Великий Моурави (№3) - Время освежающего дождя

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Тенистые кипарисы окружали домик делла Валле, подстриженные кусты роз тянулись вдоль ровной аллеи. У входа в дом дремал кот, щурясь на солнце. Где-то мелодично пела вода.

Расстегнув кружевной воротник, Пьетро с увлечением перечитывал двадцать первую главу сочинения монаха" кармелита Томазо ди Гезу, посвященную делам Грузии. Он подчеркивал золотыми чернилами описание поездки нунция Стефано Коленца к царю грузинскому Симону I в 1545 году. В послании папе Павлу III царь Симон – дед царя-узника Луарсаба – заверял в своей преданности святейшему престолу.

Пьетро делла Валле не переставали волновать судьбы грузинских царств. Он порицал медлительность римской церкви, которая в течение трех четвертей столетия не сумела утвердить свое влияние в христианской Грузии. Сейчас, когда персидский шах понес не только военное, но и религиозное поражение, делла Валле надеялся при содействии Георгия Саакадзе провести в жизнь планы «коллегии пропаганды веры» и подчинить Грузию святой руке папы Урбана VIII.

Он уже отослал в Рим новую реляцию с советом направить в картлийский город Гори, лежащий на перепутье дорог, связывающих грузинские царства, миссионеров феатинского ордена, славящихся своим умением завоевывать расположение туземцев. Советовал также учесть опыт монахов капуцинского ордена, начавших свою пропаганду в Грузии еще в 1615 году. Святые отцы не навязывали сразу католическую веру, а главным образом занимались врачеванием жителей, не беря за это платы, помогали в жизненных делах и нередко оказывали материальную помощь пострадавшим от бесчисленных войн с мусульманами. Такой политики, в более широком размере, должны были придерживаться в Грузии, по мнению делла Валле, дипломаты римской церкви. Для успешного утверждения идей католичества нужно не только сблизить страны общностью веры, торговли и науки, но и уделять внимание военным делам. Присылка артиллерии и ознакомление с аркебузерией окончательно утвердят в умах православных грузин благоговение к главе западной церкви и тем подготовят путь к переходу их в католичество. Благоразумно не медлить, так как патриарх московский Филарет слишком рьяно начинает звонить в колокола, и русский звон может умилить единоверную московитам Грузию.

Делла Валле увлеченно заносил свои мысли на шелковистую бумагу. Громкая перебранка за калиткой отвлекла его внимание. Он послал слугу итальянца узнать, какая бешеная собака кусает там стражника.

Узнав, что какой-то дервиш нагло требует встречи с ним, Пьетро, неизменно любопытный, велел его впустить. Отложив перо, он вопросительно оглядел обезьяноподобного пришельца в колпаке и коричневом халате.

Холодный прием не смутил дервиша. Он заявил, что хочет поспорить о преимуществах аллаха перед Христом. На сдержанное предложение спорить об этом с миссиомерами дервиш разразился таким хохотом, что Пьетро закрыл уши:

– Я поступил необдуманно, впустив тебя.

– Двое поступают необдуманно, – ответил дервиш: – Тот, который идет задом и попадает в колодец, и трус, который ради кичливости прицепил меч и был вовлечен в драку.

– Многословие – большой вред.

– Трое боятся того, в чем нет вреда: птица, которая поднимает ноги к небу, опасаясь падения; журавль, который стоит на одной ноге, не желая причинить слишком большую тяжесть земле; и летучая мышь, возомнившая себя розовым скворцом и поэтому не летающая днем из-за боязни быть изловленной и посаженной в клетку.

Делла Валле заинтересованно посмотрел на дервиша и с легкой иронией проговорил:

– Ты пришел по делу, а в твоих речах пустота!

– Четыре предмета могут быть названы пустыми: река, в которой нет воды; страна, где нет умного царя; сад, в котором нет деревьев; и женщина, у которой нет мужа.

Дервиш бесцеремонно опустился на арабский табурет. Пьетро, едва сдерживая смех, с нарочитым раздражением отодвинул золотые чернила.

– Ты утомил себя и надоел мне!

– Пятеро утомляют себя и надоедают другим; ищущий истину в спорах с глупцами, невежда, поучающий мудреца, путешественник, едущий на ленивом селе, глупый везир глупого султана и тот, кто ищет недосягаемого и невозможного.

Делла Валле наполнил чашу вином и подвинул дервишу:

– Пей, иначе ты невыносим!

– Невыносимы шестеро: дряхлый старик, притворяющийся юным; зубная боль, искривляющая лицо красавицы; смерть, которая входит без приглашения; льстец при дворе султана; гробовщик, который носит покойников; скупой хозяин, угощающий гостя вином без закуски.

– Дьявол! – вскрикнул делла Валле. – Ты испытываешь мое терпение!

– Семеро испытываются терпением: воин – в сражении, щедрый – при раздаче милостыни, отшельник – при встрече с гурией, обжора, прислуживающий шаху на пиру, дервиш – при беседе с миссионером, невольник…

Делла Валле выхватил шпагу, но дервиш невозмутимо покачал головой:

– Бисмиллах! Восьмерых аллах наказал недогадливостью: миссионера, любящего вино, Пьетро, забывшего любовь к ближнему, делла Валле, не узнающего друга, римлянина, из-за мрачной тени не замечающего веселого человека…

Тут дервиш пустился в такие дебри мусульманской мудрости, что вошедший отец Тхадео то багровел, то белел, едва сдерживая гнев. А Пьетро лишь разводил руками.

Дервиш сам налил себе полную чашу вина, смакуя выпил и сквозь зубы процедил:

– Пьетро, я, кажется, напрасно трачу время на просвещение чужеземного друга ага Саакадзе.

Делла Валле живо оглядел дервиша и попросил отца Тхадео начать мессу без него. Папуна проводил монаха веселым взором и поинтересовался: неужели синьор не узнал любителя вина из содружества «барсов»?

Но Пьетро хмуро заметил, что ни в раю, ни в аду он не знает ничего, что походило бы на дервиша.

– Ни в аду, ни в раю? Ты прав. Дом Георгия Саакадзе никак не похож на эти поистине опрометчиво созданные богом ханэ.

Опорожнив еще одну чашу, назойливый гость заявил, что он, Папуна Чивадзе из Носте, очень обрадован тем, что его не узнали, ибо отныне может спокойно проходить даже мимо «льва Ирана».

Делла Валле схватил Папуна за грудь и, приблизив его к себе, только тут заметил на его лице искусно сделанную из бычьего пузыря маску. Полный радостных чувств, он на миг забыл об опасности, которой подвергает себя Папуна, и просил доставить ему удовольствие увидать приятное лицо друга.

Папуна, вздыхая, обещал в другой раз предстать перед благородным Пьетро не как шут, а с глазами и носом, придуманными лично для него богом. Теперь же пусть друг уделит ему внимание для важного разговора.

До последней звезды длилась их тихая беседа…

Под заостренной крышей четырехугольной беседки Вардан разложил свой изящный товар.

Обитательницы гарема, словно пчелы – цветок, облепили беседку. Прельщали затворниц не столько бисер и сафьян, сколько необычность присутствия в гареме чужеземного купца. Жены и наложницы разоделись как на большой праздник. Каждая старалась купить изделия получше, тщеславясь богатством, дабы купец подумал, что она самая любимая шахом жена.

Четыре законных жены, сидя на почетном месте, снисходительно улыбались суете и громкому говору наложниц. Они с удовольствием рассматривали подносимые им прислужницами дорогие воздушные покрывала, усеянные звездами из бисера или расшитые нежными шелками и каменьями. Немалое восхищение вызывали и бархатные коши. Расхватывались и нагрудники с золотыми листьями и жемчужными цветами. Стоял такой шум, что не только Мусаиб, но и привычные к женской болтовне рядовые евнухи затыкали уши.

Когда все дорогие товары были распроданы, подошли прислужницы, и среди них – Нестан. Она нагнулась к покрышке для сундука и пожалела, что не осталось багдади, вышитого изумрудами и цветами.

– Жаль, ханум, не знал твой вкус, – ответил Вардан, – три дня на майдане у входа в Кайсерие буду торговать бисерными кошами и кисеей. Еще два тюка осталось. Есть покрывало цвета зари, есть бохча из белого атласа, вышитые банные подстилки; а вот, ханум, может быть, тебе эти понравятся? – И он вынул из тюка простые коши.

Глаза Нестан затуманились, оранжевые – любимый цвет Хорешани. От Зураба – ничего, а она так ждала изумрудный знак.

– Бери, ханум, дешево отдам – шесть абазов.

– Это, по-твоему, дешево?

– Если нравится, Нестан, бери, – я заплачу, – и Гулузар кинула купцу горсть монет.

Нестан нехотя взяла коши и спрятала под чадрой. А Вардан еще громче выкрикнул:

– Если ханум захотят осчастливить купца – три дня на майдане у входа в Кайсерие буду торговать…

Утомленный непривычным днем, гарем рано погрузился в сон. Не спалось только Нестан. В крохотной решетчатой комнатке, примыкавшей к эйвану, она нащупала под подкладкой коши послание и жадно прильнула к нему, стараясь уловить истинный смысл отрывочного письма, без начала и конца.

"…не омрачай свои изумруды слезами. Мужчины избегают померкших глаз, но не перестают любить золотое руно. Необходимо приблизить час веселья… В поисках ящериц ходит по майдану волшебник, если пойти следом за ним, то увидишь Орлиную башню… Многое случается раз в жизни… Многое неповторимо. Смелые думы рождают смелое дело… Кто из бедных затворниц найдет мое послание… да проникнет в его суть и наполнит новым веселым светом тридцать дней…

Послано из радостного гарема великодушного хана…"

Нестан распорола подкладку другой коши, нашла клочок белого шелка, на котором были начертаны зеленой краской три слова: «Барс возле Мудрого».

Это была записка от Папуна, которую он передал Вардану.

«Барс! – Спазмы сдавили горло Нестан. – Кто из друзей прибыл спасти ее? О святая Мария! – Слезы хлынули из ее глаз. – „Возле Мудрого“! А Мудрый нарочно повторял: „Три дня…“ Сегодня первый, еще два! О господи, только бы не опоздать!» – Нестан пестрым платком вытерла бегущие слезы.

Озадаченная Гулузар, вернувшись с купанья, упорно добивалась, чем так взволнована прекрасная княгиня.

– Как же мне не горевать, – призналась Нестан, – купила коши, а они мне велики.

– О аллах, стоит ли из-за этого портить глаза! Купец еще три дня будет торговать на майдане. Айша обменяет тебе.

– Сколь добра ты ко мне, нежная Гулузар, но боюсь, купец на этот раз предложит крошечные.

– Тогда пойдешь вместе с Айшей, она тоже хочет купить кисет для своего брата.

Тревога охватила Нестан: не заподозрит ли евнух? Но тут же вспомнила, как месяца два назад евнух свободно отпустил ее с Айшей на полбазарного дня… О иверская божья матерь, помоги бедной княгине Эристави!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

На север, запад, восток и юг выходили четыре двора посольского здания. Множество покоев и комнаток предназначалось для послов и их огромной свиты. Широкий ручей, обсаженный по обоим берегам высокими яворами, протекал через два двора, несколько беседок и устремлялся через зал к главному восьмиугольному водоему, выложенному мраморными плитами. Наверху также тянулись роскошные покои, их окна, похожие на двери, смотрели в сад через открытые галереи.

Русийское посольство, возглавляемое Василием Коробьиным и дьяком Евстафием Кувшиновым, было намного крепче своих предшественников. Фергат-хан ежедневно посещал посольство и заботливо осведомлялся: полностью ли доставлены на посольскую поварню шестнадцать овец, сто кур и двести батманов вина, плодов и кореньев. Хан уже не осмеливался требовать «целования шаховой ноги», как когда-то домогался у князя Засекина. Не стояли часами послы у шахского порога, как пришлось томиться в Гандже Михайле Никитичу Тихонову с полуденной еды до вечера. Не осмеливались шаховы люди водить за нос русийских послов, как поступили с князем Барятинским, развлекая его осмотром Исфахана, чтобы скрыть подготовку нашествия на Грузию.

Василий Коробьин и дьяк Кувшинов готовились ко второму приему их шахом Аббасом. В их спокойном, уверенном поведении при шахском дворе чувствовалась окрепшая сила Русии.

Миновало лихолетье. Боярская дума уже замышляла возвести оружейный завод в городе Туле. Из-под пепла, каким покрыли ее вражеские полчища, вновь поднималась Русия в своей страшной для врагов силе.

Настал черед подумать о казне царства. Первостепенный доход приносит торговля с Востоком, между тем право провоза товаров через Московию в Иран, Индию и Среднюю Азию принадлежит иноземцам. И тут поднялись торговые верхи гостиной и суконной сотни, потребовавшие транзитного торга. Ни купцам Голштинии, ни купцам Брабанта незачем тешиться волжским простором – под московским флагом поплывут корабли мимо берегов гилянских в глубь Персии.

Вот почему так спешно прибыли в Исфахан Коробьин и Кувшинов. Кроме торговых дел, им поручено вести разговор о грузинских царствах. От царя Теймураза сидел в Москве послом игумен Харитон. Сидел долго, выжидательно и добился-таки царского приема. Царь всея Руси соблаговолил взять под свою защиту царей Иверии, передал игумену три ответных послания и обнадежил добиться от шах-аббасова величества отказа от новых вторжений в пределы Грузии.

В ожидании второго приема Коробьин описывал шахский стольный город Исфахан. Он, не спеша, диктовал дьяку: «…рожь кизилбаши считают ни во что и не сеют ее. А для корма коней пользуют резку из рисовой соломы…»

Хозяйские наблюдения прервал приход католического монаха. Посольский толмач Семен Герасимов перевел приветствие «трудящимся во славу церкви и процветания христовых царств».

Послы сдержанно ответили, что царь-государь всея Руси печалится о всех христианских царях.

– Санта Мария! Почему же с нехристями дружбу, как полевой кафтан, крепкими нитками сшиваете? – удивился монах, слегка коверкая персидскую речь.

– Дружба торговая – не церковная.

– Но божия… Во славу девы Марии каждый купец молит творца ниспослать ему прибыльное дело, а по-мирскому сказать – помочь выгоднее обмануть ближнего, за что обещают светлейшего престола смиреннейшим слугам вклады и толстые свечи…

Коробьин и Кувшинов, выслушав озорной перевод, так и застыли от изумления. Посол подозрительно оглядел католика:

– Ты кому бьешь челом – богу али сатане?

– Повинуюсь истинному наместнику Христову. Поэтому и проник в настоящий смысл вашего, особого приезда в Иран, ибо не только о торговой дружбе будете плести разговор с шахом, но и о военном союзе против турок, а турки грузинам дружбу и военную предлагают и торговую.

– Непригоже грузинцам против единоверной Руси идти!

– Санта Мария! А пригоже оставлять в пасти «льва Ирана» единоверного царя?

– О его царском величестве Теймуразе говорить нам наказал патриарх всея Руси святейший Филарет.

– Я не о Теймуразе вспомнил, он, слава Христу, не очень понадеялся на серебряные трубы ангелов и скрылся в турецкую крепость. Я господ высоких послов о другом царе грузинцев вопрошаю: на сколько аршин протянется ваша забота о царственном брате во Христе? Будете ли плести разговор о царе Картли – Луарсабе?

Коробьин насупился, по его щекам полыхнул огонь румянца.

– А вам, католикам, какая печаль?

– Господин высокий посол, большая. Святейший папа наш милостиво решил, если вы отступитесь от единоверного царя, самому выполнить богу угодное дело: предложить светлому Луарсабу освободить его от плена персидского, но с тем, чтобы царь принял римское учение, повелел своим чадам последовать за ним по спасительному пути, ибо римская церковь пришлет в Иверию не только епископов, но и воинскую силу.

Если Коробьин в Москве понял намек Филарета: не очень настойчиво добиваться освобождения картлийского царя, то сейчас, обеспокоенный предупреждением католической миссии, сухо заявил, что прибыл он в Исфахан именно по этому важному делу. Не может патриарх всея Руси спокойно взирать на страдания христианского царя, а католикам не пристало поучать бояр государевой думы.

Монах поднялся. Он передаст отцу Тхадео беседу с благочестивыми послами и еще раз придет к ним после вторичного приема московитов шахом. Тогда папу римского осенит святое небо, и он вызволит из неволи царя-мученика, ибо сказано: на каком осле скачешь, того и погоняй.

Впрочем, это изречение Папуна, так как это был он, произнес по-грузински. Оставив толмача озадаченным, усмехающийся азнаур плотно надвинул капюшон и вышел из посольского дома.

Он похвалил себя за умелое подражание разговору делла Валле. Судьба благоприятствует дервишу и монаху. Теперь он спешил к Исмаилу, деду Керима, где тайно жил и переодевался. Надо снова превратиться в дервиша. Еще неизвестно, во скольких масхара должен он перевоплощаться, пока не выберется из благословенной пасти «льва Ирана»!

Два дня Папуна подстерегал молодого Джафар-хана у мозаичного входа мраморного дворца Караджугая. Слуги сказали дервишу, что щедрый хан отсутствует: занят погоней за дикими козлами.

Папуна колебался. Пойти прямо к Караджугаю? Но прозорливый хан даже Вардану не совсем поверил. Можно погубить многое. На кого Тэкле оставить? А бедная Нестан? Этот волчий хвост, Зураб, думает о ней меньше, чем пчела о шашлыке…

Полный раздумья, Папуна кружился у двора хана, все больше возбуждая неудовольствие слуг, не решающихся его прогнать. Назойливость дервишей вошла в поговорку, но они стоят близко к аллаху, могут проклясть, особенно этот, такой страшный. Вероятно, темный шрам на шее у него от веревки, когда шайтан тащил его к себе.

В ожидании приезда Джафар-хана Папуна бродил по знакомому ему Исфахану, приближался к дому, где жил Георгий Саакадзе… Паата! Тут они навсегда расстались. Папуна спешил прочь от этого места и вновь к нему возвращался.

Дом стоял запертый, ибо шах решил в нем истязать пойманного Саакадзе… А вот башенка, отсюда любил Паата смотреть на звезды. Вновь и вновь возвращался Папуна к великолепному дому, где выросли дети Саакадзе, где состарился душой он, Папуна Чивадзе, верный спутник великого, но беспокойного Моурави. Папуна вздохнул, вспоминая, какую борьбу пришлось вести ему с Георгием, прежде чем добился от него разрешения на поездку в Исфахан. Отпуская Папуна, Георгий посоветовал ему посетить итальянца делла Валле и обратить внимание на русийское посольство: какие дела – торговые или военные – волнуют сейчас единоверцев. Не мешает заметить: так ли бурлит исфаханский майдан, как до Марткобской битвы… Вообще почему-то неугомонный Моурави стал интересоваться не только своими, но и вражескими майданами. Что делать: когда шашка стынет на стене, руки тянутся к аршину. Папуна прислушался, тягостное молчание исходило от когда-то шумного дома Саакадзе. Даже птиц не было – их разогнали. Сад покоился под зеленым саваном… Папуна горестно махнул рукой и поспешил прочь.

На этот раз он вовремя подошел к мозаичным воротам. Молодой хан Джафар с друзьями поворачивали коней к подъездному своду. Суетились слуги и стража. Распахивались решетчатые створы. В суматохе Папуна протиснулся к хану и с криком: «Послание от аллаха», – бросил Джафару свиток, запечатанный синим воском.

Джафар изумленно обернулся, но вестник неба бесследно исчез. Молодые ханы хохотали: наверно, аллах шлет свое одобрение желанию Джафара попировать с друзьями после удачной охоты.

Но едва Джафар вскрыл печать и прочел первые строки, как стремительно бросился в покои отца…

Родители Караджугая были христиане, и потому за высокой глазурной стеной шла совсем необычная для знатных ханов дружная семейная жизнь Караджугая с его первой женой Гефезе, тремя сыновьями и двумя дочерьми, прижитыми с нею за долгие счастливые годы. Гефезе полновластно распоряжалась гаремом, евнухи боялись ее больше, чем хана. Совершенно свободная, она уходила, к кому хотела и куда хотела и брала с собой, кого желала. Была еще одна законная жена у Караджугая, взятая по настоянию шаха Аббаса. Окруженная роскошью, вторая жена не очень огорчалась равнодушием к ней супруга. Она беззаботно носилась по ханским гаремам, жадно вслушиваясь во все разговоры и сплетни гаремных красавиц. По настоянию опять-таки шаха и во избежание насмешек, Караджугай и Гефезе порешили пополнить гарем тридцатью наложницами. Караджугай щедро одаривал всех обитательниц своего гарема и сквозь пальцы смотрел на их чересчур привольную жизнь. Наложницы хотя и находились под надзором евнухов, но ухитрялись подыскивать тысячи предлогов для выезда из дворца. То их тянуло в Кайсерие купить браслеты или благовония, то индийские купцы привезли новые ткани, то наложницы шахского Давлет-ханэ в гости к себе приглашают. Но особенно часто они посещали гадалку, пользовавшуюся особым покровительством начальника феррашей. Эта ханум однажды предсказала шаху удачный исход битвы с турками, которую шах уже считал проигранной. Гадалка жила в красивом домике, утопающем в цветах и окруженном высокой изразцовой стеной. Ее нередко посещали знатные персиянки, желая узнать свою судьбу. Но на майдане шептались, что, кроме главного входа, оберегаемого двумя суровыми евнухами, имелся еще тайный, в саду, куда проскальзывали богатые молодые ханы и купцы.

Однажды Джафар сказал:

– Не считаешь ли ты, мой благородный отец, что твои хасеги слишком часто направляют свои розовые носилки к ханум-гадалке?

– Пхе! – добродушно усмехнулся Караджугай. – Когда им исполнится по сто лет, они уже все будут знать.

Караджугай спокойно играл с Гефезе в нарды, когда дверь в комнату шумно распахнулась и Джафар, задыхаясь, кинулся к отцу, но, увидев мать, почтительно приложил руку ко лбу и сердцу. Она обняла любимца, поцеловала и, смеясь, спросила: «Какая пчела нажужжала ему такое нетерпение?» Тем временем Караджугай углубился в чтение свитка. Мужественное, приятное лицо хана то хмурилось, то вспыхивало гневом. Погладив шрам на щеке, он повернулся к Гефезе.

– Аллах свидетель, тяжелый груз мыслей придавил меня, как ноша – верблюда. Посоветуй, умная Гефезе.

– Слушаю и повинуюсь! – Она пододвинула хану груду подушек.

Расправив широкие рукава алтабасового халата, Караджугай удобно расположился на подушках и, скрывая волнение, стал читать описание жизни Луарсаба после отъезда из Гулаби Джафар-хана.

То и дело Гефезе прикладывала к глазам расшитый бабочками платочек. Сидя на ковре, молодой хан все ниже опускал голову, покусывая шелковистый ус. Он любил Луарсаба и ненавидел Али-Баиндура. О, какое наслаждение вонзить ханжал в сердце гиены! Но шах-ин-шах ценит свирепого лазутчика, и жизнь его неприкосновенна…

Карджугай, понижая голос, дочитывал:

– "…Благородный из благородных Караджугай-хан, тебе мои скорбные слова. Не о себе моя забота, я добровольно сопутствую царю по мрачному пути испытаний, ниспосланных всемогущим… Но орел всегда орел, если даже он в деревянной клетке, а змея не становится львом, если даже посадят ее в золотой ящик. Бог каждому определил судьбу. Пусть один царь велик и грозен, пусть бог помог ему пленить другого царя, но нельзя допускать подданных забывать их место. Опасно позволить думать, что они властны над жизнью богоравных. Это может навести на вредное понятие о достоинстве царских званий… Все мы не вечны, но жизнь надо прожить так, чтобы потомки не краснели за деяния наши. Не мне подсказывать благородные поступки, – вся жизнь доблестного Караджугай-хана наполнена ими. Да продлит бог твои деяния до почетной старости! Да сохранит твоих сыновей на поле битвы и на раскаленном всякими предательствами жизненном пути…

О, господи, помилуй раба твоего князя Баака Херхеулидзе".

Караджугай поднялся, Гефезе торопливо подала ему боевую саблю и праздничный джеркеси, она знала, куда идет ее благородный муж.

– Осторожность – спутник мудрости; не подвергай себя гневу шах-ин-шаха…

– Разреши благосклонно сопутствовать тебе, мой прославленный отец, – и Джафар поправил застежку на своей груди.

Караджугай окинул покои тем острым взглядом, каким прощаются с дорогим оазисом перед путешествием в неизвестность.

– Сегодня как раз удобный случай: после второго намаза шах повелел предстать перед его всеобъемлющим умом. Русийские послы домогаются тайного приема. Как всегда, начнут просить за царей Гурджистана… Может, шах-ин-шах обрадуется предлогу и смягчит участь Луарсаба… А тебе, мой Джафар, советую вспомнить обязанности хозяина. Ты, кажется, с гостями вернулся, если меня не обманул мой слух?

Въехав через южную арку на майдан, Караджугай придержал коня. В Давлет-ханэ еще рано, и он повернул к мраморной ограде. Здесь, оставив оруженосцев, он пешком направился к большому четырехугольному бассейну, сбросил сафьяновые сапоги и совершил омовение. Он знал, какой опасности подвергает себя, и решил отдать сегодняшний день на волю аллаха. По ступеням благоговейно поднялся на широкую площадку и через мраморные ворота прошел в любимую мечеть. Его взор никогда не уставал любоваться тяжелыми мраморными колоннами, украшенными позолоченной резьбой, и необычайно высоким сводом, выложенным небесно-голубыми изразцами, расписанными золотом.

Опустившись на коврик, он предался думам.

Всего неделя, как от Али-Баиндура прискакал гонец. Кроме вечных жалоб на своевольство царя Луарсаба, гонец привез шаху Аббасу письмо, посланное царицей Мариам своему царственному сыну. Отбросив без внимания начертанные вопли Али-Баиндура, шах Аббас с удовольствием прочел начертанные вздохи царицы-матери, которая умоляла сына пожалеть ее и покориться милостивой воле шах-ин-шаха. Черными чернилами она описала злодейские дела Саакадзе, не впустившего ее в наследственный удел Багратидов дальше Твалади. Но и в летний тесный дворец она въехала лишь благодаря настойчивой просьбе княгини Хорешани и настоятеля Трифилия, которым не мог отказать ностевский плебей.

Упоминание о Трифилии согнало улыбку с губ шаха. Этот назойливый пастух ангелов не перестает надоедать Московии мольбами заступиться за Луарсаба. Шах искренне пожалел, что не срубил голову проныре в черном саване в дни своего пребывания в Тбилиси. Но пообещал советникам исправить ошибку при новом вторжении… И вот теперь он – покорная тень «льва Ирана», Караджугай-хан – тоже осмеливается предстать с просьбой о Луарсабе.

В мечети было прохладно, вековой покой исходил от молчаливых стен, но молитва не дала успокоения хану. Он встал и вздохнул: у каждого правоверного судьба висит на его собственной шее, и если возможно отвратить ее, то только путем трусости. Караджугай решительно направился к выходу…

В диван-ханэ советники ждали милостивого соизволения переступить порог круглой комнаты «уши шаха». Дежурный хан в третий раз перевернул песочные часы. Зелено-золотой песок медленно пересыпался из одного хрустального шара в другой.

Открыв дверь, Мусаиб предложил ханам затаив дыхание переступить порог, за которым таится величие ума шах-ин-шаха.

Шах Аббас с утра был чем-то рассержен, поэтому он даже не обернулся на осторожные шаги, но в потайное венецианское зеркальце наблюдал за советниками. На коленях его покоилась книга Фирдоуси «Источник мудрости». Не подымая глаз, повелитель Ирана сквозь зубы процедил:

– Уж не с похорон ли явился ко мне Караджугай?

– Хуже, всемилостивейший шах-ин-шах… И если твой раб заслужил благосклонное внимание…

– Говори! – резко ответил шах. – Наверно, узнал о неустойчивости Тебриза?

– Слава аллаху, нет! Мельче рыба бьется у берегов моих забот, – и, точно ринувшись в пекло, Караджугай скороговоркой прочел послание Баака.

Едва дослушав, Аббас в ярости закричал:

– Пошли гонца в Гулаби, пусть верный Али-Баиндур самолично сбросит в грязь глупую голову князя. Не следует оставлять лишнюю тяжесть на плечах этой сторожевой собаки.

Караджугай снял с себя саблю, которой столько лет одерживал шаху победу, положил у ног шаха и пригнул голову. Ханы замерли. Бесстрашный Эреб-хан зажмурил глаза, ему почудилась на ковре дымящаяся кровь.

Аббас перебирал страницы Фирдоуси: «Караджугай не перенесет позора. Ведь князь Херхеулидзе доверил ему свою жизнь и судьбу царя, ибо Луарсаб тоже не перенесет гибели преданного князя».

– Да будет тебе известно, Караджугай, эту саблю я вручил моему полководцу для истребления врагов, а не самого себя. Ты ничего мне не говорил – я ничего не слышал.

– Аллах да ниспошлет великому из великих, милосердному из милосердных шаху Аббасу успех во всех его желаниях! – прочувствованно сказал Караджугай. – Я же, покорный спутник «солнца Ирана», самовольно направлю гонца в Гулаби. Пусть князь присоединится к настойчивой мольбе царицы Мариам.

– Кто привез тебе это послание? – спросил шах.

– Джафар уверяет: шайтан в образе дервиша, ибо, бросив послание, растворился он, подобно дыму в небе.

– Вели дать по двадцать пять палок твоим слугам, дабы в другой раз смотрели бы в землю, а небо обойдется и без их созерцания. Также прикажи изловить грузина. Нет сомнения – дервиш никто иной, как слуга князя.

– Твои уста изрекают истину, шах-ин-шах.

Шах Аббас отложил в сторону книгу:

– Если об этом все – пусть аллах направит мысли на важное.

Ханы поспешили опуститься на ковровые подушки.

Шаха Аббаса беспокоило брожение в провинциях. Разгром войск Карчи-хана пал тенью на властелина правоверных. Турки уже замышляют, как при шахе Тахмаспе, захватить Гилян. Алчные взоры узбеков снова обращены на Хорасан, и придется напомнить, как еще молодым шах Аббас распластал их у стен Герата. Юсуф-хан, недавно прибывший из Ленкорани, разгрузил целый караван неприятностей. Не только ханы-правители, но и купцы – даже мелкие! – недовольны ослаблением охраны границ. В Астара открыто говорят: «Шах-ин-шах, да живет он вечно, – так предусмотрительно добавил от себя Юсуф-хан, – пренебрег безопасностью Ленкорани. Лучшее войско снял с крепостей, не оставив заслон для защиты к Гурджистану близстоящих Нахичевани, Маранда, Ардебиля и Астары». Нарастала тревога и в отдаленных Луристане и Белуджистане. Напрасно муллы кричали в мечетях, что поражением на черной земле Марткоби шах обязан неусердию персиян в молитвах, обжорству лавочников и цирюльников и бездельничеству майданных зевак, мозолящих глаза аллаху. Предоставив муллам надрывать горло, сам шах в тишине исфаханских ночей обдумывал другой способ отвести опасность от Ленкорани, доступ к которой из внутреннего Ирана преграждают обширные болота. В случае наступательных действий Саакадзе Ленкорань, близко отстоящая от Карабахского и Ширванского ханств, может подвергнуться удару картлийских войск.