Женский портрет эпохи - Я пытаюсь восстановить черты. О Бабеле – и не только о нем

Прогулки по платформе стали для нас излюбленным занятием, и я не только зимой, но и весной, и летом часто прибегала к Лёле, чтобы вместе с ней пойти встречать московский поезд, проходивший через Боготол один раз в день. Встречный поезд в Москву проходил через нашу станцию ночью. Так постепенно, начиная с 8-го класса, Лёля Лыткина стала главной моей подругой. Однажды на праздник масленицы Лёля пригласила меня к себе покататься на лошадях. Обычно во время масленицы многие катались на лошадях, а также на санках по улицам с крутым спуском. Лошадей Лыткин любил норовистых. Он запряг тройку, посадил нас с Лёлей в повозку, сам сел на сиденье спереди и отпустил поводья, давая лошадям свободу. Он любил быструю, даже лихую езду. Мы с Лёлей замирали от страха, а он, проехав город, вылетал в поле или лес и мчался как вихрь, разбрасывая кругом комья снега.

Однажды я пришла к Лёле домой и увидела, что она с отцом во дворе и Лыткин уговаривает ее сесть на лошадь и покататься по двору. Он хотел научить ее не бояться лошадей. Лёля никак не соглашалась сесть, и я, чтобы показать ей, что это не страшно, попросила Лыткина посадить на лошадь меня. Он подвел лошадь к крыльцу, и с крыльца я легко забралась верхом. Седла не было, только попона. Лыткин шел рядом с мордой лошади и провел ее кругом по двору. Увидев, что я не боюсь и сижу хорошо, он отошел в сторону. Последний раз я ездила верхом в 1920 году, когда у нас в селе Боготол была белая лошадь. А теперь шел 1925 год и мне было шестнадцать лет, но навыки остались, и страха не было. Я проехала еще один круг по двору, и вдруг лошадь рванулась в сторону и вынесла меня за ворота. Никто не обратил внимания, что ворота были открыты. Лошадь помчалась по железнодорожному пути прямо по шпалам. Какое-то время я держалась, а потом сама свалилась с нее, боясь, что лошадь унесет меня далеко и может столкнуться с поездом. Хорошо помню, что, свалившись, я ударилась головой о шпалы, и хорошо, что не о рельсы. На какое-то время я, должно быть, потеряла сознание. Лыткин бежал за лошадью, что-то кричал, а когда подбежал ко мне, то, забыв про лошадь, поднял меня, отнес на руках домой и положил на Лёлину постель. Ноги и руки были целы, а на затылке – шишка. Кажется, мама Лёли прикладывала к шишке медный пятак и холодное полотенце. Скоро я пришла в нормальное состояние, мы пообедали, а вечером с Лёлей пошли на вокзал встречать московский поезд; на этот раз проезжала какая-то группа актеров, направлявшихся, наверное, на гастроли. Они были очень нарядно одеты, особенно актрисы, и вели себя весело и свободно, и мы смотрели на них как на людей из какого-то другого мира. Возвратившись домой, я ничего не рассказала маме о своем приключении, но после истории с лошадью Лыткина со мной что-то произошло, я стала бояться лошадей и, когда видела всадников, душа моя замирала – я могла даже остановиться как вкопанная. Со временем это чувство прошло, но много лет мне не представлялось случая садиться на лошадь.

Летом 1925 года мы всей семьей ходили на наш участок окучивать картошку. Думаю, что до него было не менее пяти верст, и мы шли пешком. На поле были люди из тех, кто получил землю под картошку. Они не были нашими знакомыми, но тем не менее мы вместе разожгли костер и вскипятили чайник, а потом сели обедать. Ели то, что взяли с собой из дома, и много разговаривали и смеялись. Всем было весело. Тяпки для окучивания, большой чайник, ведра и даже часть продуктов были привезены на телеге. Видимо, у кого-то была лошадь. Помню, как мы возвращались домой опять же пешком и по дороге напали на земляничную поляну. Ягод было так много, что можно было лежать на траве и есть землянику горстями. Когда мы ею просто объелись, то начали собирать в корзину, чтобы сварить варенье на зиму. Очень скоро набрали половину корзины, но вдруг где-то прогремел гром, и мама заторопилась домой. Так было жалко уходить, но пришлось. Много раз в жизни мне приходилось видеть земляничные поляны в разных местах России, но такого изобилия крупных, сладких и ароматных ягод нигде больше не встречала. Такова была Сибирь – край не тронутого еще изобилия.

Осенью мы еще раз отправились на наше поле, чтобы собрать урожай. Все, кто сажал там картошку, ехали вместе на нескольких телегах. За несколько часов выкопали весь урожай, а в перерыве на обед разожгли несколько костров и пекли картошку на углях. Ели с солью и хлебом; картошка, печенная на костре, да еще на свежем холодноватом воздухе, казалась необыкновенно вкусной. Уже под вечер, после просушки на солнце картофель собрали в мешки. Сколько у нас получилось мешков, не помню, но, во всяком случае, картошки оказалось достаточно на всю зиму и весну для нас и животных – коровы и поросенка. Однажды этой же осенью у нас потерялась корова, и мама была в отчаянии – ведь корову мог задрать волк, что не раз бывало в нашем городе. Оставив нас с Борисом дома, мама с Игорем и Олегом ушли искать ее в поле и, только когда совсем стемнело, пригнали корову домой.

Так прошло лето 1925 года и начались занятия в девятом классе. К счастью, в последнем классе нас никаким практическим навыкам не обучали, и можно было спокойно учиться. Я по-прежнему была отличницей и по-прежнему не отказывалась от подготовки по математике отстающих учеников, которых мне посылал Михаил Николаевич Штамов. Он разрешил мне заниматься с учениками в своем классе на втором этаже. Закончив занятия, я спускалась в актовый зал и уже из него выходила на улицу. Иногда в актовом зале я встречала единственную дочь Михаила Николаевича Софью, которая была года на два моложе меня. Она училась музыке у преподавательницы и разучивала упражнения на стоявшем в актовом зале рояле. Я оставалась послушать ее игру. Я могла целый час слушать простые гаммы, и это ничуть мне не надоедало. Мне так хотелось научиться играть, что я чуть не плакала, но денег, чтобы платить учительнице музыки, у нас не было.

Зимой 1925 года в городе открылся Народный дом, в котором было организовано несколько кружков: по литературе, по рисованию, по вышивке и шитью, по труду. В этом последнем занимались изготовлением моделей планеров, самолетов, кораблей и приобретали навыки плотницкой и столярной работы. Именно в этот кружок записались мои братья Игорь и Олег. Мы же с Ниной Дейхман, Лёлей Лыткиной, Мишей Раюшкиным и другими выбрали литературный кружок, где обсуждались прочитанные книги и происходило знакомство с вышедшими уже при советской власти книгами и стихами. Руководитель кружка учил нас декламации.

Там же, в Народном доме, проводились праздничные концерты и вечера для молодежи. На одном из таких вечеров были танцы, викторина и игра в почту. В ходе этой игры всем участникам раздают номера, которые прикалываются на грудь или на рукав. Даже не зная ни имени, ни фамилии, можно написать записку одному из участников, проставить на ней его номер и бросить в «почтовый ящик». Когда все записки собраны и желающих отправить записку больше нет, участник, выбранный «почтальоном», вынимает записки из ящика и выкрикивает номера тех, кому они предназначены. Они подходят и забирают свою почту.

К своему удивлению, я получила три или четыре записки. По номерам я приметила тех молодых людей, которые в записках приглашали меня танцевать. Я отказывалась, потому что не умела танцевать. И только в одной из записок говорилось, что меня хочет проводить домой Дима, и я согласилась. Этого молодого человека я раньше не видела, он был симпатичный и даже красивый, и я с ним познакомилась. Оказалось, что он приехал в гости к своим родственникам, а учится в Мариинске.

Не ожидая окончания вечера, мы оделись и вышли на улицу. Мороз был сильный, под 30 градусов, и у моего кавалера тут же начался насморк. Из носа просто текло, и он ничего не мог с этим поделать. Носового платка у него, по всей видимости, не было, он шуршал какой-то бумагой и вытирал нос просто руками. Я стеснялась предложить ему свой платок и решила, что мне надо делать вид, будто я ничего не замечаю. Я болтала о разных вещах и старалась не смотреть в его сторону. Он молчал, а насморк не прекращался. Высморкаться прямо на снег, как это делают простые люди, он стеснялся и, проводив меня до дома, сразу же убежал. Больше я его никогда не видела. Рассказывая об этой истории подружкам, которые также делились со мной впечатлениями о знакомствах, я называла его «сопливым кавалером». Он был первым кавалером в моей жизни, если не считать учеников моей школы, которые иногда провожали меня домой.

Всю зиму и весну в девятом классе я много занималась, особенно алгеброй. Михаил Николаевич давал мне решать задачи, которые считались трудными для школы. Думаю, что у него был задачник, из которого берутся задачи для экзаменов в университет на математическое отделение. И я их решала. Я сама удивлялась, насколько легко мне давалась математика. Однажды на уроке алгебры я сказала Штамову, что буду решать задачу в уме, и он ответил: «Попробуй». Довольно сложную задачу записали мелом на доске, и все молча начали ее решать. Сложность заключалась в том, что все данные в условии этой задачи записывались в виде сложных алгебраических выражений с двумя неизвестными – Х и Y. Я сидела на первой парте, а Штамов, чтобы видеть записанное на доске, пересел со своего стула на мою парту. Таким образом, даже бегло записать хоть что-нибудь я не могла и честно решала всё в уме, удерживая все промежуточные результаты в памяти. Пока задачу записывали на доске, я уже успела преобразовать два или три алгебраических выражения и закончила решать задачу минут за 15–20 до звонка. Ответ я помню и сейчас – это число 16, я написала его на бумажке и отдала Штамову. Он не глядя положил ее под свою клеенчатую тетрадь. Урок продолжался, и ближе к концу еще несколько учеников решили задачу, остальные не справились. Штамов достал мою бумажку и, увидев результат, улыбнулся – решение было правильным. С тех пор, если Штамов должен был уехать по делам школы в Мариинск или Томск, он уже не просил других преподавателей занять его часы. Он поручал мне занятия со своим классом по той программе, которую составлял для меня. Сначала я побаивалась этих занятий – думала, что меня не будут слушаться, но всё проходило хорошо, и дисциплину никто не нарушал. Будущую вторую Софью Ковалевскую, наверное, уважали.

Мои занятия с отстающими учениками продолжались, как и прежде. Я отдавала заработанные деньги маме, и она часть из них откладывала для меня на поездку в Томск. Таким образом была собрана нужная сумма.

Наверное, в самом конце мая или начале июня мы всем классом ходили на экскурсию в питомник, где было показательное ботаническое хозяйство. Руководил этим пешим походом наш учитель географии Борис Михайлович Петропавловский. Идти надо было километров десять, но погода была замечательная, местность вокруг потрясающей красоты, все были здоровые и веселые, и дорога не показалась нам утомительной. Когда мы дошли до места, то увидели большой сад цветущих яблонь. Изумлению большинства из нас не было предела, мы были потрясены красотой цветущего сада и исходящим от него ароматом. Наверное, Борис Михайлович знал, что это за питомник, ведь недаром именно он привел нас сюда. О питомнике могла знать еще и Нина Дейхман, так как оказалось, что им заведовал друг ее матери. Я впервые в жизни видела цветущий яблоневый сад. Раньше, в детстве, встречала на картинках в книжках яблоню в цвету или с висящими яблоками и думала, что такие деревья бывают только в раю.

Нам показали дом, в котором располагалось какое-то учебное заведение, и сказали, что мы можем здесь провести ночь. В комнатах были только столы и стулья, и устраиваться нам пришлось без постелей. Там же была комната, где можно было выпить чаю и съесть принесенные с собой бутерброды. После чая ученики разбились на пары и пошли гулять по аллеям сада. Борис Михайлович выбрал самую красивую в классе ученицу – Галю Ускову. Это была высокая стройная девушка с безукоризненно правильными чертами лица, с большими чуть выпуклыми глазами, но, боже мой, какая дура! Училась плохо – то ли ленилась, то ли была туповата, – но это не мешало ей быть неизменно веселой и хохотать по любому поводу.

Моя подружка Лёля Лыткина меня оставила и ушла гулять с постоянным своим поклонником Мишей Раюшкиным. Он был небольшого роста, ниже Лёли, но большой выдумщик, увлекался гипнозом, сочинял стихи и вообще был незаурядным юношей. Я гуляла в саду с Ниной, но, когда стало темнеть, она ушла к своим знакомым ночевать. Какое-то время я еще оставалась в саду и дышала ароматным воздухом, но комары прогнали меня в дом. Из дома их можно было выкурить дымом от веток какого-то растения, сжигаемого на металлической жаровне. Вернувшись в дом, я и занялась этим: разожгла ветки на жаровне, внесла их в комнату, открыла окна и хорошенько надымила, размахивая жаровней. Потом закрыла окна и дверь и попробовала устроиться спать. Села за стол, положила руки на стол и, склонив на них голову, постаралась заснуть. Однако почти сразу же стали возвращаться из сада другие ученики и поднялся шум. Мальчики устраивались в другой комнате, такой же, как наша, а девочки – или со мной, или в третьей комнате. Я так и не заснула ни на минуту.

Утром яблоневый сад снова поразил меня своей красотой и ароматом. День был солнечный и теплый. Как могли в Сибири вырастить такой сад? Как могли яблони не замерзнуть от сильных морозов?

Я зашла за Ниной к ее знакомым и позвала ее через окно, не заходя в дом. Там в это время завтракали, и хозяева пригласили меня зайти к ним, угостили чаем с ватрушками.

Заведующий питомником повел нас в оранжерею, где яблони выращивались из семян и превращались в небольшие деревца. На наш вопрос, как яблони переносят морозы, заведующий ответил, что иногда не переносят и погибают, и тогда их заменяют новыми деревцами. А вообще, в сильные морозы, которые обычны для Сибири, деревья защищают с помощью дымовой завесы, разжигая вокруг сада костры из особенно сильно дымящегося валежника. Кроме того, как я поняла, подрастающие деревца постепенно приучают к морозам. Яблоки на этих деревьях созреть не успевают и опадают совсем еще зелеными. Этот цветущий яблоневый сад в Сибири я запомнила на всю жизнь.

С конца мая в школе начались выпускные экзамены. Как они проходили, я совсем не помню. Трудности у меня были только со сдачей экзамена по химии, которую я никогда не любила, но все же благополучно сдала. Нам выдали аттестаты об окончании школы. Мой аттестат оказался необычным: в нем было написано, что у меня выдающиеся способности по физико-математическим дисциплинам и литературе. Вот это последнее было неожиданным и поразило меня.

Наверное, на этом настоял учитель литературы Петр Петрович Пектушев, но, конечно, не потому, что я подарила ему рисунок Христа в терновом венце, а за хорошие ответы и за последний мой доклад в защиту Маяковского. Было время, когда Маяковского очень хвалили, но как раз на тот момент его творчество подвергалось критике и негативно оценивалось писательской общественностью. Петр Петрович решил устроить по этому поводу диспут и назначил мне оппонента – Мишу Раюшкина. Я написала свой доклад, работая в городской библиотеке, где находила статьи в журналах и газетах в защиту Маяковского как поэта революции. Доклад мой занял сорок минут, потом мне возражал Раюшкин, а я ему отвечала. Наш с ним диспут длился больше часа. Другие ученики тоже приняли в нем участие, просто высказывались, на чьей они стороне. В результате диспута правой оказалась я. Такое решение вынес наш класс и сам Петр Петрович. Он был очень доволен, хвалил и меня, и Раюшкина, и я думаю, что именно этот диспут сыграл роль в решении внести в наши аттестаты записи о выдающихся литературных способностях.

После выдачи аттестатов в школе был выпускной вечер. Его официальная часть проходила в Народном доме, где собрались ученики, родители и представители городских властей. На сцене разместили стол президиума, в который пригласили меня и Раюшкина как получивших лучшие аттестаты.

С докладами выступали директор школы, кто-то из преподавателей, кто-то из родителей и от городских властей. Затем ученики читали стихи Маяковского, Пушкина, Есенина. Я читала стихотворение в прозе Максима Горького «Буревестник».

К выпускному вечеру мама сшила мне очень красивое платье из сохранившегося у нее от прежних времен куска белого шелка с мелкими розовыми цветочками. На голове у меня был венок из розовых цветов шиповника. Другие ученицы тоже выглядели очень нарядными в своих белых, голубых и розовых платьях. Принарядились и наши мальчики.

Когда закончилась официальная часть вечера, все направились в школу, где в актовом зале был сервирован стол, в основном бутербродами, пирожками, печеньем и тортами. Все это сделали своими руками наши мамы. Актовый зал был наполнен цветами – незабудками, ирисами, колокольчиками и цветами шиповника, а стены украшены березовыми ветками.

После того как все перекусили и выпили чаю, стол сдвинули, стулья убрали, и начались танцы под граммофон. Я все еще не умела танцевать, только смотрела на танцующих, и тогда решила, что обязательно научусь танцевать. А из наших мальчиков мне никто особенно не нравился. В общей атмосфере праздника я чувствовала себя счастливой, и только было немножко грустно, когда вспоминала отца. «Как был бы он счастлив и радовался моему аттестату», – думала я. Мама же, когда при ней расхваливали меня, сдержанно говорила: «А что ей еще делать? Одета, обута, накормлена – она и должна хорошо учиться». Думаю, что сдержанность эта была нарочитой – втайне она радовалась и гордилась мною.

Итак, я рассталась со школой. Михаил Николаевич Штамов не сомневался, что я пойду учиться в Томский университет на математическое отделение. Разговора с Петром Петровичем у меня больше не было. А сама я только после выпускного вечера стала думать о вузе.

В нашем классе учились две сестры, Дуся и Аня Перекальские. Дуся была старше, но в восьмом классе она осталась на второй год, и поэтому восьмой и девятый классы сестры заканчивали вместе. Они не были моими подругами, но отношения у нас были хорошие, особенно с Аней. В Боготоле они снимали комнату, а их родители жили на полустанке железной дороги, возможно, в 50–60 километрах от Боготола. Их отец был начальником этого небольшого полустанка, где поезда редко останавливались, но сведения об их прохождении сообщались по телеграфу.

В начале июля к нам неожиданно пришла Аня Перекальская и пригласила меня пожить у них на полустанке. Оказалось, что ее сестра категорически отказалась ехать к родителям, так как у нее объявился жених-милиционер и они собирались пожениться. Ане было скучно жить у родителей без сестры, и она, получив от них согласие, приехала за мной. Мама сначала была против, но потом согласилась, чтобы я пожила на свежем воздухе не больше недели. Перекальские жили в обширном казенном доме возле железнодорожной линии. Кроме начальника, на полустанке служил телеграфист, довольно смазливый молодой человек, который жил в том же доме.

Кругом был лес, а в лесу цвело такое множество лесолюбок, что их аромат наполнял все окрестности и даже в доме стоял их запах. (В других местах России эти цветы известны как ночные фиалки, хотя и по строению цветков, и по запаху они совсем не похожи на настоящие фиалки.)

Молодой телеграфист решил не терять времени и уже на третий день после моего приезда объяснился мне в любви.

Я рассказала об этом Ане, и она со смехом сообщила мне, что он и ей объяснился в любви, причем теми же словами, что и мне, и почти в одно и то же время. Мы здорово повеселились, а потом еще не раз поддразнивали телеграфиста.

Сам Перекальский был очень симпатичный пожилой человек, добрый и веселый. Он старался развлечь нас, затевая разные поездки по окрестностям, возил нас на лошади то на пасеку, то на озеро, то в ближайшую деревню. В округе все знали Перекальского и встречали нас очень дружелюбно. Мы с Аней и без него часто ходили в ближайший лес, находили поляны с земляникой и клубникой и лакомились ягодами. Мать Ани я почти не помню. Она была полной и больной женщиной, всегда оставалась дома. Была еще прислуга, пожилая женщина. Ее я видела только тогда, когда она подавала нам еду. Я гостила у Перекальских почти десять дней – это было мое прощание с удивительной природой Сибири.

Вернувшись домой, я без колебаний подала заявление в Томский технологический институт на инженерно-строительный факультет. Для поступления в институт нужна была справка о здоровье. И тут, по-моему, мама договорилась с доктором Мироновым, который сказал мне, что даст справку только в том случае, если я буду принимать укрепляющее лекарство и не буду выходить из дома после захода солнца. И почти два месяца я должна была съедать утром и вечером по столовой ложке смеси, состоящей из нутряного свиного сала, меда, какао, а также лимона, если его удавалось достать. По вечерам подруги заходили ко мне и звали гулять, но я могла только поговорить с ними из окна.

Что это было? Скрытые переживания мамы по поводу того, как мне удастся приспособиться к жизни в большом городе? Опасения за мое здоровье после большой нагрузки? Я не чувствовала себя больной. Но почему я так покорно слушалась маму и ни разу не убежала вечером из дома? Наверное, и мной владел страх перед неизвестностью.

Почему я подала заявление в технологический институт, а не в университет на математическое отделение?

В тот год был объявлен первый пятилетний план по индустриализации страны, которая была преимущественно сельскохозяйственной. Все газеты были заполнены статьями о необходимости строительства фабрик и заводов, о том, что страна испытывает острую потребность в инженерах, и особенно в строителях. Мне казалось, что быть инженером-строителем очень интересно, а также очень нужно и модно. И я поддалась влиянию этой моды. К тому же я, видимо, побаивалась кабинетной работы с формулами, и живое дело казалось для меня более привлекательным. Из-за этого выбора я чувствовала себя предательницей по отношению к преподавателю математики Михаилу Николаевичу Штамову и, уезжая в Томск, даже не зашла попрощаться с ним. Мне было стыдно. Я на поезде уехала в Томск, как только получила приглашение на экзамены, которые должны были начаться 15 августа. Мама пообещала переехать с мальчиками ко мне, как только ей удастся ликвидировать наше жалкое хозяйство и распродать мебель.

Учеба в Томске

В Томске я остановилась у Макшеевых – наших старых знакомых по Красному Яру. Милая Софья Константиновна жила тогда со своими дочерями Верочкой и моей подружкой Надей в собственном небольшом доме. Верочка была уже замужем за бывшим офицером Белой армии, у них была маленькая дочка Галочка. Старшая дочь Софьи Константиновны Любочка училась в Москве на биологическом факультете университета и собиралась выйти замуж за Анатолия Валединского[3]. Дмитрия Ивановича Макшеева, бывшего крестьянского начальника в Красном Яре, с ними не было – он ютился где-то отдельно, был неприкаян, плохо одет и выглядел совсем опустившимся человеком. Иногда он приходил к Софье Константиновне, и она кормила его на кухне. Рассказывали, что после нашего отъезда из села на одном из крестьянских собраний крестьяне сорвали с Дмитрия Ивановича эполеты, побили его, и семья вынуждена была срочно уехать.

Чтобы как-то выжить в трудное время, Софья Константиновна вместе со своей сестрой Полиной открыла маленькую булочную, где всё делали сами: замешивали тесто, выпекали буханки и продавали их. Магазина у них не было, а просто окошко с прилавком. Разбогатеть от такой торговли было невозможно, вырученных денег хватало лишь на то, чтобы не умереть с голоду. И тем не менее советские власти лишили Софью Константиновну права голоса, как и всех частных торговцев, и она считалась «лишенкой». Из-за этого Надю, мою подружку, не приняли в вуз, и она должна была учиться на курсах чертежниц-копировальщиц. Такая несправедливость вызывала у меня глубокое возмущение.

Только с 1926 года вузы стали принимать студентов по конкурсу по результатам экзаменов. До этого в вузы по указанию коммунистических партийных органов без экзаменов направлялись молодые люди из семей рабочих и крестьян, закончивших рабочий факультет (рабфак). Конечно, некоторое количество детей из семей интеллигенции – преподавателей вузов, учителей, врачей, служащих – всё же попадало в вузы, но они составляли лишь небольшой процент учащихся. Считалось, что в стране ускоренными темпами должна быть воспитана и обучена советская интеллигенция, преданная делу коммунистической партии.

Экзамены начались с письменной математики, затем нас экзаменовали по устной математике и физике, потом мы писали сочинение и сдавали устный экзамен по литературе. Последним был экзамен по обществоведению, надо было отвечать на вопросы об устройстве советского государства и по истории партии большевиков. Экзамены по математике и физике оказались для меня легкими, а сочинение по литературе я писала на хорошо знакомую мне тему о творчестве Маяковского. И только по обществоведению я вытащила билет, вопросы которого я знала плохо. К моему удивлению и счастью, экзаменатором оказался тот самый человек, который руководил литературным кружком в Народном доме Боготола и который хорошо меня знал. Он поставил мне четверку, хотя отвечала я не более, чем на тройку с минусом.

После первого экзамена по дороге домой ко мне присоединились два молодых человека, которые, как оказалось, снимали комнату на той же улице, где жила я. Мне было смешно смотреть на этих двух друзей, один из которых был небольшого роста, полненький, с пухлым румяным личиком, а второй высокий и худощавый. Ну прямо-таки Пат и Паташон! Первый назвался Мишей Милем, а второй – Борисом Мироносицким. Оба приехали из села, где жили их родители, а школу они заканчивали в Мариинске. Мы сразу же подружились, вместе ходили на экзамены, вместе возвращались, а в свободное время ходили по Томску, рассматривая город, который был буквально наводнен студентами, они попадались повсюду.

Томск расположен на крутом берегу реки Томь, одного из главных притоков Оби. Основная улица шла параллельно реке и в конце круто спускалась вниз к пристани. В верхней части улицы располагался университет с учебными корпусами, библиотекой и большим ботаническим садом с оранжереей. Учебные корпуса нашего технологического института находились рядом с университетом в самом конце улицы по обе ее стороны и граничили с большим лесным массивом, называвшимся Лагерным садом. Улица была застроена двух– и трехэтажными домами, в которых размещались учреждения, связанные в основном с пароходством. Посередине улицы была площадь с большой красивой церковью, которая в последующие годы была снесена. Площадь окружали как каменные (кирпичные) дома, так и деревянные, украшенные резьбой. Томск вообще отличался своими деревянными постройками, среди которых, помимо обычных жилых домов, можно было встретить настоящие терема, принадлежавшие до революции богатым купцам. Стараясь превзойти друг друга, владельцы этих домов украшали их затейливой резьбой по дереву и ажурными металлическими решетками. Нам было интересно бродить по улицам и находить такие дома. Кроме причудливых геометрических орнаментов, часто встречались растительные мотивы в виде цветочных гирлянд или изображения птиц, животных и даже людей, заимствованные из истории или мифологии.

В самом конце августа я и два моих друга пошли в институт, где должны были вывесить списки принятых, и в списках нашли свои фамилии. Помню, что из института мы пошли в Лагерный сад, сели на траву на крутом берегу реки и долго молчали, глядя на воду и на противоположный берег, пологий и зеленый. Каждый думал о своем – перед нами открывалась новая незнакомая жизнь…

На первую лекцию по высшей математике я пришла в синем с редкими белыми горошинами сатиновом платьице, сшитом мне мамой. Мои волосы, остриженные «под мальчика», успели отрасти, и я завязывала их на затылке синей лентой – получался пучок с бантом.

Аудитория была большая, светлая, с наклонно расположенными скамьями. Преподавал математику профессор Шумилов, про которого рассказывали, что во времена военного коммунизма он, чтобы не умереть с голоду, нанялся извозчиком и подавал лошадь к ресторану, развозя богачей. Опаздывая на свою лекцию после ночной работы, он вбегал в аудиторию в одежде извозчика – в черной овчинной сборчатой шубе, подпоясанной красным кушаком. Взбежав на кафедру, сбрасывал с себя шубу и шапку на пол и сразу же начинал читать лекцию. Я застала профессора Шумилова в обычном костюме и в рубашке с галстуком.

На первой лекции одна из студенток, высокая, черноволосая, с красивым лицом, села со мной рядом и спросила, как меня зовут. На листе бумаги я написала ей: «Антонина Пирожкова». Она взяла ручку и зачеркнула первые четыре буквы моего имени. Так я на долгие годы стала Ниной. Она написала мне, что ее зовут Мария Тыжнова, но все называют ее Мака.

На инженерно-строительный факультет были приняты четыре девушки: я, Тыжнова, Большакова и Деревянных. Мы сразу объединились в пары, и эти пары сохранялись на протяжении всех лет нашего обучения в институте.

Томский технологический институт (ТТИ) имел четыре факультета: механический, инженерно-строительный, горный и химический. Каждый факультет располагался в отдельном корпусе, а инженерно-строительный – в главном корпусе, где находилась и дирекция института. Директором или начальником института был профессор Николай Владимирович Гутовский, преподававший одну из дисциплин на механическом факультете. Деканом инженерностроительного факультета был профессор Георгий Васильевич Ульянинский, читавший лекции по одной из самых сложных и важных дисциплин – по мостам и фабричнозаводским конструкциям.

Инженерно-строительный факультет готовил городских инженеров по старой дореволюционной программе, она продолжала действовать во время моего обучения в институте. В рамках этой программы преподавались многие дисциплины, не имеющие прямого отношения к строительству в городе: строительство железных и шоссейных дорог, тоннелей, основы гидравлики и другие. Факультативно читался даже курс кораблестроения. В общем, программа была рассчитана на подготовку высокообразованных инженеров, обладающих разносторонними знаниями.

Весь сентябрь и октябрь я жила у Макшеевых, но уже в ноябре в Томск приехала мама с братьями и сняла одну большую комнату в частном доме. Из нашей мебели она привезла две кровати, комод, стол и стулья, а всё остальное, в том числе папины картины, кроме двух, она распродала. Продала она и весь домашний скот и птицу. Из этих денег мы платили за комнату и покупали еду. Так бедно мы еще никогда не жили. На кроватях спали я и мама, мальчики же – просто на полу.