Мгновение – вечность

      Летчик мирного времени?.. Пилотяга, не умеющий воевать?.. Горяч командарм, ох горяч…
      Так среди всех треволнений и забот встал вопрос, до сих пор Федором Тарасовичем не решенный: кто возглавит «Группу № 5» в воздухе? Кто поведет ее на цель, на Тингу-ту?..
      – Лычкин на месте? – спросил Раздаев.
      – Не вернулся с боевого задания Лычкин… – сказал Егошин.
      – Когда?!
      – Сегодня. Сейчас не вернулся…
      – Кто за вас будет докладывать?
      – Лычкин вел первую группу, я – вторую, – начал объяснять майор.
      – Что наблюдали? – перебил его Раздаев.
      – «Мессеров» наблюдал, товарищ полковник, – сказал Егошин, втягиваясь помалу в знакомый, трудный, особенно сразу после вылета, тон, характерный для Раздаева. Под комбинезоном Михаила Николаевича, глухо застегнутым, были трусы да майка, на ногах – прорезиненные тапки: августовский зной и жара бронированной кабины принуждали летчиков, втянутых в боевую работу, оставлять на земле, сбрасывать с себя под крылом и брюки и гимнастерки, только бы посвободней, посноровистей было им в воздухе. Скованность, неловкость Егошина в присутствии Раздаева вызывала манера полковника держать себя с подчиненными так, будто боевая работа, каждодневные вылеты – с их риском, смертельной опасностью – не так важны для дела, как заботы, обременяющие командира дивизии на земле. «Кто будет докладывать?» – а ведь рта не позволил открыть, кинулся на журналиста, дался ему этот «стервятник», – думал Михаил Николаевич; его подавляла и прямо-таки умиляла бесцеремонность, с какой Раздаев, замалчивая главное, огнедышащую сердцевину их каждодневной работы, – боевой вылет, штурмовку, – уходит, уклоняется от этого, выдвигает на первый план частности. – «Мессеров» наблюдал, если можно так выразиться, товарищ полковник, – продолжал Егошин, – когда на подходе к цели садишь по ним из всех стволов, аж крылья вибрируют… А наших истребителей опять не было…
      – Из колхоза Кирова?
      – Никто не поднялся, несмотря на то что в ожидании было сделано два круга… Это над колхозом-то Кирова!.. Пошел на цель без прикрытия.
      – Почему не поднялись истребители? Причина?
      – Причину будем выяснять.
      – Представьте рапорт на мое имя!
      – Слушаюсь. Рапорт будет, а Лычкина нет. Лычкина «мессера» срезали.
      – Ясно видели?
      – Да.
      – Где лупоглазый, что покусился на Баранова? – прорвался, молнией сверкнул вопрос, давно томивший Раздаева. Егошин знал, как отвечать.
      – Сержант Гранищев на боевом задании, – сказал он.
      – Ка-а-ком задании? Ваш полк, майор, сидит в данный момент на земле!
      – Сержант наказан моею властью, наносит штурмовой удар по хутору Липоголовский в составе братского полка…
      – А братский полк что – штрафная эскадрилья?
      – Сержант выделен мною на усиление группы по просьбе командира братского полка, поскольку в районе хутора Липоголовский, как вам известно, скопление до семидесяти танков противника.
      – Состав группы?
      – Три самолета.
      – Сержанта дали на подставу?
      – Для усиления, – возразил Егошин.
      Все сказанное им было правдой – кроме того, что Гранищев вернулся с маршрута из-за неисправности мотора и в любой момент – Егошин это знал – мог появиться на КП с докладом…
      – Прикрытие из Дмитровки?
      – Не уточнял…
      – Истребителям приказано скрести по сусекам и выставить на завтра все!
      «Женщин, присланных под Сталинград, тоже», – переводя дух, Егошин не испытывал облегчения.
      Один девичий голосок – с отчаянием, заставившим дрогнуть его закаленную душу, – уже проверещал в эфире: «Ишачок», «ишачок», прикрой хвостик!» – «А поцеловать дашь?» – прогудел в ответ находчивый басок. «Дам, дам!..»
      – Нашу группу прикрывает Баранов, – уведомил Егошина полковник. Его лицо впервые с момента появления на КП смягчилось, посветлело. – Карташев в строю?
      – Вчера на последнем заходе, под вечер, уже развернулись домой – зенитка вдребезги разнесла его приборную доску… Летчика свезли в госпиталь на телеге.
      – Карташева?
      – Да. Комиссар его навестил… Вдвоем летали. Комиссар, можно сказать, на руках вынес Карташева из кабины. Пострадал Николай Карташев. «Где мой глаз, – плачет, – где мой глаз?..»
      – Машина будет восстановлена? – утвердительно спросил Раздаев.
      – Пилотажные приборы поставим, а моторные заменять нечем…
      – Самолет задействовать! Посадить опытного летчика, который не заворачивает с маршрута домой при отказе термометра воды, а контролирует двигатель на слух, берет его ухом, понятно?
      «Лычкина нет, Карташева нет… Еще одна возможная кандидатура – капитан Авдыш. Но Авдыш, – обдумывал положение полковник, – разбил самолет». Докладная по делу Авдыша представлена ему на трех страницах рукописного текста. Развернуто даны выступления членов партбюро, обсуждавших проступок капитана.
      «Если бы Авдыш был в душе коммунистом, – прочел Раздаев в докладной, – то не отнесся бы к взлету столь халатно». Далее: «Скрывает свои качества летчика, чтобы не летать на задания…» «Всегда задумчив из-за спасения собственной шкуры…» «Взлет Авдыша считаю трусостью, несовместимой с пребыванием в рядах ВКП(б)». «Капитан Авдыш признает себя виновным, просит оставить его в партии…»
      Ведущего на Тингуту нет, с Авдышем надо решать…
      Майор Егошин, стоя перед Раздаевым, с неослабевающим вниманием следил за тем, как обеспечит полковник согласованность действий «Группы № 5». Тингута требовала изменить направление удара – с запада на юг. Маневр в тактическом отношении не труден, сомнения вызывала его оправданность. В конечном счете – что даст Тингута?
      Сколько людей потеряно под Манойлином, а положение не улучшилось. Под Верхне-Бузиновкой, прослывшей было «немецким котлом», полегли лучшие экипажи, но и здесь отрадных перемен не произошло. Угроза городу возрастает, а полки перенацеливаются против тех же танков, но в еще большем количестве, с еще большим ожесточением рвущихся к Сталинграду из района Тингуты…
      Когда отступать некуда, надо идти напролом; командарм Хрюкин, прижатый к Волге, понимая это, поступил умнее: выдвинутая им идея массированного удара кроме чисто военной целесообразности обладает достоинством, которое сейчас же угадывают, распознают, находят в ней – Егошин замечает это по себе – защитники родной земли, родного неба: она взывает к коллективистским чувствам, к единению бойцов. «При единении и малое растет, при раздоре и величайшее распадается». Поднимаясь против Тингуты, летчики-штурмовики знают, что все истребители, какие есть в армии, поддержат, прикроют их с воздуха, что все бомбардировщики, стянутые к Сталинграду, подкрепят, разовьют их удары… В создании взаимодействия – гвоздь вопроса.
      Как раз эта сторона дела, обеспечение единства, согласованности, не давалась Раздаеву, ускользала от него. «Как та квочка», – вспомнил майор хутор Манойлин: ранним утром комдив в галифе на босу ногу, в распахнутой на груди нижней рубахе устремился, раскинув руки, за бившей крылами пеструшкой. Егошин входил в калитку, куда неслась ополоумевшая птица, и столкнулся с Федором Тарасовичем, охваченным азартом плотоядной погони… Вид беспомощного, ловящего воздух полковника не выходил у Егошина из головы…
      – Что, инженер? – обратился Раздаев к вошедшему военинженеру третьего ранга.
      – Четырнадцать! – сказал молодой, с орлиным носом и впалыми щеками инженер. За полтора суток в двух дивизиях удалось подготовить четырнадцать машин. Инженер вложил в свой ответ чувства человека, сделавшего все, что было в его силах. Выпускник академии, твердых навыков армейского общения, однако, не получивший, поскольку в академию угодил с пятого курса МАИ, инженер, видя, что его слова не производят желанного впечатления, совершенно на штатский лад дополнил свой ответ жестом, показав полковнику две раскинутые пятерни и четыре пальца – отдельно.
      – Поворачиваться надо, – проговорил в ответ Раздаев, перекладывая шлемофон с одного края стола на другой и придавливая его ладонью. – Живей поворачиваться, – повторил он, возвращая шлемофон обратно, но не кладя, а словно бы не зная, где его место, продолжая держать на весу. Отключившись от Манойлина, с трудом настроившись на Тингуту, надеясь в душе, что после всех принятых мер и усилий круглосуточно работавших людей «Группа № 5» обретет достаточную численную мощь, Федор Тарасович наконец услыхал, во что вылились общие труды, чем он фактически располагает: рассчитывая получить по меньшей мере 25 единиц, он имел в строю всего четырнадцать…
      – А, Егошин?! – воззвал Раздаев, щурясь, как от дыма в глаза, мимикой подвижного лица пряча охватившее его чувство.
      «Где наши сто полков?» – хотел спросить Федор Тарасович, зная, что полк Егошина – из числа тех немногих частей, какие удалось сформировать до войны по программе ста авиаполков, и что сейчас, на Волге, майор насчитывает в строю шесть экипажей. «Где наши сто полков?» – хотел спросить Раздаев, но устрашился непроглядной бездны, открывавшейся вопросом. Промолчал Федор Тарасович. Непосредственно как летчик в боевой работе почти не участвуя, он старался, сколько мог, держаться середины. В этот час такая возможность себя исчерпала.
      – Первую восьмерку «шмелей» веду я, – сказал Раздаев, чувствуя настороженный взгляд майора.
      Сказал определенно, как о деле давно решенном, хотя до последней минуты не знал, как он поступит.
      – Когда сам все увидишь, – с неожиданной доверительностью добавил Раздаев, – Хрюкину докладывать легче. – Сомнения, мучившие полковника, отпали, принеся облегчение, но быстрым, мимолетным был этот живительный роздых: новые, подзабытые, обязанности вожака восьмерки овладевали Федором Тарасовичем. Охваченный ими, говоря: «Инженер, запуск моторов одновременный, каждой машине – баллон с воздухом», он нашел своему мягкому, светлой кожи шлемофону место, – нахлобучил его на голову и расправлял, оглаживая затылок, как будто ему сейчас, а не завтра утром предстояло садиться в кабину. Один Кулев, хоронившийся в углу КП, отметил машинальный жест полковника.
      – К моему возвращению техсостав на взводе, – говорил Раздаев. – В темпе производит дозаправку. Тот, кто со мной вернется, в обед полетит с майором Егошиным. Таким же макаром провернем вечерний вылет…
      «Решился лично возглавить группу – и все. Испекся, – думал Егошин. – На большее не тянет. Обеспечение массированных действий нашему Федору Тарасовичу не по зубам…»
      – Товарищ полковник, вас! – Кулев, подтягивая за собой телефонный шнур, подал Раздаеву трубку.
      – Изменений быть не может! – властно, на подъеме осадил кого-то Раздаев. – Возможны отдельные уточнения… Слушаю!..
      Молча слушал, молча положил трубку.
      Поднял на Егошина злой, исполненный сострадания к себе, затравленный взгляд:
      – «Группу номер пять» Баранов прикрывать не будет… Егошин виновато потупился перед полковником. Цвет люфтваффе втягивается в сражение, – от правнука железного канцлера, родовитого Отто Бисмарка, лейтенанта, который одним своим появлением над русской матушкой-рекой в «мессере», раскрашенном геральдическими знаками, как бы посрамляет наивные, отброшенные фюрером представления прадеда, будто война на два фронта пагубна для Германии, до капитана Брэндле, сына кочегара и прачки, наци, на боевом счету чистокровного арийца Курта Ганса Фридриха Брэндле, начатом пять лет назад в Испании, около двухсот побед над представителями низших, неарийских рас…
      «Да, прикрытие Баранова дорогого стоит…» – думал Егошин.
      Вслух он сказал:
      – Товарищ полковник, вы не закончили… Вечерний вылет… Командиром пойдет Авдыш?
      – Капитан Авдыш разнес машину на взлете как скрытый дезертир и уклонился от боевого задания, – ответствовал Федор Тарасович с твердостью, почерпнутой в решении лично повести «Группу № 5». Между давешним запросом Хрюкина («Дайте ваш позывной…») и персональным делом капитана Раздаев улавливал какую-то связь. Да, отношения, сложившиеся до войны, как ни странно, сохраняют свою силу, что-то предопределяют, но главное, понимал Федор Тарасович, жизнь и смерть решают сейчас отношения, связывающие людей здесь, на Волге… Мысленно выказывая командующему свою приверженность и преданность, отводя нависавшую над его, Раздаева, головой беду, он поднялся, взял перчатки, но не стал натягивать их, как обычно, с несколько картинной тщательностью насаживая палец за пальцем всю пятерню. – Авдыш будет отвечать за преступление согласно приказу двести двадцать семь! По всей строгости!
      С этими словами он покинул КП.
      За час до рассвета Кулева разбудил зуммер телефонного ящика, на котором он прикорнул. Лейтенант отозвался в своей манере, коротко и властно: «Говорите!..» Звонила дивизия:
      «Почему не подтверждаете готовность?» – «Работал с „Початком“, – ответил Кулев, не моргнув глазом. „Нет порядка, надо докладывать… Даю режим сопровождения…“
      Майор Егошин извещался, что он получает истребителей прикрытия на тех же аэродромах, что и вчера. Время… высоты…
      Опасаясь сказать что-то лишнее или сделать не так, Кулев произнес в ответ: «Хорошо…» – но попал впросак.
      Майор, узнав о его разговоре, обрушился на лейтенанта:
      – Так дело не пойдет!.. Отбой!.. Сейчас же звони в дивизию!.. Если стрелки из ШМАСа будут решать вопросы прикрытия, все в Волгу булькнем!.. Все!.. Дал согласие – давай отбой!.. Пока по трем аэродромам пройдешь, собирая прикрытие, всех своих ведомых растеряешь! Звони, звони, – подгонял он Кулева, – и не слезай с них, пока не добьешься, чтобы отменили круг для сбора над колхозом Кирова!.. Категорически!.. Мы там кружим, ожидая, пока «ЯКи» поднимутся, а «мессера» являются по-зрячему, у «мессеров» засада рядом. Они нас видят и являются, а наши «ЯКи», как мыши…
      Наказав лейтенанту срочно вычертить схему боевых порядков, принятых для «Группы № 5», Егошин куда-то отбыл и вернулся минут через сорок.
      – Красиво, – говорил он, разглядывая исполненный и надписанный Кулевым чертежик. – Старшенькая моя тоже так-то вот, буковку к буковке, кладет, жена писала: учителя не нахвалятся… Рисовать можешь, это у тебя получается… Да. Теперь, лейтенант, я тебе свою картинку покажу, – он покрыл чертежик картой-пятикилометровкой, разгладил ее тяжелой ладонью. – Момент таков: о подбитых немецких танках не все доложим – судить не станут. А в собственных потерях не отчитаемся – вздрючат. Правильно, каждый самолет дорог, после Тингуты вообще неизвестно что останется. Поэтому так: вот карта, тут обозначено, где примерно садились наши побитые. Их надо подсобрать, безногих. Какие вернем в строй, какие оформим актом. Дело рисковое, на рожон не лезь, все по-быстрому, день-два – и домой. Возьмешь помощником Шебельниченко, с ним двух бойцов, Шебельниченко – и механик тебе, и шофер первого класса, а кашевар – пальчики оближешь… а прижмет – как на Северном Донце… Слыхал про Северный Донец? Ну… Немцы днем наскочили на стоянку наших ночников. Летный состав где-то за три версты, на хуторе, отсыпается после ночи… Шебельниченко дает технарям команду: «По самолетам! Запускай моторы!..» – и – на взлет, за Северный Донец, кто как… Одни улепетнули, другие расшиблись, боевую технику врагу не дали…
      «Одно слово невпопад, – думал Кулев, – и все пошло прахом…»
      – Вот здесь, – майор надавил на карту ногтем, – самолет капитана Авдыша… Согласно его рапорту. Будто бы поврежден в бою мотор, произвел посадку на колеса. Такую подал версию. Не знаю… При случае опроси жителей, составь протокол. Авдыша знаешь?
      – Фамилия встречалась… Баянист?
      – Играет… И скрипочку с собой возит…
      – У нас в полку на финском фронте был летчик Авдыш, баянист…
      – Тот еще музыкант!.. Как на задание идти, так фортель. Теперь разнес в дымину исправный «ИЛ». Полковник Раздаев при тебе сформулировал? Будет отвечать согласно приказу двести двадцать семь… Все с Авдышем! Все! Он из себя обиженного строит, так ты данные о нем подсобери… чтобы была картина… В этом районе. – Он постучал по карте ногтем, задумчиво в нее глядя.
      «Одно слово», – сокрушался Кулев.
      – Не вешай носа, лейтенант!.. «Держись за ношу, какую тянешь», – говаривал Василий Михайлович. – Печальная улыбка прошла по лицу Егошина. – И я тебе, товарищ лейтенант, скажу на дорогу: держись за ношу, какую тянешь…
      Старшина Шебельниченко, узнав о предстоящей поездке в степь, заартачился:
      – Только ноги оттуда унесли – и обратно немцу в пасть…
      – Разговорчики, старшина! Вы назначены моим помощником.
      – Кто назначил?
      – Командир полка!
      Педантичность майора техсоставу известна, – не сядет в самолет, прежде чем не пройдется по кабине белой тряпочкой, проверяя, хорошо ли снята пыль… Не раз страдая от майора, Шебельниченко в спорах о нем держал сторону командира и повиновался ему безропотно.
      – Нижне-Чирскую увидим? – спросил старшина.
      – Нет.
      – А Котлубань?
      – Котлубань не исключена.
      На пути к Волге табор егошинского полка свертывал и разбивал свои шатры семь раз, трижды – под бомбежкой. Казенные грузы растрясались, заплечные мешки тощали, Шебельниченко, случалось, исчезал, растворялся в степной пыли, чтобы в каком-нибудь хуторе возникнуть облаченным в неотразимый реглан квартирмейстером или назваться полковым врачом и приступить к медицинскому осмотру молоденьких казачек, пожелавших работать официантками… Спасало старшину умение появляться как из-под земли по первому требованию начальника штаба Василия Михайловича, – с ключиками дефицитных размеров, с набором прокладочек, дюритов, ниппелей… Личное оружие, пистолет «ТТ» в руках механика авиационного, каковым по должности и призванию был старшина, также превращалось в слесарный инструмент: мушкой пистолета механик открывал самолетные замочки типа «дзус», а нарезным каналом ствола – тамбур железнодорожного вагона, если представлялся авиаторам случай ехать железкой… Бензозаправщиков в степи не было. Самолеты заправляли горючим вручную, ведрами и подойниками, и контакт с местным населением, по части которого денно и нощно трудился старшина, был важен.
      Шебельниченко имел основания не спешить на встречу с Котлубанью и, напротив, горячо желать свидания с Нижне-Чирской.
      – Гранат надо взять, – сказал старшина, поразмыслив: сопряженный с опасностью рейд сулил определенные промысловые выгоды. – Запас патронов к карабинам…
      Загрузили «ЗИС».
      Шебельниченко сел за руль рядом с Кулевым, помедлил, чего-то выжидая, припал к баранке, гикнул – рванул машину с места в карьер.
      Приволжская степь, безлюдная и тревожная, лежала под звездами. В кромешной тьме то здесь, то там взлетали ракеты – беззвучные, яркие, призывные прочерки по черному своду. «Как бесы под покровом тьмы», – думал Кулев; зная умение немцев оглушать внезапностью, он ждал подвоха от каждого куста, от каждой балки. На развилках ночной дороги лейтенант оставлял кабину, уходил с картой вперед. Вдыхал, не замечая остроты и свежести, полевые ароматы, вслушивался, не дыша, в ночь, ехал дальше по степи, частично оставленной нашими войсками, но врагом еще не занятой.
      Вдруг в стекло грузовика ударил сильный свет. Кулев с автоматом в руках кубарем вылетел из кабины.
      – Ложись! – прогремело над ним. – Пристрелю! Он рухнул как подкошенный.
      В тот же миг из кузова дружно ударили автоматы его механиков.
      – Отставить! – взревел голос рядом с Кулевым. – Убьет же… Свои!
      Фары, ослепившие лейтенанта, погасли, механики прекратили пальбу.
      – Стоять! – гремел голос. – Скаты пробью!.. Стрельбу отставить, свои!
      – Бьешь своих да еще грозишься? – надвигался на голос ничего не видящий Кулев.
      – Огня не открывали!
      – Да вас… как диверсантов!
      – Огня не открывали! – твердил создатель инцидента. – Без техники нельзя вертаться, вы это можете понять? – Он хоронился, должно быть, на корточках, в тени своего кузова. – Дайте канистру бензина доехать, чтобы его черти с потрохами кушали, капитана Жерелина, ведь в расход пустит!..
      Кулев при упоминании этой фамилии как-то поостыл. Распорядился нацедить канистру, спросил, хватит ли… Сбивчивые оправдания благодарных бойцов слушал рассеянно. Даже не переспросил, тот ли это Жерелин.
      «Не зацепился», – думал Кулев, снова трясясь в кабине. Напряжение, державшее его с отъезда, после ночного эпизода спало.
      Выдворенный из штаба Егошина, он снова попал в колею капитана Жерелина. Жерелин, Жерелин, дамский угодник, смертельно напуганный июлем сорок первого и умевший внушить начальству необходимость почтительного с ним обращения. Высшая в его устах похвала: «Эрудированный товарищ!» Если появлялось в газете сообщение об официальном обеде, «на котором присутствовали», Жерелин обязательно сопровождал его тонкими рассуждениями о «ножичках и вилочках, в которых запутаешься», случись туда попасть кому-нибудь из его слушателей или самому капитану… Война бросала Жерелина из Прибалтики в Керчь, а оттуда – под Харьков. Хлебнул с ним горюшка Кулев, пока дошел до Воронежа. «В сапог загнали!» «Под трибунал!.. Всех под трибунал!..»
      «На каждого бывает свой Жерелин», – скорбно думал Кулев.
      В школьные годы сколько копий в спорах об авиации было Степаном Кулевым поломано! В отличие от сверстников авиация в юные годы не кружила Степану головы. Летчики-герои совершали свои подвиги неведомо где и как, а венчались такой славой, вызывали такой барабанный бой в прессе, что как-то уже неловко становилось допытываться, в чем конкретно заслуга героя, какой поступок он совершил. «Воинский подвиг не может быть анонимным!» – заявлял Кулев, любитель независимых суждений, «Ты сухой рационалист, Степа, с тобой противно спорить!» – отвечали ему. «Не признаю героя, которого объявляют таковым по политическим соображениям!» – Кулев от собственной смелости бледнел. «А если диктует обстановка?» – «Достойного наградить, всенародно не объявлять!..»
      На финскую он попал из ШМАСа стрелком-радистом.
      Щелястая кабина в дюралевом хвосте бомбардировщика, где он горбатился над турелью или полулежал, промерзала в зимнем небе, как цистерна. Перед вылетом Степан надевал шерстяные носки, оборачивал их газетой, вправлял ноги в меховые унтята – не помогло: мороз проникал до мозга костей, дня не случалось без обморожений… Они отходили от Териок, когда тембр моторного гудения сбился, машина задрожала, задергалась, связь с летчиком оборвалась… Что стряслось, Кулев не понимал. Морозы стояли лютые, он боялся, что околеет, мысленно торопил командира к земле; вдруг потянуло горелой резиной – опасный запах, признак пожара. Безоглядный в решениях, он запаниковал, готов был сигануть с парашютом за борт… Тут лыжи коснулись снежного наста, через весь аэродром к самолету мчала полуторка, механики стояли в кузове с огнетушителями на изготовку… (Сорок минут тянул летчик на одном моторе, удерживая вытянутой, задубевшей ногой кратчайшее к дому направление, борясь за каждый метр высоты… Перед землей подбитый мотор вспыхнул, командир на пределе возможного сбил пламя, дотянул, сел.) Член Военного совета, наблюдавший их возвращение, оценил летчиков – в тот же день отличившийся экипаж был награжден. Пострадавшие от ожогов командир и штурман получали ордена в госпитале, сержанту Кулеву медаль «За отвагу» вручалась перед строем полка. Невредимый, ничем командиру не подсобивший, балласт на аварийном самолете, Кулев со строгим лицом внимал ораторам: «мужество»… «рискуя жизнью»… «гордимся»… «Начальству виднее, – думал Степан. – Все зависит от начальства…» Первый из ШМАСа удостоенный медали с выбитой на лицевой стороне аттестацией «За отвагу», он ради такого отличия готов был потерпеть. Стоял по стойке «смирно», слушая: «Степан Кулев – отважный воин…» Со временем сам привык к этому и других приучил, не зная в душе, отважный он или не отважный воин. Других приучать проще: народ доверчив. Доверчив, но и чуток, чутье на правду в нем неистребимо. С досадой, удивленно отмечал Кулев, что особняком ему держаться легче, чем сходиться с коллективом. Тоска одиночества, более ощутимая, чем страх смерти, настигающий бойца время от времени, – тоска одиночества поселилась в Кулеве, всегда была с ним. Горечь бытия смягчилась, сладость службы возросла, когда Степана – все за тот же вылет – произвели в младшие лейтенанты. О том, что «анонимный подвиг невозможен», Степан уже не заикался. На курсы штурманов, куда его послали после финской (в штурманах всегда нехватка, вечный дефицит), на курсах штурманов он с пеной у рта, как собственное мнение, отстаивал взгляды, не раздражавшие слуха: «Наш истребитель „И-16“, „ишак“ (на котором Степан не только не летал, которого близко не видел), превосходит немецкого „мессера“. Степана увлекала не истина, а открытость, широковещательность окрашенной патриотическим чувством позиции…
      Осенью сорок первого года их курсы в полном составе были выдвинуты в первую линию Брянского фронта. Кулев, отличный радист-оператор, попал в радиовзвод, то есть на грузовик, в кузове которого была смонтирована учебная самолетная радиостанция РСБ. Где-то под Борщевом повстречались радистам санитарные носилки, продавленные грузным телом круглоголового генерала. Подушкой генералу служила полевая сумка, ноги покрывал плащ, под рукой – расстегнутая кобура с пистолетом. Несли генерала солдаты в сопровождении нескольких командиров, отлучаться генерал никому не позволял. Степан вглядывался в поросшее седой щетиной, оплывшее от лежания лицо, когда раненый обратился к нему с вопросом: «Фамилия?» – «Дежурный по РСБ младший лейтенант Кулев!» – «Приказываю, радист, связаться с Москвой!» – «С Москвой не могу, товарищ генерал. Не достану. Мощность не та…» – «Передавай в эфир: „Еременко“… услышат». – «Москва не возьмет… Ближайший аэродром – попробую…» – «Зацепи его, Кулев. Всем сердцем прошу, – голос генерала дрогнул. – Вызови, передай открыто: Еременко ранен, невзирая на потерю крови, руководит войсками с носилок… Нужен самолет…»
      Вызов удался.
      Раненого генерала самолетом доставили в Москву…
      Без малого год прослужил Кулев в частях связи под началом капитана Жерелина, прежде чем удалось ему вернуться в авиацию, – только не в бомбардировочный, как значилось в предписании, а в штурмовой авиационный полк, штатами которого штурманы экипажей не предусмотрены. Майор Егошин не замечал ошибки… Или делал вид…
      «На каждого бывает свой Жерелин, – думал Кулев. – Или Егошин… Тот меня за одну букву поедом ел, этот за одно слово кинул к черту на рога…»
      Безлюдные хутора на пути грузовика – как вымершие.
      «Юнкерсы» волнами, в образцовых порядках проходя на Сталинград, возвращались на свои базы вольготно, безбоязненно… Жесткокрылые «мессеры», сверкая чужеземной раскраской, гуляли над землей, пружинисто огибая наклоненные стволы колодезных журавлей, срывая струями солому с крыш, разнося ее по ветру. Это молодечество от избытка сил служило целям морального подавления противника. Утюжке подвергалось все: хутора, повозки, запряженные волами, толпы беженцев, прежде чем немецкая армия нанесет завершающий удар, противостоящая ей нация должна быть деморализована, обессилена, должна видеть в капитуляции неизбежность и спасение.
      «ИЛ», высмотренный Кулевым в пшеничном поле, занесли на личный счет лейтенанта и благополучно отбуксировали. Почин был сделан. «Быстренько, быстренько!» – поторапливал свою команду Кулев. Их вынесло в район, очерченный ногтем Егошина. Оставив машину в овраге, Кулев с Шебельниченко вскарабкались по крутому склону наверх, к выгону небольшого хутора, где, по словам капитана Авдыша, он посадил свой самолет. Взобрались, тяжело дыша, и увидели целехонький, на колесах, должно быть, невредимый «ИЛ»… только они к нему опоздали: «ИЛ» уже был облюбован «мессером». Двух своих соперников немец тотчас уложил на землю. Чтобы не рыпались. Прикрыв голову руками, Кулев из-под локтя наблюдал за фашистом. Выгон служил ему полигоном, а «ИЛ» – учебной целью на нем. Макетом натуральных размеров, хорошо освещенным, вполне безопасным. «Мессер» прошивал его по спине, сбоку, под ракурсом три четверти. С виража, переворота, длинными очередями, короткими. Набивая руку, глаз, проводя интенсивный, что называется в охотку, тренаж по воздушной стрельбе. Двух человечков, уложенных ничком, он приберег на закуску. Размявшись как следует, разгоревшись, войдя во вкус, немец обрушился на спасателей «ИЛа». Оглушая моторным ревом, вдавливал в землю, не стрелял, отдаляя момент, когда до русских дойдет, что их просто-напросто стращают, поскольку весь боекомплект уложен в «горбатого»… Долго приходила в себя команда Кулева.
      – Накормил нас фриц землицей…
      – Еще накормит… из Россоши подрывали, начопер первым в автомобиль – скок: «Вперед, на запад!..» В хуторе Манойлине вроде как задержались, а он уже опять в кабине, опять: «Вперед, на запад!» Командир остановится – и солдат упрется.
      – Англичане договор-то подписали, а техники ихней что-то не видно.
      – Башмаки пришлют, тем все и кончится.
      – Башмаки бы сейчас – хорошо…
      – Страх гонит нашего брата… Свой своего не убьет, верно? А немец убьет…
      – А я скажу: благодушия много!.. Пока гром не грянет… Я из госпиталя когда, в конце июля? Ну да, двадцать девятого числа комиссовали, тем же часом справочку в зубы, сухой паек на руки – и пошел я из Сталинграда на Гумрак. Думаю, попутный аэроплан в Гумраке поймаю, улечу к своим. Иду под вечер по окраине. Как деревня на закате, правда. Патефон играет, домишки все в зелени, садочки ухожены. Тишь, гладь, божья благодать. В одном дворе хозяева чаи гоняют, в другом рождение празднуют или свадьбу… Благолепие. Как будто война от них за тысячу верст…
      – Последний анекдот хотите? – спросил Кулев. – «Говорят, Черчилль в Москву приезжает». «Ну и Хелл! с ним…«.
      Как ни потрошил «мессер» авдышевский самолет, как над ним ни измывался, «ИЛ» уцелел. Стали осторожно заводить измочаленный хвост в открытый кузов грузовика. Не спорилась работа. Успеют отбуксировать находку? А успеют, погрузят на платформу, – дойдет ли самолет до мастерских?.. Успеют и дойдет – что изменится?
      Опустили, приторочили продырявленный хвост – вдруг в облаках пыли, на взмыленных конях, – заградотряд. Впереди – моряк, каурая кобылка под ним пляшет, бескозырка с лентой «Тихоокеанский флот» надвинута на бровь, тельняшка на боку распорота, у пояса – палаш и гранаты. Позади моряка капитан в нагрудных ремнях кавалериста и при шпорах. Судя по обмундировке, все рода войск представлены в заградотряде, только авиатора нет.