулки да суконные пояса. Похмыкивал, но учился купеческой оборотистости. Не без труда всунувшись в Суровский ряд, местом своим дорожил: коль не распродашь зуевский шелк, он не пропадет. Соседние лавки, вместе с промежным столбиком, общим железным засовом запирались, а на ночь и собак спускали. Разбой – он везде разбой: хоть на Владимирке, хоть на Красной площади.

Учился Савва, не хуже других покрикивал:

– Кому ажур шелковый? Кому фуляр-платочки?

При виде такого приметного молодца, одетого под алый кушак, охотно останавливались чиновничьи женки, да и из благородных бывали. Савва владимирским басом народ притягивал:

– Кому ленты шелковые? Кому чулочки шерстяные?

Из лавки благодушно хозяин высовывался:

– Так, так их, Савва! Наше дело известное: не приманишь…

– Не обманешь, – с другой стороны лукаво подсказывали.

Чего доброго, обмана и тут хватало. Та же большая дорога. Тот же разбой, пускай и торговый. Чулки-то хоть и шерстяные, да и с льняной, покрашенной добавкой; пояски-то, если крепко потянуть, гнилыми окажутся, потому как из очесной, бросовой шерсти. Посмеивайся, продавец, но поглядывай, покупатель!

Свой товар у Саввы был без всякого подвоха. Он еще в Зуевке браковал нещадно всякий недодел. Вовсю подзатыльники раздавал:

– Захарка, что узел тянешь?

– Абрамка, рубец у ленты какой?

– Елисейка, ты старшун или дристопляс?

Бывало, доставалось и любимой Ульяше. Пусть не забывается и за своим ткацким цехом присматривает.

Понимал он: покупатель-то не дурак, если раз в довольстве уйдет, так придет и вдругорядь. И на тот именно ряд, где его не обманывают.

А было вдоль Красной площади восемь рядов, знай пальцы загибай: большой суконный да малый суконный, большой крашенинный да малый крашенинный, холщовый да нитяной, кумачный ряд да вот ихний, суровский. Сюда он потому и пристал, что здесь торговали шелками, бумажными и шерстяными тканями. Не к рыбникам же или жестянщикам идти. Хотя торг удивительный – все вперемежку. Как ни особились блюстители своих цеховых устоев, мелкая голь, подобная всякой юркой рыбешке, буравила рыночную степенность. Да и у большаков свой интерес, не очень-то друг с другом считались. Урви день, да к вечеру погуляй!

Как только на небе занималась заря, безлюдный торговый город просыпался. Растворялись тысячи лавок. Длинной вереницей тянулись обозы: не только из Покрова и Владимира, но даже с Урала, Кавказа, Крыма. Даже из Персии и Туретчины. Звучали имена многих российских городов, да и заграничные бывали. Все везли, начиная с пеньки и железа, кончая бархатом и шелком. Там разгружают в подвалы и лавки, там нагружают обратно на возы. Артельщики снуют, грузчики. Купцы из-под картузов зорко посматривают, не сперли бы чего в суматохе. Тюки, короба, мешки, ящики. Бочки с уханьем катят:

– Э-эх, раскатай тебя катай!..

Тут уж беги подальше, а то ноги перешибут.

Вывески на лавках скромные, а товаров в них на тысячи. Блеск стекла переливается с серебром и бриллиантами. Рядом – чугун, свинец плитками. Парча, бархат, атлас, а по соседству рогожа и циновки. Игривая галантерейная лавка, а напротив – тряпичник пристроился, скупает что ни попадя. Чай, сахар, шоколад заграничный не чураются близости скипидара и краски. Сукно, полотно, кожи, писчая бумага с казенным клеймом. Крики оглашенные:

– У меня, у меня, господа хорошие!

– Интересное пике только здесь, только здесь!

– Кушаки, кушаки аленькие!

– Сапожки юфтевые!

– Серьги для милых ушек!

Перли напролом разносчики с лотками на головах – баранина или бычьи почки, прикрытые сальной холстиной. Покупатели обжорки – здешние же мелкие торговцы, которым некогда, да и не с руки бегать по трактирам. Кусай-перекусывай, лишь не подавись от жадности… Савва плотно повечерял, собираясь в обратную дорогу. Сегодня повезло: хорошо распродалось. Деньги убрал поглубже в нутряной карман, а пустой короб сам домой побежит. Серьги для Ульяши да пряники для ребятишек не в счет. Это как ласковая погонялка: шибче беги, тятька, до дому!

А куда уж еще шибче? Ноги как размотались от Покровской заставы, так и мотаются без устали. Уже заведено было всеми прежними походами: темное время до Павлова избыть, чтобы дальше, вдоль реки Клязьмы, по светлому времени идти. Там самые опасные места.

Уже на выходе из Москвы, до Павлова, встречных-поперечных почти не встречалось. Всяк домой, туда ли, обратно ли, засветло поспешал. Один знакомый перекупщик, гнавший из Покрова в Москву, предостерег:

– Ой, Савва, рисковая башка! Не слышал рази? Прошлой зорькой на вашей Плаксе купца Вязьмина убили, царство ему небесное!

Купца этого он знал, справедливый был человек. Небогат, третьегильдейный, потому в разъезды самолично гонял. Вот и догонялся до Плаксы…

Была такая непутевая речушка. Она долго петляла вдоль Владимирки, но переходить людный большак не решалась. Только за Покровом и ухала в очередной овраг, под мост, который вечно чинили, да дочинить не удосуживались. Когда Савва шел в Москву, мужички от безделья с топориками на бревнышках посиживали, шел обратно, так же сидят, на пару разлюбезную. Что за чертовщина? Иль запьянствовали на целую ночь ремонтеры, или блазнится ему с устатку?

Но тут правая рука, под кафтаном лежащая на рукояти кистенька, подсказала: смотри, хозяин, посматривай!

Один мужичок не торопясь встал и, помахивая топориком, заступил дорогу.

– Давно примечаю: шастаешь взад-вперед, – сказал он самым разлюбезным тоном. – Одет на купеческий лад, в сапогах. Не при лошадке еще. Но ведь, чай, при деньгах?

– Есть маленько, – не стал запираться Савва. – На нуждишку какую. Ребятам на гостинцы.

– Нуждишка, гостинцы. На прошлой неделе со своим коробом таскался, сейчас вот опять. Что, в купцы захотелось?

– Неплохо бы, да на какие шиши?

– Ладно, посмотрим. Ради ребятишек-то сам отдашь? А то вон купец Вязьмин заартачился было… и чего хорошего?

Савва тянул время, в ругань не вступал. Без толку!

– Вязьмина-то ты, почтенный, успокоил?

– Как не успокоить, если дуралей. Ему во вторую гильдию перескочить захотелось, а какой капитал потребно объявлять? Пятнадцать тыщ! Да везде подмажь-подмасли. Семнадцать в кошеле нес. Ровным счетом, как одну копеечку. И пожалел, сердешный, поделиться. И всего-то бы я только ополовинил его, донага-то не стал бы раздевать. Нет, пистоль выхватил!

Ласково посматривали на Савву зоркие, цепкие глазки.

– Все ты знаешь, не глядя, в чужом кармане сосчитать можешь.

– Чего удивительного, из купцов я, конечно, не тутошних.

– Чего ж не на родине промышляешь?

– На родине-то меня быстренько схватят да по вашей Владимирке пустят. Нет уж, благодарствую. Я один раз прошел по Владимирке, больше не хочу. А, чего толковать! И то заговорились. Немного у тебя будет, да не упускать же случай. Сам отдашь?

– Не отдам, – вдруг решился Савва. – Возьми, если сможешь.

– Смогу. Я ведь, как видишь, с помощничком. Ну, пеняй на себя!

С другого конца мосточка и помощничек поднялся, похожий на мужичка, но повыше и помоложе.

– Сын никак?

– Сыночек мой махонький.

А у сыночка в руках саженный кол, которым бревна ворочают.

– Знать, помирать мне тут. Помолиться-то позволите?

– Это позволительно. Только недолго. Не помешал бы кто.

Савва отвернулся, расстегнул широкий летний кафтан. А под кафтаном рука уже сама легла на рукоять кистеня. Мешкать было нельзя, тут не до разговоров. Если уж так вышло, надо их огорошить.

Первым ударом он свалил ротозея-сынка вместе с его саженной дубиной. Сам в сторону отскочил, нацеливаясь на главаря. Тот взмахнул топором, но ведь кистень-то на ту же сажень и берет. Не промахнулся Савва и тут, а голос уже с окровавленной земли услышал:

– Не добивай… сам, кажись, помру! Посиди со мной на отходную.

Савва присел на корточки, все-таки присматриваясь. Мало ли что. Может, эти оживут, а может, и сообщники еще объявятся? Только сейчас он почувствовал животный страх. За что ему это убийство?

Надо было уходить от злого места.

Но поверженный разбойничек, в отличие от бездыханного сына, шелохнулся и тихо заговорил:

– Сейчас, сейчас, мне недолго осталось. Бог, видно, за тебя. Схорони нас по-христиански, а под мостом захоронку найди. В корчаге глиняной, под камнем. Я за грехи свои без зла отхожу, не держи зла и ты, а в иной день и свечки поставь, за Вукола да Степанушку.

Савва бросился бежать от прокаженного места. Под мост, конечно, и единым глазом не заглянул. Так, с белым лицом, домой нагрянул. Ульяна, выбежав навстречу из своего ткацкого цеха, ахнула:

– Саввушка? Что с тобой приключилось?

– Выпить дай, – только и сказал он, проходя в дверь.

И это тоже была новость: не грешил он вином.

Ульяна ни о чем больше не спросила, сидела рядом и гладила его в каком-то страхе дрожащую голову. Даже ребятишки почувствовали неладное, прибежали в избу виниться в пять голосов:

– Не работается сегодня…

– Нитки портим…

– Тятя, не ругай нас!..

Он очнулся и серьезно, как взрослым, сказал:

– Меня бы кто поругал!

Ульяна одна за всех решилась спросить:

– За что, Саввушка?

– За то, что, кажется, богатыми вас сделал.

Тут уж и самой прозорливой жене было ничего не понять.

Да и сам-то он понимал ли?

Целый месяц не ходил с товаром в Москву, потому что речки Плаксы было никак не миновать. Но ведь и забыть ее возможно ли?

Товару набралось столько, что ни в каких коробах было не утащить. Пришлось нанять подводу.

А по дороге лошадь приходилось кормить да поить. Само собой, у той же речки Плаксы, у того же так и не починенного мосточка.

В нескольких саженях от дороги, не заросшей еще лысиной, проступал песчаный бугор. Он посидел на нем и сам себе напомнил: «А обещание-то твое?»

В Москве на Рогожском старообрядческом кладбище заказал заупокойный молебен и дубовый двухметровый крест.

Ставил его на обратном пути в ночи, а под мост спустился только на утренней зорьке – всю ночь так и просидел под крестом.

У него даже сомнений не было, что он найдет под замшелым валуном. А нашел он вольную для всей своей семьи, потому что гусар Рюмин, спившийся окончательно, запросил за волю ни много ни мало – семнадцать тысяч! Цена неслыханная, и четвертой доли было бы довольно. Савва торговаться не стал, и как только бумаги были выправлены, отнес деньги.

– Да ты убил кого, что ли?! – нетрезво захохотал Рюмин.

– Убил, но тебе, пьяная рожа, какое дело? Жри дальше и прощевай!

Уходя, он смачно плюнул на пол и плевок растер сапогом. Но Рюмину было не до обид: таких денег он давно уже не видывал. Несколько раз пересчитав екатерининки, он встал на колени посреди своего запущенного зала и низко поклонился вслед ушедшему холопу.

Впрочем, холоп этот уже пребывал в купеческом звании. Пока, по небольшому капиталу, в третьей гильдии, но далеко ли, если здраво рассуждать, до гильдии первой? Лиха беда начало.

Глава 3

Страсти по Клязьме

Студенческая задница зажила, но младокупеческая душа болела. Кто он – Морозов или не Морозов? Он что-то не слыхал, чтобы деда или отца пороли. Помыслить об этом невозможно!

Савва мало знал об отце и еще меньше – о деде. В старообрядческой среде не принято было выворачивать наизнанку исподнее. Пот трудовой должен при себе оставаться. Отца трудно было застать дома, а уж тем более на печке. В их роскошной купеческой усадьбе на задворках двухэтажного особняка, сохранялась старая, крытая тесом изба, с такой же старой русской печью, как напоминание о прежней жизни. На десятом десятке дед уже ходить не мог, но его под руки приводили в избу-ровесницу и по суровому взмаху костлявой руки оставляли одного. На печь, конечно, не поднимали, на темных лавках, устланных шубами, усаживали. О чем он думал, сидя долгими часами, порой и в темноте, глядя на строгие лики владимирских икон? О трудах праведных или о чем-то еще?

Никто того не знал.

Одно лишь ясно: много потов изошло, прежде чем последний отпрыск Саввы Васильевича стал нынешним вершителем российского ткацкого дела; не зря же по государеву указу ему, единственному из всех фабрикантов, дано звание мануфактур-советника. Фабричный генерал, а может, и того повыше. Просто лучшего звания не придумали. Дворянство? Земельных поместий, кроме фабрик-то, у Тимофея Саввича на любого графа хватало, но когда ему хотели пожаловать это звание, он простодушно и язвительно ответствовал:

– Нет, не обижайте, я купецкого рода.

Не было сомнения, что купеческий род он считал выше дворянского. Графы, они нынче поистаскались, да и князья, даже Рюриковичи, вроде придурковатого Кропоткина, с шалопаями-студиозами связались. Для Тимофея Саввича университет был как публичный дом: брезговал такими знакомствами. Хотя читать-писать, в отличие от своего родоначальника, умел, да и арифметику щелкал так, что от зубов отскакивало. Позднейшая уже наука, взрослая. С надомными тайными учителями сию науку постигал – не владимирской же дуплистой березе молиться.

Думал и сына-наследника по надомной науке пустить, но тот еще в сопливом возрасте заартачился:

– Да-а, тять! Гимназия-то, поди, не помешает?

После драк сынка с надомными учителями и многочисленных порок пришлось отдать его в лучшую московскую гимназию. Раз уж так, знай наших! Мелочиться, по Морозову, не с руки. Гимназия располагалась в роскошном дворце промотавших родовое наследие графов Разумовских. И что удивительно, заступником Саввушки оказался дед-долгожитель. Уже на покое, в предсмертных молитвах, вразумил своего последыша-Тимошу:

– Не возбраняй моему внуку. Я жизню кончаю купцом первой гильдии, а расписаться не умею, что хорошего?

Туго, со скрипом открывались двери в родовые тайны, но было известно: во время всероссийской переписи 1858 года – жив еще был старец, родившийся в 70-м году прошлого века! – по той необходимости сынок Иван Саввич «запись оставил о составе семьи купца первой гильдии С.В. Морозова, по безграмотству Саввы Васильевича, и расписуется сын его Иван».

Ни портретов деда, ни собственноручных записей, только семейные предания, и то почему-то скрываемые. Куда, скажем, девался сынок Иван, в грамоте сведущий? Братец его, самый младшенький, наверняка ведь знал, но пойди спроси!

Еще в гимназию не ходил, в последний, кажется, год Саввы Васильевича, он петушком кукарекнул:

– Дедо! Откуда берутся мильоны? Ты откуда взял? Скажи, дедо, я тоже хочу быть миллионщиком, чтоб деньгами печку топить.

Что-то такое от взрослых слышал, а остальное задница досказала. Славно выпорол его отец, на глазах уже умиравшего деда, да все с приговоркой:

– А вот отселя… отселя… с ремня, бизон лобастый!..

Ремешок-то был махонький, не в пример университетскому кнуту, потому и ответа, наверно, не получилось. Дед так и унес в могилу свою тайну. Единственно, по пути из Москвы в Зуево, случалось, крестилась мать у какого-то громадного, старого креста, и его лоб пригибала. Опять же ничего не говоря. Мало ли крестов по дорогам.

Уже будучи студентом, с приятелем Вязьминым, студентом Петровско-Разумовской академии, они вздумали было в губернских бумагах покопаться. У того где-то дед пропал, и с отцом было что-то неладно – чего бы не прокатиться до Владимира? Приятель вроде как и по делу, следы родовые искал, поскольку у матери возникал поземельный спор с соседями, а он незнамо чего привязался, за компанию. И надо же, наткнулся на поземельную запись – как крестьянин помещика Рюмина за семнадцать тысяч с семьей откупался. Сбоку даже прибавка неведомого канцеляриста сохранилась: «Дело темное, но дело не наше».

Семнадцать тысяч!

По тем временам для записи в купцы третьей гильдии требовался капитал не более пяти тысяч. Приноси и веди на здоровье мелочный торг.

Если ты набрал от пяти до десяти тысяч, ты уже купец второй гильдии, с правом вести иностранную торговлю и иметь собственные заводы. Ты уже освобождался от телесных наказаний. Имел право ездить в коляске парой, в то время как купчик начальной гильдии должен был довольствоваться одной лошадкой.

Ну, а если уж перевалил твой капитал за десять тысяч – стучись в первую, главную гильдию – и катай себе безвозбранно по городу в коляске.

Правда, труден был путь в эти три роковые ступени. Начинающий торговец не освобождался еще и от телесных наказаний. Закон его ничем не защищал. Раскладывая свои товары на улице, всегда боязливо осматривался по сторонам – не идет ли какой чиновник, чтобы взять что получше, и притом задарма. А ведь брали и на заставах, и на мостах, и на перевозах. Можно представить, как кругом обирали деда, пока он тащился из своего Зуева на Московский торг. Не говоря уже о дорожных разбойничках.

Мало кому выпадало с третьей ступени ступить на вторую, не говоря уже о первой. Судьба или удача? Наверно, Савва Васильевич мог бы порассказать об этом, но он отдыхает от трудов земных на Рогожском кладбище, под крестом с надписью, уже потускневшей от времени: «При сем кресте полагается род купца первой гильдии Саввы Васильевича Морозова».

Мало того, что при жизни оставил сыновьям и внукам четыре родовых гнезда фабрик первостатейных – так успел подумать и о дальних потомках. Место им на том свете застолбил! Вот тебе и крепостной холоп гусара Рюмина!

Год, когда выкупился из неволи Савва Васильевич, внук установил по губернским бумагам: 1820-й. А вот куда подевался Иван-грамотей – бумаги молчали. Помалкивал и брат его Тимофей Саввич, знавший все, конечно, доподлинно. Но какой с отца сыновний спрос?

Единственное – честь. Отец был младшим в роду, а в наследство получил главное достояние Саввы Васильевича – Никольскую мануфактуру, основанную на тех самых камнях, на которых устанавливалась и первая, шаткая еще, домашняя фабричка. Это уже позднее, в 1837 году, хваткий родоначальник скупил на другом берегу Вязьмы и последние земли нищенствующего гусара Рюмина, выстроил там каменные корпуса Никольской мануфактуры – невиданной до сих пор в России. С английскими ткацкими станками и с полным циклом производства – от шерсти ли, хлопка ли до готовой «штуки» морозовской материи.

Молчал дед, молчал отец, но ведь и Наполеон Бонапарт молча же в том помог; когда в устрашение ему загорелась Москва, вместе с московскими домами погорели и все фабрики. А прикрывать адамову голь погорельцам надобно? Орехово-Зуевские фабрики купца первой гильдии Саввы Васильевича Морозова входили в силу, а тут и конкурентов не стало: до Владимирщины даже передовые разъезды Бонапарта не дошли. И уж развернулся, раскрутился новоявленный фабрикант, ко времени бегства Бонапарта еще не выкупившийся на волю!

Когда погорелая Москва стала закрывать свою голь, лучшего сукна, миткаля, ситчика, пикейного полотна, чем у Морозовых, было не найти. Цену брали невысокую, а одевали, почитай, всю Россию – как не собраться миллионам?

Диву давались фабриканты-москвичи, почесывая бакенбарды: гляди-ка, все в руках старообрядческих бородачей Морозовых.

Начальник рода Савва Васильевич как начал свое дело, так на четыре стороны и размахнулся, исключая куда-то запропавшего грамотея Иванушку, – ему пятой стороны на этом свете не было уготовано. Довольно и четырех.

На восточной окраине Московии, уже во Владимирской губернии, основа основ: Товарищество Никольской мануфактуры «Савва Морозов, сын и К°». Целая связка фабрик: бумаго-прядильная, ткацко-механическая, красильно-отделочная в селе Никольском; отбельно-отделочная в селе Городище; фабрика ручного ткачества даже. Все это унаследовал младший сын, Тимофей Саввич.

Там же в Никольском, на базе фабрик, принадлежавших старшему сыну Елисею, для внука Викулы выделилось Товарищество мануфактур «Викула Морозов с сыновьями».

В Богородском уезде, во главе с сыном Захаром, образовалась «Компания Богородско-Глуховской мануфактуры».

И на запад простерлась рука четверорукого Саввы Васильевича – «Товарищество Тверской мануфактуры бумажных изделий», чтобы не обделять и сыночка Абрама, названного так из любви к Ветхому Завету.

Но главной-то, главной морозовской столицей было, конечно, Никольское, вобравшее в себя окрестности и ставшее Орехово-Зуевым.

Именно туда и был отправлен после московской порки непокорный бизон Савва Тимофеевич. Ведя уже и заграничные дела, Тимофей Саввич знал и такое полюбившееся словцо – бизон. Не бык, не бугай – бизон! Прилипло оно к московскому студиозу-бузотеру. За упрямство и настырный нрав.

Но кто из Морозовых не был грешен упрямством?

Размышления о житье-бытье студиоза Саввы Морозова прервало нашествие друзей.

– Амфи?

– Вязьмин?

– Откеля вы?

Ерничая, он кричал за десятерых. Соскучился в домашнем заточении. Он уже и не помнил, что связывало между собой этих веселых пришельцев. К нему-то Вязьмин пристал по праву владимирского землячества, но где его подцепил вездесущий Амфи. Савва попросту позабыл, как их выручала удалая Петровско-Разумовская академия. Друзей обнимал так, что Амфи не в шутку вскричал:

– Хан? Ты же не в гареме?

– Будет и гарем. Погоди, не все сразу.

Наконец Савва успокоился и повел друзей в сад, в котором белой пеной уже вспухала черемуха и вот-вот готовы были брызнуть вишни. Замечательные владимирские вишни, с которыми и южный виноград, кажется, не мог соперничать. Но не они занимали гостей, а роскошная беседка, поставленная возле текущего к пруду ручья. Савва недавно пил там чай, и еще шумел на столике самовар.

– Славно живешь, зуевский узник!

– Да уж, не шлиссельбургский, – встрял Вязьмин.

– Я слышал, ты был там?

Трудно было говорить об этом. Даже суетливый Амфи помолчал, прежде чем ответить:

– Был.

Он закурил, забыв, что находится в старообрядческом окружении. Но Савва-то – какой старообрядец!

– Кого раньше схватили, тем, можно сказать, повезло. Эта шлиссельбургская мадонна Вера Фигнер, этот прекраснодушный Николай Морозов… Кстати, не твой ли родственник?

– Он же дворянских кровей.

– Слышал я другое – побочный отпрыск.

– Ничего себе – отпрыск! По отцу – чуть ли не царского рода. Его прадед, женатый на Екатерине Алексеевне Нарышкиной, находился в родстве с Петром Первым.

– Да, но по матери-то – из крепостных, – со знанием дела и неохотно, поскольку и сам о крепостной юдоли рассуждал, заметил Савва. – Его родитель, Петр Алексеевич Щепочкин, объезжая свои имения в Череповецком уезде, в доме кузнеца встретил красивую девицу, умыкнул ее, дал вольную, а потом и хозяйкой своих богатейших имений сделал. Может, хватит о морозовских родословных? – уже истинно по-бизонски набычился он. – Я спрашиваю: ты был там? Ты видел?!

Кажется, балабон Амфи понял его состояние, потому что не стал отвечать на очевидное, а погрузился в мрачный рассказ:

– Из шестерых главных цареубийц на эшафот привезли пятерых. Геся Гельфман успела забеременеть – ей заменили бессрочной каторгой. Софье Перовской это не удалось… Ее вместе с Рысаковым, Желябовым, Кибальчичем и Михайловым привезли в черном тюремном драндулете и завели на эшафот. Дальше?! Думаешь, об этом можно рассказывать?! – Он курил папироску за папироской. – Повторилась та же история, что и с декабристами. Помнишь, Рылеева, Бестужева и Муравьева не могли с первого раза повесить? Помнишь, что Муравьев, вторично влезая в петлю, успел еще посмеяться пророчески: «И этого у нас не умеют сделать!» Так вот, опять все повторилось: пьяный палач, худые петли, толпы зевак, жаждущих крови… Правда, Перовской хоть в этом повезло: видя это последнее издевательство, она сама сорвалась со скамьи и бросилась в руки палачу. Хан, выпить у тебя есть?!

Савва тяжело покачал лобастой головой. Слышал бы родитель эти речи! Табачище, вино, может, и ткачих уж в шальвары одеть?