Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Женский портрет эпохи - Я пытаюсь восстановить черты. О Бабеле – и не только о нем

ModernLib.Net / Биографии и мемуары / Антонина Пирожкова / Я пытаюсь восстановить черты. О Бабеле – и не только о нем - Чтение (Ознакомительный отрывок) (стр. 3)
Автор: Антонина Пирожкова
Жанр: Биографии и мемуары
Серия: Женский портрет эпохи

 

 


Также он умел делать игрушки для елки на Рождество и Новый год. Эти два праздника очень ярко запечатлелись в моей памяти и украшениями дома, и праздничным столом, и визитами гостей, и посещением церкви. И особенно елкой, большой пушистой елкой, которую нам, детям, не показывали, пока ее украшали, и впускали нас только тогда, когда на ней уже были зажжены свечи. Приходило много детей, мы кружились вокруг елки и пели песню «В лесу родилась елочка». Всем детям папа раздавал подарки, и на ветках висело много конфет и пряников, которые нам разрешали снимать и есть.

Приходили и ряженые – компании молодых людей в масках и в шубах, вывернутых наизнанку. Они пели колядки, танцевали и поздравляли нас с праздником. Ряженых угощали сластями, и они шли колядовать в другие дома.

На другой день после елки к нам с утра приходили с визитом знакомые – священник отец Владимир с женой, доктор Сироткин, сослуживцы отца, учителя. На Рождество большой стол был уставлен блюдами с жареными индейкой, уткой, курами, рябчиками, а на Пасху на столе красовался еще и окорок и множество крашеных яиц. Окорок готовили дома. Сырой окорок обмазывался тестом из ржаной муки и ставился в русскую печь на несколько часов. Готовый вынимали из печи, снимали с него корочку из запекшегося теста, украшали бумажными цветами и подавали на стол. Дети любили есть корку из ржаного теста, пропитавшуюся жиром и очень вкусную. Нам она нравилась даже больше, чем сам окорок.

Когда приходили с визитом гости, по одному ли, по два или по три человека, папа сначала подводил их к отдельному закусочному столику, где были разнообразные закуски: черная и красная икра, семга, балык, шпроты, анчоусы и килька, а также стояли водка и коньяк. Гости стоя выпивали по рюмке-две водки или коньяка, закусывали, а потом уж садились за большой стол. Съедали что кому нравится и довольно быстро уходили, так как им надо было побывать с визитами еще в нескольких домах. Визиты продолжались и на второй, и на третий день, и столы так и стояли накрытыми всё это время.

В 1916 году мы уехали из села Красный Яр в село Барзас и прожили там с ранней весны до осени, а потом вернулись домой.

Я не знаю, с чем это было связано, но думаю, что отцу предложили там временную работу. В Барзасе мы жили в отдельном доме с русской печью и полатями под потолком в самой большой комнате. Две другие комнаты – поменьше – служили спальнями. Часть большой комнаты с русской печью отделялась занавесью, образуя помещение для кухни, а полати оставались в другой, большей ее части. Этот дощатый настил под потолком доставлял детям большое удовольствие. В Красном Яре у нас не было полатей, а здесь можно было забраться сначала на печь, а оттуда перелезть на полати, лежать на животе и смотреть сверху на то, что делается в большой комнате, особенно когда к родителям приходили гости или кто-нибудь к отцу по делу.

Участок земли, примыкавший к нашему дому, был обширным передним двором с березами и кустами шиповника, на нем росли также два огромных кедра, между которыми мы повесили удобный гамак. В гамаке свободно могли разместиться я и два брата – Игорь и Олег. За домом был огород, за ним – поле, засеянное овсом, а дальше – другой обширный кусок поля с речкой, за которым начинался лес, и часть леса тоже принадлежала нашему дому. Сознание того, что и лес, и речка, и поле принадлежат нам и никто не может незваным зайти на нашу территорию, создавало великолепное ощущение.

Что мне запомнилось из нашей жизни в селе Барзас?

Ранней весной, когда мы только приехали и в лесу кое-где еще оставался снег, выросла черемша, которую там называли полбой. Ее собирали, мелко нарезали толстые стебли без листьев, подсаливали и смешивали со сметаной. После этого накладывали на ломти хлеба и ели. Было очень вкусно: у полбы был сладковатый вкус, и от нее шел сильный запах чеснока. Это была первая зелень из леса, насыщенная витаминами, о чем мы тогда и не догадывались. Запомнился также и березовый сок, который папа приносил нам из леса. Ни черемши, ни березового сока в Красном Яре мы даже не пробовали.

В Барзасе с нами была только Марфуша, и мама сама занималась домашним хозяйством. Никакой скотины и птицы здесь не держали. Всю еду мама готовила сама, Марфуша была в основном с детьми, но и маме помогала. Иногда вечером мама спрашивала папу и нас, что приготовить завтра на обед. И, перебрав несколько вариантов, мы, например, приходили к выводу, что хотели бы жареного глухаря или тетерку. И тогда папа рано утром шел с ружьем на знакомое ему место, где токуют эти птицы, и приносил одну птицу. Мама вымачивала ее в маринаде и жарила. На обед всегда был какой-нибудь суп, а на второе – жареная дичь с моченой брусникой и маринованной свеклой.

Если мама спрашивала: «Дети, что бы вам хотелось на ужин?» – и мы сходились на жаренных в сметане пескарях, то мама отправляла нас на нашу речку с удочками, и мы приносили целый котелок пескарей. Мы с Игорем ловили сами, а за Олега удочку забрасывала Марфуша. И зажаренные в сметане пескари казались нам необычайно вкусными. Когда в другой раз мы выражали желание поесть жареных грибов, тоже со сметаной, то ходили с папой в осиновый лесок, где было много подосиновиков. Собирали только шляпки молодых подосиновиков, а ножки не брали. Папа находил два прутика, очищал их так, чтобы на конце каждого оставался отросток, и мы нанизывали шляпки на эти прутики. Так что за грибами шли без корзин, а домой приносили два прута с нанизанными на них шляпками, которых хватало, чтобы мама нажарила полную большую сковородку. Папа также приносил из леса много белых грибов-боровиков, из них варили суп, их сушили, жарили, солили и мариновали. Надо сказать, что коренные сибиряки не собирают ни белых, ни подосиновиков, а только те грибы, которые можно солить сырыми, – грузди, рыжики, волнушки. Засоленные с чесноком, укропом, смородиновым листом, эти грибы служили основной закуской под водку.

Однажды соседи – крестьянская семья – взяли меня с собой за груздями. Направлялись в определенное место в лесу и ехали на телеге, на которой стоял большой плетеный из прутьев короб, а сборщики груздей сидели с корзинами по краям телеги, свесив ноги. Когда приехали в лес, лошадь распрягли и пустили пастись. Мы все разбрелись поблизости и стали срезать шляпки груздей, которых там было множество. Наполненные корзины высыпали в короб и опять шли собирать. Довольно быстро набрав полный короб и корзины, мы поехали домой. Грибы я собирала не для нас, поскольку груздей мы там не солили, а просто заодно с местными крестьянами.

А вот за опятами осенью я ходила с мамой и ее приятельницами – местными учителями. Одному человеку в Барзасе заказали сплести для всех нас новые лапти. Надевали их на черные чулки и завязывали красными лентами. Сборщики опят очень красиво выглядели в этом наряде, отчего этот поход так хорошо запечатлелся в моей памяти. Срезали только шляпки опят, причем размером не более медного пятака. А дома мама их мариновала и укладывала в банки. Маслят, которые и мариновали, и жарили, было очень много на нашем овсяном поле и возле речки. Шампиньоны же считались несъедобными, их никто не собирал.

Мне запомнилось еще одно происшествие, которое случилось в Барзасе. Однажды летом во время игры во дворе меня больно ударила одна из девочек, и я заплакала. А затем пошла в дом, взяла на кухне чапель – длинную палку с металлическим сковородником на конце, вернулась во двор и ударила девочку этим чапелем по голове. Она закричала. Выбежала ее мать. Оказалось, что на голове у девочки кровь. Моя мать тоже выбежала, чтобы помочь девочке. А я поставила на место чапель, ушла из дому и где-то спряталась. Вернулась в дом только тогда, когда пришел домой папа, зная, что он меня защитит. Мама рассказала отцу про мой проступок, и особенно их удивило то, что я сходила домой за чапелем, а не дала сдачи сразу. При этом мама сказала: «Вот, мстительная полячка!» Слово «мстительная» меня не удивило – это было понятно, а вот почему она назвала меня полячкой, понять не могла, и папа тоже. Тогда мама рассказала, что она много раз слышала, как ее бабушка – мать отца – молилась дома по-польски, и поэтому она знала, что бабушка была родом из Польши. Значит, и во мне есть польская кровь.

В Барзасе отец начал учить меня читать и писать. Сам он писал очень красиво, и я пыталась этому научиться. Он учил меня внимательно выводить каждую букву и не небрежничать, когда пишу, в результате у меня выработался хороший твердый почерк. Чтение далось мне легко. Отец показывал мне буквы в основном не на бумаге, а на песке или на земле. Идем с папой гулять, где-нибудь остановимся, и он начинает чертить тросточкой или палкой буквы, а я их заучивала.

Этим же летом отец начал брать меня с собой в лес и на рыбалку на реку Барзас. Наша собственная маленькая речка без названия была ее притоком. В лесу папа учил меня распознавать разные деревья и кусты, а также ягоды и другие растения.

Однажды, углубившись в лес, мы увидели бородатых мужиков, которые добывали деготь. Деготь варился в котлах на огне и сливался в деревянные бочки. Не помню, из чего получался деготь, кажется, из березовой коры. По особому запаху в лесу всегда можно было узнать, что где-то добывают деготь. Деготь был нужен крестьянам для смазывания колес, а также для других хозяйственных нужд. Дегтем же мазали ворота тех домов, где жили женщина или девушка плохого поведения.

Я любила ходить с отцом на рыбалку на реку Барзас. Рыбы было полно, ловились язи, окуни, щуки… Налимов отец умел ловить руками: засунет руку под какую-нибудь корягу, схватит лежащего там налима под жабры и вытащит из воды. Налим – ленивая рыба, а налимья уха очень вкусная.

С вечера мы набирали полную банку червей, которые водились под камнями или под упавшими деревьями, и с утра отправлялись рыбачить. Однажды, выбирая удобное место для рыбалки, мы шли по берегу реки и вдруг наткнулись на мужиков, которые гнали самогон. Они остановили нас и стали угощать отца, расхваливая свой самогон, просили их уважить и попробовать первача – так они называли первую струйку готового самогона. Отец выпил, поблагодарил мужиков, и мы пошли дальше. Не успели мы пройти и двухсот шагов, как наткнулись на другой самогонный аппарат, и снова нас остановили с просьбой попробовать самогона и здесь. Отцу пришлось выпить еще полстакана. В обоих случаях наливали полный граненый стакан, но отец половину отливал в емкость, в которую из аппарата текла струйка готового самогона. Мы пошли дальше, отец развеселился и вовсе позабыл о рыбалке. А спустя еще какое-то время мы наткнулись на самогонщиков в третий раз. Все повторилось, и я видела, что отец сильно опьянел. Тогда я сказала, что хочу домой, и мы свернули в сторону от реки. Дома нас встретила мама, мы никакой рыбы не наловили, и отец был пьян. Мама очень рассердилась и начала ругать папу, а он молча лег на постель и положил на голову подушку. Досталось и мне за то, что я допустила, чтобы папа дошел до такого состояния, и не увела его домой после первой встречи с самогонщиками.

В Барзасе отец познакомился с одним знатным татарином. Я думаю, что, скорее всего, отец написал для него какое-нибудь прошение или жалобу, как он делал в селе Красный Яр. Во всяком случае, у отца с татарином были какие-то дела, и они вели серьезные разговоры. Очевидно, этот человек не жил в Барзасе. Он приезжал к нам верхом на лошади откуда-то издалека. Побывав у нас первый раз и узнав, что у папы есть дочка, он в следующий раз привез мне в подарок золотые сережки с тремя небольшими изумрудами. Он сказал, что девочка обязательно должна носить сережки в ушах и что его дочки носят их начиная с трехлетнего возраста. Но у меня не были проколоты уши, и мама не разрешала их прокалывать. Сережки были уж очень красивые, и мне так хотелось их носить, что я уговорила Марфушу проколоть мне уши. И вот однажды мы с ней ушли на речку, и она иголкой проколола мне дырочки в ушах и вдела в них шелковые ниточки. Эти ниточки надо было время от времени продергивать, чтобы дырочки не заросли. Мама рассердилась на Марфушу из-за боязни, что начнется нагноение. Однако ничего плохого не случилось, и мама успокоилась. А я стала носить сережки не снимая. А татарин, который их подарил, приходил к нам еще несколько раз и всегда приносил какие-нибудь гостинцы.

Особенно я запомнила пластинку из черной смородины, скрученную как рулон бумаги. Пластинки эти готовились довольно просто. Свежую смородину надо было растолочь, разложить на металлическом листе и поставить сушить. Когда она подсыхала тонким слоем, то ее легко можно было снять с листа и скрутить в рулон. Такие рулоны могли долго сохраняться, от них можно было отрывать кусочки и класть в чай вместо лимона. Сухая смородина постепенно растворялась, и получался кисловатый чай с сильным ароматом черной смородины. Мы все очень любили такой чай.

Ближе к осени поспели шишки на двух наших кедрах. Пришел молодой парень, залез на дерево и палкой их посшибал. Тут же во дворе развели костер и на угли от него бросили шишки. От жара плотные смолистые шишки теряли клейкость. А уже из таких шишек легко было доставать орешки. Чтобы получить жареные орешки, их высыпали на железные листы и ставили в русскую печь.

Поздней осенью мы возвращались из Барзаса к себе домой в Красный Яр. Ехали лесом на двух тройках и, когда отъехали довольно далеко от Барзаса, вдруг увидели, что впереди по обе стороны дороги горит лес. Лошадей остановили и стали решать, что делать: возвращаться или же прорываться через горящий лес. Решили, что будем прорываться. И когда ехали по горевшему лесу, картина была страшная: лес трещал, сыпались искры и в любую минуту горящее дерево могло упасть на дорогу. Нас накрыли половиками и брезентовым плащом отца, лошадей подстегивали, и они мчались мимо пожара. Когда выехали из опасной зоны, лошадей остановили, нас раскрыли, и я увидела, как папа и возницы двух повозок опустились на колени посреди дороги и стали молиться, благодаря Бога за спасение.

Мы вернулись в свой дом, остававшийся под присмотром тети Глаши. Там всё было в порядке, и к тому же тетя Глаша вырастила много цыплят, утят и индюшат. Запомнилось мне и то, как мой брат Игорь, которому было пять лет, прибежал со двора и сказал, что он уложил индюшат спать. Мы с мамой вышли во двор и увидели, что индюшата мертвые лежат рядышком на доске. Игорю хотелось уложить их спать, а приказаний они не слушались. Игорь прутиком бил индюшат по головкам, и они падали замертво. Потом говорили, что у них головки – слабое место и индюшата могут умереть даже от слабого удара. Особенно горевала тетя Глаша, любовно вырастившая индюшат. А папа сказал, что Игорь не виноват: он не думал их убивать, он просто изучает жизнь.

Возобновились родительские отношения со знакомыми и мои – с подружкой Надей Макшеевой.

Наступила зима 1916–1917 годов. Снега выпало много, а когда мели метели, за ночь наш дом, как и все другие дома, засыпало до середины окон. Выйти из дома было невозможно. Кто-нибудь из соседей, кому удавалось выбраться, расчищал вход в свой дом и входы в соседние дома, освобождая заложников стихии. И затем уже несколько человек могли расчистить узкую дорожку к следующим домам. Нам расчищали дорожку к парадному входу, и после этого выходили папа, тетя Глаша и Марфуша, чтобы расчистить вход в дом со двора и сделать дорожки к сараям, воротам, дровам. И потом уже можно было затопить печи, покормить животных и приготовить завтрак.

После завтрака мы с братом Игорем, а иногда и с Олегом, которому было уже четыре года, выходили во двор с нашими маленькими лопатами, но мы больше играли, чем помогали взрослым. Снег был белым-белым и сверкал, искрился на солнце, как драгоценные камни.

Каждую зиму папа делал нам во дворе или в огороде ледяную горку, с которой мы скатывались на санках или просто садясь на лед. К нам приходили и соседские дети, и увести нас домой было не так-то легко: мы готовы были не есть и не пить, только бы не уходить домой.

В эту зиму мы все переболели корью. Наш домашний доктор Сироткин приходил каждый день и давал маме советы по уходу за нами. Корью мы переболели легко. В селе случались болезни и похуже – скарлатина и дифтерит. Доктор забегал к нам и приказывал маме: «Детей на улицу не выпускать! Ни с кем не общаться!» И мама, после того как кто-нибудь посещал наш дом, сразу же дезинфицировала все дверные ручки, смачивая их спиртом, который потом поджигала. К нашим знакомым из ближайшей деревни приехали родственники с больным мальчиком, которого хотели положить в больницу. Они переночевали только одну ночь, но через какое-то время дети наших знакомых заболели. Мальчика в больнице вылечили, а один из детей хозяев умер. К такому печальному результату привело их гостеприимство.

Переболели мы также ветряной оспой, от которой у каждого из нас осталось по одной отметине, у кого на лбу, у кого на щеке. Были и коклюш, и свинка. Но все эти болезни легко проходили благодаря заботам доктора Сироткина, которого у нас все любили и чей портрет хранится у меня до сих пор.

Осенью 1917 года, когда мне уже исполнилось восемь лет, мама повела меня в школу. Учительница посадила меня за первую парту напротив своего стола. Мама не ушла и села за пустую парту у двери. Был урок чистописания, и мы должны были в тетрадях в косую линейку писать палочки. Мы писали ручками с простым пером, макая его в чернильницу, стоявшую в углублении на парте. И вдруг учительница громко крикнула на кого-то из учеников, сидевших на задней парте. От этого пронзительного крика я выронила ручку, вымазав чернилами страницу тетради, а ручка покатилась под стол учительницы. Она ее подняла и дала мне, но писать я больше не могла, у меня дрожали руки. Я расплакалась, и мама увела меня домой.

В школу меня больше не отдавали – моей матери не понравилась учительница. Читать и писать меня еще в шесть лет научил отец, который теперь продолжил со мной занятия, а арифметике меня учила мама. Сложение, вычитание, умножение и деление я освоила быстро, но вот задачи на все четыре действия никак мне не давались. И зачастую, возвратившись с работы, отец заставал нас обеих в слезах.

Детские годы, прожитые в селе Красный Яр, казались мне очень счастливыми, и я вспоминаю о них как о жизни в сказке.

Но зимой 1917 года мы вдруг собрались и уехали из Красного Яра, оставив наш дом. С чем это было связано, я не знала и только позже из рассказа матери поняла, что мой отец в гостях у одного из своих сослуживцев обозвал царя Николая II «проклятым виноторговцем» и выплеснул вино из рюмки на портрет царя, висевший на стене. Кто-то донес об этом приставу, отца хотели арестовать, но местная интеллигенция взяла его на поруки. Однако запрос по этому делу был все же направлен в город Мариинск. Быть может, именно угроза ареста заставила отца уехать из Красного Яра. А может быть, отец вообще был на подозрении у пристава, потому что, как рассказывала мама, да я и сама припоминаю, к отцу приезжали или приходили какие-то подозрительные люди, которые иногда ночевали у нас или жили несколько дней. Возможно, это были люди, бежавшие из ссылки. Но это только мои догадки.

Помню наш отъезд на лошадях до станции в городе Мариинск, куда мы приехали в полной темноте. Смутно помню запах поезда, в вагон которого мы сели. И на этом воспоминания кончаются. Не помню, как приехали в город Боготол, как затем на лошади переехали в село Боготол в пяти верстах от города.

Село Боготол: революция начинается

Богатые сибирские села похожи на небольшие российские городки. Площадь, вымощенная булыжником, на ней кирпичные строения – длинные со многими дверями склады сибирских купцов, торговавших зерном, мукой, мясом. Возле складов – большие металлические весы. На площадь выходили и несколько лавок, где продавалось сельскохозяйственное оборудование: плуги, грабли, лопаты, а также лавки, торгующие керосином и всякой мелочью. Где были продуктовые лавки, я не помню; не знаю, где располагался базар в Боготоле, потому что никогда туда не ходила. В селе была большая кирпичная церковь, в которой служил отец Леонтий. Это был высокий худощавый человек. Трое его взрослых сыновей учились в университете в Томске, а сам он занимался сельским хозяйством, как все крестьяне. Его очень любили и уважали. Были в селе больница и несколько школ, а также много двухэтажных домов, как деревянных, так и наполовину каменных, принадлежавших богатым купцам. Остальные дома были одноэтажные деревянные. Улицы не были вымощены камнем, а вдоль домов тянулись тротуары из длинных досок. Хозяева домов следили за чистотой тротуаров и летом к праздникам не только мыли свой тротуар, но некоторые даже скоблили его ножом до белого цвета. Особенно тщательно мылись тротуары к празднику Троицы, когда вдоль них устанавливали срубленные молодые березки. Ими же украшали и церковь, и главные комнаты домов.

Первая наша квартира в Боготоле была в деревянном одноэтажном доме и состояла из четырех комнат и кухни, причем окна трех комнат выходили на улицу, а окна четвертой – столовой и кухни выходили во двор. Из жизни в этой квартире мне особенно запомнились два события. Первое – как мне заказали у сапожника высокие черные ботинки на шнуровке и как я надела их в первый раз на Пасху. Ботинки были очень красивые, и я чувствовала себя счастливой. На улице в это время уже растаял почти весь снег, и на высохшем месте я с другими детьми катала крашеные яйца по наклонной доске. Внизу на земле лежали яйца – по одному от каждого игрока. Если удавалось так скатить яйцо, что оно ударялось об одно из лежащих на земле, то последнее забиралось в качестве выигрыша. Если же яйцо прокатывалось мимо всех яиц, то оно должно было оставаться там, куда докатилось. В эту игру во все пасхальные дни играли не только дети, но и молодые люди.

Вторым событием, произошедшим на нашей первой квартире в Боготоле, было рождение моего третьего брата – Бориса. Помню, что часть средней комнаты была отгорожена простынями, чтобы проходящие в нашу детскую дети и папа не могли видеть кровать с лежавшей на ней мамой. Какая-то пожилая женщина была с мамой, кто-то проносил в тазу горячую воду… Рождение нового ребенка, как и всех детей, происходило дома, а крещение на этот раз было в церкви. Но и там мама все время пробовала воду в купели, чтобы была теплой, и хватала отца Леонтия за рукава рясы, боясь, как бы ребенок не задохнулся в воде.

В Боготоле у нас уже не было работницы, и все дела по хозяйству вела мама. Никакой скотины тоже не было. Зато я должна была помогать маме по уходу за ребенком. Осенью я начала учиться в школе, поступив сразу во 2-й класс. Это была школа-четырехлетка. Здание школы стояло на крутом берегу реки Чулым – одного из правых притоков Оби. Моей первой учительницей была Евдокия Архиповна – вот и всё, что я запомнила об этой школе.

Самой знатной в Боготоле была семья Озеровых, имевшая несколько собственных домов. Мы приехали, когда она уже утратила былое богатство, а сам Озеров – состоятельный сибирский купец – умер, и его вдова, про которую папа говорил, что она из обедневших дворян, жила в большом двухэтажном доме с двумя дочерьми и прислугой. Третья дочь была замужем и жила где-то отдельно. Старшая из незамужних дочерей была очень красивая, но со странностями: она совсем не выходила за ворота и ни с кем не хотела встречаться. Гуляла только в своем саду за домом, где было много цветов, которые она сама выращивала. В селе о ней ходили разные слухи, и, чтобы увидеть ее, молодые люди залезали на крыши соседних домов.

Младшая дочь Озеровых Женя была высокой худенькой девочкой с лицом, густо покрытым веснушками, и совершенно рыжими волосами. С ней я подружилась, когда мы переехали на другую квартиру в один из домов Озеровых, расположенный чуть наискосок от дома, где жили они сами. Родители сняли только второй этаж, а первый этаж оставался пустым, и его окна всегда были закрыты ставнями. Двор и огород, как почти у всех домов в селе, были обнесены высоким забором из досок, плотно прилегающих друг к другу. Высота забора намного превышала человеческий рост.

В новую квартиру мы переехали осенью 1918 года, когда я пошла в школу. В школе я подружилась с двумя девочками из своего класса. Одна из них, Валя, была дочерью местного врача, тихая и милая хорошо воспитанная девочка. Другая, Нюра, была из зажиточной крестьянской семьи Некрасовых. Женя Озерова училась в той же школе, но уже в третьем классе, она была на год старше. И если с Женей и Валей мы играли почти всегда во дворе дома Озеровых, то с Нюрой ходили в ближайший лес, где росли березы и осины, было много цветов и можно было собирать землянику и сибирскую клубнику – крупные белые ароматные ягоды с розовыми бочками. В Сибири выращивают и садовую клубнику, но называют ее «Викторией», созвучно одному из популярных ее сортов. В обширном, с участками густого леса, дворе дома, где жили Озеровы, возле дальнего забора стояли «гигантские шаги». Так называли своеобразные карусели – вкопанный в землю высокий деревянный столб с вращающимися металлическими приспособлениями наверху, к которым подвешивались толстые веревки с сиденьями. Мы садились и, отталкиваясь одной ногой вправо или влево, как бы шагая, приводили в движение карусель и крутились вокруг столба. Кататься на «гигантских шагах» было большим удовольствием.

В Боготоле было несколько «гигантских шагов». Одни – на окраине села для общего пользования, и мы иногда катались на них, когда там никого не было. Оказалось, что и на противоположной окраине села были «гигантские шаги», о которых я узнала из-за несчастного случая: столб упал и задавил мальчика Натана – единственного сына сельского портного. Эта смерть потрясла нас, и мы долго не садились на наши любимые «гигантские шаги».

1 июля 1919 года мне исполнилось десять лет, и родители устроили мне праздник. Папа украсил дом цветами. Он умел так расставить цветы, что они смотрелись удивительно красиво: некоторые он помещал в плоские миски или тарелки, а цветы с высокими стеблями ставил в вазы или в банки. Всем моим подружкам и мне папа надел на головы венки, которые сам же и сплел. Был накрыт праздничный стол с разными пирожками, печеньями, конфетами и тортом со свечками. Мы пили чай, пели песни, а потом папа пригласил всех девочек на реку, чтобы покататься на лодке. Мы бросали свои венки в реку по языческому обычаю древних славян.

Покатав нас на лодке, папа причалил к противоположному берегу и высадил погулять перед возвращением домой. Цветов там было множество, и мы снова сплели себе венки из огоньков. Эти цветы от дуновения ветра колышутся на тонких стеблях, и кажется, что по лугу пробегает пламя. Это у нас их называли огоньками, а в других местах Сибири – жарками. Аромат у них слабый, но они пахнут весной и свежестью.

Ах, какие цветы растут в Сибири! Кроме огоньков, цветов огненной окраски, в июле расцветают колокольчики – белые, синие и фиолетовые. Появляются ирисы, совсем не похожие на те, которые обычно растут в садах, – яркосиние, низко расположенные в игольчатой траве, с сильным чудесным ароматом. Цветок образуют три хрупких лепестка с желтыми тычинками. Незабудки в Сибири очень крупные, в основном голубые, и лишь изредка попадаются бледно-розовые. Они растут на лугах в низинах и покрывают землю сплошным голубым ковром. Подснежниками в Сибири называли белые, а иногда и бледнорозовые и бледно-голубые цветочки на тонких ножках с венчиком из пяти лепестков. Они появлялись на полянах, где еще оставался нерастаявший снег. Но настоящих подснежников, таких, как в Европе, в Сибири нет. В одно время с этими цветами появляются кандыки, похожие на встречающиеся на Кавказе мелкие цикламены, и ветряницы, напоминающие анемоны.

Летом на сухих песчаных местах растут бессмертники различной окраски, крупные и суховатые. Они могут сохраняться, не теряя своей окраски. Уже в разгар лета поляны покрываются гвоздиками и ромашками с очень крупными цветками, а в лесу появляются пионы. В России в садах обычно растут белые, розовые и красные махровые пионы. В Сибири же дикие пионы бывают только темнокрасного цвета с желтой сердцевиной – большая головка цветка покоится на толстом стебле, обрамленном узорчатыми листьями. Есть места, где можно увидеть море желтых лилий, иногда попадаются лилии тигровой расцветки, называемые саранками.

А какой шиповник растет в Сибири! Большие кусты с цветами различной окраски от бледно-розовой до темнобордовой, почти черной. Запах у цветов шиповника очень сильный и похож на запах садовых роз.

На болотах расцветают ярко-красные цветы на высоких стеблях, напоминающие по форме гвоздику, но крупнее. Их почему-то называют «татарское мыло». На болотах же изредка попадаются кукушкины слезки и башмачки – цветы орхидейного типа. И, боже, сколько еще мелких и разнообразных цветов покрывают землю Сибири! Ничего подобного в других краях России не найдешь. Но в сибирских лесах нет ландышей, нет кустов жасмина и сирени. Хотя, возможно, они выращиваются где-нибудь в садах или питомниках.

Летом 1919 года жизнь в Боготоле, казалось мне, шла спокойно обычным своим распорядком. Мама занималась хозяйством, возилась в огороде. Ужинали мы во дворе дома, где была наша квартира. На ужин мама варила молодой картофель, который мы ели с маслом, укропом и малосольными огурчиками. Мне такая еда очень нравилась. Как всегда, мама заготавливала на зиму припасы: солила огурцы и капусту, мариновала свеклу, солила и мариновала грибы, сушила белые, варила варенье. Грибы приносил из леса отец, ягоды собирал тоже он, часто вместе со мной. Иногда я ходила с ним и за грибами, сама приносила ягоды, когда ходила за земляникой и клубникой вместе с подружками.

Однажды мы с мамой ходили за черемухой. В России черемуху обычно не едят, но в Сибири она совсем другая – крупная и сладкая. Мы ее сушили, отдавали молоть в муку, а также слоями засыпали сахарным песком, и она могла храниться в подполе всю зиму. Молотую черемуху заваривали кипятком из самовара и пили как чай, с сахаром, ее также использовали как начинку для пирожков. Собирали также много черной и красной смородины, которая росла по берегам Чулыма и других речушек. Из смородины делали варенье, соки и наливки, а детям особенно нравились пироги с черной смородиной.

Отправляясь с подружками за ягодами или за цветами, мы проходили мимо поля, засеянного репой, и, когда она поспевала, вырывали по несколько штук и брали с собой. Вымыв репу в ручье, мы ее очищали и ели. Репа была крупная и очень сладкая. Вообще все овощи в Сибири гораздо слаще и крупнее обычного. Должно быть, в вознаграждение за то, что в Сибири нет яблок, груш, вишен, там такие сладкие овощи и масса ягод. Кроме клубники, малины, земляники, смородины, черемухи, калины, брусники, голубики есть еще морошка и княженика. Но последняя была у нас редкостью: папа приносил ее только тогда, когда ходил на дальние болота. Ягоды княженики напоминают по форме малину, но с другим ароматом и вкусом.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10