Ленинградская зима

Старик сказал что-то беззвучно — одними губами и затих.

Потапов посидел, подождал, мучительно соображая, что сейчас он мог бы для него сделать, но ничего не придумал.

Надо было идти к себе и тоже постараться уснуть.

Давыдченко явился утром, когда в промороженных окнах едва наметилась синева зимнего дня. Потапов провел его в кабинет.

— Что случилось? — спросил он.

— Дело есть, — ответил Давыдченко.

— Но зачем же в такую рань? Мне на работу надо.

— Куда?

— На работу.

— Бросьте… что еще за работа?

— Работаю на швейной фабрике. — Потапов встал. — Пошли…

— Вот это да! — сказал Давыдченко. — Вы что же, не могли остаться в стороне и так далее?

— А вам-то какое дело? — Потапов стал застегивать свою овчину и направился к дверям.

Давыдченко подошел, схватил за руку:

— Да бросьте вы!.. Сядьте, прошу вас. Есть серьезный разговор.

— Мне нельзя опаздывать.

— Да бросьте вы, Дмитрий Трофимович! У меня серьезное дело.

— У меня тоже.

— Значит, и нашим и вашим?

— По крайней мере, ясно, кто я и чем занимаюсь.

— Дмитрий Трофимович, вами интересуются большие люди. Они придумали великое дело. Создают организацию патриотов, хотят сохранить исторические и культурные ценности Ленинграда.

— Сохранить от немцев?

— А разве они не заинтересованы, чтобы все оставалось на месте?

— Вот это уже понятнее, — сказал Потапов. — Что требуется от меня?

— Участие, и все. Сам я больше ничего сказать не могу. С вами будут говорить другие. Послезавтра я жду вас в полдень на перекрестке Загородного и Ломоносова. Знаете? И мы пойдем… Не хотел говорить… но по дружбе, Дмитрий Трофимович… К вам относятся очень серьезно. Вы же знаете немецкий?

— Ну и что?

— Если идти… туда… к ним…

— Ясно. И вы сказали, что у вас есть на примете такой дурак? — спросил Потапов.

— Ну, зачем вы так, Дмитрий Трофимович?

— Ладно. Поговорим — увидим. Я опаздываю, Михаил Михайлович. Пойдемте.

По лестнице поднимались девушки с носилками. Дверь в квартиру профессора была открыта.

На улице у подъезда стояли саночки…

Из ленинградского дневника

Я только что пришел со свадьбы. Со свадьбы, черт побери! Где были и жених при крахмалке и невеста в белом платье. И были гости. И мы пили водку и кричали «горько!».

Варя Малахова из бытовой команды выходила замуж.

Свадьба в городе, где ежедневно от голода умирают люди. Пир во время чумы?

Нет! Торжество жизни над смертью!

Жених — младший лейтенант с зенитной батареи — пожелал на свадьбе быть в штатском, и девчата достали ему белую рубашку. Неважно, что рубашка была номера на три больше, жениху пришлось в январе закатать рукава как в июльскую жару. Справляли свадьбу в казарме, где жили девчата. Чистая, светлая комната, как в женском студенческом общежитии. Стол был сделан из двух половинок двери, положенных на козлы. Гостей было человек двадцать — девчата из бытовых команд и зенитчики. Все пришли со своим хлебом. Водка была зенитная.

Я сидел между матерью невесты и командиром батареи капитаном Савиным. «Пусть благодарят бога, что нелетная погода, а то я бы им дал свадьбу», — вдруг сказал капитан и засмеялся. Он вытащил из кармана фотографию жены, двух дочек и объяснил: «В Перми живут, там войны нет. Счастье. Верно?»

Мать невесты — травмайный вагоновожатый. Но трамвай теперь бездействует, и она работает в госпитале. «Дочка ты моя единственная, — сказала она нараспев. — Не такой я тебе свадьбы желала, чтоб вот так сидеть на кроватях и чтобы хлеб был самой сладкой едой. Но раз уж любовь к тебе пришла и украсила твою страшную жизнь среди покойников, совет тебе да любовь. Отцу я напишу, как все тут было, и он еще сильнее будет бить врагов. В народе говорят, что для рождения и смерти время не выбирают. И свадьбу тоже надо играть, когда любовь пришла. Будьте счастливыми, ребятки мои».

«Ура!» — закричал капитан Савин. За ним все: «Ура!»

На наш крик со второго этажа прибежал старичок. «Что случилось? Что случилось? — спрашивал он. — У меня радио не работает. Войне конец?»

Узнав, в чем дело, он заплакал. Ему дали рюмку водки и целый черный сухарь. Водку он выпил за молодых, а сухарь унес с собой. И когда он ушел, мы долго молчали.

Жених — совсем еще мальчик, хотя и младший лейтенант, — собрался говорить. Он заметно опьянел, и капитан Савин смотрел на него тревожно. «Не испортил бы песни, сопляк», — тихо сказал он мне. Но жених ничего не испортил. Он сказал коротко: «Шел я на войну, думал, погибну, а я на ней счастье нашел. Вот тебе и война». Он засмеялся и стал целовать жену, не ожидая, «горько».

Глава двадцать первая

Давыдченко назначил Потапову прийти через день, в полдень, на угол Загородного проспекта и улицы Ломоносова.

В одиннадцать Потапов был уже на месте — нужно посмотреть, откуда появится Давыдченко, как себя поведет, не будет ли его кто-нибудь сопровождать.

Потапов зашел в подъезд с застекленной дверью, оттуда прекрасно видел весь перекресток. Была оттепель, над городом размахнулось чистое, светлое небо. Редкие прохожие шли медленно, не глядя по сторонам. Около стены напротив стоял, прислонившись, старик — отдыхал, наверно, а около афишной тумбы стоял парень из отдела Прокопенко. Вчера Потапов звонил Грушко, чтобы на всякий случай прислали наблюдение.

На улице пустынно, тихо. Где-то в стороне проехала машина. Прошли два моряка. Потапов снова посмотрел на знакомого парня из отдела Прокопенко… Витя Ярцев, в баскетбол здорово играет… женился перед самой войной… «Эх, перекинуться бы с ним хотя бы словечком», — подумал Потапов и тяжело вздохнул.

За пятнадцать минут до назначенного срока появился Давыдченко. В этот момент послышался свистящий вой и где-то неподалеку ударил снаряд. Давыдченко, сильно пригнувшись, побежал по улице Ломоносова и нырнул в ворота. Второй снаряд разорвался где-то дальше. Парень из «наружки» медленно пошел к воротам, в которые забежал Давыдченко. Ярцев был одет как офицер-фронтовик — в обоженном полушубке, на поясе пистолет, на бедре — планшет, на голове — солдатский суконный треух. Он зашел в ворота и тотчас снова вышел, глядя в небо и прислушиваясь. Спустя минуту рядом с ним показался Давыдченко. Он спросил что-то, и Ярцев долго отвечал и показывал рукой на небо.

Несколько снарядов легли где-то совсем далеко, только чуть дрогнула земля и донесся долгий неясный грохот. Давыдченко сказал что-то фронтовику, тот покачал головой, показал на небо, рассмеялся и остался в воротах. Давыдченко двинулся к перекрестку, а минутой позже Потапов вышел ему навстречу.

— Давайте быстренько. — Давыдченко взял Потапова под руку и быстро зашагал к улице Марата.

Потом проходными дворами они вышли на Лиговский проспект, пересекли еще один запутанный двор и оказались на Тамбовской улице.

Из темного туннеля каменных ворот через разбитую дверь они вошли в старый дом. По расшатанным обледеневшим ступеням поднялись на второй этаж и вошли в темный коридор. Давыдченко взял Потапова за руку и повел, ощупью нашел нужную дверь и негромко постучал. Тотчас открыли. Они вошли в тесную переднюю, из-за перегородки, не доходящей до потолка, проникал слабый свет. Давыдченко шепнул что-то открывшему дверь мужчине и ушел. Мужчина скрылся за перегородку.

— Раздеваться не надо, проходите! — крикнул он оттуда.

Потапов вошел. В небольшой комнате горела жестяная керосиновая лампа с самодельным абажуром из книжного переплета. Лицо и грудь высокого человека, стоявшего у стола, были в тени, освещены лишь его сильные руки, опиравшиеся на стол.

— Давненько жду вас, — негромко сказал человек надтреснутым мягким баском и вышел из тени.

Это был человек лет пятидесяти пяти с вытянутым книзу лицом и выдающимся вперед острым подбородком. Светлые глаза смотрели внимательно, холодно. Густые седеющие волосы над выпуклым лбом были гладко зачесаны назад. На нем был хороший, несколько старомодный костюм из дорогого материала, широкие мятые лацканы оттопыривались, и он все время приглаживал их, брюки заправлены в грубые сапоги. Под пиджаком — военная гимнастерка без петлиц.

— Дмитрий Трофимович? Я тоже Дмитрий, но Сергеевич, — сказал он, протягивая руку. — Здравствуйте.

Потапов почувствовал сильную, жесткую руку.

— Давайте присядем, в ногах, говорят, правды нет, а мы оба нуждаемся именно в ней — не так ли? — мягко и неторопливо сказал Дмитрий Сергеевич.

Они сели к столу. Потапов внутренне собрался, но казалось, что он нервничает, — он и на самом деле волновался.

— Давыдченко рассказал мне про вас… — начал Дмитрий Сергеевич. — Мы в одинаковом положении — я тоже живу не под своим именем. Это нелегко…

— Да, да… — сказал Потапов и с готовностью добавил: — Главным образом в моральном отношении, но я перестал бояться, только когда перешел на чужой паспорт. И только после этого я стал учиться, получил диплом инженера, работу.

— Ваш научно-исследовательский институт эвакуирован? — все так же мягко и неторопливо спросил Дмитрий Сергеевич.

— Да. Полностью.

— А как же вам удалось остаться?

— Накануне эвакуации объявил, что ухожу в ополчение. Я ведь не из тех, кого в институте считали незаменимыми…

— Но вы же военнообязанный? — мягко перебил Дмитрий Сергеевич.

— У меня белый билет — эпилепсия.

— Всерьез?

— Да, я болел — это было давно, а теперь… умею болеть… — Из-за толстых стекол очков светлые глаза Потапова смотрели на собеседника спокойно и искренне. Потапов смотрел на него и старался понять, что тот сейчас думает, верит ли ему. Все в нем было неизменно: и мягкость речи, и холодная напряженность взгляда, а в эти минуты проверялось самое сложное звено легенды Потапова.

— Вы действительно купили дачу? — сочувственно спросил Дмитрий Сергеевич.

— Там я и познакомился с Давыдченко, — сказал со вздохом Потапов.

— Да, я знаю, — кивнул Дмитрий Сергеевич. — Кстати, какое он на вас производит впечатление?

Потапов поднял на него удивленный взгляд:

— Вы интересуетесь моим мнением о человеке, который пользуется у вас большим авторитетом, чем я?

— Когда собираешь кувшин по черепкам, каждому кусочку так трудно найти его единственно правильное место, — не сразу ответил Дмитрий Сергеевич. — Я спрашиваю не в смысле доверия. Я вообще не должен был задавать этот вопрос. Мне хочется только знать: когда вы уговаривали Давыдченко ехать из Гатчины в Ленинград, что вами руководило?

— Смесь трезвого рассудка и страха.

Потапов тщательно стряхнул со стола невидимую соринку, внимательно осмотрел свои пальцы и только тогда поднял взгляд.

— Зачем вы все это сделали? Я имею в виду все, все, начиная с отказа эвакуироваться? — спросил Дмитрий Сергеевич.

Потапов долго сидел, погруженный в свои мысли, не глядя на собеседника.

— А вам не хочется стать самим собой и однажды открыто съездить на могилу матери? — спросил он наконец.

Дмитрий Сергеевич пристально смотрел на него, но Потапов, кажется, не замечал его.

— Больше всего я хочу, чтобы вы поверили и не сочли меня дураком, — продолжал он, глядя на свои руки. — Вы спрашиваете: зачем? В ответ ничего определенного сказать не могу, а врать не буду. — Потапов помолчал и сказал с ожесточением: — Ясно только, что все это не мое и мне не нужно. Что взамен? Не знаю! Не знаю!

— Но шить белье для Красной Армии?

— А вы прикажете ничего не делать? А как тогда жить, Дмитрий Сергеевич? — ответил Потапов очень серьезно. — Белье, наконец, может пригодиться всем.

— Кому — всем?

— Всем, вы меня прекрасно понимаете… И понимаете, почему я легко пошел на первое же предложение Давыдченко. В этом, кстати, ответ на ваш вопрос — зачем.

— Положим, вы дали согласие не так уж легко.

— Видимо, Давыдченко пытался повысить свои акции — бог с ним, — да, я согласился сразу же. — Потапов казался очень возбужденным.

— Откровенность за откровенность, — сказал Дмитрий Сергеевич мягко. — Вас рекомендовал нам Давыдченко, а его уровень, знаете… Мне показалось подозрительным, как вы охотно, без всяких выяснений, согласились пойти с ним к незнакомым людям. Я запретил ему тогда встретиться с вами.

— Надеюсь, однако, что не по вашему совету он сказал через дверь, что его нет дома.

— Ду-у-у-рак! — вырвалось у Дмитрия Сергеевича.

— Теперь это уже неважно. Он изложил мне, однако, цель, которую вы перед собой ставите, она показалась мне некрупной.

— Да, — согласился Дмитрий Сергеевич. — Для начала мы хотим предложить им свою ограниченно-культурническую услугу — сохранение исторических и культурных ценностей нашего города. Вы понимаете, что речь идет о богатстве, равного которому нет во всем мире, они знают об этом.

— Но тогда зачем идти через фронт? Зачем вам сейчас связь с ними?

— Предоставится ли нам потом возможность обратить на себя их внимание — вот в чем вопрос. Вы подумайте только, что будет в тот момент здесь твориться…

— Пожалуй, вы правы, — подумав, согласился Потапов.

— У нас есть еще одна возможность установить связь с ними, но, чтобы подойти к ней, нужно рисковать, а не хотелось бы, слишком великое дело намечено нами. Без громких слов — историческое.

Потапов медленно наклонил голову, соглашаясь, но спросил:

— А не будут ли эти наши ценности объявлены попросту военным трофеем? Тогда мы станем для них помехой.

— Не подлежит сомнению культура и цивилизованность этой нации, — ответил Дмитрий Сергеевич. — Но, может быть, именно поэтому нужна связь с ними.

— Идти к ним с этим? Не знаю… не знаю… Если бы пришлось идти мне, я бы не решился. Они спросят: от кого вы собираетесь сберечь свои ценности? Что прикажете отвечать?

— От большевиков…

— А что они могут с ними сделать? Вывезти они уже не могут, а когда речь подойдет к финалу, и думать об этом не станут. «Значит, вы хотите сохранить свои ценности от нас?» — спросят они. Что прикажете отвечать? К какой стенке становиться?

— Мне нравится, что вы переводите это на себя, — сказал Дмитрий Сергеевич.

— Давыдченко сказал, что мне и отводится именно эта роль.

— Стыдно сознаться, Дмитрий Трофимович, но из лиц, которым мы можем довериться, ни одни не знает немецкого языка.

— Знание языка не может лишить разума, — проворчал Потапов.

— Ни одного безрассудного шага мы делать не собираемся, — сказал Дмитрий Сергеевич. — Но в принципе вы могли бы?

— В принципе — нет, абстрактно… пожалуй…

Дмитрий Сергеевич предложил встретиться через несколько дней.

Когда Потапов вышел, уже смеркалось. В темном дворе к нему подошел Давыдченко.

— Куда вы? — спросил он тревожно.

— Домой, конечно. До свидания, Михаил Михайлович, я очень спешу. — Потапов быстро зашагал к выходу на улицу.

— До свидания… — растерянно прозвучало у него за спиной.

Из ленинградского дневника

Утром обнаружил, что верхнее стекло в окне моего номера разморозилось и даже виден край крыши. Еще с вечера чувствовалось, что будет оттепель. Кто-то говорил — не баловать ноги валенками, а я почти два месяца не надевал сапоги. Решил надеть. Но что за чертовщина? Без портянки, только на шерстяной носок и то не лезут. А были на три номера больше. Посмотрел — нога не моя, огромная, вся распухла. Ткнул пальцем подъем, осталась глубокая ямка. Долго сидел, согнувшись, разглядывая ноги, дышать стало тяжело. Выпрямился — закружилась голова…

До этого утра блокада для меня была разве что непроходящим желанием поесть. Я научился делить на три части свои 125 граммов и две части — утром и вечером — съедаю под кипяток, а третий ломтик — днем в комендатуре, где получаю тарелку дрожжевого супа. Я много хожу, много работаю, а дистрофия, она, оказывается, в валенке пряталась. Ничего, конечно, особенного, но все-таки надо к этому привыкнуть.

Долго сидел, собирался вниз разжиться кипятком. Открылась дверь, вошел милиционер, пожилой, довольно высокого роста; раньше он был, наверно, полный, но сейчас все на нем обвисло: и кожа на серых щеках, и шинель.

Он плюхнулся на стул и отрывисто, со свистом в груди сказал:

— Очень прошу вас… пойдемте со мной понятым… тут один не наш человек… помер, значит… Надо оформить.

Покойник был на третьем этаже, и поднимались мы туда долго, с остановками, дышали, как два старых паровоза.

Я его стразу узнал, видел его несколько раз в гостинице. Кто-то сказал, что он эстонец, капитан судна, потонувшего по пути из Таллинна в Ленинград. Крупный, красивый, лет пятидесяти, он ходил в черной элегантной шинели с форменными нашивками на рукавах. Лежал он такой же большой, широкоплечий, но неправдоподобно плоский. Он знал, что умирает, — лежал строго навзничь, и руки были скрещены на груди. Шинель с нашивками покрывала его.

Мы стали делать опись имущества.

— Одни очки в коробочке и одни очки — так… — диктовал мне милиционер и, пока я писал, говорил: — Мы к иностранным людям всегда большее почтение испытываем. Стал бы я какие-то очки записывать, если б дело шло о нашем человеке? А почему? Я скажу — это от давнего нашего раболепства. Не выветрилось. Пишите: кошелек с деньгами. Кожаный. Бумажные деньги неизвестной ценности и названия — одиннадцать штук, а также серебряная и медная мелочь… Скольких я своих вот так же оформил. Главная забота — сургучу достать, чтобы жилплощадь опечатать. Даст бог, в этой войне гордости поднаберемся. А? Пишите… Чемодан небольшого размера. Кожаный. С нательным бельем свежим и ношеным. Будем считать? Давайте не будем, пусть за единицу у нас пойдет чемодан… У меня жена семь дней как померла… Нет, сегодня уже восемь. Она всегда обвиняла меня, что я службу люблю больше, чем ее. И вот, надо же — умерла действительно без меня — я в облаве был, беспризорных ребят на чердаках да по пустым квартирам ловили… Пишите — нож финский с ножнами к нему. Ручка отделана серебром, а по лезвию какая-то надпись. Красивая штука — поглядите… На днях захожу по службе на квартиру к одному знаменитому артисту. Он составил посреди комнаты на пол свой художественный фарфор и накрыл ковром, от бомбежки, говорит. Я подумал, он рехнулся… А то мы мародера поймали — ходил по квартирам и вещи на еду выменивал. Что, гад, не придумывал — в брошенной аптеке украл облатки для пилюль, они из желатина, так и на них выменивал. Комнату свою до потолка вещами завалил. Что он с ними собирался делать, ума не приложу… Пишите: часы карманные с цепочкой, возможно золотой, и с ключиком для завода… Да… Мне про вас внизу сказали, что вы пишете, — это что же, служба у вас такая? Вот, думаю, как раз понятой что надо — опись будет подробная… Людей теперь так не считают, как мы с вами эти часы с цепочками… Да… Свез я, значит, жену на сборный пункт за Охту. Хочу, чтобы ее в список какой-нибудь занесли. Говорят: у вас будет справка из домоуправления или из загса, и больше, говорят, вам ничего не надо. Так то, говорю, справка о смерти, а мне надо — где ее похоронили. Сыновья с войны вернутся, спросят — что я им скажу? Так и не дали… Пишите: шинель черная из шерсти, форменная, одна…

Глава двадцать вторая

Этой метельной ночью Аксель отправил через фронт Жухина и Браславского.

Жухин шел второй раз и чувствовал себя уверенно, но он и в первый раз не испытывал особенного страха. Вряд ли ему совсем незнаком страх, но он настолько привык рисковать, что это было его нормальным состоянием. На его личной карточке, в графе «Особые примечания», стояло: «Для поручений икс». Говоря попросту, это означало «для темных дел».

В 1918 году, оказавшись во Франции, безусый юнкер Анатолий Жухин сразу же начал с уголовщины — ограбил ювелира. Пришлось бежать в Германию. Здесь он почувствовал себя свободнее — в побежденной стране царил хаос. Молодой Жухин решил поступить в полицию. Он выдавал себя за «вечного» безработного, коротавшего время на бирже труда, а собирал сведения о настроениях лиц не немецкой национальности. Последние годы он числился в гестапо и по его поручению выполнил немало темных дел. На крупные дела его не брали — гитлеровцы не доверяли такие дела людям не немецкой национальности.

Когда Аксель формировал свою группу, он попросил у гестапо человека «для поручений икс». Прислали Жухина. После первого разговора Аксель определил цену этому человеку и в дальнейшем относился к нему холодно, если не брезгливо, но одновременно знал, что в его группе Жухин, может быть, самый надежный. Первый раз он ходил через фронт с переносным контейнером, набитым минами. На другой же день радист Палчинский сообщил, что принял на хранение доставленные Жухиным мины. Еще через два дня Жухин вернулся. Принес документы и личное оружие советского офицера, подвернувшегося ему под руку на советской стороне. Без всякой рисовки говорил: «Не самое трудное дело». О Ленинграде сказал: «Ничего, большой, но разобраться легко». Попытка Акселя выяснить у него что-нибудь существенное об атмосфере города ни к чему не привела.

На этот раз Жухин должен взять у радиста мину и попытаться в порядке эксперимента взорвать механизм развода одного из мостов через Неву. В тактическом плане создания «пятой колонны» возможность разведения ленинградских мостов рассматривалась как серьезная помеха.

По полям гуляла метель, а снег после дневной оттепели покрылся коркой — иди по прямой куда хочешь, как по паркету.

Жухин шел по ручному компасу, опасаясь только одного: как бы не свалиться в какую-нибудь яму или — не дай бог — в окоп. Военные разведчики из немецкой танковой части, провожавшие его, заверили, что здесь у русских стык двух воинских частей, и если он будет идти по компасу, благополучно минует и немецкие и русские окопы. Все шло по плану — прикрытый метелью, он спокойно вышел в тыл русских позиций. Стащил с себя маскхалат и искал кустик, где его спрятать. И вдруг земля ушла у него из-под ног — он свалился в глубокий ход сообщения между землянками и позицией зенитной батареи. Переждав немного и убедившись, что его не заметили, он снова накинул на плечи маскхалат и осторожно пошел в сторону орудий, решив, что в такую метель зенитчикам возле орудий делать нечего. Там он остановился и стал присматриваться, где выход с батареи. Справа, где лежала груда ящиков, он заметил просвет и направился туда.

Возле ящиков прятался от метели часовой. Он уже давно заметил Жухина. Сначала предположил, что идет кто-то из боевого расчета, но скоро понял: это не так. Солдат был молодой, необстрелянный. Опытный давно бы уж окликнул человека и положенным способом вызвал бы свое караульное начальство, а этот все приглядывался. Заметив часового, Жухин, не думая ни мгновения, ринулся мимо ящиков с другой от солдата стороны. Солдат вскинул винтовку и выстрелил.

Пуля попала Жухину в шею. Он еще пробежал сгоряча шагов десять и упал ничком на остробугристый наст.

Из землянок выскочили зенитчики. Им не очень хотелось, покинув тепло, бегать по метели, но часовой возбужденно кричал:

— Я говорю — гад был. Искать надо! Гад был!

— Погоди голосить, — остановил его командир батареи. — Куда побежал твой гад? Туда? Идем посмотрим…

Жухин был без сознания и страшно хрипел. Приехавший вскоре уполномоченный особого отдела, осмотрев экипировку и снаряжение раненого, сказал:

— Оттуда. Кто его ранил?

— Часовой Ахметдинов.

— Где он?

Ахметдинов рассказал, как было дело, потом уполномоченный особого отдела нашел место, где Жухин свалился в ход сообщения.

— Ясная картина, — сказал он. — Из-за метели он шел вслепую, кувырнулся сюда, стал искать выход и напоролся на часового…

Из санчасти прибыла лошадь с санями. Жухин стал бредить — выкрикивал какие-то слова по-французски, а ругался по-русски. Когда его стали поднимать, он затих. И умер по дороге к санчасти.

Его неудачный переход через фронт нашел отражение в четырех строках оперативной сводки: «При переходе линии фронта был тяжело ранен и умер неизвестный с фиктивными документами на старшину инженерных войск Золотухина В.Б. Обращает на себя внимание, что при убитом, кроме денег в банкнотах сторублевого достоинства на сумму 50 тысяч рублей, не было никакого оружия или иного оснащения». Против этого места в сводке начальник Управления госбезопасности Кубаткин написал для памяти: «Не шел ли он с той же миссией, что и Есипов?»

Максим Михайлович Браславский в землянке командира батальона ждал своего часа, чтобы перейти фронт. Хозяин землянки угощал его горячим кофе, коньяком и пытался вызвать на разговор — ему просто любопытно было: что это за люди, идущие на такое рискованное дело? Но Браславский отвечал ему односложно, недовольно, немец мешал ему сосредоточиться и уйти в себя.

В группе Акселя Максим Михайлович Браславский снискал славу великого молчальника.

Из всей русской группы Браславский признавал одного полковника Мигунова, потому что тот был из семьи крупного помещика и знатного дворянина. Сам Браславский был сыном высокообразованного военного, довольно богатого дворянина. Еще перед первой мировой войной отец Браславского предусмотрительно перевел свое состояние в швейцарские банки, и когда в восемнадцатом году вся семья оказалась во Франции, они не испытывали нужды. Максим Браславский получил во Франции высшее военное образование. От отца вместе с кровью в него вошла священная жажда мести большевикам «за поруганную Россию, за убиенного монарха и его близких».

Когда умер отец, Максим Браславский переехал в Германию. Он считал, что во всем мире реальную антисоветскую силу представляет только один человек — Адольф Гитлер. Вскоре Максим стал работником русского отдела абвера. Одним из первых он был откомандирован к Акселю и принимал участие в подборе остальных участников группы, благодаря чему знал всю подноготную каждого. Не то чтобы он им не верил или считал их людьми бесполезными, но он видел в них прежде всего деляг, которые сойдут с круга, как только доберутся в России до своих имений и коммерческих домов. Себе же он отводил роль возвышенную и видел себя в очень далекой исторической перспективе. С детских лет ему помнятся объяснения отца к известной картине Репина, на которой изображены члены государственного совета царской России. «Это мозг России, — говорил отец. — А каждый из изображенных здесь — это ее высокий ум и державная опора». И когда затем отец давал характеристику каждому деятелю, юный Максим слушал его с затаенным дыханием. Он воображал себя то одним из этих важных сановников, то другим. Это была и игра, и что-то большее, чем игра. Во всяком случае, Максим Михайлович Браславский видел вполне реальную возможность осуществления своих замыслов. Не только на своих русских соратников, но и на самого Акселя он смотрел как на случайных спутников, которых он оставит при первой же возможности.

Держался Браславский независимо, с подчеркнутым достоинством — никакой показной почтительности перед начальством. Даже Аксель, разговаривая с ним, следил за собой, чтобы не дать основания собеседнику удивленно шевельнуть густыми бровями или откровенно улыбнуться уголками сильного рта, запечатанного по бокам глубокими морщинами. У него было красивое лицо с высоким лбом, тонкие, аристократические руки, спокойные, умные глаза. В абвере о нем говорили: «Далеко бы пошел… если б был немцем».

Аксель прекрасно разгадал честолюбие Браславского и не только не осуждал его за это, а в разговорах с ним с глазу на глаз всячески его подогревал, высказывая свое уважение к его образованности и благородному воспитанию. Во взятом Ленинграде Аксель видел его начальником русской полиции. Он сказал ему об этом и сегодня, во время последнего разговора перед отправкой в Ленинград. И говорил, что только ему он может поручить совершенно самостоятельный рейд без связи с главным резидентом в городе. Аксель, конечно, не сказал ему, что точно с таким же заданием ушел в Ленинград и Есипов, ушел и как сквозь землю провалился…

В назначенный час Браславский сухо попрощался с командиром батальона и в сопровождении приданного ему разведчика отправился через линию фронта.

К утру он уже был в Ленинграде и шел по проспекту Стачек к Автовской улице, где находился дом, в котором он должен был поселиться. Это был один из адресов, подобранных в свое время резидентом Кумлевым.

Странно выглядел город. Было позднее утро, а Браславский не видел на улице ни одного человека. Название громкое — проспект! Это была плохо накатанная и безлюдная дорога, ведущая к городу. Справа, на взгорке, как-то обособленно друг от друга стояли деревянные домики пригорода, слева до неуловимого горизонта стелилась белая равнина…

Навстречу промчался одинокий грузовик с фанерным домиком вместо кузова. Браславский, сторонясь, шагнул в снег, машина обдала его теплом и запахом хлеба.

Город начинался с кладбища, обнесенного тяжелым кирпичным забором. Браславский помнил, что оно называется Красненьким — когда разрабатывался маршрут, кто-то из абверовцев острил: «У большевиков все красненькое». Миновав кладбище, Браславский взял несколько влево, а затем вскоре резко вправо — там и начиналась Автовская улица. И это тоже еще не был Ленинград, а пригородный поселок Автово, но теперь город был уже рядом, недалеко впереди в туманном мареве зимнего утра чернели трубы Кировского завода и угадывались контуры городских домов. Но пока Браславский все еще видел улицу, похожую на деревенскую — снова деревянные домики с палисадниками, снова сонное безлюдье окраины.

Навстречу Браславскому шла женщина — она шла медленно, торжественно и вместе с тем испуганно, будто очень боялась оступиться. На ней было пальто с лисьим воротником, перехваченное веревочкой. На голове мужская шапка-ушанка, туго завязанная под подбородком, отчего ее землистое лицо показалось Браславскому маленьким, а глаза на нем — неправдоподобно большими. Когда они сблизились, женщина посмотрела на Браславского и быстро отвела взгляд.

Дом под номером девять оказался маленьким, деревянным, покосившимся. Около дома когда-то были ворота, но теперь от них остался только каменный столб. Вдоль стены по глубокому снегу протоптан одинокий след, недавно кто-то вышел из дома. Браславский прошел по этому следу и очутился перед открытой дверью, за которой было темно. Он постучал в стену, послушал — никто не отзывался. Осторожно войдя в темные сенцы, он начал рукой шарить по стене. Нащупал дверную ручку и потянул ее на себя — дверь легко открылась.