Муж смотрит на меня и думает об отсутствующей дочери, сказала себе Сильви.
Вновь ею овладело искушение сказать ему: «Она не твоя дочь!» Нет, делать этого не следует. Сильви отлично представляла, что будет дальше. Жакоб бросит на нее ничего не выражающий взгляд и тихо, спокойно скажет: «Сильви, перестань фантазировать. Я знаю, ты хотела бы, чтобы Катрин не была нашей дочерью. Но не будем смешивать желания с действительностью». Что ему на это сказать? «Нет, это не твоя дочь, это дочь чужих людей»? И что дальше? Он пожмет плечами, отвернется. В лучшем случае скажет: «Все это было так давно, какая теперь разница? Так или иначе – она теперь наша дочь».
Есть способ получше, чтобы вывести его из равновесия, пробить стену терпения, заставить Жакоба наконец заметить ее, прислушаться к ней.
Сильви наполнила бокал, расправила складки платья.
– Там был этот симпатичный Томас Закс. Очень приятный человек.
Она опустилась в кресло, закинула ногу на ногу.
Жакоб сразу насторожился, весь обратился в зрение и в слух.
– Настоящий джентльмен. По-моему, твоя Катрин в него влюблена, – фыркнула Сильви.
Жакоб вскочил на ноги.
– Почему ты так говоришь?
– Мы, женщины, разбираемся в подобных вещах.
Сильви нарочно дразнила его, провоцировала на все новые и новые вопросы. Изводила намеками, описывала многозначительные взгляды, которыми обменивались Катрин и Томас.
– Вполне возможно, что у них любовная связь, – говорила она. – Как знать, может быть они даже поженятся.
Довольная произведенным эффектом, Сильви злорадно засмеялась.
Ночью Жакоб пришел к ней в спальню. Они занимались любовью в темноте. Он вроде бы принадлежал ей и в то же время находился где-то очень далеко. Неужели эти бессмысленные телодвижения называют любовью?
На следующий день ею овладело безразличие. Она бродила по пустой квартире, бесцельно слонялась из комнаты в комнату. На глаза Сильви попался магнитофон. Она нажала кнопку, услышала голос Алексея. Прослушала пленку несколько раз подряд, бормоча что-то под нос. Потом взяла ручку, стала делать наброски на бумаге. Какие-то звери с человеческими телами, птицы с напуганными глазами, фантастические чудовища. Сильви занималась этим несколько дней подряд.
Как-то вечером Жакоб наткнулся на ее альбом.
– Ты снова начала рисовать? Превосходные работы!
Он принес бумагу, краски, уголь. Хотел, чтобы Сильви рисовала. Его взгляд смягчился.
Сильви слушала голос Алексея и делала все новые и новые наброски. Магнитофон она больше не включала – каждое слово, каждая интонация крепко запечатлелись в памяти. Но иногда, заглушая голос Алексея, речитативом звучал один и тот же вопрос: «Что мне делать? Что мне делать?»
Жакоб был в восторге от ее рисунков, назвал этот цикл «бестиарий». Тогда Сильви начала медленно, методично рвать листки на мелкие клочки. Стоило Жакобу похвалить какую-то работу, и на следующий день она бесследно исчезала. Тогда Жакоб решил, что лучше воздержаться от комментариев.
Однажды он вошел в комнату, когда Сильви вновь включила магнитофон.
– Что ты слушаешь? – спросил он.
Сильви рассеянно взглянула на него, небрежным жестом выключила магнитофон.
– С кем это ты разговаривала? – с любопытством осведомился Жакоб.
Она выпрямилась. Наконец-то он обращает на нее внимание. Глаза ее вспыхнули прежним огнем.
– Разве я тебе не рассказывала? – улыбнулась Сильви. – Я делаю книгу. Это – одно из интервью.
Ложь давалась ей легко, без малейшего труда.
На лице Жакоба появилось скептическое выражение.
– Нет, ты мне этого не рассказывала.
– Что ж, у меня есть мои маленькие секреты, – хрипловато рассмеялась она.
– Что это за книга?
Сильви стала объяснять, и его первоначальный скептицизм исчез. Он готов поверить в любую чушь, думала она. Во что угодно, кроме правды. Может быть, все-таки попробовать?
– Жакоб, – начала она, но он обнял ее, поцеловал и поздравил.
– Отличная мысль! Просто великолепная. Как продвигается работа?
– Я в самом начале.
– Ты мне должна рассказать об этом поподробнее. Если, конечно, хочешь, – осторожно добавил он. – Сейчас я приму душ, и мы поговорим об этом по дороге.
Сильви недоуменно взглянула на него.
– Ты что, забыла? Сегодня же презентация моей новой книги. Лео специально приезжает.
Да, она совсем об этом забыла.
Банкетный зал на Пятой авеню был полон гостей; все эти лица казались Сильви смутно знакомыми. Здесь собрались психоаналитики, литераторы, врачи, журналисты. Их имена вылетели у нее из памяти. Сильви давно уже не была на таких шумных сборищах. У нее закружилась голова, и она прильнула к плечу Жакоба. Но его все время дергали, осыпали комплиментами. Слава Богу, появился Лео – ее высокий светловолосый сын. Сильви почти не встречалась с ним в последние месяцы. Она обняла сына, прижалась к нему.
– Мама, ты в порядке?
Сильви кивнула.
– А ты?
– Все отлично. Надо найти папу, поздравить его. Ты прочла его новую книгу?
Сильви покачала головой.
– А ты?
– Дочитываю. Для старика совсем неплохо. – Он ухмыльнулся. – Пойдем, разыщем его.
Они стали пробираться через толпу.
– А чем занимаешься ты?
– Так, ничем особенным. Немного рисую, работаю над книгой.
– Это здорово! – Он стиснул ее руку. – Нельзя, чтобы все лавры доставались старикану.
Вот как все просто, подумала Сильви. Достаточно заняться чем-нибудь престижным, и у окружающих нет к тебе никаких вопросов. А если сказать Лео, что никакую книгу она не пишет? Если рассказать ему о брате, которого он никогда не видел? Лео сразу отведет глаза в сторону, сменит тему разговора.
Мать и сын, зажатые толпой, были вынуждены остановиться около группы беседующих. Крупная круглолицая дама в широкополой шляпе вещала:
– В том-то и беда с мужчинами. – Ее темные глаза взглянули на Лео. – Все они одинаковы. Сначала говорят, что тебе никогда не придется гладить их рубашки. Рано или поздно, желая сделать им приятное, ты берешь в руки утюг, и все – ты попалась. Отныне считается, что это твоя священная обязанность. Попробуй только перестать гладить их рубашки – будет целый взрыв недоумения, негодования. Мужчинам нельзя ни в чем потакать. Вы со мной согласны, миссис Жардин?
Сильви уставилась на нее, увидела обращенные к ней лица. Она не помнила, как зовут эту особу.
– Откуда мне знать, – пробормотала Сильви. – В жизни не гладила рубашек.
Разинутые рты, потом громкий смех.
Сильви и Лео отправились дальше.
– Здорово ты ее, – ухмыльнулся Лео. – А вот и папа. Сейчас я ему расскажу, как ты срезала эту старую корову.
Срезала? Сильви непонимающе взглянула на него, попыталась вспомнить, о чем говорила женщина в шляпе. В принципе, она совершенно права. Конечно, Сильви никогда не гладила мужских рубашек, но было время, когда ей хотелось делать Жакобу приятное, и она дарила ему подарки, устраивала приятные сюрпризы. Больше всего в те времена он любил, когда она рассказывала ему о себе. Эти рассказы волновали его, интриговали. Сильви уже не помнила, были ли эти истории подлинными или выдуманными. Кажется, Жакоба этот вопрос тогда еще интересовал.
А потом наступило время, когда это перестало его волновать. И дело даже не в том, что он утратил интерес к жене. Как-то Жакоб заметил, что в мире психоанализа не существует различия между правдой и вымыслом. Имеет значение лишь то, что пациент про себя рассказывает. Теперь Сильви уже не выбраться из капкана этой концепции. Она помещена в невидимую стеклянную колбу, а Жакоб пристроился снаружи – улыбается, благодушно покачивает головой, сдержанный и безразличный. Что бы она о себе ни рассказала, это воспринимается как очередной симптом ее болезненного состояния. В колбе нет и не может быть истинных происшествий. Весь ее мир заключен в этом стеклянном сосуде. Как его расколотить? Как добиться, чтобы Жакоб снова начал видеть, начал чувствовать? Необходимо что-то предпринять. Он должен поверить в правду об Алексее, понять, что это не пустые фантазии. Пусть знает: она сделала это тогда для него, для Каролин, для всех них.
Сильви чувствовала себя очень уставшей. Повсюду звучали голоса – и вокруг, и внутри. Надо было спасаться бегством.
Неделю спустя Сильви отправилась в свою клинику. В Пенсильвании ей дышалось легче. Здесь никто ее не дергал, никто не донимал расспросами. Она с ужасом думала о приближающемся Рождестве. Домашние будут изображать приличествующую случаю веселость, делать вид, что в семье все обстоит благополучно. Лучше уж находиться в психиатрической лечебнице. Здесь она могла спокойно отдаваться своим мыслям. Сильви задержалась в клинике надолго, в Нью-Йорк почти не наведывалась – разве что повидаться с Лео. Сын и муж казались ей совсем чужими, какими-то ненастоящими. Вроде бы разговаривали с ней, но не видели ее. Им не нравилось, когда Сильви мыслила.
Пришла весна. Однажды, когда на ветвях уже набухли почки, а солнце сияло почти по-летнему, Сильви взяла альбом и отправилась к пруду. Она села на берегу, перо как бы само заскользило по гладкой бумаге. Из штрихов и линий возник силуэт – русалка с темными, спутанными волосами. Голосом Каролин русалка прошептала: «Здесь так прохладно, так прохладно. Здесь хорошо, спокойно. Ни звука – лишь плеск воды». Сильви взглянула на поверхность пруда, подернутую мелкой рябью. Там, внизу, темно и таинственно. Наверняка там живет русалка – совсем такая же, как на рисунке. Сильви взглянула повнимательней и вдруг увидела сначала прядь темных волос, потом женское тело, искаженное гримасой лицо. Сильви отчаянно завизжала и никак не могла остановиться. Прибежал санитар. Она показала ему на воду.
В лечебнице начался переполох, смерть одной из пациенток привела весь персонал, от последнего санитара до главврача, в состояние истерики. Ни о чем другом в клинике не говорили. Даже когда все молчали, в глазах обитателей клиники читалась одна и та же мысль.
Во время поминальной службы главный врач обратился к присутствующим с речью. Сильви почти не знала женщину, утопившуюся в пруду, но в устах главврача ее история звучала весьма романтично. Тогда-то Сильви и пришла в голову
идея. Настроение сразу стало легким, светлым, словно весенний ветерок, резво гонявший по небу невесомые облака. На губах Сильви заиграла улыбка. Смерть – вот наилучший способ достучаться до людей. Достаточно вспомнить войну. Жакоб, Каролин, все они только и делали, что завороженно смотрели в лицо Смерти, чувствовали на себе немигающий взгляд этой Горгоны. Сильви звонко рассмеялась.
Она сидела у пруда, рисовала, давилась от хохота. Из-под ее пера выползло тельце скорпиона: острые клешни, паучьи лапки, загнутый хвост с ядовитым жалом. Тельце венчалось головой Медузы с холодными, широко раскрытыми глазами. Сильви осталась довольна своим рисунком. Где-то она читала, что скорпион, окруженный огнем, наносит сам себе смертельный укол. Жало сохраняет яд до последнего мгновения. Она снова засмеялась. Ничего, стеклянная колба, в которую ее заперли, разлетится на куски. Жакоб увидит свою жену такой, какова она на самом деле. Они все увидят и поймут. Куда же нанести укол? Сильви размышляла и рисовала.
Через неделю она вернулась в Нью-Йорк. Жакобу показалось, что она выглядит лучше и спокойнее, чем за все последние годы.
– Как хорошо, что ты вернулась!
Она таинственно улыбнулась.
– Как твоя книга?
– Ничего. Мне нужно еще раз слетать в Европу, проделать там кое-какую работу.
– Ты себя достаточно хорошо для этого чувствуешь?
– Да, я в полном порядке.
Сильви все время улыбалась. Она предвкушала новую встречу с Алексеем, на этот раз – последнюю.
Она купила билет на самолет до Милана, сняла номер в отеле. Сразу после прибытия позвонила в палаццо. Но ей ответили, что молодой синьор Джисмонди уехал на каникулы, вернется через несколько недель. Куда? Где он? Сильви чуть не взвыла в голос. Ее спросили, кто она. Дело в том, что они не имеют права называть место пребывания господина Джисмонди. Сильви бросила трубку. Ее била дрожь. О таком повороте событий она не подумала. Ждать? Нет, невозможно. Сильви чувствовала, что у нее не хватит на это сил. Она возбужденно расхаживала взад-вперед по номеру. Потом в голову пришла спасительная идея. Матильда! Можно отправиться к ней и ждать там.
Но замок Валуа пришелся Сильви не по нраву. У нее вылетело из головы, что неподалеку находился пансион Катрин. Матильда была без ума от девчонки, только о ней и говорила. Что бы Сильви не сказала, принцесса всегда была на стороне Катрин. Сильви много пила, болтала без умолку, однако Матильда ее не видела и не слышала. Не хотела слышать. Сильви решила, что оставаться в замке невозможно. К тому же вскоре должна была приехать Катрин. Только не это! И Сильви сорвалась с места.
Окончательный план составился на обратном пути в Нью-Йорк, когда самолет парил в неподвижном синем пространстве. Как обычно, Сильви услышала сначала приглушенные, бестелесные голоса. Первым прозвучал голос из динамика. Он велел перевести часы назад – совершенно нелепое указание. Как можно переводить время назад, когда жизнь, тело, мысли движутся вперед? Тем не менее Сильви подкрутила стрелки на часах, ее соседка сделала то же самое. Все люди вокруг переводили время в обратную сторону, повинуясь механическому голосу. Сильви все не могла оторвать взгляда от циферблата, крутила и крутила винтик. Время перешло во вчерашний день, потом двинулось дальше в обратную сторону. Все очень просто. Слышишь приказ бестелесного голоса, повинуешься ему. И тут Сильви услышала голос своей души. Он вещал истину, велел передвинуть время назад. Теперь Сильви знала, куда нанести укол. Ее запомнят. Вспомнят годы спустя.
Она смотрела в бескрайнюю синеву, дышала ровно и глубоко. Вернулось ощущение силы и спокойствия. Остальное – детали, которые еще предстояло продумать. Нужно немного терпения – дождаться подходящего момента. Это будет дар памяти Каролин. Лучше всего перед Рождеством…
Сильви успокоенно улыбалась.
15
Сквозь стеклянную стену гостиной было видно, как на землю лениво падал снег. Тяжелые, вязкие хлопья бесшумно ложились на уснувшую землю. Матильда смотрела на снегопад, чувствуя себя бесконечно старой – такой же старой, как пики гор, видневшиеся вдали. Принцесса достала из конверта письмо, еще раз прочитала немногословный текст.
Это неправильно, думала она. Нельзя умирать по собственному выбору. Во всяком случае тем, кто молод и здоров, кто имеет в жизни все. Сколько людей за последние десятилетия лишились жизни не по своей воле. Смерть разрушает устоявшийся порядок вещей, калечит жизнь тем, кто остается. Как будет чувствовать себя бедная девочка? А ее брат? Жакоб?
Матильда почувствовала, как ее захлестывает раздражение. Сильви всегда была эгоисткой. Ее порывы, ее бездумные выходки, ее уверенность в том, что она – центр вселенной, – все это было чистейшей воды эгоизмом. И смерть ее тоже была продиктована себялюбием: хотите вы того или нет, но придется вам плясать под мою дудку.
Принцесса скомкала листок, но тут же, раскаявшись, разгладила его. Пожалуй, она несправедлива. Губы принцессы тронула ироническая улыбка. С каких это пор она, Матильда, превратилась в пуританку, навязывающую бедной Сильви моральный кодекс, которого та никогда не придерживалась? От Сильви невозможно ожидать, чтобы она вела себя как все. В конце концов, именно непредсказуемость и привлекала к ней окружающих. Сильви решила умереть так же, как жила.
Принцесса подошла к камину, перевернула тлеющее полено и посмотрела, как вверх взметаются сердитые искры. Как там Жакоб? Должно быть, убит, раздавлен. Надо поехать к нему, утешить его.
В мозгу шевельнулась неожиданная мысль. Ведь теперь Жакоб свободен. Быть может… Принцесса не дала фантазии разыграться и тут же отчитала себя. Тебе уже за шестьдесят, а ведешь себя, как школьница, сказала она себе. Твой роман с этим мужчиной закончился тридцать лет назад!
Не просто с мужчиной, а с единственным мужчиной моей жизни, тут же поправилась она. Жакоб заполнил собой всю ее жизнь, в которой хватало и интересных встреч, и путешествий, и кипучей деятельности. Матильда посмотрела в зеркало. Многие говорили, что она еще вполне хороша собой. Льстецы! Время надевает на человека маскарадную маску, соответствующую возрасту. Иногда Матильда вдруг видела перед собой женщину с дряблыми веками, резко обозначившимися скулами, морщинистой шеей – и не сразу понимала, что это отражение в зеркале. Да, она, пожалуй, выглядела неплохо. Но для старухи. Старухе не к лицу плотские желания – это смехотворно.
Она – старуха, не разучившаяся мечтать. Ах, если бы тридцать лет назад ее не связывали светские условности! Впрочем, Матильда ни о чем не жалела. Иначе ее жизнь сложиться не могла. И если она испытывала ностальгию, то не по упущенному шансу, а по другой, непрожитой жизни.
Да, она старуха, старуха, которая стала еще старше из-за того, что женщина, которую она считала девчонкой, ушла из жизни. Интересно, думала ли уже Сильви о самоубийстве, когда была в замке в последний раз? Матильда просто не дала себе труда вглядеться – иначе обо всем догадалась бы. Но идея самоубийства была настолько чужда ее натуре… Сильви тогда говорила без умолку, говорила с такой страстностью, что ей было трудно не поверить. Матильда поежилась. Неужели она могла спасти Сильви и не сделала этого?
Жакоб наверняка задает себе тот же вопрос. Она так и видела, как он сидит за письменным столом, подперев голову руками. Жакоб наверняка исполнен безграничной жалости к той, кого любил, несмотря ни на что. Матильда могла бы во всех подробностях описать его чувства – его изумление по поводу новой выходки непредсказуемой Сильви. Жакоб взвешивает все «за» и «против», докапывается до причин, принимает основное бремя вины на свои плечи. И еще Матильда так и слышала шушуканье коллег-психоаналитиков. «Как, разве вы не слышали? Да, покончила с собой. Его собственная жена! Я всегда подозревал, что доктор Жардин сам нуждается в помощи психотерапевта. Ох уж эта старая гвардия! Они вечно уделяют собственным проблемам слишком мало времени». И продолжаться это будет долго – предположения, сплетни, дискредитация научных достижений Жакоба.
И еще есть Катрин. Принцесса решительно дернула за шнур звонка. Все эти печальные раздумья – не более чем повод отсрочить тягостную сцену. Бедная девочка будет потрясена.
Матильда хотела устроить бал в честь шестнадцатилетия своей подопечной. До праздника оставалась неделя. Катрин ждала этого события с нетерпением, расцветала буквально на глазах. Она смотрела на Матильду, и ее красивое личико попеременно отражало то застенчивость, то сомнение, то благодарность. А что будет теперь?
Принцесса была женщиной храброй, но предстоящее испытание пугало ее. Она вспомнила последнюю встречу Катрин с матерью, с тех пор прошло больше года. Матильда тогда сидела на противоположном конце стола и не могла слышать разговора, но очень хорошо запомнила картину: испуганная девочка бежит к двери, ее лицо искажено мукой. Запомнила Матильда и то, что последовало за этим: гробовая тишина за столом и беззаботный смех Сильви.
– Хочешь чашку горячего шоколада?
Матильда взглянула на Катрин, на ее раскрасневшиеся от прогулки щеки.
Девочка улыбнулась, кивнула.
Матильда собралась с духом. Ей предстояла нелегкая задача. Бедняжка Катрин только-только начала осваиваться, привыкать к новой жизни, сбросила напряжение. Мадам Шарден была довольна своей ученицей. Катрин нелегко далось изучение французского, но теперь она говорила и писала на этом языке превосходно.
– Хорош свежий снег? – спросила Матильда, выгадывая время.
– Просто чудо! – счастливо улыбнулась Катрин. – Я рисовала. Хотите посмотреть?
Она протянула Матильде блокнот. На листах были запечатлены высокие сосны, маленький мостик, клокочущий ручей. Катрин рисовала мелкими штрихами, которые, сливаясь воедино, придавали пейзажам подвижность, вдыхали в рисунок жизнь. Природа в изображении Катрин была одновременно похожа и непохожа на себя.
– У тебя получается все лучше и лучше. Может быть, тебе следует брать уроки рисования?
Катрин пожала плечами.
– Рисунки не очень удались. Видите, здесь вот цвет не получился. – Она показала на угол листа. – Не смогла его ухватить. Вышло слишком тяжело, слишком угрюмо.
Принцесса подождала, пока девочка отопьет горячего какао. Слишком уж Катрин критична к своим рисункам, подумала она.
– Катрин, я должна сообщить тебе нечто ужасное, – решительно начала Матильда и запнулась.
Девочка испуганно подняла лицо, ее взгляд моментально напрягся.
– Сегодня утром я получила телеграмму. Сожалею, но… Твоя мать покончила с собой.
Матильда так и не придумала, как поделикатнее сообщить эту новость. В конце концов, девочка должна была знать правду.
Несколько секунд Катрин сидела молча. Зрачки ее расширились, щеки побелели. Потом она резко вскочила.
– Отлично! Я очень рада! – хрипло выкрикнула она.
Потом вновь взглянула на принцессу, лицо ее исказилось от ужаса.
– Нет, я не хотела этого сказать! – пролепетала она и выбежала из комнаты.
Катрин лежала на постели и невидящим взглядом смотрела в потолок. В голове у нее вертелась одна и та же фраза: «Твоя мать покончила с собой». Сердце раздиралось от противоречивых эмоций. С одной стороны, хотелось петь от восторга. Хорошо, просто отлично! Наконец она мертва. Теперь она меня не убьет! И в то же время подкатывало чувство вины: это я ее убила, я хотела ее смерти. Папочка всегда говорил, что она очень хрупкая, нездоровая. Это моя вина. Раздираемая противоречивыми чувствами, Катрин впала в оцепенение. Она неподвижно лежала на постели без единой слезинки. Такой ее и застала горничная, пришедшая спросить, собрала ли мадемуазель вещи.
Жакоб сидел в плюшевом кресле и смотрел прямо перед собой. На пьедестале стоял гроб с телом Сильви. Справа от Жакоба сидела Катрин, положив руку ему на запястье. Слева сидел бледный Лео. Лица всех собравшихся были строги и печальны.
Траур. Что означает это слово? Большинство из тех, кто пришел на похороны, по-настоящему не знали покойной. Но все же людей собралось много, причем никаких приглашений и извещений разослано не было. Люди пришли из уважения к Жакобу, к его жене, к постигшему их несчастью. Жакоб понимал, что на время превратился как бы в олицетворение горя, и это притягивало окружающих.
Странное место – ритуальный зал. Похож на церковь, хотя никакого отношения к религии не имеет. Еще он похож на театр, где все присутствующие – зрители на спектакле Смерти. Бог здесь отсутствует, но все атрибуты богослужения налицо: и псевдоготические арки, и торжественные, приглушенные тона, и кафедра, с которой Жакоб произнес выученный наизусть текст в память Сильви. Еще выступил Жак, старый добрый друг, рассказавший собравшимся на великолепном французском о Сильви былых времен. В зале царила тишина, если не считать музыки. Мелодии выбирал сам Жакоб – такие, которые понравились бы покойной. Это были чувственные, земные мелодии. И, конечно, «Рапсодия» Гершвина, с которой, собственно, и началась их любовь.
Сильви всегда терпеть не могла похороны. Будь ее воля, она наверняка устроила бы шумный праздник с танцами и вакхическими играми. Но, увы, это было невозможно.
Весь предыдущий день и всю ночь Жакоб провел у изголовья усопшей, не сводя с нее глаз. Сильви казалась очень молодой. Лицо ее стало хрупким, бледным, густые светлые волосы обрамляли его нимбом. Казалось, что на белой простыне лежит девочка, играющая очередную роль. Впечатление еще более усиливалось из-за того, что Сильви была одета в свою любимую черную ночную рубашку.
Сильви сама разработала мизансцену своей смерти. В вазу она поставила одну розу. На подушку положила томик «Цветов зла» Бодлера. Одна из страниц была заложена. Подчеркнута строчка: «J'ai plus de souvenirs que si j'avais mille ans». – «Я накопил воспоминаний столько, как будто прожито тысячелетье». И еще записка, обращенная к Жакобу. Она лежала на столике между ярко-зеленым яблоком и пустой бутылочкой из-под пилюль. В записке одно-единственное слово: «Assez». – «Достаточно». На листке нарисован любимый персонаж бестиария Сильви – скорпион с головой Медузы. Жакоб долго смотрел на этот набросок, не мог оторвать взгляда от холодных гневных глаз, от угловатых сочленений фантастического чудовища. Это был последний выпад Сильви, ее вызов.
Жакоб вновь и вновь перечитывал знакомое стихотворение Бодлера. Да, оно было совершенно в духе Сильви, отлично передавало ее внутренне состояние: безысходную усталость, чувство заброшенности. Сильви ощущала себя старым кладбищем, залитым лунным светом, древним сфинксом, на которого беззаботный мир давно перестал обращать внимание. И все же сфинкс оставался загадкой. Бесчисленные воспоминания Сильви, ее тайны, ее архив – все это исчезло вместе с ней.
Вокруг Сильви всегда крутились мужчины. Когда-то Жакоб очень мучился этим. Он вспомнил последнюю сцену ревности, которую устроил жене в Париже, вскоре после ее возвращения из Польши. Об этой своей поездке она ничего ему не рассказывала.
– Мне совершенно все равно, Сильви, но все же я хотел бы знать, чей это ребенок? – не выдержал тогда Жакоб. – Может быть, этого твоего Анджея?
Она долго смотрела на него, сначала спокойно, потом с нарастающим гневом.
– Какая разница, что я тебе отвечу? Ты мне все равно не поверишь. Да. Нет. Пустые слова. Ты влюблен в свою подозрительность. – И, вконец рассвирепев, добавила: – Мужчина никогда не может быть уверен, что он отец ребенка. Я могла родить ребенка от кого угодно!
Она, разумеется, была абсолютно права.
Больше всего Жакоб любил в своей жене то, что ее нельзя было ограничить рамками, подчинить своей воле. Ее невозможно было понять, до конца узнать. Сильви олицетворяла собой страсть Жакоба к непознаваемому. В смерти она как бы вернулась в состояние полной загадочности, возродила в Жакобе былое желание.
Он сидел возле ее изголовья и рыдал. Вспоминал Сильви во всей ее многоликости: женщину-ребенка с озорными глазами, которая крала яблоки на парижском рынке; школьницу, которую он выслеживал возле монастырских ворот; страстную любовницу, приходившую к нему на квартиру и доставлявшую ему острое, мучительное наслаждение; испуганную девочку, то отталкивавшую его, то молящую о защите. Еще Жакоб вспоминал гордую, бесстрашную Сильви военных лет; Сильви-соблазнительницу, выступавшую на сцене и купавшуюся в обожании толпы. Да, Сильви умела брать, но она умела и отдавать.
Жакоб горевал по тому, что потеряно и никогда не вернется – по тому, чему не суждено было произойти. В последние годы Сильви замкнулась в круге существования, которое было для Жакоба загадкой. Он не смог ей помочь, не смог найти общий язык. Жакоб увез Сильви в Америку, обещая ей счастливое будущее, но ничего из этого не вышло. Хваленые американские свободы оказались для этой женщины оковами. С годами Сильви стала бояться зеркала, отражавшего ее старение. Сильви стала жестокой, приучилась к алкоголю, к наркотикам. По мере того как уходила молодость, роль матери стала для нее невыносимой…
Жакоб знал, что виноват перед Сильви. В нем угасло желание – началось с этого, а потом он даже перестал пытаться перешагнуть через возникшую между ними пропасть. Жакобу стало все равно. Его отношения с женой стали формальными, превратились в пародию близости и семейной жизни.
Горе отступало, вытесняемое чувством вины.
Самоубийство Сильви являлось упреком, обращенным к Жакобу.
Но было в этом и что-то другое. Как бы объяснить это детям, страдающим от горя и раскаяния? В особенности подавлена была Катрин.
Он должен объяснить им, что самоубийство Сильви – достойный финал всей ее жизни. Эта женщина, почувствовавшая, что силы ее подходят к концу, сделала смелый и мужественный выбор. «Достаточно». Она пыталась создать из своей неудавшейся жизни произведение искусства. И, как подобает художнику, сама выбрала момент, когда опустить занавес.
Гроб с телом Сильви медленно двинулся вниз, где его должно было поглотить невидимое сверху пламя. Жакоб никак не мог связать это пламя с образом Сильви, оно не имело к ней никакого отношения. Сильви продолжала жить в памяти близких, а не в горстке пепла, которую предстояло похоронить.
Жакоб стиснул руку Катрин, помог ей подняться. Дочь стала такой высокой, такой красивой. Уже не девочка, а юная женщина в простом черном платье. А сын, золотоволосый Лео, так похожий на мать… Сильви оставила ему в наследство детей. Он должен быть ей за это благодарен. Жакоб в сопровождении сына и дочери направился к двери. Пришло время прощаться с друзьями и знакомыми. Жардины стали у двери в ряд. Их осталось трое, трое уцелевших. Уходившие негромко произносили слова утешения.
Катрин вся дрожала. Жакоб увидел, как к ней подходит Матильда, обнимает, отводит в угол. Мэт всегда отличалась душевной щедростью. Он перед ней в неоплаченном долгу, и в то же время она никогда не показывает, что Жакоб ей что-то должен. Всегда тактична, никогда не покушается на его свободу. Внезапно Жакоб подумал, что ради Матильды не задумываясь пожертвовал бы жизнью.
Почти все ушли, остались немногие. Жакоб обнял принцессу, дочь, сына, Фиалку, Жака. Они и есть его семья.
– Ну, пойдем? – негромко спросил он.
Длинный черный лимузин ехал по улицам зимнего города. Принцесса предложила пообедать в отеле «Уолдорф». Она же настояла на том, чтобы приехала подруга Катрин Антония.
Все молча расселись за столом, официанты принесли еду. Катрин сидела и слушала, не в состоянии проглотить ни единого кусочка. Вокруг все разговаривали, предавались воспоминаниям, даже смеялись. Антония расспрашивала Лео об учебе на медицинском факультете, строила глазки. Все это шокировало Катрин. Оказывается, она совсем не знает собственного брата! За пределами семейного круга она его почти никогда не видела. Да, они переписывались, но Лео стал для нее незнакомцем. За последние несколько лет они ни разу не поговорили по душам.
