Прыжок в ледяное отчаяние

Юрасова вышла из подъезда с собакой – крохотным рыжим шпицем, который накинулся на Загорайло с визгливым лаем.

– Патрик, прекрати! – дернула собаку хозяйка. – Он, как видно, тоже не любит милицию, – брезгливо поморщилась Наталья.

Владу она понравилась с первого взгляда: исполненная достоинства, сверкающая из-под очков черными глазищами, ненакрашенная, хрупкая.

– А за что вы не любите полицию, уважаемая Наталья Семеновна? – учтиво поинтересовался сыщик.

– Давайте без расшаркиваний, господин Загойло.

– Моя фамилия Загорайло. – Влад показал Наталье раскрытую «корочку».

– Простите. – В свете фонаря близорукая Юрасова ничего не разглядела, но этот высоченный мент, смахивающий на лощеного представителя золотой молодежи, которую Юрасова любила еще меньше, чем стражей правопорядка, отчего-то перестал внушать ей прежнее, «телефонное» раздражение.

– Меня интересует единственное: не выходил ли кто-то, привлекший ваше внимание, из подъезда погибшей Михайловой сразу после ее падения.

– Да разве я могу это помнить?! – Девушка остановилась, гневно подняв руку. – Вы представляете, что я тогда испытала? И куда смотрела?!

– Да-да, конечно, я и не надеялся… Но вдруг все же? – Влад достал из кармана вязаную шапку канареечного цвета, напялил ее, заиграв длинными завязками. Наталья бросила взгляд на немыслимый младенческий помпон и с трудом сдержала смешок.

Патрик затеял возню со знакомой боксершей, и Влад засмеялся:

– У нас тоже боксерша дома. Грэта обзывается. В паре со шпицем порода, оказывается, выглядит особенно устрашающе.

Миновав в молчании еще один дом, оба поняли, что тем для разговоров не придумать, и повернули обратно.

– Я провожу вас, Наталья.

– Не беспокойтесь, рано еще, и я под защитой. – Юрасова сверкнула улыбкой, указывая на Патрика, который уже принимал Влада за доброго знакомого и задорно скалился и хозяйке, и этому новичку. Прощаясь, Наташа вдруг помрачнела и печально закачала головой:

– Неужели ее кто-то вытолкнул?

– Это мы и должны установить, – сухо сказал Влад и вдруг, покачнувшись, схватился за спинку скамейки.

– Что с вами? – подалась к нему девушка.

Влад смущенно заулыбался, оседая на лавку:

– У вас нет конфетки?

– Господи, какой еще конфетки? Да что ж это такое-то?! – будто сквозь ватный тампон услышал Загорайло, после чего абсолютно оглох и ослеп.

…На сумрачном потолке плавало голубое пятно. Влад приподнялся – с груди соскользнул шерстяной плед. У широкой кровати, на которой он лежал, стоял синий ночник, пускающий вверх бледный луч. В комнату кто-то стремительно вошел, включил яркое бра над головой. Это оказалась свидетельница Юрасова – в узком свитере и джинсах, со стянутыми в пучок темными волосами. Глазищи под очками смотрели испуганно.

«За одну ее оливковую кожу жизнь отдашь», – подумал Загорайло и в бессилии откинулся на подушку.

Следом за Наташей в комнату вошла женщина средних лет – необычайно похожая на Юрасову, только с короткой стрижкой.

– Мам, он снова в обмороке? – зашептала и, кажется, чуть не заплакала свидетельница.

– Да нет. Просто слабость сильная. Как вы себя чувствуете? – Женщина присела около Влада и стала проверять у него пульс.

– Я, простите, где? – спросил Загорайло придушенным голоском, который сам не узнал.

– Вы в надежных руках. У Юрасовой Натальи Семеновны, биохимика, и ее мамы – Ангелины Ивановны, врача-эндокринолога. А что, совсем не помните, как «скорая» уезжала, как поднимались к нам наверх? – Мама-эндокринолог кольнула чем-то палец Влада и поднесла глюкометр к глазам.

– Смутно, – вздохнул Влад.

– Плохо, – в тон ему ответила Ангелина Ивановна. – И давно у вас сахар обваливается? Или вы законченный диабетик?

– Обваливается недавно. И я вроде не диабетик.

– С диетами, что ли, экспериментируете? – Дотошная врачиха вооружилась тонометром, который подала дочь. Загорайло увидел расстроенное донельзя Наташино лицо и твердо решил стать диабетиком, чтобы она жалела его непрестанно.

– Да нет. С печенью проблемы. Неудачная операция. – Влад с опаской смотрел на свою пережатую рукавом тонометра руку.

Ангелина Ивановна примолкла, изучая экранчик аппарата. Удовлетворившись цифрами, кивнула.

– И что? Про запас сахара с собой, про глюкометр никто не рассказывал из врачей?

– Еду забыл. Дома на столе. Глюкометр еще не приобрел. Боже мой! – Влад вдруг резко сел, и на лбу его тут же показалась испарина. – Мне срочно нужно позвонить домой!

Юрасова-старшая широко улыбнулась – как ни похожа она была на дочь, но Наташиным шармом все же не обладала.

– С мамой вашей мы уже пообщались. Успокоили ее и сказали, что приютим вас на ночь.

– Вы извините, Влад, – вступила Юрасова-младшая, краснея, – но телефон так надрывался в вашем пальто, что я осмелилась ответить.

– Спасибо, Наташа. Спасибо за все! Простите, что так обременил вас, страшно неудобно. И… мне надо ехать. Как я вот тут… и родители. Да и работа! – Влад конфузливо спустил ноги на ковер, попытался пригладить вздыбившиеся волосы.

– Наташенька, а вот уговаривать этого безответственного безумца ты уж будешь в одиночестве. Я пошла плов греть. Вам, Владислав, нужно поесть. Приказ лечащего врача! – И эндокринолог покинула комнату.

Наташа села на кровать рядом с Владом. Так близко, что он почувствовал сладковатый запах, исходящий от ее гладких волос. Она внимательно и строго смотрела на Влада. Он отвел глаза.

– Я позвоню маме, если позволите, а есть – ну честное слово – не хочу. Совсем! – Сыщик покосился на Наташу, как на непреклонную воспитательницу. – Мне бы все же домой.

– Вы знаете, что уже одиннадцатый час? И начинается пурга? И вам не только за руль, а вообще ходить нельзя, – воспитательница была неумолима.

– Представляю, как вас все это напрягает. – Влад досадливо дернул головой.

– Да бросьте вы эту мнительность! Лучше Бога благодарите, что мама врач и до приезда «скорой» все про ваш сахар поняла. И не смейте, в конце концов, стесняться! Я вон ночной горшок вам принесла. Да! Да! И не фыркайте. А вы бы человеку в такой ситуации не принесли?

– Принес. И Бога я всегда благодарю. За все.

Влад лег и отвернулся от мучающего его ангела во плоти.

Ангел посопел-посопел у кровати и, погасив бра, бесшумно удалился.

Мать с дочерью в молчании ели плов. Собственно, ела Ангелина Ивановна, а Наташа то ковыряла вилкой в тарелке, то катала шарики из хлеба. Патрик сидел у стола и нагло, пользуясь нештатной ситуацией, клянчил подачки. Его не только не прогоняли, но даже пару раз одарили вкуснейшими бараньими жилками.

Ангелина Ивановна поставила чайник, достала с полочки вафельный торт. Посмотрев внимательно на дочь, подошла к ней и обняла:

– Натань, ну скажи что-нибудь.

– Мам, а он может быть настоящим? Вот этот выпендрежник – он настоящий или целлулоидный, как Андрей?

– Да как, Натанечка, разберешь сразу. Папа твой…

– Папа ни при чем! – Наташа вырвалась из-под материной руки. – А Влад, я чувствую. Мам, он будет меня любить! – Наташа резко подняла к матери голову. Щеки ее пылали, глаза выражали незнакомую отчаянную решимость.

– Доча, да ты вся горишь! – Ангелина Ивановна прижала губы ко лбу Наташи.

– Молчи, мам… Только молчи…

Сергей Филиппов не мог дозвониться своему новому сотоварищу – слишком медлительному, туповатому для их работы полукровке Алику. «Все они, эти раскосые Алики-шкалики, – с одной извилиной и немереной жадностью. За копейку в пекло полезут – миллионы профукают. Уроды». Больше всего невзрачный ботаник-компьютерщик, на этот раз носящий имя Сережи, боялся, что дубовый азиат напортачит со вскрытием квартиры. При сложившейся ситуации Филиппов вообще предпочел бы сменить место дислокации. Да, полгода для одного проекта мало. Очень мало. За это время лишь три удачные операции реализованы. И то с последней вышла колоссальная промашка – время не позволяло заняться дальней комнатой, куда, судя по всему, и перенесли раритеты: сувенирчики из кости и драгоценных камней. Да не просто кости: мамонта, понимаешь ли. Фотографии подобных вещиц пролистнул Сережа в инете – дух захватывало от красоты, оригинальности и цены, конечно. Информатор никогда еще не подводил: товар должен находиться на месте. Впрочем, предстоящая работа сулила гораздо большую отдачу. «Клиенты» хранили внушительную сумму в валюте и неплохие драгоценности дома. Время поджимало: деньги хотели со дня на день вложить в дело. ТОГДА все обещало пройти без сучка-задоринки, но… Но эта соседка-бизнесменша! Как не подфартило…

– Алло! Что ты выключился? Почему не сообщил, во сколько тебя ждать?! – напустился Сергей на подельника.

– Не была возможность. Я в семье живу. А ты один. Тебе легче. А мне трудно.

– Ну хватит! Понятно! – перебил зануду Филиппов. – Когда ждать?

– Из метро иду. Николаича вижу.

– Где ты его видишь?!

– Картошка берет у бабка в палатке.

– Какая, черт вас дери, картошка?!

– Не ори, Кира, что ты орешь, как женщин…

– Заткнись, заткнись! – завизжал нервный Филиппов и отсоединился.

Алик лишь головой покачал – молодой начальник, горячий.

Следом за мастером в спецодежде, который прошел в сто десятую к Филиппову, Анна Никитична впустила Василь Николаича – милого дедка-консьержа, вечно смущавшего корпулентную, подслеповатую коллегу.

– Ну, здравствуйте! Что это вы меня баловать вздумали, Василь Николаич? Потом еще решите полсмены стребовать. – Никитична посверкивала золотым зубом, поигрывала пышными плечами.

– Как же вас не баловать, душечка вы моя ненаглядная, Анна Никитична! Кого же мне еще баловать? Дети-внуки – они где? Выросли – улетели. Нужен им пень старый. Тьфу они на деда! А я вот картошечки взял разжарить, кефирчику. На бутербродики кой-чего. – Кругленький седой Николаич в стареньком, но чистом пуховичке, уютном шарфике, ласково посмеиваясь, выкладывал из матерчатой сумки продукты, которые принес на смену. Обычно консьержи заступали на сутки в восемь утра, но старик изредка делал любезность Анне Никитичне, приходил накануне. По-рыцарски безвозмездно.

– Да не могу я дома один! Тоска, ты ж сама, Никитична, понимаешь, – говорил он не раз, горестно вздыхая. – То кольнет, то стрельнет, то давление. А на люди пришел – с одним поговорил, другому ребенка на улице покараулил, собаки, мастера, гости к кому – в круговороте, среди народа нужность свою чувствуешь. Это ведь самое главное! Что ты нужен хоть кому-то. – И Николаич пускал слезу. Он вообще принадлежал к натурам сентиментальным, трепетным. Заботливого дежурного все в доме любили.

– Мы ж тут, в каморке этой, как в раю! И вода, и туалет, и плитка, и даже телевизор с каланхоэ. Рай, чисто рай! – вещал, бывало, добрый старик, когда кто-нибудь из жильцов пытался жалеть бедолаг, привязанных к вахте за копейки.

– Ну ла-адно, – кокетливо махнула ручкой Никитична. – Побегу. К сериалу еще успею. Спасибо вам, Василь Николаич. Я и вправду еле сижу. Бури, что ли, магнитные? – Анна Никитична надела вязаную беретку на правый бочок, посмотрелась в крохотное зеркальце над столом.

– Ах я склерозник! Обещание-то? Мясоедовы в Эмиратах – я у них цветы три раза обещал полить. Хорошо, вспомнил. Вы уж, будьте любезны, минуточку задержитесь. Я мигом. – Взяв маленькую барсетку, с которой никогда не расставался, протиснулся в дверь мимо яблокообразной Анны Никитичны, самой широкой частью тела которой оказывалась талия, и заспешил к лифту. На десятом этаже его уже ждали. Дверь открылась, лишь только старик подошел к квартире.

Преображение его казалось поистине чудесным: вместо заискивающей улыбки – холодный цепкий взгляд, вместо суетливого кружения – четкие стремительные движения. Николаич молча прошел в комнату между двумя вытянувшимися мужчинами: тщедушным очкастым Филипповым и длинным угреватым Аликом, который с хлюпаньем сглатывал слюну – у него все время в Москве болело горло и закладывало нос.

Задрав свитер, Николаич размотал ячеистый пояс-бинт, стягивающий его упругий живот.

– Два двести и медяшек по мелочи, – бросил он пояс на стол.

Филиппов начал суетливо выгружать из ячеек тонкие пачки тысячных. В двух кармашках пояса оказались золотые кольца и серьги. Одно кольцо заинтересовало Сергея.

Николаич хлопнул его легонько по руке:

– Лом, все лом. Так, до половины третьего ни одного движения. Дальше – как обычно. Бог даст, на этот раз…

– Василь Николаич, на пятнадцатом, похоже, вчера снова менты были. И с соседкой говорили, и торчали чуть не весь день.

– Но ведь ушли?

– Уйти-то ушли… – вздохнул Филиппов.

– Ты давай не разнюнивайся – товар в блок пакуй и отдыхай перед ночью. И Алику дай выспаться до двух. Отработаем и соскакиваем. Все! – Николаич пошел к двери, но остановился, жестко посмотрев на азиата.

– Сопли свои подбери! Что там есть у тебя, Кира? Галазолин, тизин, пшикалки в глотку. Что-то придумайте, купите, пока время есть. Не хватало перед хатой перхать. Да, и еще, Алик. Ты на меня, как на марсианина, на улице не смотри. Пришлось картошку и другую лабуду покупать, чтоб тебя пропустить. Ты б еще поздоровался, – усмехнулся Николаич.

– Вот коз-зел, – под нос себе буркнул Филиппов.

– А ты мандраж свой брось. Брось! – жестко прикрикнул на нервического подельника Николаич.

Он долго смотрел в глазок, после чего бесшумно вышел из квартиры и нырнул на лестницу. Оказавшись на девятом этаже, безмятежно засвистел, открывая квартиру Мясоедовых ключом, вынутым из барсетки. Вдруг засмеялся, приветливо помахал закрытой соседней двери, стал расшаркиваться перед ее глазком:

– Здравствуйте, Тамара Петровна, так держать! Бдительность превыше всего! – И он, хохоча, вошел в квартиру, а из-за двери, перед которой он только что гримасничал, показалась седая всклокоченная голова. Старуха неодобрительно пошамкала и скрылась за своим дерматиновым укреплением.

Глава четвертая

Архив «Новостей» одного из ведущих российских телеканалов занимал огромную светлую комнату, уставленную железными стеллажами с коробками часовых видеокассет «Бетакам». Полновластная хозяйка этой информационной сокровищницы, Ирина Молева, сидя за компьютером, нервно щелкала мышкой. Она искала прошлогодний репортаж о награждении президентом выдающихся соотечественников. Сегодня скончался популярный народный артист, и в посвященный ему сюжет требовалось непременно вставить кусок о его награждении, которое выглядело «очень тепло и мило». Но ни одно из ключевых слов не выдавало правильного номера кассеты. До эфира оставалось двенадцать минут, а фраза «его искренними поклонниками были и простые зрители, и сильные мира сего, что и двадцать лет назад, и в наше время отмечали наградами выдающиеся заслуги мастера в искусстве», не была закрыта «картинкой». Со стародавним Горбачевым новопреставленного нашли, а со свежим Медведевым – нет! Хоть тресни!

– Таня! Ищи на ноль триста тридцать пять Ка. Тайм-код – семнадцать двенадцать. Там, видимо, еще какое-то вручение! – крикнула разрумянившаяся щекастая Ирина кому-то в глубине архива.

– Вот кто мог назвать: «Медведев: промышленники, искусство»?! Это что – встреча? В Кремле? О чем вообще речь?! – Молева, потрясая полной рукой с акриловыми ногтями, обращалась к сидящей рядом с ней женщине. Пышногривая блондинка в норковой шубке, стреляющая внимательными глазами по сторонам, полностью разделила негодование архивистки, закивав согласно головой: Юлия Шатова с энтузиазмом исполняла задание прихворнувшего шефа.

– Да! То, что надо! – раздался молодой женский голос из недр архива и за ним – удаляющийся топот каблучков: Иринина помощница помчалась в монтажную, где «клеили» репортаж.

Молева в изнеможении откинулась на кресле:

– И так почти каждый раз, представляете? Что-то у нас, конечно, есть в электронном виде – и тогда искать проще. А что-то хранится по старинке, на кассетах. Даже такие важные съемки! Бардак, одним словом.

Следовательша сочувственно покивала:

– Да, нервная работенка.

– В новостях, я считаю, вообще год за три нужно засчитывать! Вы курите? – Ирина поднялась, заслонив от собеседницы кустодиевской грудью календарь на стене.

Люша виновато улыбнулась:

– Не выношу сигаретного дыма, уж простите, Ирина.

Шатова могла за компанию постоять с Молевой, но предположила, что в курилке толчется уйма народу и никакого откровенного разговора не получится. Загорайло, отлеживающийся дома после приступа, дал помощнице указание втереться в доверие к лучшей подруге Михайловой и расспросить ее об отношениях покойной с Набросовым и их возможных коммерческих тайнах. По мысли Влада, следовало давить на дружеское расположение Ирины к Виктории во имя восстановления истины и справедливости.

– Ну ладно, давайте ваши вопросы, пока никого нет, – плюхнулась в кресло Молева.

– Насколько мне известно, Виктория занималась рекламой под началом коммерческого директора вашего канала Набросова Михаила Михайловича года три? – Получив одобрительный кивок от телевизионщицы, Люша продолжила:

– В силу занимаемой должности она обладала закрытой, возможно, негативной информацией относительно деятельности своего ведомства и шефа?

– Это уж к гадалке не ходи! Викуська никогда не посвящала меня в «эту грязь». Это ее слова. Конечно, никто вам ничего не расскажет и документов не покажет. Смешно и рассчитывать. Но вот в чем я уверена абсолютно – нет, железобетонно! – Молева шлепнула пышной ладошкой по столу: – Никогда Бассет не сделал бы ей ничего плохого. Да он руку и сердце ей предлагал! Можете себе представить?! – Ирина торжествующе выпалила в лицо Люше это откровение и ждала бурной реакции, словно женитьба двух коллег оказывалась равносильной бракосочетанию Михайловой с Бараком Обамой.

– Нет, вы не понимаете! Дело не в Толе – этом вечном Викином младенце. Дело в Набросове. Он женат на родной сестре… – И Ирина шепотом назвала фамилию одного из самых богатых людей России.

Вот здесь Люша прониклась экспрессией Молевой. Развод Бассета сказался бы на его карьере плачевно: брат гипотетической брошенки владел бо?льшей частью акций здешнего канала.

Подружка Михайловой удовлетворилась реакцией сыщицы и продолжила:

– Викуська не была ангелом во плоти, но и сучкой расчетливой тоже не являлась. Она принимала с прохладцей ухаживания Бассета, но когда дело приняло скандальный оборот – жена Набросова чуть не покончила с собой, – Виктория просто уволилась. В никуда. С ее-то зарплатой и положением!

– А Набросов или его жена не могли мстить Виктории? – Люша скинула шубу, пристроила ее на спинку стула и уселась нога на ногу, подавшись к свидетельнице. Молева оценивающим взглядом прошлась по обтянутой брючным костюмчиком фигуре Шатовой и заскучала.

При кажущейся эфемерности дознавательша выглядела дамой «приятной во всех отношениях»: с пышным бюстом и округлыми бедрами.

– Во-первых, скандалы – лишнее внимание, а гибель Михайловой – это, конечно, скандал – не в их интересах. Такими состояниями и должностями не шутят. Во-вторых, повторяю, – Молева снова хлопнула по-учительски ладонью по столешнице, – Михал Михалыч действительно полюбил Викуську. Прямо-таки христианской любовью. Судя по тому, что мне рассказывала Вика.

– А Виктория любила мужа и… – подхватила Люша, но Ирина перебила ее:

– Мужа она, конечно, любила… по-своему. – Молева поморщилась, подбирая слова. – Как вам объяснить? Она стала скрытной. Она в какой-то момент вообще стала другой. Красивая, звездная, даже веселая, но… не Вика. Чужие, может, не замечали перемены. Ее ведь многие не любили: выскочка, задавака, начальница. А была-то редакторшей в международном отделе много лет. Знаете, что это такое? Сиди на перегоне из Вашингтона или Каира, принимай чужие репортажики. Ну, два слова вырежи, если выпускающий скажет. – Молева взяла пульт, сделала погромче звук в телевизоре, висящем на стене – на экране шла заставка «Новостей». Ведущая со скорбным лицом открыла выпуск сообщением о кончине народного артиста. Пошел репортаж, в котором на нужном месте стояли кадры кремлевской хроники. Молева покачала головой: – Успели, ити их…

– Значит, что-то, по вашему мнению, изменилось в жизни Михайловой? – Люша вернула к нужной теме архивистку. Ирина выключила звук, стала поглаживать аккуратными пальчиками пульт:

– Да! Уверена! Что-то тяготящее ее, безнадежное. И это еще до смерти Лизочки. – Женщина припечатала пульт к столу, посмотрела на Люшу тяжелым взглядом, прищурившись.

– Я знаю Викуську сто лет. Менялся этот архив, начальство, мы все. Я, например, успела выйти замуж и развестись. Только наши отношения с Викой не менялись. Она как была для меня робкой редакторшей, так и осталась. А я для нее, наверное, грубоватой машинисткой. Так моя карьера на телевидении начиналась, – улыбнулась Молева, схватив теперь пластмассовую зажигалку.

– А тут – просто стена. Раньше она про все беды и радости, про малейшие увлечения свои рассказывала. Про сумасшествие с Колькой Толкаевым – это наш оператор погибший. Вика жутко в него влюбилась – чуть не преследовала. Но Колька отверг нашу королеву, представляете? А вскоре погиб. Глупо так. В командировке в Индии чем-то отравился, и его не успели до больницы довезти. И все эти метания проходили на моих глазах.

– А когда роковые изменения произошли с Викторией Владимировной? – Люша вооружилась ручкой и крохотным блокнотиком.

– Ну, года два назад. Да, около двух лет. А потом и вовсе – гибель Лизочки, дочки ее, увольнение. Словом, совсем мы раздружились. – Молева встала, вынула из пачки сигарету.

– А вы верите, Ира, что Виктория покончила с собой? – Люша тоже поднялась, желая следовать за ценной свидетельницей в курилку.

Архивистка пожала плечами:

– А что еще могло произойти? Только причины, понимаете, серьезной причины для такого кошмара я не нахожу.

– А муж? Ее муж, находящийся в квартире во время трагедии, он не мог повлиять, спровоцировать? Мне, например, странно, что он ничего не слышал и не видел. – Люша рубящим жестом руки будто подчеркнула зримо свои сомнения.

Молева засмеялась:

– Да вы просто не знаете Толю и Вику! Сверчков и мухи не обидит, а на Викторию просто молится. А Викуська всю жизнь с него пылинки сдувает. Сдувала… – Молева покатала сигарету между пальцами. – Она ценила и любила его, это точно. Толя надежный, тактичный, принимающий жену такой, какая есть. Вы думаете, он не ревновал ее никогда? Да тысячу раз! И страдал, и прощал. – Ирина тяжело вздохнула, колыхнув бюстом. – Возможно, и вправду она не смогла прийти в себя после смерти Лизы. Напряжение копилось, и психика не выдержала. Я все же покурю, а вы подождите меня, если еще какие-то вопросы.

Молева пошла к двери, но вдруг, замешкавшись, спросила:

– Вы извините меня, Юлия, но не родственница ли вы Александра Шатова – ведущего? Фамилия ваша…

– Я его жена! – обворожительно улыбнулась сыщица. На недоуменный взгляд архивистки вздернула комично нос: – Но по совместительству юрист. Разруливаю, бывает, сложные уголовные ситуации, как вот эта, которую доверил мне Валентин. – Шатова залилась румянцем: она, конечно, отличалась решимостью, но так беззастенчиво и хвастливо врать еще никогда не осмеливалась.

В этот момент в комнату вошла помощница Молевой, которую Люша не успела из-за спешки с эфиром разглядеть. Юная статная шатенка: ярко накрашенная, одетая в алый костюм. Она ловко несла стопку здоровенных кассет.

– Ну, успели. Едва-едва. Первый репортаж выпуска и… – Девушка красноречиво закатила глаза и высунула язык.

– Все как обычно, Танюха. Привыкай, – подбодрила подопечную начальница, и Танюха понесла кассеты в глубь архива, а Молева крикнула ей вслед:

– Не хочешь познакомиться с супругой своего любимого преподавателя? – И, обратившись к Люше, мило пояснила: – Наша Таня – любимая ученица вашего мужа. По ее, конечно, словам. Но уж то, что ОН ее горячо любимый преподаватель, сомневаться не приходится. Правда, Тань?! – крикнула Ирина, хохотнув. В ответ раздался жуткий грохот в недрах архива.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.