Самосожжение

      Это было воистину отрадное воспоминание, как считал теперь Гей.
      Он любил Алину и уже не мог не любить ее, она была ему нужна как никто другой, он боялся ее потерять мало ли почему, и вместе с тем ничего такого, что связало бы их, между ними еще не было.
      - Нужна какая-то ниточка, - отчаянно говорил ей Гей, не лукавя нисколько, не используя некий прежний опыт в подобных делах.
      Какое уж тут лукавство, какой опыт, если это была его первая любовь!
      Не увлечение, нет, что случалось с ним в университете, и это было вполне естественно, а любовь.
      И Алина внимательно слушала Гея, когда он говорил ей про какую-то ниточку, и вполне разделяла, казалось, его мнение, потому что, судя по всему, и она любила Гея, но протянуть между ними эту условную ниточку совсем не торопилась.
      И только в середине лета, спустя пять месяцев после знакомства, эта ниточка наконец возникла.
      Алина решила остаться у Гея на ночь, остаться насовсем, и железная кровать из хозмага оказалась для этого достаточно широкой.
      Знаменательный день в жизни Гея!
      Кстати, сразу и стол появился.
      Мать Алины, вдруг нагрянув как бы с целью разведки, произвела неизгладимое впечатление на притихшего, сжавшегося на железной кровати Гея, правда, бить не стала, кричать - тоже, неожиданно скоро ушла, но потом вернулась вместе с отцом Алины, человеком тихим, покладистым, да не с пустыми руками, а как бы уже и с приданым в виде крашеного суриком дощатого стола и двух самодельных табуреток.
      Да, это был знаменательный день.
      И на его воссоздание Гей хотел бы использовать самые лучшие атомы и молекулы.
      В ту брачную ночь, лаская его, целуя, она сказала проникновенно, от чистого сердца, наверно сказала как думала, как чувствовала, без всякого наигрыша, на который была в тот момент не способна, сказала, что, если к нему подойдет кто-нибудь хоть однажды и посмеет взять его за руку, ну, конечно, какая-нибудь девушка, женщина, - когда бы это ни случилось, хоть через двадцать, тридцать, сто лет! - она этой девушке или женщине так вмажет, та-ак вмажет!..
      А уж если какая-нибудь девушка или женщина - когда бы это ни случилось, хоть через сколько лет! - посмеет его поцеловать, она сделает этой девушке или женщине... сама не знает, что она ей сделает!
      Она была в тот момент прелестна, нежная, преданная воительница.
      Увы, эту пощечину он только что получил сам!
      Современный способ защиты научных диссертаций, сказал себе Гей, не отнимая ладоней от лица.
      Оппонент дает новой теории оценку, тут же устанавливая связь науки с жизнью, а соискательница ученой степени как бы в порыве благодарности бьет оппонента по физиономии.
      Но неужели для того, чтобы Ева стала снова такой, какой она была много лет назад, возможно в пору медового месяца, Адаму требуется как минимум сжечь себя на костре в знак протеста против внутривидовой борьбы?
      Впрочем, это уже была научная проблема социолога Адама, которую он разрабатывал в своей диссертации.
      Гей открыл наконец глаза свои, чтобы увидеть Алину, которую обуял стыд после звонкой, на весь "Гранд-отель", незаслуженной пощечины.
      - Один пожилой социолог, - сказал он, - в свое время долго живший вместе с чукчами в их ярангах, рассказывал мне о том, как чукчи относятся к любви...
      - Чукчи? - спросила Алина.
      - Да, чукчи.
      - Интересно... Ну и как же они относятся к любви?
      - А вот так. Если мужчина сказал женщине или девушке: "Я тебя люблю", она уже не может принадлежать другому.
      - Да, но что при этом чувствует женщина или девушка, если подобное заявление сделал мужчина, которого она не любит и не полюбит никогда?
      Гей пожал плечами:
      - В следующий раз я спрошу об этом. Пожилой социолог теперь живет под Москвой, в семейном пансионате творческих работников.
      Алина подняла бокал:
      - Давайте выпьем за то, чтобы мужчина говорил "Я тебя люблю" только любимой и любящей женщине, после чего ни он, ни она уже никогда не могли бы принадлежать другому.
      - Хороший тост... - Гей потянулся было к своему бокалу. - Но одну минутку! - Он смотрел на экран телевизора. - Кажется, и Адам с Евой готовы к тому, чтобы выпить за настоящую любовь...
      - Да, - кивнула Алина, - но не сейчас. Адам пока еще не готов к тому, чтобы выпить со своей законной Евой за настоящую любовь...
      - А сама Ева?
      - Она ближе к этому желанию. Как и всякая женщина.
      - Вот как?!
      - Чему же тут удивляться?
      - В самом деле... - буркнул Гей, - разве же не сама Ева была причиной момента распада, который почти наступил...
      - Какого распада? - не поняла Алина.
      - Который подобен ядерному взрыву.
      - Ну, не сравнивайте! Ядерный взрыв - это всеобщая смерть.
      - А то, что происходило между Адамом и Евой, - разве это не смерть?
      - Это любовь, - сказала Алина как бы вполне серьезно.
      - Браво!
      Ну и дурак, сказал бы ему Бээн. Красивая баба сама на шею вешается, а он устроил дискуссию на тему любви, верности, ну и так далее. Что же может начаться с этого? Ни бардак, ни диалектика жизни...
      К его удивлению, она согласилась выехать в сторону Рысы хоть сейчас. Вначале Гей не поверил, но Алина тут же, почти на его глазах, сменила розовое платье на джинсы и куртку.
      - Я готова!
      Глядя на нее, он подумал, что Алина всегда была легка на подъем. Легка до такой степени, что его стремление к домоседству, особенно в последние годы, считала привычкой дурной, может быть куда более дурной, нежели привычка проводить вечера и даже ночи вне дома.
      - Ну что ж... - сказал он. - Я должен сначала подняться в свой номер. Оставлю записку переводчице. И вообще... - Его вдруг осенила догадка: - Вы же после Рысы прямиком в Братиславу поедете, наверно...
      - Да, - кивнула она, упаковывая саквояж. - Свадьба состоялась, делать здесь больше нечего. До другой свадьбы, по крайней мере, - добавила она, улыбнувшись.
      - Другого Гея и другой Алины?
      - Ну почему же... - ответила она как бы вполне серьезно. - Может быть, кто-то из этих снова примет участие...
      И лишь когда они проходили по вестибюлю отеля, Алина, встретившись взглядом со швейцаром, который, возможно, догадывался, что рядом с нею идет не тот мужчина, чей чемодан он отнес утром в машину, подумала, что напиться можно было и у портье.
      Еще не поздно.
      Хотя, собственно, и ее номер был не так уж высоко, на четвертом этаже.
      И швейцар, как бы угадывая ход ее мысли, уже открыл дверцу лифта. Но незнакомец, продолжая свой рассказ о том, как и почему он вступил в Германскую компартию, мягко увлек ее на лестницу, деликатно поддерживая под локоток. В самом деле, не ехать же на лифте на второй этаж, где был его номер.
      Может быть, думал Гей, этим и отличаются два зловещих знамения нынешнего века: внутривидовая борьба, которая идет в иных семьях, и постоянная угроза ядерной катастрофы, которая нависла над всеми семьями.
      Первая еще длится бесконечно долго, но уже как распад необратимый, даже после взрыва, каковым является, скажем, подозрение в измене одного из супругов, почти всегда равное факту измены.
      Вторая же, то есть угроза ядерной катастрофы, после взрыва хотя бы одной целенаправленной ядерной бомбы перестает быть угрозой катастрофы, ибо некому уже будет угрожать.
      Такие дела.
      Гею снова было тревожно.
      Он уже вспоминал о том, что время от времени ему было тревожно еще до самой первой встречи с Алиной.
      Хотя он вспоминал не совсем правильно.
      Не совсем правильно воссоздавал себя из атомов и молекул.
      Тревожно ему было чаще всего, а вот время от времени он как бы забывал о своей непонятной, подспудно жившей в нем тревоге.
      Вполне возможно, сказал себе Гей, что, если принципиально - именно так это называется - не принимать во внимание те многообразные проблемы, которые возникали в его жизни начиная чуть ли не с младенческого возраста, - а совсем принципиально если поступать, то нужно не принимать во внимание и те проблемы, которые, возникали в его жизни не только в младенческом возрасте, но и до появления на свет белый, - можно сделать точный сам по себе вывод, что он, еще будучи закодированным в генах, в родительских хромосомных клетках - атомах и молекулах? - уже интуитивно угадывал последствия будущих, грядущих инициатив в создании новых систем оружия - именно так это называется.
      В самом деле, США начали разработку ракет, а затем и ядерных бомб еще до того, как Гей оказался в утробе матери.
      Кстати, а потом, после ядерной катастрофы, после вековой паузы и гипотетически возможного воссоздания из атомов и молекул, спросил себя Гей, повторится ли эта способность человека не только предчувствовать, но и чувствовать вообще?
      Да, но разве теперь, сказал он себе, еще до всеобщего катаклизма, иные люди, внешне здоровые, не потеряли напрочь это удивительное свойство?
      Может быть, сказал себе Гей, это и есть результат внутривидовой борьбы, которая идет в иных семьях.
      А надо ли вообще, вдруг спросил себя Гей, воссоздавать Бээна в будущей гипотетической жизни?
      Или же в реакции воссоздания надо менять режим?
      Увы, от Бээна тоже не останется и следа, если разразится то, что может разразиться.
      В самом деле, смородинский птичник будет просто грудой железобетона, одним из всемирных нагромождений обломков интернационального строительного материала.
      И все остальное, что сотворено волей Бээна не только во время расширенных выездных уик-эндов, где Бээн был подобен не просто прорабу, но атаману, вождю, предводителю, который отдавал приказы прямо на поле брани, причем подчас непечатной, в конце концов тоже превратится в бесформенную груду интернационального строительного материала.
      Которая даже на пирамиду похожа не будет.
      Сколь ни бессмысленна сама по себе пирамида.
      Кстати, и у Бээна можно было спросить в Москве.
      На своей территории.
      Гей встречал и Бээна - тоже в аэропорту.
      И тоже как бы не по своей воле.
      Между прочим, Гей однажды описал, как ему звонил, а потом и заезжал за ним на министерской черной машине человек Бээна, его порученец, демон на договоре...
      Бог знает зачем понадобилось Гею описывать все это!
      Представлял ли сей материал хоть какой-нибудь социологический интерес?
      Сказать весьма трудно.
      Георгий шутил над Геем, что это описание всего-навсего уроки графомании, хм...
      И тем не менее Гей держал эти записи в Красной Папке - скорее всего, из духа противоречия.
      Москва. 1980 год
      Первый раз в этот день телефон позвонил ровно в девять. Будто в каком-то учреждении. Я был на кухне и схватил трубку сам, хотя обычно это делала Алина, решая по своему усмотрению, звать меня к телефону или не нужно. Так было у нас заведено. Семейная подстраховка...
      - Георгий Георгиевич? - голос был незнакомый.
      - Да...
      - Привет вам! Я звоню по поручению Бээна. То есть, извиняюсь, Бориса Николаевича. Знаете такого? - голос стал вроде как дружески шутливым.
      - Знаю, конечно! - сказал я. - Простите, а кто вы и откуда звоните?
      - Я слушатель Академии общественных наук. Так что проживаю пока в столице, - охотно доложил незнакомец и добавил совсем по-свойски: - Зовут меня Матвеем Николаевичем, но землякам я разрешаю звать меня Мээном, а вы же земляк!
      - Очень рад! - сказал я, думая, однако, о Бээне: какое же, интересно, поручение дал он этому слушателю.
      - Бээн прилетает в Москву через... через... - Мээн, вероятно, смотрел на часы. - Через пятьдесят минут. И он дал мне поручение привезти вас в аэропорт.
      - Зачем? - растерялся я.
      - Чтобы встретить его.
      - Чтобы я встретил Бээна?!
      - Ну да! - Мээн, похоже, разыгрывал меня. - А разве вы не хотите встретить Бээна?
      - Но... я же никогда не встречал его раньше, - простодушно признался я.
      - А вот теперь и встретите! Я сейчас заеду за вами, - деловито сказал Мээн. - Ваш адрес у меня есть. Буду через десять минут. И мы вовремя успеем в аэропорт...
      Я не сразу пристроил на место телефонную трубку.
      "Это из-за моей статьи... - подумал я. - Вероятно, с чем-то не согласен... Уж не для того же Бээн хочет меня видеть, чтобы пожать мне руку!.."
      - Я должен поехать в аэропорт, - сказал я Алине.
      - Да я уже догадалась...
      Алина была больна, и я, конечно, знал об этом.
      - Прости, пожалуйста. Я и не собирался сегодня уходить из дома в первой половине дня, пока не вернется из школы Гошка.
      - Ну что ты! - Ее это тронуло. - Ничего страшного.
      - Да ведь Юрик не отстает от тебя ни на шаг!
      - Не отстаю, - настырно подтвердил Юрик.
      Я на ходу поцеловал Алину и потрепал пальцами волосы Юрика.
      Я быстро, почти лихорадочно переодевался.
      У меня теперь не выходила из головы предстоящая встреча с Бээном.
      Конечно, он прочитал в центральной газете мою статью о родных краях. Только этим и можно объяснить его желание встретиться уже в аэропорту. Дел у Бээна в Москве, надо полагать, непочатый край, и он хочет, вероятно, выкроить время и поговорить со мной прямо в машине.
      Точнее, высказать свое отношение к статье.
      Используя один из своих универсальных ответов.
      А может, заодно и меня коснется?
      В том смысле, что не такой публикации ожидал он от столичного социолога, которому, кстати, в свое время было дано напутствие самого товарища Пророкова.
      Но ведь статья возникла не вдруг, не на кофейной гуще! Я же ездил в Лунинск почти каждый год и встречался с Бээном несколько раз, вместе с ним бывал в хозяйствах области, так что написал эту статью не наскоком, не с бухты-барахты.
      - Ты помнишь, - вдруг сказала Алина, выходя из кухни, - я же тебе говорила, что не надо писать эту статью...
      Я взял из шкафа бритву.
      - Ты никогда меня не слушаешь, - обиделась Алина.
      Я включил бритву. Шум моторчика скрадывал звук ее голоса. А вдобавок еще и за окном, на улице, поднялся неимоверный грохот. Бульдозерист завел свою махину. До чертиков надоела эта вечная стройка. Одно ломают, другое возводят. Я молча смотрел на жену, как она закрывает и открывает красивый аккуратный рот, и хорошо себе представлял, о чем она говорит. Не надо писать такие статьи. О родном крае. О земляках. Так трудно быть беспристрастным. Нельзя же только хвалить. Надо писать и о недостатках. Но как раз этого-то никто и не любит. И земляки обидятся в первую очередь. Ты, например, просто хотел написать, что нужно беречь уникальную природу края, кедровые леса и чистейшие горные реки, как бы изрекая на всякий случай вечные истины, а земляки поймут это как намек, что у них плохо поставлена охрана природы. А Бээн - он тоже человек. С эмоциями. И ему тоже будет неприятно, если на всю страну прозвучит какая-нибудь критика в адрес земляков, а стало быть, в его собственный адрес, даже если критика эта будет завуалирована, так сказать...
      Я выключил бритву.
      - Послушай, Аля, мне совсем не хочется ссориться. Мне просто некогда, понимаешь?
      - Пожалуйста, я вообще могу ничего не говорить.
      - Ну да! Это ты можешь!..
      Я кое-как завязал галстук.
      В дверь позвонили.
      На пороге стоял незнакомый мужчина. Верзила. Амбал...
      - Георгий Георгиевич? - незнакомец улыбался. - Я за вами. Я только что вам звонил... Я слушатель Академии...
      Ну и так далее.
      Мээн тиснул мою руку.
      - Может, пройдете на минутку? - Мне стало неловко, что я так сурово встретил земляка.
      - С удовольствием бы. Но в другой раз. А то опоздаем к самолету.
      И тут в прихожую вышла Алина. Чего ей, конечно, не следовало делать. В ногах у нее, цепляясь за халат, путался Юр и к.
      Мээн во все глаза смотрел на Алину.
      - О!.. - только и сказал он и поспешно протянул Алине руку, словно боясь, что она, как диковинная бабочка в ярком халате, упорхнет сейчас обратно.
      Алина с улыбкой подала ему свою руку.
      Во взгляде Мээна нетрудно было уловить застарелый, не утоленный и к зрелым годам интерес к хорошенькой женщине - разумеется, к незнакомой и молодой.
      Я знал мужчин такого типа.
      Впрочем, под обычное определение "бабники" они подходили далеко не все. Напротив, иные из них слыли добропорядочными семьянинами, не изменявшими жене. Просто они были неравнодушны к красоте и женскому обаянию. И не считали предосудительным заговаривать с симпатичной особой, где бы она им ни встретилась. Причем некоторые из них, начитанные, даже цитировали при этом Ромена Роллана, где-то сказавшего, что, если в толпе ты увидел лицо, которое показалось тебе интересным, подойди к этому человеку и заговори с ним, потому что другого случая может не быть.
      И многие нынче так и делают, и эта привычка стала для них своеобразной игрой, в которой был свой азарт, заводивший иных чересчур далеко, к чему, в общем-то, не призывал великий француз.
      Глядя на Алину и Мээна, которые, улыбаясь друг другу, обменивались необязательными фразами, я почувствовал острое желание выставить вон этого порученца, демона.
      Алина вовремя почувствовала мое агрессивное настроение. Обычно она резко менялась, как бы даже демонстративно переходя на жесткий, не сказать грубоватый, тон, чтобы у меня не было повода упрекнуть ее в легкомысленном поведении. И я злился еще больше. Потому что даже дураку было ясно, что причина такой перемены, бросавшейся сразу в глаза, связана с ревностью мужа. Но сегодня Алина продолжала улыбаться, как ни в чем не бывало. Она даже пригласила Мээна выпить чашку чая.
      - Ты же знаешь, - сказал я, застегивая свое пальто, что нам некогда.
      - Да, к сожалению, мы опаздываем, - еще шире улыбнулся Мээн.
      Он как вошел в квартиру в своей фетровой роскошной шляпе, так и стоял в ней перед Алиной, даже не подумав ее снять.
      - Приятно было познакомиться со своей землячкой, - млел и таял Мээн.
      - Если вы имеете в виду родину мужа, - улыбнулась ему Алина, - то я, увы, не имею к ней никакого отношения.
      - Неужели, Георгий Георгиевич?! - картинно изумился Мээн. - А я думал, что вы оба оттуда. Но все равно, - он так и ел глазами Алину, - приезжайте к нам летом. Угостим вас настоящими сибирскими пельменями.
      - Почему же только летом?
      - Летом у меня отпуск. Уезжаю на родину. А зимой живу в Москве. Я же пока являюсь слушателем Академии...
      - В таком случае приезжайте к нам на пельмени зимой, - улыбнулась Алина.
      - Но какие же в Москве пельмени?! В пакетах которые? - Он, похоже, совсем забыл, куда собирался ехать, и не прочь был уже снять пальто, расстегнул машинально пуговицы. - Ну разве же это пельмени, Алина... Алина... - он близко заглядывал ей в глаза, как бы пытаясь по ним угадать ее отчество.
      - Игоревна! - засмеялась она, засмеялась впервые за утро.
      - Ну разве же это пельмени, Алина Игоревна! Которые в пачках-то! Это же штампованный ширпотреб! - Он тоже засмеялся, довольный своей шуткой.
      Здоровенный, упитанный, розовощекий, в габардиновом дорогом пальто, Мээн стоял у дверей как монумент.
      Такого и с места не сдвинешь.
      Где уж там выкинуть вон!
      Такой будет стоять у тебя над душой до скончания века, подумал я.
      - А собственно говоря, - с удивлением произнесла Алина, - почему это вам некогда, а, Гей?
      Она это нарочно меня злит, подумал я.
      Она же прекрасно знает, что мы едем встречать Бээна.
      Знает, что этот человек, нагрянувший к нам с утра пораньше, имеет к Бээну самое прямое отношение.
      К тому Бээну, к которому то и дело улетал я.
      Будто других маршрутов для командировок не было.
      Алину почему-то выводило это из себя.
      Стоило назвать фамилию Бээна, она моментально съеживалась.
      Ей всегда не нравилось, что я уезжал из дома, хотя в моей работе это случалось довольно часто, но к моим поездкам к Бээну она относилась с особой настороженностью.
      Бээн и Гей, как бы говорила она себе, что их может связывать в нашей жизни?
      Между тем этот Мээн цепко держал руку Алины в своей лапище.
      Все никак не мог проститься.
      Ах, если бы прилетал кто-нибудь другой, не сам Бээн!
      Уж тогда бы Мээн плюнул на аэропорт.
      И угостился бы пельменями - московскими, но почти как сибирскими, а может, даже лучше сибирских.
      Но - пока, пока, дорогая Алина Игоревна, его ждет долг, высокий долг!
      И попробуй его не выполни, мысленно съехидничал я.
      За спиной Мээна открыл я дверь и встал на пороге.
      - Да-да, идем! - попятился Мээн.
      Юрик прошмыгнул мимо него и уткнулся мне в колени.
      - Поцелуй в щечку... - тихо сказал он.
      Я поднял Юрика до уровня своего лица и нежно поцеловал его возле уха.
      - И сюда... - стесняясь Мээна, попросил Юрик, показывая в другую свою щечку.
      Мээн с улыбкой смотрел то на Алину, то на меня, то на Юрика.
      - Ах, святое семейство! - вроде бы с неподдельной завистью произнес он и, еще раз пожав руку Алины, шагнул за порог.
      Но пока дверь была не закрыта, лукавая Алина, как бы играя роль счастливой женщины святого семейства, слегка подалась ко мне и пропела:
      - А меня-а?
      - Тоже в щечку? - Я отошел от нее, чтобы нажать кнопку лифта.
      - Тоже в щечку...
      Кнопка лифта не зажигалась.
      - В следующий раз! - сказал я и пошел по лестнице вниз.
      Мээн молча топал сзади.
      У подъезда стояла черная "Волга".
      Странное дело, отметил я, меня совершенно не волнует эта ситуация, связанная с Бээном.
      Я еду встречать самого Бээна - и абсолютно спокоен!
      Прежде, случись такое, я бы сидел сейчас как на иголках!
      - Вообще-то лично я считаю, - говорил в это время Мээн, оборачиваясь ко мне с переднего сиденья и пуская мне в лицо клубы табачного дыма, - лично я думаю, что-о... - Мээн сделал паузу, как бы еще раз взвешивая слова, которые он собирался произнести, - что ваша статья - это своевременная статья! Так что, я думаю, Бээну будет приятно, что вы встретите его в аэропорту... Но вообще-то, Георгий Георгиевич, хочешь откровенно? - Он вдруг перешел на "ты".
      - Только так.
      Мээн одобрительно улыбнулся:
      - Я сразу понял, что с тобой можно откровенно...
      Он стал говорить о том, о чем я уже написал в статье, и поэтому слушал его вполуха, пробуя представить как бы со стороны свои отношения с Алиной.
      Ведь странно, говорил я себе, уже через неделю, если нас разлучает поездка, я скучаю по Алине и люблю ее так, словно никогда и не было между нами недомолвок, ссор, холодности, а то и враждебности. И уже рвусь домой. И встречает меня Алина с тем же ответным чувством, и я вижу всякий раз, что она тоже любит меня. И несколько дней после этого все идет как нельзя лучше. И нет взаимного раздражения. Мы ласковы друг к другу. И дети чувствуют это, конечно, и тоже меняются на глазах, даже Юрик почти не капризничает. Однако стоит хоть раз сорваться одному из нас, мне или Алине, как все летит прахом, и снова начинается, как мрачно шутит Гошка, затяжной период холодной войны. Внутривидовой...
      Почему же они срываются? Неужели их настолько заедает этот проклятый быт, что даже самые светлые чувства не спасают их отношений? А если все-таки дело только в них самих, когда неустроенность быта - только повод для раздражения?
      - Да ты не слушаешь меня, Георгий! - воскликнул Мээн, близко заглядывая мне в лицо.
      - Что вы сказали?
      - Я говорю, вы опять провалились... - Алина смотрела на него с укором. Опять воссоздаете из атомов и молекул?
      Он виновато улыбнулся.
      И сказал, пожимая Плечами:
      - Да, но где взять такую прорву дефицита?
      Увы, Георгий был прав!
      Уроки графомании.
      Из Красной Папки эти страницы надо, пожалуй, изъять.
      Именно так это называется.
      А оставить лишь момент встречи с Бээном.
      Впрочем, нет. Как материал о нашем СОВРЕМЕННИКЕ следует оставить только две странички - уже момент отъезда из аэропорта.
      Потому что Бээн, по сути дела, так ничего и не сказал, когда Гей поднялся к нему по трапу в салон самолета.
      Обронил как бы шутливо только одну фразу:
      - Ты чего там понаплел в своей статье?
      И стал спускаться на землю.
      Где кроме Мээна было еще два человека Бээна - из его епархии.
      Директор завода и председатель райисполкома из Лунинска.
      Подоспели в последний момент.
      Тоже, видимо, были слушателями.
      А может, еще кем-то.
      И Бээн, увидев их, сказал вместо приветствия:
      - Вот это да! А как же мы поедем?
      До пяти он считал быстрее всех.
      Непривычный для Бээна вопрос.
      И все замялись.
      Бээн сказал Мээну:
      - Надо было две машины заказывать...
      Гей готов был провалиться на месте.
      - Я поеду на такси, - сказал он.
      - Не надо никаких такси, - махнул рукой Бээн. - Одной машиной уедем...
      Гей поглядел на директора. Этот директор был такой же комплекции, как и Бээн. Мээн и предрик были тоже выше средней упитанности. Им и четверым, не считая шофера, тесно будет в машине, куда же впихнуть его, Гея? Разве что в багажник...
      - Первым рейсом поедешь ты и ты, - буднично, как бы между прочим, уточнил Бээн, указывая взглядом, и открыл переднюю дверцу, приноравливаясь, как бы втиснуть себя в машину. - А они приедут потом, - это уже предназначалось больше для шофера, как приказание вернуться на аэродром после того, как машина отвезет самого Бээна в гостиницу.
      Четверо, не считая Бээна и шофера, переглянулись.
      Четверо - это "ты и ты" и "они".
      "Ты и ты" - это Мээн и предрик.
      Следовательно, "они" - это директор и Гей.
      Компания, конечно, приличная, и все же Гей решил уйти на стоянку автобуса, как только уедет Бээн.
      Ах, как права была Алина!
      И зачем ему нужен этот Бээн?
      Но тут, пока Бээн умащивался на переднее сиденье, Мээн что-то сказал ему быстрым полушепотом в вопросительной интонации.
      Вроде этого: "Мобыть, Брис Николаич, возьмем с собой этого... социолога?"
      Во всяком случае, всем своим напряженным существом Гей уловил и усвоил именно эти звукосочетания.
      И самое удивительное было в том, что Бээн сразу же, словно только и ждал этого лепета Мээна, утвердительно кивнул: "Пускай едет".
      Все еще не понимая толком, что с ним происходит и как ему надо бы поступить единственно возможным в данной ситуации образом, Гей покорно подчинился свойскому похлопыванию по плечу, с которым Мээн усадил его в машину, открыв перед ним дверцу.
      Мээн честно зарабатывал на пельмени!
      А Гей так и не спросил Бээна в Москве...
      И пока Гей шел с Алиной в свой номер, прислушиваясь к тому, как ощущение тревоги разрастается в нем, будто некая кристаллическая решетка, он вдруг вспомнил, как играл с Бээном в шахматы.
      Собственно говоря, Бээн играл точно так же, как и Пророков. У них была одна школа. Одна манера. Один уровень игры. И Гей не мог определить, кто из них был сильнее. Старью соперники!
      Но самое замечательное было в том, что и шахматы у них были одинаковые. Нигде больше Гей не видел подобных шахмат. Их делали умельцы Комбината. Мастера на все руки.
      Ах, какие это были шахматы!
      На малахитовых ножках покоилась большая, из оникса, матово-молочная столешница, разделенная на шестьдесят четыре квадрата, которые, как и фигуры каждая величиной с бутылку, были сделаны из камня. Белый мрамор, черный лабрадорит...
      Лобное место Бээна.
      Так, в шутку конечно, Гей называл этот стол.
      Разумеется, заглазно.
      Хотя его частенько подмывало поведать об этом названии самому Бээну. То-то бы повеселился Борис Николаевич!
      Да уж и лобное...
      Гей все время проигрывал Бээну.
      За исключением последнего случая...
      Гей усмехнулся, вспомнив, как он играл с Бээном в шахматы.
      Стоило сделать удачный ход, как Бээн изумленно восклицал:
      - Постой-постой! Ты откуда пошел?.. Ага, отсюда... Ну-ка давай мы поставим эту хреновину на место... - И Бээн переставлял фигуру Гея туда, где она, может, и не стояла никогда. А потом, уже бодро и даже снисходительно, говорил как бы сам себе: - А на хрена все это нам нужно? А мы возьмем и походим вот так!.. - И он делал второй ход подряд, хотя это считалось, что он всего-навсего перехаживает.
      Тут уж с Бээном не смог бы тягаться даже гоголевский Ноздрев. Или тот известный гроссмейстер, который, проигрывая дилетанту, награждал его жетоном с надписью "Победитель".
      Словом, Гей, конечно, всегда проигрывал.
      - Да ты не расстраивайся, - говорил ему Бээн, - мне и не такие проигрывают, разные там чемпионы...
      Но в последний свой приезд к нему Гей сказал:
      - Будем играть по правилам.
      - А разве мы играем не по правилам? - удивился Бээн, расставляя фигуры.
      - Нет, почему же. По правилам. Только у каждого правило - свое. И ваше правило оказывается выше всяких других правил.
      - А ну поясни свою мысль...
      Гей сжался, но отступать было некуда.
      - Я человек плановый, - сказал Гей. - Я родился в стране, где все планируется, даже рождаемость детей. Эта плановость вошла в мои гены. И поэтому я тоже хочу планировать все на много ходов вперед. И меня лихорадит как от простуды, когда мои планы кто-то нарушает, кто признает плановое начало только на словах. То есть кто признает лишь свои планы. Короче, я - за плановую игру. Чтобы не перехаживать!
      Бээн долго молчал, будто обдумывал первый ход.
      Потом вдруг спросил:
      - А почему всегда начинаю я?
      - По традиции... - Гей усмехнулся.
      - А кто ее устанавливал, эту традицию?
      - Вы, кто же еще.
      Бээн заерзал в кресле.
      - Давай разыграем... - вдруг предложил он, пряча за спину две фигуры разного цвета.
      Гею выпало начинать, и Бээн получил мат на семнадцатом ходу.
      Бээн ушел в тот раз не попрощавшись...
      В номере Гея телевизор был, оказывается, тоже включен.
      Адам и Ева...
      - Ну знаете! - сказала Алина.